Соловьев Сергей Михайлович. Великий Розенкрейцер

отчаянный вопль и схватил Калиостро за руку, но тот мгновенно оттолкнул его
так, что старик отлетел на несколько шагов и, потеряв равновесие, упал на
пол.
- Будь спокон, - сказал Калиостро, - эти деньги твои. Я тебе показал их
для того, чтобы ты познакомился с ними и полюбил их. И ты с ними
познакомился, ты их очень любишь, но вот я сейчас заметил в тебе одну весьма
скверную мыслью. У тебя мелькнуло в голове, забрав эти деньги, завтра чем
свет скрыться и не прийти в лечебницу. Весьма вероятно, что эта мысль за
ночь созрела бы и укрепилась в тебе и ты привел бы ее в исполнение. Этим Ты
только погубил бы себя, а я, повторяю, вовсе не желаю твоей гибели. За ночь
хорошенько обдумай все мои слова и свое положение, откажись от своей
глупости, которая погубила всю твою жизнь. Если двадцать лет тому назад
Джузеппе Бальзамо нужны были твои шестьдесят унций золота, то теперь графу
Калиостро, владетелю неисчерпаемых сокровищ, умеющему из всякой дряни делать
чистое золото, не могут быть нужны не только шестьдесят унций золота, но и
миллионы унций, а о том, что граф Калиостро владеет действительно
философским камнем и умеет делать золото, - об этом знает весь свет. Обдумай
все хорошенько и пойми, наконец, глупый человек, что единственное твое
спасение в слепом послушании моим приказаниям и что я действую для твоей же
пользы. Спокойно разбери все, сделай завтра утром так, как я тебе сказал, и
после публичного покаяния за сегодняшний твой поступок, которое ты
произнесешь в моей лечебнице, ты получить этот мешочек. Надежный человек
проводит тебя из города и удостоверится в том, что ты уехал во
Франкфурт-на-Майне. Если в твоих действиях не будет искренности, если ты
пожелаешь хоть в чем-нибудь обмануть меня - знай, что ты погиб. Ну, а затем
прощай, я и так потерял с тобою очень много времени.
Калиостро позвонил перед евреем мешочком с золотом, затем спокойно
положил его к себе в карман и вышел.
Долго еще стоял Марано совсем растерянный, собираясь с мыслями, но
мысли его не слушались; они разбегались в разные стороны, в голове у него
была какая-то пустота, какой-то туман носился перед ним. Он улегся на
кровать, и скоро тяжелый сон овладел им.

VII

Калиостро уверенным шагом сошел с темной старой лестницы и очутился на
пустынной улице. Весь этот бедный квартал Страсбура, встававший чуть свет и
принимавшийся рано за дневные работы, ложился обыкновенно рано. На улице
была полнейшая темнота осенней ночи, только кое-где еще из маленьких окон
лилась струйка света; кое-где, трепетно мерцая, догорала масляная лампочка в
фонаре.
Едва Калиостро сделал несколько шагов по улице, как к нему подошла
какая-то фигура и шепнула:
- Господин мой, какие будут приказания? Он ответил:
- Можешь идти за мною, но завтра с семи часов утра возьми с собою
двух-трех людей, возвращайся к этому дому и следи за стариком.
- Приказания графа будут исполнены, - произнес тихий голос.
Калиостро двинулся по улице, и темная фигура последовала за ним в
некотором отдалении.
Вечер был очень свежий, по временам налетал ветер, по небу ходили тучи,
но дождя не было.
Калиостро быстро шел, вдыхая в себя свежий воздух; после тревожного дня
ему было приятно освежиться этой прогулкой, и он даже замедлял шаги,
соображая, что до его отеля уже недалеко. Теперь уж он на улице, где жизнь
еще не замерла, где еще не спят, где больше света, и он запахивается в плащ,
пряча лицо свое, чтобы никто случайно не мог его узнать.
Но кто его узнает?! Кому может прийти в голову, глядя на эту фигуру,
закутанную в черный суконный плащ, что это тот самый человек, о котором с
утра говорит весь город, который появился как волшебное видение, весь
залитый в золото и драгоценные камни, в ореоле всевозможных чудес.
Вот он свернул в узенький глухой переулок, как тень скользнул вдоль
каменной ограды, остановился у маленькой дверцы, скрытой за густыми
разросшимися вьющимися растениями, листья которых уже пожелтели и медленно
опадали.
Он вынул из кармана ключ, отпер эту потайную дверцу, потом запер ее за
собою и оказался в саду. Это был сад, примыкавший к заднему фасаду его
отеля.
Через минуту он отпирал уже другую замаскированную дверцу в нижнем
этаже самого здания, а еще через минуту, пройдя узкий коридор, очутился
перед тяжелой двойной драпировкой.
Осторожно, беззвучно он раздвинул складки материи и заглянул: перед ним
просторная, богатая спальня, похожая на ту спальню, какая была у него с
Лоренцей в Петербурге, в доме графа Сомонова. Вот большой туалет, и перед
ним женская фигура. Прекрасное венецианское зеркало отражает хорошенькое,
несколько утомленное личико Лоренцы.
Увидев за собою мужа, она невольно вскрикнула от неожиданности: она не
знала, что за тяжелой материей, задрапировывавшей всю комнату, находится
потайная Дверца,
Калиостро весело засмеялся.
- Когда же ты наконец привыкнешь к моим внезапным появлениям? - сказал
он, крепко обнимая жену и покрывая ее поцелуями. - Знаешь ли, что это даже
может внушить мне кое-какие подозрения. Где бы ты ни была - одна ли или с
кем-нибудь, - ты не должна смущаться. Что было в твоих мыслях? О чем ты
думала, если мое появление тебя смутило? Ну, говори же мне, моя Лоренца, о
чем или о ком ты думала? Говори прямо, без утайки, чтобы мне незачем было
узнавать твои мысли иным способом. Ты хорошо знаешь, что тебе никогда не
удастся что-либо скрыть от меня.
- Я вовсе не желаю этого, - совсем просто отвечала молодая женщина. - О
чем я думала? Я думала о том, что мой Джузеппе действительно великий
человек...
Он глядел ей в глаза.
- Но, - перебил он, - ты находишь, что это величие сопряжено с большими
волнениями и опасностями.
- Разве это не так? - робко спросила она.
- Конечно так, жизнь человеческая - борьба, и все дело в том, чтобы
стать победителем в этой борьбе. Тишина, спокойствие, отсутствие всякой
борьбы - ведь это сой, смерть, а я живой человек и живу борьбою. Знаешь ли
ты, что после каждой неудачи я собираюсь с новыми силами? Ты вот не любишь,
моя маленькая Лоренца, думать, а если бы ты любила думать, то вспомнила бы,
что каждая моя неудача есть непременно начало нового благополучия. Как ты
была смущена, когда мы должны были выехать из Петербурга, а я тебе говорил
тогда, что все к лучшему, - и вот прошло короткое время, и ты видишь, какую
счастливую жизнь устроил я и себе, и тебе. Разве сегодняшний день, день
полного торжества, не хороший день? Разве над нами не горит ясное солнце?
Разве тебе не нравится этот отель?
- Нет, Джузеппе, мне здесь все очень нравится, все это так похоже на
то, что мы оставили в Петербурге. Ты хорошо сделал, что подумал обо всем и
все устроил так, как там.
Он самодовольно улыбался.
- Да, я подумал обо всем. Да, этот отель - повторение петербургской
роскоши, но заметь разницу: там для пас все было чужой роскошью, а здесь -
наша собственность. Этот отель принадлежит нам, все, что видишь кругом себя,
твое. Приказав устроить эти комнаты лучшим мастерам, я думал о тебе, моя
Лоренца, о твоем удовольствии. Или я не угодил тебе?
Она обвила своими тонкими руками его шею и крепко его поцеловала.
В этом поцелуе страстно любимой женщины была для него высшая награда.
Он глядел теперь на нее долгим и нежным взором, в котором выражались весь
пламень любви, вся безграничная нежность, на какую было способно сердце
этого странного человека.
- А все же, - наконец сказал он, - все же я замечаю в тебе какое-то
беспокойство, ты чем-то недовольна. Тебя что-то смущает.
- Джузеппе, - очень серьезно сказала она, - я повторю твои же слова: на
свете ничто не может быть полно, и все только стремится к гармонии, но не
достигает ее никогда. Да, сегодняшний день - день нашего торжества, а между
тем ведь и он омрачен... вот я только что думала о том: нет ли где опасности
для тебя, не ждет ли нас и здесь новая неудача? Мы въехали в город, как
король с королевой, я никогда ничего подобного не могла себе представить...
но этот ужасный старик... Где он? Кто он? Он знает твое имя... в его словах
какое-то отвратительное обвинение. Неужели ты забыл о нем, об этом старике,
и неужели его появление тебя не смутило? Где ты был? Откуда ты? Куда ты
исчез, когда расходились и разошлись все гости?
- Я просто почувствовал себя утомленным, переоделся и сделал пешком
прогулку по городу.
- А старик? Что же о нем думать?
- Забудь о нем, пожалуйста, и не смущайся: это сумасшедший, это
одержимый бесами.
- Да, но он знает твое имя!
- У меня много имен, - задумчиво произнес Калиостро, - а настоящего
моего имени не знает никто, не знаешь его и ты.
- Ты не раз мне говорил это, но это меня ничуть не успокаивает. Этот
старик...
- Оставь старика! - уже с раздражением в голосе возразил Калиостро. -
Он сам завтра явится в лечебницу, и если его появление, его слова смутили
кого-нибудь в городе, то все это послужит только дополнением моего
торжества.
- Ты уверен в этом?
- Да, я в этом уверен! - сказал Калиостро с такою силою, что Лоренца
сразу успокоилась и вздохнула полной грудью.
- Ты говоришь, что жизнь есть борьба, что ты любишь только борьбу, -
через минуту говорила она, раздеваясь и приготовляясь ложиться спать, -
может быть, ты и прав, но... я все же устала в этой борьбе, и мне хотелось
бы, хоть на некоторое время, пожить спокойно, на одном месте, без всяких
волнений и тревог, так, как живут другие люди.
Она сама почти испугалась, что решилась высказать так прямо, но в ее
словах было столько искренности, столько затаенной грусти, ее голос
прозвучал такою действительной душевной усталостью, что Калиостро вздрогнул
и несколько времени молча, пристально глядел на нее.
- Лоренца, - наконец сказал он, - ты права: в жизни, как и в море,
приливы и отливы, да и борьба не может быть без передышки. Да, ты права, и я
обещаю тебе успокоения. Мы здесь останемся долго, и наша жизнь в этом городе
будет сплошным нашим торжеством. Тебе нечего опасаться. Я очень рад, что мы
так заговорили сегодня с тобою... погляди на меня, Лоренца, и скажи: веришь
ли ты мне?
- Верю, - ответила она.
- Ну, так слушай же. Я знаю мою судьбу и знаю, что мы теперь вступили в
период не омраченного ничем счастья, в период отдохновения и блеска. Отбрось
же от себя всякие тревоги и знай, что чем более ты будешь спокойной, чем
сильнее будет в тебе уверенность в том, что нам нельзя ожидать ничего
дурного, что перед нами одно благополучие, тем крепче и тем продолжительнее
будет это благополучие. Говорю тебе, Лоренца, над нами безоблачное небо,
настали ясные дни, и от нас будет зависеть, чтобы они были очень долгими.
- Ах, если бы это от меня зависело! - страстно воскликнула Лоренца. -
Что же я могу? Я могу только исполнять твои приказания, только следовать за
тобою и разделять твою участь!
- Ты забыла одно, - тихим голосом произнес Калиостро, сжимая ее руку, -
ты забыла, что ты можешь любить меня, меня одного так, как я люблю тебя.
Люби меня так - и больше ничего не надо. Над нами, как и над другими людьми,
стоит судьба. Этой судьбою заранее определена вся наша жизнь. Мы сошлись не
случайно - наша жизнь и наша будущность связаны крепко. Уж если мы говорим
об этом, я выскажу тебе страшную тайну, тайну, которую я давно храню в себе
и которая меня терзает каждый раз, как я о ней вспоминаю. Я знаю, слышишь
ли, Лоренца, я знаю, наверное знаю, что если мне суждено погибнуть до
времени, если блестящая жизнь моя, полная славы, полная блеска, должна
прерваться на самой высоте удачи и счастия, то причиной этого будешь ты,
только ты - и никто больше. Слышишь ли, Лоренца, я знаю это!..
Он весь преобразился, его голос звучал нестерпимой душевной мукой, и в
то же время он страстно глядел на жену свою, и в то же время она казалась
ему самым прелестным, самым чудным созданием в мире.
Лоренца была потрясена его словами, она бессознательно почувствовала в
них какую-то истину, какой-то тайный смысл, полный значения, и она глядела
на своего Джузеппе, трепещущая, побледневшая, и губы ее шептали чуть внятно:
- Я люблю тебя, как же... как же я могу быть причиной твоей погибели?
Зачем ты пугаешь меня? Ведь ты только сейчас говорил мне о том, чтобы я
успокоилась, чтобы я ничего не страшилась в будущем, что настали ясные
дни... Ты сейчас говорил мне это... а сам...
Но он не слышал ее. Он почти упал в кресло и закрыл лицо руками. Перед
ним, сквозь закрытые глаза, сквозь руки, сжимавшие эти глаза, так что ничего
нельзя было видеть, все яснее и яснее обрисовывались страшные, печальные
сцены, значение которых он боялся объяснить себе.
За минуту до этого спокойный, полный самообладания - теперь этот
человек внезапно, под натиском тяжелых мыслей, впал в полную слабость и
доходил до отчаяния.
Лоренца своими горячими ласками едва могла привести его в себя. Наконец
страстная любовь превозмогла все; под ее наплывом разлетелись все призраки,
затуманились и скрылись тени будущего - и Джузеппе всецело, всем существом
своим, отдался настоящей минуте, и жил ею, и был счастлив.

VIII

Еще не занималась на небе бледная заря осеннего дня, а старый Марано
давно уже не спал. Он, как зверь, запертый в клетку, метался по своей
мансарде, потом в изнеможении падал на матрац, потом снова вскакивал и снова
метался. Чувство успокоения и свежести, какое произвело в нем прикосновение
Калиостро, давно исчезло. Теперь он походил на человека отравленного. Будто
жгучий, мучительный яд наполнял весь его организм - этим ядом оказались
двести пятьдесят червонцев, которые он видел на своем столе, ощущал,
пересыпал жадными руками и которые потом оказались в кармане ужасного
Джузеппе Бальзамо.
- О, злодей! О, изверг! - в бессильном бешенстве повторял Марано. - Ему
мало было один раз обокрасть, погубить меня, он вот теперь обокрал меня
вторично. Вор! Грабитель! Злодей!
Марано был действительно очень несчастным человеком, и несчастие его
заключалось вовсе не в том, что в течение двадцати лет он испытывал нужду,
есть бедняки, есть даже нищие, которых тем не менее никак нельзя назвать
несчастными, несчастье Марано заключалось не в материальной нужде, как
таковой, а в том, что он был лишен единственного блага, которое составляло
всю сущность его внутреннего мира, которое одно могло дать ему примирение с
жизнью. В его душе, с тех пор как он себя помнил, никогда не было ничего,
кроме любви к золоту, страстной, непреоборимой любви. И вот целые двадцать
лет он был лишен единственного любимого им предмета и томился, хирел,
состарился и одряхлел до срока. Наконец он увидел этот страстно обожаемый,
доселе недостижимый предмет, он увидел золото, осязал его, проникся мыслью,
что это золото - его собственность, и вдруг... опять ничего нет; оно
ускользнуло. Бальзамо говорит, что завтра он получит его снова, что стоит
только быть послушным, исполнить требование этого врага, выставляющего себя
чуть ли не его благодетелем, - и золото станет приходить, и жизнь сделается
счастливой.
Но дело в том, что Марано теперь ничему не верил. Он знал только одно:
что золото было вот здесь, на этом столе, а теперь, его нет! И каждая новая
минута приносила ему уверенность, что это золото никогда не вернется. Его
мучения становились невыносимыми. Наконец он уже не мог рассуждать: ни одна
ясная, здоровая мысль не удерживалась в голове его, он поддавался только
своим ощущениям - и они были ужасны.
Прошел еще час - и в глазах еврея стало блуждать совсем дикое, безумное
выражение. Перед ним беспорядочно роились какие-то давно позабытые образы,
отрывки из пережитой жизни. Вот он видит себя на далекой родине, в Палермо,
видит себя мальчиком. Он украл у отца, такого же ростовщика, каким он сам
потом сделался, несколько мелких монет и в первый раз в жизни понял восторг,
радость, блаженство. Он по нескольку раз в день, да и ночью, пробирается в
потаенный уголок старого сада, где зарыл свое сокровище, и отрывает его, и
любуется им, пересчитывает каждую монету, разглядывает ее и целует.
Сначала он боялся, что его воровство будет открыто, что у него отнимут
эти деньги, но отец ничего не заметил. Он в полной безопасности, но ему и в
голову не может прийти истратить хотя бы часть своего сокровища на сласти,
на какое-нибудь удовольствие - он не для этого рисковал всем, присваивал
деньги, он присвоил их для того, чтобы иметь их, чтобы любоваться ими,
наслаждаться их видом с сознанием того, что они его собственность.
Целых два года хитрый, осторожный, как лисица, в каждую свободную
минуту прокрадывался мальчик в заветный уголок сада и пересчитывал там
деньги. В течение этих двух лет его сокровище значительно возросло: ему не
раз удавалось снова забираться в кассу отца и незаметно стягивать оттуда то
одну, то две маленькие монеты. Наконец, этого ему показалось мало, он
почувствовал страстную любовь уже именно к золоту: ему нужны были червонцы.
Он осторожно пересчитал все свои деньги, пошел в самую дальнюю в городе
меняльную лавку, променял там монеты и получил за них четыре червонца.
Скоро к этим четырем червонцам прибавилось еще три из отцовской кассы.
На этот раз, ввиду пропажи такой значительной суммы, старый еврей
заволновался, но так как подозревать никого не мог и так как в его кармане
оказалась маленькая дырочка, то он решил, что сам потерял эти три червонца,
поволновался, даже пострадал от этого - и потом успокоился.
Прошло еще немного времени, и подросший Марано уже пустил в ход свои
сбережения, нажил на них сто процентов, удвоил капитал, отцовское занятие
пришлось ему по вкусу.
Молодому еврею было всего двадцать лет, а между тем такого
бессердечного и отвратительно жадного ростовщика никто еще не знавал в
Палермо. Ожидать от него хотя бы самого слабого проявления человеческого
чувства было нельзя, и вот теперь в болезненно расстроенных мыслях Марано, в
его воображении мелькали одна за другой, перебивая друг друга, различные
сцены из его жизни.
Он видел себя в своем темном, затхлом помещении в Палермо, среди
различных вещей, оставленных ему под залог. Перед ним мелькали разные лица
несчастных людей, которых нужда заставляла к нему обращаться; ему чудились
стоны, мольбы и слезы жертв его алчности, и он злобно усмехался, вглядываясь
в эти призраки.
Наконец и призраки исчезли, и ничего уже ему не вспоминалось. Теперь
мелькали только обрывки каких-то непонятных мыслей, и все путалось. Вдруг он
вскакивал с кровати, дрожа всеми членами, подкрадывался к столу, ему
чудилось, что на столе опять лежит возле лампы эта блестящая куча золота...
все двести пятьдесят червонцев.
Он осторожно приближал к ним руку, схватывал... и в руке ничего - все
исчезало! И он кидался на пол в яростном бешенстве, вскакивал снова, глядел
да стол, снова видел на нем кучу золота - и опять она пропадала под его
дрожавшими пальцами.
"Идти,, идти в лечебницу... к графу Калиостро! - пронеслось вдруг в его
мыслях. - Надо идти... надо сказать... что сказать? Надо просить прощенья у
графа Калиостро... у божественного... у благодетеля человечества, сказать,
что вчера было дьявольское наваждение, что дух злобы подсказывал слова...
Да!.. Где лечебница графа Калиостро?.. У всех спрашивать... Идти... Зачем?
Кто это сказал?.. Да, для того, чтобы получить золото... золото, где оно?
Где оно? Идти за ним... Куда?.. Кто это говорит, что надо ехать во
Франкфурт-на-Майне?.. Там ждет дом, богатые клиенты, дела, опять золото,
много золота... Где оно?.."
Дикое, безумное выражение глаз Марано все усиливалось. За припадком
бешенства и волнения наступил упадок сил, и он некоторое время лежал
неподвижно, как пласт, на кровати, потом опять вставал и начинал метаться по
комнате и снова глядел на стол, но уже не видел на нем золота.
"Оно там... там, в лечебнице!.."
Наконец он как будто успокоился, взял свою ободранную, грязную
войлочную шляпу, надел ее, вышел из мансарды, забыв запереть за собою дверь,
хотя всегда тщательно это делал, и спешно, будто кто гнал его, спустился с
лестницы.
Был уже день; городская жизнь давно началась; улицы наполнились
народом. Старый еврей, с блуждающим взглядом, весь оборванный, ужасный,
отталкивающий, шатаясь, шел прямо перед собою. Вдруг он остановил
встретившегося ему человека и громко, на всю улицу, крикнул:
- Где лечебница графа Калиостро? Как мне найти ее?
- А тебе зачем? - спрашивали его столпившиеся на этот крик люди.
- Там... там спасение! - растерянно произнес он.
Ему сказали, как пройти в лечебницу, и он пошел снова, но сбился с
дороги, и опять останавливал встречных, и опять их спрашивал, как пройти в
лечебницу.
Скоро по направлению к лечебнице шел уже не он один, за ним целая толпа
любопытных, желавших увидеть, что будет, исцелит ли знаменитый иностранец
этого помешанного старика.
Вот Марано у входа в лечебницу. Его пропустили. Вся зала полна народом.
Здесь снова, как и накануне, собралось немало больных и еще гораздо больше
любопытных.
Граф Калиостро в своем роскошном наряде, сопровождаемый многочисленной
свитой, уже обходил больных, налагал на них руки и объявлял им, что они
освобождены от болезни. Больные радостными возгласами приветствовали свое
выздоровление; многие кидались на колени перед Калиостро, ловили и целовали
его руки. По зале шел несмолкаемый, едва сдерживаемый говор: все передавали
друг другу о поразительных исцелениях и о том, что вчера божественный
Калиостро раздал бедным больным большую сумму денег, что сегодня уже
началась раздача, что этот Богом посланный человек принес счастье всем
несчастным, всем больным города Страсбура.
Вот наконец и Марано, пробившись сквозь толпу, пропускавшую его охотно,
чтобы только не прикоснуться к его грязным лохмотьям, увидал Калиостро. Он
задрожал всем телом, шатаясь кинулся к нему, не устоял на своих слабых ногах
и упал в нескольких шагах от Калиостро на пол.
Великий Копт увидел его, подошел к нему, наклонился и потом, обращаясь
к окружающим, сказал:
- Вы видите этого человека? Кажется, это тот самый безумец, который
вчера, во время моего въезда, кинулся к моей коляске и бранил меня, называя
не помню уже каким, именем. Ведь это он?
Все, кто присутствовал вчера при въезде, признали старого еврея.
- Что тебе надо, несчастный? - громким и спокойным голосом, на всю
залу, спросил Калиостро.
Марано долго ничего не мог вымолвить. Наконец его хриплый голос
произнес:
- Дьявол вселился в меня вчера, и он шептал мне: "Иди, увидишь
божественного Калиостро, закричи ему, что он негодяй, что он украл у тебя
шестьдесят унций золота... Требуй от него шестьдесят унций золота".
Вся зала так и замерла, никто не проронил ни одного звука.
- Негодяй, отдай мне мои шестьдесят унций золота! - вдруг, напрягая
последние силы, завопил Марано и смолк, схватывая себя за голову и,
очевидно, силясь вспомнить что-то, что-то сообразить.
- Вот видите, - громозвучно произнес Калиостро, - видите, что враг
человеческого рода делает иногда с людьми. Очевидно, этот несчастный жаден,
и дьявол, вселясь в него, сулит ему золото. Шестьдесят унций золота!.. Я
думаю, этот несчастный нищий никогда и не видал такой суммы! Что же хочет
дьявол с этим золотом? Видите ли, я... украл его шестьдесят унций... я!.. Не
знаю, если бы он сказал устами дьявола, что я украл у него пучок седых
волос, это еще могло бы иметь смысл, но красть то, чего у меня столько,
сколько я хочу...
Калиостро развел руками и усмехнулся, а затем, повернувшись к
следовавшему за ним одному из своих секретарей, велел принести шкатулку,
находившуюся в соседней комнате.
Через минуту шкатулка был принесена. Калиостро отпер ее, и все увидели,
что она полна золотом.
Калиостро двумя пригоршнями взял червонцы и бросил их на пол перед
трепетавшим в конвульсиях Марано. Старый еврей испустил отчаянный крик,
кинулся вперед и прильнул к золоту, загребая его, прижимаясь к нему лицом,
целуя монеты. Теперь он визжал, хохотал, рыдал, бесновался... Но вот все его
тело конвульсивно вздрогнуло, он испустил глухой стон, его пальцы, сжимавшие
монеты, разжались, он вытянулся на полу - и остался неподвижным.
Калиостро склонился над ним, повернул к себе его лицо и сказал:
- Он умер. Вот для чего дьяволу нужно было золото - для того, чтобы
убить этого человека! Его я воскресить не могу. Над ним совершился суд
Божий.
И все видели, как при этих словах лицо Калиостро омрачилось, он опустил
голову и несколько времени простоял в глубокой задумчивости.
Между тем служители подняли Марано, который действительно был мертв.
Секретарь подбирал золото и снова клал его в шкатулку. Еще минута - и
божественный Калиостро снова обходил больных, снова исцелял их и снова
принимал их горячую благодарность. Теперь лицо его опять было спокойно, к
нему вернулось все его величие.
Все присутствовавшие были потрясены, обсуждали смерть сумасшедшего
еврея и толковали о дьявольских кознях, о том, как враг человеческого рода
губит поддавшуюся ему душу. Если в ком еще до сих пор сохранилось неприятное
впечатление от сцены, происшедшей у коляски во время въезда божественного
Калиостро в Страсбур, теперь это впечатление окончательно изгладилось. Все
только еще вернее знали, что у Калиостро нет недостатка в золоте, что он
может затопить золотом весь город Страсбур.

IX

"Благодетель человечества" говорил старому еврею: "...ведь если бы я