Соловьев Сергей Михайлович. Великий Розенкрейцер

захотел, если бы я допустил, тебя избили бы до смерти. Да, ты был бы мертв,
и уже не осталось бы никого на свете, кто мог бы рассказывать сказки о
Джузешш Бальзаме, о шестидесяти унциях золота и о тому подобном вздоре..."
Теперь этот старый еврей, помимо своей воли, окончательно оправдал
Калиостро в глазах жителей Страсбура. Оправдал - и умер. Еврея похоронили за
счет "благодетеля человечества". Еврей унес за собою в могилу все Сказки о
Джузеппе Вальзамо, - значит, теперь не остается никого, кто мог бы повторять
эти сказки и смущать ими торжество могущественного графа Калиостро!.. Нет,
старые тайны не умирают, и всегда остается нечто способное вынести их из
мрака на свет. Тут же относительно сказок о Джузепне Бальзамо оставались и,
помимо умершего Марано, живые свидетели.
Первым из таких свидетелей была Лоренца. А затем, разве не хранилась
эта тайна в таком страшном месте, откуда всегда могла грезить божественному
Калиостро?
Разве "великий носитель знака Креста и Розы", русский князь
Захарьев-Овинов, не доказал ему, в каких сильных и неумолимых руках
находятся эти старые сказки?
Но Калиостро не смущался. Лоренца, эта страстно любимая жена его,
добровольная, а еще более невольная спутница и помощница его жизни, всегда с
ним. Она его послушное орудие. Сны и видения будущего грозят какой-то бедою.
Но это будущее далеко, о нем не время думать... А розенкрейцеры? И о них
нечего думать: Захарьеь-Овинов остался там, в России; Лоренца своими тайными
способностями поможет вовремя заметить а отвратить опасность...
Да, положительно Марано, старый полоумный еврей, был страшнее всех и
всего, с ним приходилось возиться, следить за ним. Теперь его нет,
препятствие отстранено. Впечатление, произведенное на Калиостро сценой
смерти старого еврея, пропало, как пропадали и все впечатления в этой
страстной и порывистой душе, жаждавшей наслаждений, блеска и славы.
Калиостро чувствовал под собою твердую почву, чувствовал всевозраставшие
свои силы. Он знал, да, знал, что звезда его счастья все выше и выше
поднимается над его головою. И сознание это окрыляло его, усиливало его
энергию, его неослабную, постоянную деятельность.
Он говорил себе: "Все к лучшему" - и совсем искренне считал теперь свою
неудачу в Петербурге большим для себя благополучием. То, что не удалось там,
среди северных снегов, среди русских варваров, то должно осуществиться в
самом центре цивилизации. Пусть там, в Петербурге, обманутые им русские
вельможи делает что угодно с ложем Изиды! Он время от времени будет посылать
им письма, будет поддерживать с ними, так, на всякий случай, сношения. А
великая ложа египетского масонства будет им основана не на берегах Невы, а
на берегах Сены, в великом, чудном Париже, в этом роскошном средоточии всего
мира. Слава, которую он приобретет здесь, будет гораздо громче той славы,
какая ожидала бы его на далеком севере...
Но Париж еще впереди, надо подготовить почву, надо явиться туда уже во
всеоружии победителя а для этого предстоит некоторое, даже, быть может,
довольно долгое, время оставаться на последней станции, и эта последняя
станция - Страсбур. Отсюда до Парижа недалеко, здесь с Парижем постоянное
сообщение. Не Калиостро придет в Париж как проситель, искатель успеха, а сам
великий город призовет его и при первом же его появлении повергнет к его
ногам дань удивления, восторгов, поклонений.
Да, здесь надо собраться с силами и с материальными средствами.
Страсбур - город богатый. Граждане его, несмотря на сравнительную простоту
нравов, обладают огромными средствами...
Однако зачем же графу Калиостро, купающемуся в золоте, "делающему"
золото, думать о чьих-либо средствах?.. Приходилось думать. Делать золото,
даже и обладая философским камнем, было, видно, довольно трудно, работа эта,
видно, отнимала слишком много времени, по крайней мере, Калиостро
предпочитал, когда возможно, приобретать деньги иным, более простым,
обыденным способом.
Из Петербурга, благодаря удивительной щедрости и доверчивости некоторых
русских богачей, и прежде всего графа Сомонова, сделавших огромные
пожертвования для дела всемирного распространения египетского масонства, он
вывез весьма крупные суммы. По дороге до Страсбура эта богатая казна,
которой мог бы позавидовать не один владетельный принц, более чем удвоилась
поддержкой и приношениями многочисленных масонских лож, совсем попавших под
влияние великого Копта. Такое богатство дало ему возможность поразить
Страсбур роскошью, щедростью и благотворительностью. Но огромные суммы уже
были затрачены, и теперь каждый день уменьшал наличность капиталов.
Следовало позаботиться об их умножении.
Калиостро не стал терять времени. Что в Петербурге требовало строжайшей
тайны, что встречало в северных варварах недоверие, холодность и прямое
обвинение в обмане и шарлатанстве, то на почве образованной, ученой Франции
было несравненно легче. Мистицизм, страсть к необъяснимому,
сверхъестественному, а главное, жажда новизны, какого-нибудь захватывающего,
манящего интереса заставили почти всех богатых и влиятельных жителей
Страсбург, как мужчин, так и женщин, заинтересоваться египетским масонством.
В страсбурских домах, с первого же дня приезда Калиостро, только и было
разговоров что о великом Копте, о египетском масонстве, об учреждении в
Страсбуре великой ложи. Людей, желающих превратиться из мирных граждан в
египетских масонов, было сколько угодно. Оставалось только подвести их под
различные категории и с каждой из этих категорий собирать, сообразуясь с
обстоятельствами, более или менее обильную жатву. Этим-то и занялся
Калиостро.
В подобном деле не было мастера, ему равного. Он искусной и опытной
рукою зажег свою лампочку, и на эту лампочку со всех сторон так и
устремлялись мошки. И бились эти мошки, зачарованные непонятным светом, И
стремились к огню, не думая о том, что он может опалить их. Если этот огонь,
зажженный великим Коптом, и не опалял еще жителей Страсбура, то, во всяком
случае, он хорошо и быстро вытрясал их кошельки.
Казна графа Калиостро, опустошенная путешествием, отделкою отеля и
благодеяниями первых дней, быстро наполнялась. Надо отдать справедливость
"благодетелю человечества": он продолжал делать добро, и, каков бы на был
источник этого добра, оно существовало действительно. Бедные уходили из его
отеля с помощью, больные исцелялись...
Проходить молчанием эту сторону деятельности знаменитого авантюриста
нельзя, да и самая его деятельность, его необычайная слава и значение в
общественной истории последней четверти XVIII века, его баснословные успехи
- все это не могло бы иметь места, если бы он действительно не делал много
добра. Он был олицетворением огромной силы, соединенной с таким же огромным
бессилием. Он обладал действительно знанием многих, совсем неведомых тогда
тайн природы, тех тайн, которые в наше время мало-помалу делаются всеобщим
достоянием. Рядом со способностью к самым наглым обманам в нем были по
временам порывы искреннего, доброго чувства. Самая беззастенчивая
эксплуатация людских слабостей, трескучее шарлатанство и всякого рода
мистификации чередовались в нем с искренним вдохновением, в минуты которого
можно было говорить разве только о самообмане.
Он попеременно черпал то из источника своей силы, то из источника своей
слабости. Таким мы видим его во все продолжение его жизни, среди величайших
успехов и самого низкого падения. Каким способом исцелял он людей от
различных болезней, посредством ли огромной, заключавшейся в нем
самостоятельной магнетической силы, о существовании которой в человеке до
сих пор идет горячий и становящийся все более и более интересным спор?
Посредством ли известного ему свойства человеческого воображения,
являющегося, как теперь выясняется все убедительнее, действительной
творческой силой? Это все равно; факт тот, что он исцелял, и этому
сохранилось много доказательств и свидетельств. Не подлежит сомнению, что
многое множество людей, страдавших такими болезнями, против которых
оказывалась бессильной современная медицина, назло этой медицине становились
здоровыми.
Откуда бы ни исходили его деньги, но он ими уничтожал немало страданий,
нищеты, горя...
Город Страсбур, серьезно им облагодетельствованный, был бы очень
несправедлив, если бы вздумал подкладывать дрова в костер его...
Теперь, при новых открытиях и опытах современной науки, знакомясь с
обширной литературой об этом поразительном человеке, можно найти ему
настоящее место и уяснить его истинное значение. Пора отрешиться от ложных и
пристрастных взглядов. Калиостро вовсе не тот фантастический, сказочный
Бальзаме, не существовавший деятель и даже чуть ли не главнейший творец
французской революции, каким изображал его в своих романах великий
французский сказочник Дюма-отец. Но еще менее не тот он мелкий,
бессмысленный и глупый шарлатан, каким хотят его представить в нескольких
позднейших романах, не имеющих ни одного из блестящих достоинств
произведений французского романиста и если чем поражающих, то единственно
круглым невежеством их авторов.

X

Калиостро очень хорошо знал страсть человеческую ко всякого рода
зрелищам, таинственным обрядам и вообще ко всему, что действует
непосредственно на внешние чувства. Мало этого - он и сам был исполнен этой
страсти. Начиная с сознательного обмана, приготовляя его обстановку, он
мало-помалу сам увлекался этой обстановкой, входил в свою роль, терял нить
действительности и превращался в истинного жреца. Он мистифицировал людей не
только ради достижения своих целей, но и потому, что находил огромное
наслаждение в таких мистификациях.
Ему, например, вовсе не было никакой нужды уверять всех и каждого в
своем бессмертии и в том, что он был личным свидетелем исторических событий,
происходивших за тысячу, за две тысячи лет до его пребывания в Страсбуре, а
между тем он делал это постоянно и вкладывал в свои нелепые рассказы такую
силу, что ему верили. Да, как ни странно представить себе это, ему верили
очень серьезные, по-видимому, люди того времени. Та очевидная,
оскорбительная ложь, которая должна была сразу отвратить от него и заставить
сомневаться даже и в действительных его познаниях, только привлекала к нему.
Сколько раз, в откровенные минуты, потребность в которых ощущается
всяким человеком, говорил он своей Лоренце, единственному существу, с
которым мог быть откровенен:
- Люди, за очень малыми исключениями, до того глупы, легковерны и
ничтожны, что нет никакого греха пользоваться их глупостью, легковерностью и
ничтожностью, извлекая из них всю пользу и для себя, и для других. Есть
болезнь, страдание, нищета, горе - всему этому надо помогать, не думая о
глупости и ничтожности тех, кто страдает. Пусть здоровые, счастливые и сытые
дают мне средства для такой помощи. И вдобавок я возьму от них наслаждение
любоваться зрелищем их тупоумия... Я очень люблю такие зрелища...
И он нередко позволял себе подобные забавы. Проходит он, например,
окруженный почтенными кавалерами и дамами, мимо картины, на которой
изображен Александр Македонский. Вдруг он останавливается, грустно смотрит
на эту картину и вздыхает.
Все так и впиваются в него глазами.
- Бедный Александр! - говорит он, будто уходя в далекие воспоминания. -
Один только я помню прекрасные черты твоего лица, один я мог бы изобразить
их на полотне!
- Так вы его знали, граф? Неужели?!-- спрашивают кругом с наивной,
искренней серьезностью.
- Как же не знать... одно время я был очень даже с ним близок, и если
бы не безвременная его кончина... но мне тяжело, господа, предаваться этим
печальным воспоминаниям...
И все поражены, все так и теснятся вокруг него - и ему верят. Ведь в
самом деле лестно, а главное - "ново" быть знакомым с другом Александра
Македонского!
Он даже и камердинера себе добыл подходящего. Этот камердинер, человек
очень важного вида, исполненный самой подзадоривающей любопытство
таинственности, скоро тоже стал популярен в Страсбуре. Как-то один из
важнейших сановников города, находясь после обильного обеда в отеле графа
Калиостро, увидел этого камердинера и, когда тот проходил мимо, схватил его
за ухо.
- Постой-ка, разбойник, - воскликнул веселый гость, - попался ты мне,
знай, что я не выпущу твоего уха, пока ты наконец не скажешь мне, по
истинной правде, сколько лет твоему господину!
- Позвольте, сударь, - наконец очень серьезно произнес он, - точно
доложить вам, сколько лет графу, я не могу, я сам этого не знаю. Он мне
всегда казался таким же молодым, как и теперь. Все, что я могу вам сказать,
- это что я нахожусь у него на службе со времени разложения римской
республики... Да, мы условились относительно моего жалованья как раз в тот
самый день, когда Цезарь погиб, умерщвленный в сенате...
Так ничего другого и нельзя было добиться от этого удивительного
камердинера.
После подобных интересных воспоминаний божественного Калиостро очень
естественно, что находилось немало людей, обращавшихся к нему с просьбою
дать им рецепт если и не бессмертия, то хоть продления жизни на несколько
столетий. Если такие лица вместе с тем заинтересовывались и египетским
масонством и вносили на дело его процветания значительную сумму - они
получали рецепт. В числе изданий того времени существует брошюра, носящая
такое заглавие: "Секрет возрождения или физического усовершенствования.
Открытие великого Калиостро". Вот как начинается эта брошюра:
"Кто хочет достигнуть такого усовершенствования своего физического
организма, тот должен каждые пятьдесят лет удаляться, сопровождаемый одним
только близким человеком, в деревню, во время майского полнолуния. Среди
полной деревенской тишины необходимо запереться в уединенной спальне и в
продолжение сорока дней держать самую строгую диету: есть очень мало, всего
несколько ложек супу и в небольшом количестве нежных и прохлаждающих овощей
и салату. Пить можно только или дистиллированную, или дождевую майскую воду.
Еда должна начинаться жидким, то есть водою, и кончаться крепким, то есть
бисквитом или коркой хлеба. На семнадцатый день следует пустить себе кровь в
незначительном количестве и затем принять по шести "белых капель" утром и
вечером... На сороковой день принимают первое зерно "первобытного
вещества"..."
Достаточно и этого курьезного образчика, чтобы видеть, каким вздором
угощал Калиостро своих поклонников. Если эта брошюрка, как легко, конечно,
догадаться, только насмешка над его "рецептами", все же в ней очень верно
сказывается суть дела. Рецепт дается, но тайна не в том, как надо поступать
и что надо есть и пить, а в каких-то "белых каплях" и зернах "первобытного
вещества". Но секрет этих "белых капель" и "первобытного вещества" мог быть
открыт только посвященным во все тайны египетского масонства...
Таким образом, любознательный человек, жаждавший печной молодости, сам
того не замечая, все более и более втягивался в болото заманчивой
неизвестности и за каждое новое, ничего не открывающее ему открытие щедро
расплачивался. Когда богатых и тароватых жертвователей собралось достаточно,
ложа Изиды была открыта и состоялось первое ее заседание в том самом
"египетском" зале отеля Калиостро, где он давал свой первый сеанс
"голубков". Масоны обратились к великому Копту и спросили его, правда ли,
что он сын знаменитого графа Сен-Жермена, слава чудес которого, еще недавно
гремела по всей Европе и который вдруг бесследно исчез.
Калиостро отвечал:
- Нет, это неправда. Я не сын его и не могу быть его сыном, ибо, во
всяком случае, я не моложе его. Но я глубоко его почитаю, и еще очень
недавно я и жена моя получили от него высшее посвящение... узнали от него
некоторые новые тайны.
- Так граф Сен-Жермен жив? Где же он? - взволнованно спрашивали
слушатели.
- Он живет в Гольштейне, на лоне природы, - отвечал Калиостро, - но
доступ в его чудный замок весьма затруднителен. Впрочем, хотя мы с ним и
никогда не встречались, все же очень хорошо знали друг друга по репутации, и
он с большой радостью принял меня и мою жену. Он назначил нам свидание в два
часа ночи. Я и графиня надели белые туники и явились в замок. Подъемный мост
опустился при нашем приближении, и какой-то человек гигантского роста
проводил нас в едва освещенный зал. Вдруг громадные двери открылись перед
нами, и мы увидели озаренный тысячами свечей сияющий храм. На возвышении,
под золотым балдахином, восседал граф Сен-Жермен с таинственным знаком на
груди, свет которого был ярче солнечного. Полупрозрачная, дивной красоты
женская фигура порхала вокруг балдахин, в руках у нее был сосуд с надписью:
"Эликсир жизни". Немного поодаль, перед громадных размеров зеркалом, мы
увидели другую, то яснеющую, то почти совсем пропадающую, фигуру.
Таинственный, неведомо кому принадлежавший голос проговорил:
- Кто вы? Откуда вы? Чего вы желаете? Тогда мы с женой преклонили
колена, и я отвечал:
- Я пришел поклониться сыну природы, отцу истины, служить ему и
получить от него посвящение в его великие тайны!
Таинственный голос сказал:
- Чего желает подруга твоих долгих дней? Тогда моя жена отвечала:
- Слушаться и служить.
Внезапно наступил мрак, вокруг нас происходило что-то страшное, и
ужасный голос близко над нами возгласил:
- Горе тому, кто не в силах выдержать испытаний!..
Страсбурские масоны слушали этот рассказ все с возраставшим
благоговением. Калиостро увлекался больше и больше. Он не договаривал,
замолкал на самых интересных местах, дразнил своих слушателей. Когда
заседание было окончено, новые египетские масоны разошлись по домам как в
тумане, и, конечно, никто из них не был бы в состоянии сказать, в чем же,
собственно, заключалось это первое, так жданное ими заседание ложи Изиды и
какие тайны им открыты. Но они не отдавали себе ни в чем отчета, они были
уже зачарованы.
На следующий же день по всему Страсбуру ходил рассказ о таинственном
посвящении и еще более таинственных испытаниях в замке графа Сен-Жермена. А
через два дня к Лоренце явилась депутация самых молодых и красивых
страсбурских дам с просьбой открыть дамскую ложу Изиды, в первом заседании
которой непременно должны быть "посвящения" и "испытания". Прелестные дамы
города Страсбура почему-то особенно жаждали "испытаний".

XI

Прелестная Лоренца, несмотря на все уверения мужа, что солнце над ними
ярко светит и что наступили долгие безоблачные дни, все же никак не могла
почесть себя счастливой. Да и вообще вся ее жизнь, где бы и с кем бы, она ни
находилась, в какие бы обстоятельств" те ставило ее переменчивое счастье ее
повелителя, была совсем неестественной и, в сущности, печальной жизнью.
Это происходило от ее личных, присущих ей свойств, от того, что
несмотря на видимые признаки здоровья, она страдала с самого детства
сложной, удивительной нервной болезнью. Эта-то болезнь и сделала ее как бы
нарочно созданной для роли помощницы Калиостро - только благодаря этой
болезни он и мог развить в ней те исключительные способности, которые
проявляются лишь в том случае, если нарушено физическое равновесие
человеческого организма...
Жизнь Лоренцы состояла из постоянной смены самых разнообразных
ощущений. Действительность, среди которой она находилась, часто исчезала для
нее и заменялась то уловляемым ею, а то и совсем бессознательным бредом,
видениями.
Бессознательного, именно того, чем пользовался Калиостро, было очень
много, и потому в жизни Лоренцы, в ее днях и ночах существовали удивительные
пробелы: минуты и часы, которых она не знала, не помнила, во время которых
она как бы совсем "отсутствовала".
Такая странная жизнь, постоянная смена болезненных, нервных ощущений,
естественно, влекли и ее к новизне, ко всему, что могло поглотить ее
внимание. В первые дни пребывания в Страсбуре ее занимала новая обстановка и
та, принадлежавшая теперь ее мужу и ей, почти царственная роскошь, какой до
сих пор у них все же никогда и нигде не было. Но вот она присмотрелась ко
всему этому и опять начала томиться и скучать.
Таким образом, депутация страсбурских дам была очень кстати, да к тому
же и Калиостро, узнав об этой депутации, возбудил в жене интерес к новой
предлагавшейся ей роли.
Вернувшись после обхода своей лечебницы, он распорядился, чтобы никого
к нему не пускали, чтобы двери отеля стояли несколько часов на запоре, и,
взяв под руку Лоренцу, обходил с нею удивительные, таинственные залы, живо
объясняя ей, для чего и каким образом устроено то и другое.
Он был в самом лучшем настроении духа. Оживление Лоренцы, интерес,
который изображался на ее прелестном, таком дорогом для него лице, - все это
наполняло его положительным счастием. Он дал ей серьезный урок, как ей
следует вести себя в роли верховной жрицы Изиды, что делать, что говорить, и
вместе с нею приступил к различным приготовлениям.
Когда все было готово, Лоренца написала одной из приезжавших к ней дам,
что по зрелом обсуждении готова исполнить желание благородных жительниц
Страсбура и что просит приехать к ней немедленно двух или трех
представительниц вновь образующегося кружка для окончательных переговоров.
Когда дамы приехали, она торжественно объявила им, что согласна устроить в
Страсбуре дамскую ложу Изиды и давать всем желающим уроки истинной магии, но
с тем, чтобы на собраниях этой ложи никогда не присутствовал ни один
мужчина. Число новых жриц Изиды должно быть не менее тридцати шести. Тогда
стали составлять список.
В Страсбуре очень легко набралось тридцать шесть молодых женщин,
удовлетворявших требованиям, заявленным Лоренцей. Требования эти состояли в
следующем: каждая молодая дама, желающая начать изучение магии и вступить в
ложу, должна сделать взнос не менее ста луидоров. Затем ей ставилось в
непременную обязанность в течение двух недель вести строго уединенную, так
сказать, монастырскую жизнь. Вот и все. По окончании указанного срока
графиня Калиостро назначала день открытия ложи. Все дамы с радостью
согласились на эти условия.
С нетерпением ожидавшийся день пришел. Было одиннадцать часов вечера,
когда в гостиной Лоренцы собрались все до одной интересные неофитки.
Лоренца в этот вечер была мало похожа на всегдашнюю мечтательную,
прелестную и робкую женщину, какой она всем казалась. Она встретила своих
гостей с величием, достойным древней жрицы. Обойдя приезжих и убедясь, что
все в сборе, она попросила дам в соседнюю комнату, где они должны были снять
с себя свои наряды и облечься с помощью ловких, почему-то замаскированных
прислужниц в приготовленные для них одежды.
Все были до такой степени заинтересованы и находились в таком нервном
возбуждении, что даже переодевание, которое, конечно, при других
обстоятельствах потребовало бы немало времени, совершилось очень быстро. Не
более как через четверть часа Лоренца уже снова была окружена дамами,
превратившимися в каких-то древнегреческих красавиц. Все они были теперь в
белых туниках с цветными поясами и оказались разделенными, по цвету этих
поясов, на шесть групп, в каждой по шести дам. Принадлежавшие к первой
группе имели черные пояса, ко второй - голубые, к третьей - красные, к
четвертой - фиолетовые, к пятой - розовые и, наконец, принадлежавшие к
шестой группе были опоясаны лентами неопределенного, модного тогда цвета,
который назывался "impossible".
Их головы обвивал длинный прозрачный вуаль, на ногах были легкие
сандалии с золотыми завязками.
Из этих четырех предметов - вуаля, белой туники, пояса и сандалий -
состояла вся их одежда. Сама Лоренца оказалась в такой же белой тунике, с
таким же вуалем на голове, только пояс у нее был золотой с ярко-пурпуровыми
крапинками, казавшимися каплями крови. Золото этого пояса означало власть,
пурпуровый цвет крапинок - истинное познание.
Из гостиной Лоренца повела дам в самый лучший, только что оконченный
отделкой зал отеля. Зал этот, с высоким куполом, походил на храм. По стенам
стояло тридцать шесть кресел, обтянутых черным атласом. Зал освещался
сверху, с купола; благоухания наполняли его, и легкий дымок невидимых
курильниц, разносившийся всюду, способствовал фантастичности впечатления.
Напротив той двери, в которую вошли неофитки, помещался высокий,
сверкающий золотом трон и по обеим сторонам его стояли две какие-то странные
темные живые человеческие фигуры.
Лоренца, пройдя через зал, величественной походкой поднялась по
ступеням трона и остановилась на возвышении, озаряемом лившимся сверху
светом.
Она была прекрасна в своей легкой белой одежде, обрисовывавшей ее
стройные формы. Да и вообще все эти тридцать шесть молодых женщин, в их
новой роли и новом виде, оказывались гораздо интереснее, чем в самых модных
и богатых нарядах. Их мужья и поклонники остались бы довольными таким
превращением, но ни мужей, ни поклонников не было, чтобы взглянуть на них;
это было первое заседание дамской ложи Изиды, вход в которую, как уже
известно, строго запрещался каждому мужчине, что же касается двух темных