Страница:
забыть о ее мгновении, и наше право призвать к себе любую
мысль, есть и упрямые мысли, даже из тех, которые прячутся.
Так и Христос может любую из своих предметных мыслей
призвать к себе или отвергнуть, и когда мы, являясь предметными
мыслями Христа, перестаем бродить собственными предметными
закоулками, вдоволь нагрешив, и по течению собственной
свободной воли приходим к Богу, чтобы разобраться в себе,
очиститься перед его лицом, он и в самом деле вправе узреть нас
или отвергнуть, что и мы, люди, ежесекундно делаем со своими
мыслями, со своим наиболее оживленным участком Космического
Сознания в голове нашей.
Вот почему нам бывает и радостно, и печально, и даже порой
необъяснимо отчего, да потому, что в эти мгновения что-то
перевесило, чего-то стало больше: греховности или праведности в
передвижении наших мыслей.
Пожалуй, в какой-то мере краткий фрагментарный эскиз
некоторой структуры Космического Сознания я предложил тебе для
усвоения, мой друг.
Когда я возвращался после первого урока моему другу Юре
Боживу, урока Космического Сознания, мне не хотелось мгновенно
переместиться в просторах Астрала на свою так называемую земную
базу, вернуться в Гришино физическое тело, и я не спеша
проносился в объеме своего энергетического воображения сквозь
картинки Астрала, но теперь восторженно рассматривал их, потому
что я верил, я знал: не одинок я буду скоро в своем заключении,
друг на пути ко мне.
Я находился в не очень высоком плане Астрала, и может быть
потому м не очень желалось увидеть какие-нибудь знакомые мне
энергетические очертания, образные состояния.
И тут-то мне и заметилась знакомая фигура среди блуждающей
астральной энергетики, и я остановился, чтобы получше
разглядеть ее, и я узнал ее, но чтобы убедиться в правоте
своего восприятия, я приблизил эту астральную сущность легким
волевым движением к себе, и мне это доступно удалось.
"Людочка", -- взмыслил я, чувственно обращаясь к
астральному образу, возникшему возле меня крупным планом.
Астральное тело Людочки узнало меня, она почувствовала знакомую
энергетику.
-- Это вы, -- отозвалась она. -- Вы спасли меня однажды,
спасибо.
-- Мне это стоило жизни, -- ответил я, -- жизни на Земле.
-- Я могу вам помочь? -- вопросило астральное тело
Людочки.
-- Не знаю, -- ответил я, -- если это будет возможно и
нужно, я дам знать.
И тогда я полетел дальше, и оглянулся, и увидел, как
далеко позади уносилось в точку астральное тело Людочки.
На всякий случай, опомнившись, я переместился в более
высокий план Астрала, чтобы застраховать себя от возможной
встречи с нежелательными для меня астральными сущностями
астральной шайки Остапа Моисеевича, почему-то об этом я
позабыл, но восторг общения с другом опьянил меня, все равно
это не оправдывало подобную неосторожность.
И здесь, в безопасности, расслабившись, я ощутил
возник-ший вопрос: "Почему энергетическое тело Людочки в
Астрале? Одно и не преследуемо?" И мне захотелось возвратиться
обратно в ситуацию прошедшей встречи, но на сей раз я без труда
освободился от подобного легкомыслия, ибо вне сомнения знал,
чем это могло быть чревато, ведь не исключено в абсолютности,
что и теперь астральное тело Людочки -- приманка.
Но здесь, на более высоком уровне Астрала, слишком все
являлось легко и привлекательно, и я быстро отказался от своего
неспешного полета, мгновенно взмыслил и тут же завис крохотным
сгустком своего воображения у самого темечка Гриши --
председателя кооператива.
Но какое-то спокойствие почувствовал я. Так бывает, когда
знаешь, что для тебя что-то очень легко, доступно, но ты не
спешишь это сделать, находишься в состоянии созерцательном.
Не знаю, может, по этой причине, может, оттого, что я
привык преодолевать сложности, но я не стал торопиться и не
объявился тут же в Гришином теле, а возвратился в Астрал.
Я многое мог себе позволить, и когда мои покачнувшиеся
чувства от астрально рывка остановились и замерли, почему-то
мне вздумалось посмотреть, что же происходило за время моего
отсутствия в лесной комнате ведьмы.
И я смедитировал на ментальный информативный пласт, и
вскоре мое астральное видение породило недавние события в
мельчайших подробностях.
Гриша открыл затуманенные глаза, а когда его зрение
прояснилось, он испуганно впялился коротким взглядом в сидящую
рядом прямо на полу Екатерину.
Она о чем-то думала, и Филька сидел у нее на плече.
Екатерина не смотрела в сторону председателя, и Гриша стал
нервничать, жутко ему было переглядываться с филином, который
тоже вертел головой и обеспокоенно поглядывал на гостя в своей
комнате.
-- У-м-м, у-м-м, -- замычал Гриша для того, чтобы на него
обратили внимание, ибо жутко ему было, да и говорить очень
хотелось. И Екатерина чутко отреагировала на его зов, она
повернулась к нему лицом и тут же изменилась в своем состоянии:
обалдело юльнула глазками.
-- Толстячок... Что, неужели опять проголодался?
-- У-ку, у-ку, -- ответил Гриша, тараща глаза и мотая
головой.
-- Понятно, соскучился.
Гриша насторожился и замер.
-- Говорить хочешь? Да? -- Гриша тут же активизировался и
закивал.
-- У-гу, у-гу, -- озабоченно заподтверждал он.
Тогда ведьма наклонилась к нему, протянула к нему руки, и
Гришино лицо оказалось в ее ладонях, и она приподняла его на
себя.
-- Только смотри, не орать, -- пригрозила она, -- ты меня
понял? -- И Гриша кивнул в знак безысходного согласия. Получив
подтверждение о соблюдении спокойствия, ведьма развязала и
смотала бинт, отодрала пластырь от губ председателя.
-- Ух, -- сказал тот тяжеловесно и незамысловато.
-- Что значит "ух", а, толстячок? -- игриво расхохоталась
Екатерина.
-- Я Гриша, -- мужественно проговорил кооператорщик.
-- Да, Гриша, Гриша, -- улыбаясь, подтвердила Екатерина,
-- ты понимаешь, в какую ты историю вляпался?
-- Понимаю.
-- Ни хрена ты еще не понимаешь, дорогой мой, -- сказала
Екатерина и юзом придвинув пенек поближе к Грише, уселась на
него. -- Есть и в самом деле не хочешь?
-- Нет, а ты ведьма?
-- А что, разве не похожа?
-- Вы меня убьете?
-- Дубина, ты еще очень нужен.
-- Отпусти меня, ведьма.
-- Ну да, ты умотаешь, а Сергею куда возвращаться?
-- А что там за бездна, пустота?
-- Где?
-- Ну там, где я сидел.
-- А-а, ты вот о чем, это, дорогой мой, переход в Астрал.
-- На тот свет?
-- М-м-м-да... -- призадумалась Екатерина, -- в какой-то
мере ты прав.
Некоторое время они сидели молча.
-- Ну ты что, Гриша, в штаны нагадил, что ли? Говорить
хотел...
Но Гриша не отзывался, он почему-то закрыл глаза и
про-должал сидеть молча.
Вначале Екатерина не обратила никакого внимания на ту
блажь председателя, она спокойно сходила на кухню и приготовила
две чашечки чая с лимоном, и вскоре она снова оказалась возле
Гриши и села на пенек, а чашечки с чаем поставила на третий,
свободный пенек.
-- Долго ты еще будешь с закрытыми глазами сидеть,
кукушонок? Языком поработать надо, а то совсем разучишься
говорить. -- Теперь Гришино молчание и закрытые глаза стали уже
не удивлять, а настораживать ведьму. -- Ну ты смотри, обнаглел,
-- оживилась Екатерина. -- Забастовку устраиваешь? -- громко
проговорила ведьма у самого Гришиного уха. -- Может, еще
голодовку объявишь? -- Но Гриша продолжал упорно молчать.
И тут в следующее мгновение случилось совершенно
неожиданное: Гришино дыхание остановилось, Екатерина сразу же
это заметила.
-- Э, да ты шутишь, толстячок? Бесполезно, сам задохнуться
не сможешь. Ну хорошо, проверим, сколько ты без воздуха сможешь
просидеть, -- и она азартно стала поглядывать на наручные часы.
Но прошло две, три минуты, а Гриша не дышал.
И тут Екатерина догадалась, она мгновенно все поняла.
Не медля ни секунды она быстро улеглась на пол и
экстериаризировалась в низший Астрал, приблизилась к Гришиной
пуповине и втиснулась в его тело, быстренько навела там порядок
и стала дышать за Гришу, а председателя в теле не оказалось.
Увидев из Астрала ситуацию, ожидающую меня на Земле, я
опрометью ринулся в Гришино тело.
-- Ну наконец-то, -- сказал Екатерина, потеснившись в теле
председателя, освободив место для меня, -- Гриша бежал, --
сказала она.
-- Я знаю, -- ответил я, -- ему удалось умереть, я не
подумал об этом, как возможном, не заблокировал выход.
-- Ну и что теперь будем делать? Если тело оставить
опустошенным, оно погибнет, начнет разлагаться. Мало того что
мы вмешались в инкарнационную судьбу этого типа, так его начнут
разыскивать и здесь же, на физическом плане. Он женат? У него
есть дети?
-- Да, двое детей.
-- Придется мне отсиживаться в этом теле, на то время,
пока ты будешь устраивать свои астральные дела, так я сама себя
и трахать начну, -- чувственно хохотнула Екатерина и
замолчала... -- А если серьезно, что будем делать? -- снова
заговорила она.
-- Мне нужно подумать.
-- Прямо сейчас? -- озаботилась Екатерина.
-- Да, -- сказал я и покинул Гришино тело.
-- Только ты недолго, -- донесся до меня чувственный шлейф
ведьмы, а я уносился в Астрал.
Когда я вышел в Астрал, мне вспомнилось: при встрече с
Людочкой на ней была тюремная одежда... В теснине земного тела,
когда я озабоченно и слепо ютился на планете физического плана,
в те мои суровые и сонливые ученические времена на Земле --
очень я боялся тюрьмы. Боялся, даже когда предчувствовал
Астрал, и уже ощущал пластичную силу Космического Сознания. Но
совершая астральные полеты, осваивая мир тонкой энергетики,
стал страшиться тюрьмы еще упорнее... Осваивая просторы
космической свободы, я не хотел, чтобы мое земное тело
очутилось в камере, в каменистой или бетонной ячейке социальной
воли.
Позже я стал понимать: мне восторженно нравилось мое
существование в образах, человеко-ветреное парение мысли, и я
вовсе не хотел закрепощать свое, и без того отягощающее меня
земное тело еще более, нежели то предоставила мне природа моего
происхождения.
Я так редко пребывал на свободе...
Каждый раз, возвращаясь, я становился практически
неподвижным, и мне приходилось перемещаться в пространстве
планеты в объеме своего физического тела, а это и так мне
казалось нестерпимым огорчением заключения. И я не вынес бы еще
большего заточения! Именно поэтому я боялся тюрьмы...
Редкость простора напоминала о себе на узаконенной Земле,
и мне изредка, но удавалось в относительном подвижии тела
испытывать проблески астральной гармонии: бывало, заметив
благоприятный момент, я бежал осатанело по улице, искоса
озираясь по сторонам, не видит ли кто, и впадал в как можно
более разболтанную манеру поведения, если мне надоедало
общество поводырей.
И в одном, и в другом случае, или в каком еще-либо другом,
я отчаянно пытался как бы оттолкнуться, как бы сместить
жестокую неподвижность мира грубых форм относительно моего
сознания, затонувшего в телесной трясине.
Итак, я боялся тюрьмы в те тускнеющие сегодня времена
земной жизни.
... Но теперь я решительно уносил свое астральное тело в
пространстве тонкого мира, я направлял ход своего
энергетического воображения к тому самому месту, мимо которого
когда-то проходил осторожно, словно боялся, что чья-то корявая
злорадная сила подстерегает каждый мой шаг и неумолимо ждет,
может, отступится жертва: опустит не на то место ногу на
тротуаре или вдруг обернется на зов невежества, замешкается. Но
я проносил свое сердце мимо городского здания тюрьмы всегда
мягко и прислушиваясь к нему, проносил его точно спящего
ребенка, способного шевельнуться от пристального взгляда, и
отзывчиво проснуться в любой нестерпимый момент опасности, и
вскричать, выдать меня, обнаружить мой страх и обнажить для
нападения мою осознанно затаившуюся душу.
О, этот мир Земли! Люди Земли! Они даже не представляют
себе, насколько все едино, беспрекословно едино.
... Мир неощутимых, но всесильных равновесий, и не
где-нибудь там, в космосе, в какой-то малодоступной,
непроглядной стороне, а и у них, на видимой Земле. Ведь и в
самом деле, стоит сделать какое-нибудь, пусть даже крохотное
движение там, на планете, или даже просто слегка вообразить
здесь, в Астрале, взмыслить что-либо, и тут же где-то
обязательно что-то произойдет, изменится, и возможно,
основательно и бесповоротно.
Не зря была нужна точка опоры философу, чтобы перевернуть
Землю.
Где-то есть, дремлет до поры до времени и она, и как
знать, в чем заключается ее исходная, магическая сила
предопределенности! Возможно, кому-то всего лишь достаточно
шевельнуться чуть-чуть, переместить какой-нибудь предмет в
пространстве на неуловимое расстояние или подумать о ком-то,
осмыслить что-либо, и... Земля определенно перевернется! Или
даже растворится вовсе, перестанет существовать! Вот почему я и
в самом деле всякий раз, когда проходил мимо здания тюрьмы,
чувствительно боялся проделать неверный шаг, тот самый
единственный шаг, который способен был в одно жесткое мгновение
прочно бросить меня в еще большие социальные застенки, нежели
те, в которых я и так находился. Бросить, загнать мое земное
тело в обшарпанный тупик бетонной камеры...
Я снова сгустил астральный план до зеркального изображения
земного мира, попутные размышления остановились и отступили...
Сгусток моего воображения сосредоточенно завис неподалеку
от городской тюрьмы. Теперь я отрешенно рассматривал
энергетическую картинку многоэтажной темницы человеческих душ.
Я видел, как одни из них прозревали, задумываясь над жизнью,
другие метались всем своим земным телом, изламываясь по
камерам, и выискивали, ожидали лазейки свободы, а третьи
начинали презирать мир земли и даже кое-кто из последних швырял
свое физическое тело на ледяные, пористые стены одиночной
камеры, с раздробленными в некоторых местах бетонными
окровавленными шипами. Я искал Люду, Людочку, как называл ее
Купсик.
Но в самом деле! Где же она?.. Я же точно знал: Люду, ее
астральное тело воруют именно отсюда!.. Но это же мужская
тюрьма...
В камере номер сорок пять сидело четверо заключенных.
Точно, я не сомневался, Людочка должна находиться здесь.
"Но тогда как же так! -- недоумевал я. -- Мужская тюрьма,
в камере одни мужчины, но девушку воруют все-таки отсюда!"
-- Было и у меня на свободе... Все было... -- заунывно
произнес погрустневший Пахан и, невесомо помолчав, заговорил
дальше: -- И четырнадцатилетних девочек трахал, и паскудам с
вок-зала сосать давал, и бабки шелестели по ветру...
-- У меня ведь моя дочурка тоже сидит в колонии, ей сейчас
пятнадцать, -- на тяжелом выдохе бессильно высказал Косой. --
Ох, и набухались, помню, однажды!.. За поселком, на полянке...
Был я, мой братан и она, Маринка!.. Ей тогда еще четырнадцати
не исполнилось. В этот, как его, волейбол играли... -- Косой
помолчал, словно прикидывая что-то. -- Поиграли, на травке
развалились, классно под солнышком разнежились! Братан зачал
шарить груди у Маринки, шепчет все, ножки, мол, у твоей пискли
хорошенькие. А она, сучка, лежит и балдеет, как же, мужик
ласкает! Потом смотрю, а он ее уже сосет вовсю! Юбку заголил...
Орала, как резаная, искусала братану плечи, стерва! А потом и я
на нее залез о кости погреметь, меня не кусала, соплями
шмыгала, выла, но терпела, как-никак, отец все-таки!
-- Да-а... -- протянул Полковник. -- Житуха сложная штука,
я вот когда служил, долго разбирался, кто же прав, а кто же
нет. И все-таки пришел к тому, что как ты поступаешь, так и
должно быть на этой заподлистой земле дураков!... Бывало, все
бумажки перекладываешь, крысой конторской себя чувствуешь, а
все одно, хочется тебе хорошо жить! Вот и врал, и лебезил,
объе...л кого придется... Да-а... Житуха сложная штука...
-- А я хотел бы снова стать ребенком... -- обнаружился в
молчаливом проеме четвертый голос. Четверо арестованных,
заключенных в камеру голоса, четверо скованных не только телом,
но и застенками души, присутствовали рядом друг с другом,
поодаль уже долгое время, и могли они всего лишь
переговариваться, обитая в тупичках своих мирских тел,
осмысливая эти тупички. Но нет. Они не осмысливали тупички
своих мирских тел, скорее, они осмысливали тупик своей камеры и
с наслаждением думали и стремились в более заманчивый тупик,
тупик немых, отрешенных друг от друга земных форм...
Они никак не могли понять, не хотели осмыслить свою
истинную тюрьму -- тело... Металлический хруст в замке заставил
арестантов повернуть головы в сторону двери.
-- Ну что, гаврики, -- возникла в проеме двери, будто
зловещий портрет из другого мира, фигура тюремщика, -- жрать
будете?... -- Тюремщик молчаливо усмехался над своими
питомцами. Четверо ничего не ответили.
-- Сдохнете с голодухи! Пидары!... -- проорал оскалисто
он. -- Ну и х.. с вами, голодуйте, -- добавил тюремщик
поспокойнее. Дверь затрещиной вонзилась обратно в свой железный
квадрат, и снова металлический хруст в замке, и металлические
шаги в коридоре... Заключенные долго сидели неподвижно и
опустошенно переглядывались...
-- А может, все-таки пожрем, ребята?.. -- исподволь словно
попросился Полковник.
-- Ты что, гад!.. -- вскочил с залеженных нар Пахан на
прочные тяжеловесные ноги и ласковым взглядом оперся на
Полковника, будто король, желающий раздавить самую поганую
сволочь, козявку, вдавить в бетонную стену... -- Завтра тебя
утопят в унитазе... Или меня... Ты тоже жрать!... Гнида! --
Полковник притаился... Остальные двое продолжали сидеть
молча...
Пахан зашагал по камере от окна к стене, от стены к окну.
Он шагал, будто раздавливал время, будто хотел уйти как можно
дальше, отойти прочь...
-- Пахан! -- окликнул шагающего Косой.
-- Молчи! -- огрызнулся Пахан. -- Я знаю, что делаю.
-- Я люблю тебя, Пахан.
Пахан остановился, пристально обернулся от окна на
последний голос.
-- Знаю и верю, -- задумчиво сказал он, подошел к любимому
арестанту, обнял и поцеловал его.
-- Да. Эти шакалы все могут, но жрать заставить нас --
никогда!.. -- отрывисто заговорил Косой. -- Люди мы или не
люди!.. Не дадим себя топить в унитазах!.. Голодовка!! -- дико
проорал он в сторону двери. -- Да... Но жрать все-таки, х.....
-- Молчи! Падла! -- зверино прошипел Пахан.
Косой тут же осекся и виновато сморщился.
Какое-то время все четверо сидели в неподвижной тишине. И
вот...
Пахан снова приласкал своего любимого арестанта по камере:
стал целовать его в губы.
-- Хорошая... -- властно шептал он, -- одна ты у меня...
Пахан нежно стянул штаны с любимого арестанта и обнажил
свое мужское достоинство. Этот арестант выглядел утонченно,
женственно: длинные волосы: худое, острое лицо; замысловато и
привлекательно улыбчивый; маленький носик слегка привздернутый;
в смолянистых глазах глубокая печаль и ожидание. Под штанами у
арестанта оказались белые кружевные трусики. Их он стянул и
стал на четвереньки... Косой и Полковник прикрыли глаза, будто
задремали...
-- Людочка... -- насладительно засопел Пахан, истекая
слюною, а я -- отшатнулся от объема тюремного Астрала и унесся
прочь.
В тот день, когда я разговаривал с Наташей по телефону,
когда я впервые овладел земным телом председателя кооператива,
я обещал своей любимой посетить ее дом под видом работника
кооператива: укрепить дверной проем. Но по теснине сложившихся
обстоятельств и потому, что я понимал, видел то главное,
которым следовало заниматься в первую очередь, ибо оно могло
привести меня и Наташу к нашей встрече не на короткое время в
тумане предчувствия, а навсегда, я не пришел в назначенный
день.
Но теперь, когда мелодика моих чувств к любимой перестала
быть заглушаемой аккомпанементом событий, застенки ожидания
встречи расступились передо мной.
И ринулся я к телефонному аппарату, и снова договорился о
своем приходе.
Гришина командировка истекала через три дня, и я должен
был спешить уладить все, что только можно.
В течение сегодняшнего дня, когда я готовил свое сердце к
встрече и оно обретало мужскую крепость в просторах памяти,
вспомнилась мне Вика, и то, как я убил ее в себе, но тогда я не
мог поступить иначе, потому что неминуемо остался бы вне
познания Астрала. "Вне меня просторы эти, я не долго в них
летал, -- вспомнились мне мои строки, -- потому что все на
свете за просторы я отдал", -- только бы и осталось тогда мне
сказать, если бы я не решился убить Вику, мою последнюю,
любимейшую привязку на Земле. А Наташу я не хотел убивать, да и
нельзя ее было убить, да и незачем, Наташа была нездешней, она
приходила и уходила как наваждение, и, в конце концов, я сам
превратился в наваждение.
Нам всегда было ближе всего быть местом для предмета, и
потому обладали мы предметами только теми, которые были на
нашем месте, и нам было даже невдомек, что стоит лишь стать
самим предметом, и все места будут предлагаемы для него -- для
предмета все места есть, существуют для него, для места же есть
только тот предмет, которым оно обладает. Наташа являлась
предметом, она возникла на месте моем и ушла. И тогда я
перестал быть местом, ибо на что мне нужна была пустота, я тоже
стал предметом. Но обманчивое наваждение ускользнуло и снова
стало местом... Да... тяжелее всего приручить, обладать
наваждением.
Неторопливо, чтобы не захлестнула одышка, я поднялся по
лестничной клетке в своем доме на пятый этаж в Гришином земном
теле и позвонил в свою квартиру, как обычно, три коротких раза.
За дверью послышались шаги, и после короткой паузы кто-то
глянул в глазок на председателя кооператива, -- скрежетнул
металлический язычок замка, дверь отшатнулась внутрь моей
квартиры.
Там в прихожей стояла Наташа, она улыбчиво смотрела на
меня в дверную отщелину.
-- Здравствуйте, -- сказал я.
-- Вы Гриша? -- Поинтересовалась Наташа в готовности
отстегнуть дверную цепочку.
-- Да, я товарищ Сергея и представитель фирмы, -- игриво
отрапортовал я, едва удерживаясь от желания вломиться в
прихожую, схватить Наташу на руки и целовать. Тут же Наташа
сорвала цепочку и распахнула дверь, она возникла перед мной в
нежно-голубом атласном халатике. Наташа слегка прищурилась,
словно от яркого света, будто предчувственно припоминая что-то.
-- Проходите, -- с торопливой заботливостью предложила
она, -- проходите на кухню, туфли снимать не надо. Я сейчас
приготовлю чай. -- Наташа захлопнула дверь и провела меня в мою
кухню. -- Садитесь сюда, за стол. -- И она предложила мне
табуретку. Я сел на нее, я чувствовал себя в сонном восторге,
все вокруг казалось ненастоящим, даже когда я проходил на
кухню, забывши о своей скованности в рамках земного тела, я
едва не шагнул сквозь закрытую дверь, но на удивление Наташи по
этому поводу я извинился в своей неуклюжести.
-- Целый ворох серебристых бликов на потолке, -- сказал я,
когда мы уже начали пить чай. Наташа посмотрела на меня
внимательно.
-- Откуда, -- спросила она, -- откуда вы знаете об этом,
Гриша?
День был очень солнечным, у кухонного окна на табуретках
сверкало два ведра, доверху наполненных отстаивающейся водой.
-- О чем? -- в свою очередь спросил я и глянул на потолок,
на котором серебрились солнечные блики. Наташа тоже бросила
взгляд на потолок.
-- Ну да, -- рассмеялась она, -- извините меня,
пожалуйста, я подумала совсем о другом, и в самом деле целый
ворох серебристых бликов на потолке. Я промолчал и тоже
улыбнулся -- как же она была хороша, моя Наташа! Ее длинные
вьющиеся волосы, мои ладони магнитило прикасаться к ним; ее
детские улыбки, ускользающие от меня, таяли мятно у меня на
душе. Как же хотел я любить ее в эти мгновения!
-- Расскажите что-нибудь о Сереже, -- попросила она.
-- О Сереге можно говорить много, -- стесняясь
доверчивости Наташи, сказал я и медленно опустил глаза, делая
вид, что рассматриваю кусочек лимона, плавающего в моей чашке
чая.
Я поддевал этот золотистый кусочек чайной ложечкой, и
наконец -- нагнулся к чашечке и ловким движением все-таки
поддел лимонную дольку к себе в рот.
Под откровенный хохот Наташи я стал демонстративно,
морщась от горячего и кислого лимона, жевать и корчить
страдальческие рожи.
-- Да... -- затаившись на мгновение после карикатурного
представления, произнес я и оперся сдержанно нежным взглядом на
Наташу. -- Серега мой близкий друг, -- заговорил я через
некоторую паузу. -- Мы с ним долго сходились, но потом...
понимали друг друга твердо.
-- А как вы с ним познакомились? Мне все интересно,
расскажите, -- оживившись, попросилась в мои глаза Наташа. И
тут мне в голову пришла вполне оправданная мысль: разговариваю
с Наташей, но это я знаю как ее зовут, но не Гриша.
-- Вы извините, -- уверенно обратился я к своей
собеседнице, -- но вы до сих пор не представились мне, мы с
Серегой последних три года до его болезни мало видились и я не
знал, что он женат!
-- Честное слово, Гриша, я вот с вами сижу сейчас,
разговариваю и у меня такое впечатление, что я знаю вас уже
давно, даже некоторые ваши движения удивительно знакомы,
откуда, не пойму. Наташа... меня зовут Наташа, -- сказала она,
опомнилась от задумчивого рассуждения вслух. "Меня зовут
Наташа... Наташа -- запомни", -- молниеносно прозвучало у меня
в душе. От этих воспоминаний я не заметил, как промолчал
некоторое время.
-- Эй, да вы что, меня не слышите, Гриша?
"Наташа.. меня зовут Наташа -- запомните".
мысль, есть и упрямые мысли, даже из тех, которые прячутся.
Так и Христос может любую из своих предметных мыслей
призвать к себе или отвергнуть, и когда мы, являясь предметными
мыслями Христа, перестаем бродить собственными предметными
закоулками, вдоволь нагрешив, и по течению собственной
свободной воли приходим к Богу, чтобы разобраться в себе,
очиститься перед его лицом, он и в самом деле вправе узреть нас
или отвергнуть, что и мы, люди, ежесекундно делаем со своими
мыслями, со своим наиболее оживленным участком Космического
Сознания в голове нашей.
Вот почему нам бывает и радостно, и печально, и даже порой
необъяснимо отчего, да потому, что в эти мгновения что-то
перевесило, чего-то стало больше: греховности или праведности в
передвижении наших мыслей.
Пожалуй, в какой-то мере краткий фрагментарный эскиз
некоторой структуры Космического Сознания я предложил тебе для
усвоения, мой друг.
Когда я возвращался после первого урока моему другу Юре
Боживу, урока Космического Сознания, мне не хотелось мгновенно
переместиться в просторах Астрала на свою так называемую земную
базу, вернуться в Гришино физическое тело, и я не спеша
проносился в объеме своего энергетического воображения сквозь
картинки Астрала, но теперь восторженно рассматривал их, потому
что я верил, я знал: не одинок я буду скоро в своем заключении,
друг на пути ко мне.
Я находился в не очень высоком плане Астрала, и может быть
потому м не очень желалось увидеть какие-нибудь знакомые мне
энергетические очертания, образные состояния.
И тут-то мне и заметилась знакомая фигура среди блуждающей
астральной энергетики, и я остановился, чтобы получше
разглядеть ее, и я узнал ее, но чтобы убедиться в правоте
своего восприятия, я приблизил эту астральную сущность легким
волевым движением к себе, и мне это доступно удалось.
"Людочка", -- взмыслил я, чувственно обращаясь к
астральному образу, возникшему возле меня крупным планом.
Астральное тело Людочки узнало меня, она почувствовала знакомую
энергетику.
-- Это вы, -- отозвалась она. -- Вы спасли меня однажды,
спасибо.
-- Мне это стоило жизни, -- ответил я, -- жизни на Земле.
-- Я могу вам помочь? -- вопросило астральное тело
Людочки.
-- Не знаю, -- ответил я, -- если это будет возможно и
нужно, я дам знать.
И тогда я полетел дальше, и оглянулся, и увидел, как
далеко позади уносилось в точку астральное тело Людочки.
На всякий случай, опомнившись, я переместился в более
высокий план Астрала, чтобы застраховать себя от возможной
встречи с нежелательными для меня астральными сущностями
астральной шайки Остапа Моисеевича, почему-то об этом я
позабыл, но восторг общения с другом опьянил меня, все равно
это не оправдывало подобную неосторожность.
И здесь, в безопасности, расслабившись, я ощутил
возник-ший вопрос: "Почему энергетическое тело Людочки в
Астрале? Одно и не преследуемо?" И мне захотелось возвратиться
обратно в ситуацию прошедшей встречи, но на сей раз я без труда
освободился от подобного легкомыслия, ибо вне сомнения знал,
чем это могло быть чревато, ведь не исключено в абсолютности,
что и теперь астральное тело Людочки -- приманка.
Но здесь, на более высоком уровне Астрала, слишком все
являлось легко и привлекательно, и я быстро отказался от своего
неспешного полета, мгновенно взмыслил и тут же завис крохотным
сгустком своего воображения у самого темечка Гриши --
председателя кооператива.
Но какое-то спокойствие почувствовал я. Так бывает, когда
знаешь, что для тебя что-то очень легко, доступно, но ты не
спешишь это сделать, находишься в состоянии созерцательном.
Не знаю, может, по этой причине, может, оттого, что я
привык преодолевать сложности, но я не стал торопиться и не
объявился тут же в Гришином теле, а возвратился в Астрал.
Я многое мог себе позволить, и когда мои покачнувшиеся
чувства от астрально рывка остановились и замерли, почему-то
мне вздумалось посмотреть, что же происходило за время моего
отсутствия в лесной комнате ведьмы.
И я смедитировал на ментальный информативный пласт, и
вскоре мое астральное видение породило недавние события в
мельчайших подробностях.
Гриша открыл затуманенные глаза, а когда его зрение
прояснилось, он испуганно впялился коротким взглядом в сидящую
рядом прямо на полу Екатерину.
Она о чем-то думала, и Филька сидел у нее на плече.
Екатерина не смотрела в сторону председателя, и Гриша стал
нервничать, жутко ему было переглядываться с филином, который
тоже вертел головой и обеспокоенно поглядывал на гостя в своей
комнате.
-- У-м-м, у-м-м, -- замычал Гриша для того, чтобы на него
обратили внимание, ибо жутко ему было, да и говорить очень
хотелось. И Екатерина чутко отреагировала на его зов, она
повернулась к нему лицом и тут же изменилась в своем состоянии:
обалдело юльнула глазками.
-- Толстячок... Что, неужели опять проголодался?
-- У-ку, у-ку, -- ответил Гриша, тараща глаза и мотая
головой.
-- Понятно, соскучился.
Гриша насторожился и замер.
-- Говорить хочешь? Да? -- Гриша тут же активизировался и
закивал.
-- У-гу, у-гу, -- озабоченно заподтверждал он.
Тогда ведьма наклонилась к нему, протянула к нему руки, и
Гришино лицо оказалось в ее ладонях, и она приподняла его на
себя.
-- Только смотри, не орать, -- пригрозила она, -- ты меня
понял? -- И Гриша кивнул в знак безысходного согласия. Получив
подтверждение о соблюдении спокойствия, ведьма развязала и
смотала бинт, отодрала пластырь от губ председателя.
-- Ух, -- сказал тот тяжеловесно и незамысловато.
-- Что значит "ух", а, толстячок? -- игриво расхохоталась
Екатерина.
-- Я Гриша, -- мужественно проговорил кооператорщик.
-- Да, Гриша, Гриша, -- улыбаясь, подтвердила Екатерина,
-- ты понимаешь, в какую ты историю вляпался?
-- Понимаю.
-- Ни хрена ты еще не понимаешь, дорогой мой, -- сказала
Екатерина и юзом придвинув пенек поближе к Грише, уселась на
него. -- Есть и в самом деле не хочешь?
-- Нет, а ты ведьма?
-- А что, разве не похожа?
-- Вы меня убьете?
-- Дубина, ты еще очень нужен.
-- Отпусти меня, ведьма.
-- Ну да, ты умотаешь, а Сергею куда возвращаться?
-- А что там за бездна, пустота?
-- Где?
-- Ну там, где я сидел.
-- А-а, ты вот о чем, это, дорогой мой, переход в Астрал.
-- На тот свет?
-- М-м-м-да... -- призадумалась Екатерина, -- в какой-то
мере ты прав.
Некоторое время они сидели молча.
-- Ну ты что, Гриша, в штаны нагадил, что ли? Говорить
хотел...
Но Гриша не отзывался, он почему-то закрыл глаза и
про-должал сидеть молча.
Вначале Екатерина не обратила никакого внимания на ту
блажь председателя, она спокойно сходила на кухню и приготовила
две чашечки чая с лимоном, и вскоре она снова оказалась возле
Гриши и села на пенек, а чашечки с чаем поставила на третий,
свободный пенек.
-- Долго ты еще будешь с закрытыми глазами сидеть,
кукушонок? Языком поработать надо, а то совсем разучишься
говорить. -- Теперь Гришино молчание и закрытые глаза стали уже
не удивлять, а настораживать ведьму. -- Ну ты смотри, обнаглел,
-- оживилась Екатерина. -- Забастовку устраиваешь? -- громко
проговорила ведьма у самого Гришиного уха. -- Может, еще
голодовку объявишь? -- Но Гриша продолжал упорно молчать.
И тут в следующее мгновение случилось совершенно
неожиданное: Гришино дыхание остановилось, Екатерина сразу же
это заметила.
-- Э, да ты шутишь, толстячок? Бесполезно, сам задохнуться
не сможешь. Ну хорошо, проверим, сколько ты без воздуха сможешь
просидеть, -- и она азартно стала поглядывать на наручные часы.
Но прошло две, три минуты, а Гриша не дышал.
И тут Екатерина догадалась, она мгновенно все поняла.
Не медля ни секунды она быстро улеглась на пол и
экстериаризировалась в низший Астрал, приблизилась к Гришиной
пуповине и втиснулась в его тело, быстренько навела там порядок
и стала дышать за Гришу, а председателя в теле не оказалось.
Увидев из Астрала ситуацию, ожидающую меня на Земле, я
опрометью ринулся в Гришино тело.
-- Ну наконец-то, -- сказал Екатерина, потеснившись в теле
председателя, освободив место для меня, -- Гриша бежал, --
сказала она.
-- Я знаю, -- ответил я, -- ему удалось умереть, я не
подумал об этом, как возможном, не заблокировал выход.
-- Ну и что теперь будем делать? Если тело оставить
опустошенным, оно погибнет, начнет разлагаться. Мало того что
мы вмешались в инкарнационную судьбу этого типа, так его начнут
разыскивать и здесь же, на физическом плане. Он женат? У него
есть дети?
-- Да, двое детей.
-- Придется мне отсиживаться в этом теле, на то время,
пока ты будешь устраивать свои астральные дела, так я сама себя
и трахать начну, -- чувственно хохотнула Екатерина и
замолчала... -- А если серьезно, что будем делать? -- снова
заговорила она.
-- Мне нужно подумать.
-- Прямо сейчас? -- озаботилась Екатерина.
-- Да, -- сказал я и покинул Гришино тело.
-- Только ты недолго, -- донесся до меня чувственный шлейф
ведьмы, а я уносился в Астрал.
Когда я вышел в Астрал, мне вспомнилось: при встрече с
Людочкой на ней была тюремная одежда... В теснине земного тела,
когда я озабоченно и слепо ютился на планете физического плана,
в те мои суровые и сонливые ученические времена на Земле --
очень я боялся тюрьмы. Боялся, даже когда предчувствовал
Астрал, и уже ощущал пластичную силу Космического Сознания. Но
совершая астральные полеты, осваивая мир тонкой энергетики,
стал страшиться тюрьмы еще упорнее... Осваивая просторы
космической свободы, я не хотел, чтобы мое земное тело
очутилось в камере, в каменистой или бетонной ячейке социальной
воли.
Позже я стал понимать: мне восторженно нравилось мое
существование в образах, человеко-ветреное парение мысли, и я
вовсе не хотел закрепощать свое, и без того отягощающее меня
земное тело еще более, нежели то предоставила мне природа моего
происхождения.
Я так редко пребывал на свободе...
Каждый раз, возвращаясь, я становился практически
неподвижным, и мне приходилось перемещаться в пространстве
планеты в объеме своего физического тела, а это и так мне
казалось нестерпимым огорчением заключения. И я не вынес бы еще
большего заточения! Именно поэтому я боялся тюрьмы...
Редкость простора напоминала о себе на узаконенной Земле,
и мне изредка, но удавалось в относительном подвижии тела
испытывать проблески астральной гармонии: бывало, заметив
благоприятный момент, я бежал осатанело по улице, искоса
озираясь по сторонам, не видит ли кто, и впадал в как можно
более разболтанную манеру поведения, если мне надоедало
общество поводырей.
И в одном, и в другом случае, или в каком еще-либо другом,
я отчаянно пытался как бы оттолкнуться, как бы сместить
жестокую неподвижность мира грубых форм относительно моего
сознания, затонувшего в телесной трясине.
Итак, я боялся тюрьмы в те тускнеющие сегодня времена
земной жизни.
... Но теперь я решительно уносил свое астральное тело в
пространстве тонкого мира, я направлял ход своего
энергетического воображения к тому самому месту, мимо которого
когда-то проходил осторожно, словно боялся, что чья-то корявая
злорадная сила подстерегает каждый мой шаг и неумолимо ждет,
может, отступится жертва: опустит не на то место ногу на
тротуаре или вдруг обернется на зов невежества, замешкается. Но
я проносил свое сердце мимо городского здания тюрьмы всегда
мягко и прислушиваясь к нему, проносил его точно спящего
ребенка, способного шевельнуться от пристального взгляда, и
отзывчиво проснуться в любой нестерпимый момент опасности, и
вскричать, выдать меня, обнаружить мой страх и обнажить для
нападения мою осознанно затаившуюся душу.
О, этот мир Земли! Люди Земли! Они даже не представляют
себе, насколько все едино, беспрекословно едино.
... Мир неощутимых, но всесильных равновесий, и не
где-нибудь там, в космосе, в какой-то малодоступной,
непроглядной стороне, а и у них, на видимой Земле. Ведь и в
самом деле, стоит сделать какое-нибудь, пусть даже крохотное
движение там, на планете, или даже просто слегка вообразить
здесь, в Астрале, взмыслить что-либо, и тут же где-то
обязательно что-то произойдет, изменится, и возможно,
основательно и бесповоротно.
Не зря была нужна точка опоры философу, чтобы перевернуть
Землю.
Где-то есть, дремлет до поры до времени и она, и как
знать, в чем заключается ее исходная, магическая сила
предопределенности! Возможно, кому-то всего лишь достаточно
шевельнуться чуть-чуть, переместить какой-нибудь предмет в
пространстве на неуловимое расстояние или подумать о ком-то,
осмыслить что-либо, и... Земля определенно перевернется! Или
даже растворится вовсе, перестанет существовать! Вот почему я и
в самом деле всякий раз, когда проходил мимо здания тюрьмы,
чувствительно боялся проделать неверный шаг, тот самый
единственный шаг, который способен был в одно жесткое мгновение
прочно бросить меня в еще большие социальные застенки, нежели
те, в которых я и так находился. Бросить, загнать мое земное
тело в обшарпанный тупик бетонной камеры...
Я снова сгустил астральный план до зеркального изображения
земного мира, попутные размышления остановились и отступили...
Сгусток моего воображения сосредоточенно завис неподалеку
от городской тюрьмы. Теперь я отрешенно рассматривал
энергетическую картинку многоэтажной темницы человеческих душ.
Я видел, как одни из них прозревали, задумываясь над жизнью,
другие метались всем своим земным телом, изламываясь по
камерам, и выискивали, ожидали лазейки свободы, а третьи
начинали презирать мир земли и даже кое-кто из последних швырял
свое физическое тело на ледяные, пористые стены одиночной
камеры, с раздробленными в некоторых местах бетонными
окровавленными шипами. Я искал Люду, Людочку, как называл ее
Купсик.
Но в самом деле! Где же она?.. Я же точно знал: Люду, ее
астральное тело воруют именно отсюда!.. Но это же мужская
тюрьма...
В камере номер сорок пять сидело четверо заключенных.
Точно, я не сомневался, Людочка должна находиться здесь.
"Но тогда как же так! -- недоумевал я. -- Мужская тюрьма,
в камере одни мужчины, но девушку воруют все-таки отсюда!"
-- Было и у меня на свободе... Все было... -- заунывно
произнес погрустневший Пахан и, невесомо помолчав, заговорил
дальше: -- И четырнадцатилетних девочек трахал, и паскудам с
вок-зала сосать давал, и бабки шелестели по ветру...
-- У меня ведь моя дочурка тоже сидит в колонии, ей сейчас
пятнадцать, -- на тяжелом выдохе бессильно высказал Косой. --
Ох, и набухались, помню, однажды!.. За поселком, на полянке...
Был я, мой братан и она, Маринка!.. Ей тогда еще четырнадцати
не исполнилось. В этот, как его, волейбол играли... -- Косой
помолчал, словно прикидывая что-то. -- Поиграли, на травке
развалились, классно под солнышком разнежились! Братан зачал
шарить груди у Маринки, шепчет все, ножки, мол, у твоей пискли
хорошенькие. А она, сучка, лежит и балдеет, как же, мужик
ласкает! Потом смотрю, а он ее уже сосет вовсю! Юбку заголил...
Орала, как резаная, искусала братану плечи, стерва! А потом и я
на нее залез о кости погреметь, меня не кусала, соплями
шмыгала, выла, но терпела, как-никак, отец все-таки!
-- Да-а... -- протянул Полковник. -- Житуха сложная штука,
я вот когда служил, долго разбирался, кто же прав, а кто же
нет. И все-таки пришел к тому, что как ты поступаешь, так и
должно быть на этой заподлистой земле дураков!... Бывало, все
бумажки перекладываешь, крысой конторской себя чувствуешь, а
все одно, хочется тебе хорошо жить! Вот и врал, и лебезил,
объе...л кого придется... Да-а... Житуха сложная штука...
-- А я хотел бы снова стать ребенком... -- обнаружился в
молчаливом проеме четвертый голос. Четверо арестованных,
заключенных в камеру голоса, четверо скованных не только телом,
но и застенками души, присутствовали рядом друг с другом,
поодаль уже долгое время, и могли они всего лишь
переговариваться, обитая в тупичках своих мирских тел,
осмысливая эти тупички. Но нет. Они не осмысливали тупички
своих мирских тел, скорее, они осмысливали тупик своей камеры и
с наслаждением думали и стремились в более заманчивый тупик,
тупик немых, отрешенных друг от друга земных форм...
Они никак не могли понять, не хотели осмыслить свою
истинную тюрьму -- тело... Металлический хруст в замке заставил
арестантов повернуть головы в сторону двери.
-- Ну что, гаврики, -- возникла в проеме двери, будто
зловещий портрет из другого мира, фигура тюремщика, -- жрать
будете?... -- Тюремщик молчаливо усмехался над своими
питомцами. Четверо ничего не ответили.
-- Сдохнете с голодухи! Пидары!... -- проорал оскалисто
он. -- Ну и х.. с вами, голодуйте, -- добавил тюремщик
поспокойнее. Дверь затрещиной вонзилась обратно в свой железный
квадрат, и снова металлический хруст в замке, и металлические
шаги в коридоре... Заключенные долго сидели неподвижно и
опустошенно переглядывались...
-- А может, все-таки пожрем, ребята?.. -- исподволь словно
попросился Полковник.
-- Ты что, гад!.. -- вскочил с залеженных нар Пахан на
прочные тяжеловесные ноги и ласковым взглядом оперся на
Полковника, будто король, желающий раздавить самую поганую
сволочь, козявку, вдавить в бетонную стену... -- Завтра тебя
утопят в унитазе... Или меня... Ты тоже жрать!... Гнида! --
Полковник притаился... Остальные двое продолжали сидеть
молча...
Пахан зашагал по камере от окна к стене, от стены к окну.
Он шагал, будто раздавливал время, будто хотел уйти как можно
дальше, отойти прочь...
-- Пахан! -- окликнул шагающего Косой.
-- Молчи! -- огрызнулся Пахан. -- Я знаю, что делаю.
-- Я люблю тебя, Пахан.
Пахан остановился, пристально обернулся от окна на
последний голос.
-- Знаю и верю, -- задумчиво сказал он, подошел к любимому
арестанту, обнял и поцеловал его.
-- Да. Эти шакалы все могут, но жрать заставить нас --
никогда!.. -- отрывисто заговорил Косой. -- Люди мы или не
люди!.. Не дадим себя топить в унитазах!.. Голодовка!! -- дико
проорал он в сторону двери. -- Да... Но жрать все-таки, х.....
-- Молчи! Падла! -- зверино прошипел Пахан.
Косой тут же осекся и виновато сморщился.
Какое-то время все четверо сидели в неподвижной тишине. И
вот...
Пахан снова приласкал своего любимого арестанта по камере:
стал целовать его в губы.
-- Хорошая... -- властно шептал он, -- одна ты у меня...
Пахан нежно стянул штаны с любимого арестанта и обнажил
свое мужское достоинство. Этот арестант выглядел утонченно,
женственно: длинные волосы: худое, острое лицо; замысловато и
привлекательно улыбчивый; маленький носик слегка привздернутый;
в смолянистых глазах глубокая печаль и ожидание. Под штанами у
арестанта оказались белые кружевные трусики. Их он стянул и
стал на четвереньки... Косой и Полковник прикрыли глаза, будто
задремали...
-- Людочка... -- насладительно засопел Пахан, истекая
слюною, а я -- отшатнулся от объема тюремного Астрала и унесся
прочь.
В тот день, когда я разговаривал с Наташей по телефону,
когда я впервые овладел земным телом председателя кооператива,
я обещал своей любимой посетить ее дом под видом работника
кооператива: укрепить дверной проем. Но по теснине сложившихся
обстоятельств и потому, что я понимал, видел то главное,
которым следовало заниматься в первую очередь, ибо оно могло
привести меня и Наташу к нашей встрече не на короткое время в
тумане предчувствия, а навсегда, я не пришел в назначенный
день.
Но теперь, когда мелодика моих чувств к любимой перестала
быть заглушаемой аккомпанементом событий, застенки ожидания
встречи расступились передо мной.
И ринулся я к телефонному аппарату, и снова договорился о
своем приходе.
Гришина командировка истекала через три дня, и я должен
был спешить уладить все, что только можно.
В течение сегодняшнего дня, когда я готовил свое сердце к
встрече и оно обретало мужскую крепость в просторах памяти,
вспомнилась мне Вика, и то, как я убил ее в себе, но тогда я не
мог поступить иначе, потому что неминуемо остался бы вне
познания Астрала. "Вне меня просторы эти, я не долго в них
летал, -- вспомнились мне мои строки, -- потому что все на
свете за просторы я отдал", -- только бы и осталось тогда мне
сказать, если бы я не решился убить Вику, мою последнюю,
любимейшую привязку на Земле. А Наташу я не хотел убивать, да и
нельзя ее было убить, да и незачем, Наташа была нездешней, она
приходила и уходила как наваждение, и, в конце концов, я сам
превратился в наваждение.
Нам всегда было ближе всего быть местом для предмета, и
потому обладали мы предметами только теми, которые были на
нашем месте, и нам было даже невдомек, что стоит лишь стать
самим предметом, и все места будут предлагаемы для него -- для
предмета все места есть, существуют для него, для места же есть
только тот предмет, которым оно обладает. Наташа являлась
предметом, она возникла на месте моем и ушла. И тогда я
перестал быть местом, ибо на что мне нужна была пустота, я тоже
стал предметом. Но обманчивое наваждение ускользнуло и снова
стало местом... Да... тяжелее всего приручить, обладать
наваждением.
Неторопливо, чтобы не захлестнула одышка, я поднялся по
лестничной клетке в своем доме на пятый этаж в Гришином земном
теле и позвонил в свою квартиру, как обычно, три коротких раза.
За дверью послышались шаги, и после короткой паузы кто-то
глянул в глазок на председателя кооператива, -- скрежетнул
металлический язычок замка, дверь отшатнулась внутрь моей
квартиры.
Там в прихожей стояла Наташа, она улыбчиво смотрела на
меня в дверную отщелину.
-- Здравствуйте, -- сказал я.
-- Вы Гриша? -- Поинтересовалась Наташа в готовности
отстегнуть дверную цепочку.
-- Да, я товарищ Сергея и представитель фирмы, -- игриво
отрапортовал я, едва удерживаясь от желания вломиться в
прихожую, схватить Наташу на руки и целовать. Тут же Наташа
сорвала цепочку и распахнула дверь, она возникла перед мной в
нежно-голубом атласном халатике. Наташа слегка прищурилась,
словно от яркого света, будто предчувственно припоминая что-то.
-- Проходите, -- с торопливой заботливостью предложила
она, -- проходите на кухню, туфли снимать не надо. Я сейчас
приготовлю чай. -- Наташа захлопнула дверь и провела меня в мою
кухню. -- Садитесь сюда, за стол. -- И она предложила мне
табуретку. Я сел на нее, я чувствовал себя в сонном восторге,
все вокруг казалось ненастоящим, даже когда я проходил на
кухню, забывши о своей скованности в рамках земного тела, я
едва не шагнул сквозь закрытую дверь, но на удивление Наташи по
этому поводу я извинился в своей неуклюжести.
-- Целый ворох серебристых бликов на потолке, -- сказал я,
когда мы уже начали пить чай. Наташа посмотрела на меня
внимательно.
-- Откуда, -- спросила она, -- откуда вы знаете об этом,
Гриша?
День был очень солнечным, у кухонного окна на табуретках
сверкало два ведра, доверху наполненных отстаивающейся водой.
-- О чем? -- в свою очередь спросил я и глянул на потолок,
на котором серебрились солнечные блики. Наташа тоже бросила
взгляд на потолок.
-- Ну да, -- рассмеялась она, -- извините меня,
пожалуйста, я подумала совсем о другом, и в самом деле целый
ворох серебристых бликов на потолке. Я промолчал и тоже
улыбнулся -- как же она была хороша, моя Наташа! Ее длинные
вьющиеся волосы, мои ладони магнитило прикасаться к ним; ее
детские улыбки, ускользающие от меня, таяли мятно у меня на
душе. Как же хотел я любить ее в эти мгновения!
-- Расскажите что-нибудь о Сереже, -- попросила она.
-- О Сереге можно говорить много, -- стесняясь
доверчивости Наташи, сказал я и медленно опустил глаза, делая
вид, что рассматриваю кусочек лимона, плавающего в моей чашке
чая.
Я поддевал этот золотистый кусочек чайной ложечкой, и
наконец -- нагнулся к чашечке и ловким движением все-таки
поддел лимонную дольку к себе в рот.
Под откровенный хохот Наташи я стал демонстративно,
морщась от горячего и кислого лимона, жевать и корчить
страдальческие рожи.
-- Да... -- затаившись на мгновение после карикатурного
представления, произнес я и оперся сдержанно нежным взглядом на
Наташу. -- Серега мой близкий друг, -- заговорил я через
некоторую паузу. -- Мы с ним долго сходились, но потом...
понимали друг друга твердо.
-- А как вы с ним познакомились? Мне все интересно,
расскажите, -- оживившись, попросилась в мои глаза Наташа. И
тут мне в голову пришла вполне оправданная мысль: разговариваю
с Наташей, но это я знаю как ее зовут, но не Гриша.
-- Вы извините, -- уверенно обратился я к своей
собеседнице, -- но вы до сих пор не представились мне, мы с
Серегой последних три года до его болезни мало видились и я не
знал, что он женат!
-- Честное слово, Гриша, я вот с вами сижу сейчас,
разговариваю и у меня такое впечатление, что я знаю вас уже
давно, даже некоторые ваши движения удивительно знакомы,
откуда, не пойму. Наташа... меня зовут Наташа, -- сказала она,
опомнилась от задумчивого рассуждения вслух. "Меня зовут
Наташа... Наташа -- запомни", -- молниеносно прозвучало у меня
в душе. От этих воспоминаний я не заметил, как промолчал
некоторое время.
-- Эй, да вы что, меня не слышите, Гриша?
"Наташа.. меня зовут Наташа -- запомните".