призывной пронзительный звук. Потом звук замер... все было тихо.
Захарьев-Овинов свистнул еще раз и ждал - ответа не было.
Тогда он быстро спрыгнул на землю, крепко привязал коня к большому
кусту и застучал в дверь. Полное молчание было ему ответом. Ему стало жутко.
"Неужели? - подумал он, и дрожь пробежала по его членам. - Нет, я бы
знал, так или иначе он известил бы меня!.. А может быть... может быть, я уж
и не мог получить от него известий иначе как обычным для всех людей путем?
Или он не успел, или не хотел написать мне... Неужели здесь смерть, и я не
знал об этом!"
Он схватился за ручку двери и увидел, что она не заперта изнутри. Не
зная - радоваться этому или смущаться, он поспешно отпер дверь, запер ее за
собою и очутился в знакомом, темном коридоре.
В то же мгновение он почувствовал, что великий старец его жив. Сознание
это сразу его успокоило, и он твердым шагом пошел вперед, ощупал в конце
коридора дверь и отворил ее.
Он в заветной древней комнате собраний. Как десять лет тому назад, на
столе горит лампа, всюду разложены фолианты и у стола, в старом высоком
кресле, человеческая фигура. Это он - древний мудрец!
С сильно забившимся сердцем Захарьев-Овинов кинулся к нему. Глядит - он
неподвижен. Глаза закрыты... Неужели?! Он наклонился!.. Нет, он жив, жив, он
только спит!..
Старец открыл глаза, глаза эти совсем почти потухли, в них едва
теплилась искра жизни.
- Сын мой... - прошептали бледные старческие губы.
- Отец! - воскликнул Захарьев-Овинов, чувствуя и радость, и грусть, и
подступавшие к сердцу слезы.
Он обнял старца, радуясь, что застал его живым, и невольно ужасаясь
происшедшей в нем перемене.
- Я знал, что ты придешь ко мне сегодня. Я звал и ждал тебя и
чувствовал твое приближение... а вот заснул! - между тем говорил глухим
голосом Ганс фон Небельштейн. - Слаб я теперь... заснул и не слышал твоего
свистка... Впрочем, ведь дверь не заперта... она не запирается с тех пор,
как я простился с моим добрым Бергманом и похоронил его, тому назад два
года...
- Бедный друг, бедный Бергман! - произнес Захарьев-Овинов, вспоминая
доброе лицо старого, верного слуги и друга далеких дней.
- Скажи: счастливый Бергман! - шепнул фон Небельштейн, дрожащей рукою
вынимая из кармана маленький ящичек и кладя себе в рот кусочек таинственного
вещества, способного поддерживать человеческие силы.
Через две-три минуты древний старец заметно оживился. В глазах
прибавилось жизни. Старые исхудалые руки уже не так тряслись, сгорбленная
спина выпрямилась. Захарьев-Овинов не отрываясь глядел на него.
- Отец! - невольно воскликнул он. - Отчего в тебе такая перемена? Зачем
допустил ты ее?
- Перемена произведена временем, - сказал старец, - время делает свою
законную работу. И не во мне одном перемена, она и в тебе, сын мой. И я с
большим правом могу спросить тебя: ты-то зачем допустил ее, зачем ты
расстался со своею молодостью? Зачем в эти десять лет пропала нежность твоих
щек, а на лбу появились морщнны?
- Я не думал об этом, - ответил Захарьев-Овннов. - Я никогда, как тебе
известно, не употреблял никаких средств для того, чтобы сохранить свое тело
и поддержать свою молодость до сорокалетнего моего возраста. Ведь молодость
во мне поддерживала та жизнь, какую я вел. Я слишком мало, несмотря на свои
большие знания, расходовал свою жизненную силу, во мне работал один мозг,
работал привычно, правильно и постоянно. А сердце мое оставалось без всякой
жизни. Ну, а тебе известно, отец, что жизнь сердца помогает разрушению
материи. Да, наверно, во мне большая перемена, но перемена эта не важна...
- Как не важна? - перебил его старец. - Ты добровольно сокращаешь дни
свои?!
Захарьев-Овинов улыбнулся.
- Во всяком случае, не тебе упрекать меня в этом! Сам ты что сделал с
собою?
- Я? Я другое дело, я вот уже прожил на свете сто двадцать лет и рад
уйти. Да, с тех пор, с самого дня нашего последнего свидания, когда ты
причинил мне такое горе, против которого я все же не мог ничего и за которое
не могу винить тебя, я перестал поддерживать жизнь моего тела и предоставил
ему разрушаться. Два года тому назад я не помешал Бергману умереть, потому
что он желал этого, - и я понимал это желание. Теперь и я умираю. Я ждал
тебя только для того, чтобы проститься с тобою и чтобы ты похоронил меня по
правилам нашего братства, рядом с моими предшественниками. Вот зачем ты
здесь. Вот зачем звал я тебя.
Захарьев-Овинов опустил голову и несколько мгновений продолжалось
молчание. Но вот он заговорил.
- Отец, - сказал он, - мне тяжело и грустно слышать слова твои; но я
понимаю твою усталость, твое желание смерти.
- Смерти! - усмехнулся Ганс фон Небельштейн. - Какое дикое,
отвратительное слово... Смерть! И нечто невыразимо ужасное представляется,
по привычке, человеческому воображению. А между тем ведь это покой, это
блаженство! О, если бы знал ты, сын мой, как я в эти последние годы
стремлюсь к светлой минуте, которую люди называют смертью! Больше столетия
неустанно шел я вперед, собирая сокровище знаний. Собрал все, что мог, - и
этого мало! И вот, еще ранее того дня, когда ты нам здесь десять лет тому
назад сказал горькую правду, я понял, хотя и тяжко было признаться в этой
перед собою, как ничтожно мое сокровище... Понял я и то, что не могу уже
ничем его дополнить, что ничего уже не найду нового. А между тем ведь мне
мало того, что у меня есть, мне нужно еще, нужно так много!.. Ну, так пора,
давно пора узнать больше... О, как я боялся, что ты не почувствуешь моего
зова, что ты потерял силу меня чувствовать!..
- Отец, - перебил его Захарьев-Овинов, - не знаю, быть может, я и
потерял эту силу. Я здесь не потому, что ты звал меня.
Старец поднял на него изумленный взгляд.
- Я здесь во исполнение того условия, которое было заключено между нами
десять лет тому назад, - продолжал Захарьев-Овинов. - Ведь каждый из нас
должен был сюда возвратиться в годовщину прежних наших собраний, если
почувствует и убедится в том, что достиг того блага, которого нам
недоставало, то есть счастья. Отец, ты видел здесь кого-нибудь из нас за это
время?
Старик покачал головою.
- Никого, сын мой. Вот уже десять лет, как ничья нога не переступила за
порог замка.
- Я почти был уверен в этом, - сказал Захарьев-Овинов. - Но я здесь, и
мог бы явиться даже гораздо раньше, если бы не назначил себе этого
последнего срока. Отец, перемена, которую ты видишь во мне, мои морщины, все
признаки лет - только свидетели того, что я живу, что я счастлив!
Старец недоверчиво покачал головою.
- Ты заблуждаешься, сын мой, - уверенно произнес он. - Здесь счастья
нет, в этой материальной оболочке мы его не достигнем.
- Абсолютного счастья, да, - ответил великий розенкрейцер, - и за эти
десять лет у меня было немало горя, немало черных дней я пережил, и все же я
счастлив, и все же, в сравнении с этими десятью последними годами моей
жизни, вся предшествовавшая жизнь моя мне кажется страшной и душной тюрьмой.
До тех пор пока я жил одним только разумом и не понимал, что у меня есть
сердце и что истинная жизнь исходит только из него, из его постоянного
развития, - я задыхался. С того мига, как проснулось мое сердце и
наполнилось любовью, я живу, я страдаю, я радуюсь, я могу смеяться, я могу
плакать. Любовь и добро, которое неизбежно является ее следствием, дают мне
минуты таких наслаждений, такого тепла, такой благодати, что каждая из них
искупает долгие дни страданий!..
Старец слушал его, сдвинув брови, слушал напряженно, собирая последние
силы своего слабевшего разума, чтобы постигнуть все значение слов его. Слова
эти казались ему только словами. А между тем ведь он знал, кто перед ним. Он
знал, что этот человек, им же самим доведенный до вершины знаний, человек и
теперь еще полный ими, не может же произносить слова без значения, не может
так жестоко ошибаться... Если он считает себя счастливым, если он полон
бодрости духа, доволен жизнью, - значит, что-нибудь нашел он?..
- Но то благо, которое далось тебе, - прошептал старец, - ведь оно
должно было уничтожить все твои высшие способности, все твои тайные силы! Ты
мог сохранить свои знания, но силу свою сохранить не мог, и ты теперь так же
ничтожен, как тот слабый и темный искатель истины, который в первый раз
подходит к храму мудрости и собирается постучаться в его двери!..
- Может быть, - сверкнув глазами, воскликнул Захарьев-Овинов, - может
быть, но я об этом никогда не думаю, да и незачем мне думать, у меня есть
все, что необходимо для возможного на земле счастья, и до сих пор я не
нуждался в проверке моих оккультных сил. Я ни разу не напрягал их.
- А между тем я вижу, что в близком будущем... да, скоро, очень скоро,
может быть, через несколько дней, тебя ожидает большая опасность, которую
предотвратить ты можешь именно только твоими оккультными силами. Их в тебе
нет - опасность велика! И я не знаю, вернешься ли ты туда, откуда теперь
приехал...
- Отец, будущее не страшит меня, - спокойно ответил Захарьев-Овинов.
Долго они еще беседовали. Захарьев-Овинов ясно видел, как старец все
слабеет. Он даже хотел испробовать свою прежнюю силу, для того чтобы
поддержать в нем жизнь. Но Ганс фон Небельштейн запретил ему это.
- Не вмешивайся в действия природы, - сказал он ему, - и не противься
моей воле. Я хочу расстаться с этим, давно уже надоевшим мне и тяжким для
меня, телом. Час мой пришел. Солнце еще не успеет взойти, как я покину
бренную мою оболочку, которая начнет предаваться обычному разрушению. Сын
мой, завтра утром ты меня похоронишь в готовой уже для меня могиле, в
известном тебе подземелье этого замка, в склепе, куда я не раз тебя водил в
прежние годы, где покоится прах великих розенкрейцеров... Там и для тебя
есть место...
- Я лягу там, где придется, - тихо произнес Захарьев-Овинов.
- А теперь, - слабеющим голосом сказал старец, - теперь возьми книгу, в
которой я вписал великие двадцать два правила, переданные от древности
посвященным... перечти мне их... мои глаза уже почти ничего не видят...
Великий розенкрейцер исполнил желание старца и начал читать ему
двадцать два правила развития воли, постигнув и исполнив которые человек
делается победителем и владыкой природы. Эти двадцать два правила,
преподанные от древности легендарным Гермесом Тотом и затем разъясненные и
дополненные величайшими адептами оккультизма, составляли драгоценное
сокровище розенкрейцеров. В них действительно заключалась глубокая
человеческая мудрость.
Хотел ли умиравший старец в последний час своей земной жизни еще раз
окунуться в ту холодную глубину, откуда он черпал все свои силы. Или, быть
может, надеялся он, что погибший, заблудившийся, как ему казалось, разум
великого розенкрейцера, увидя себя вновь в знакомой, полной очарований и
соблазнов сфере, почувствует свою ошибку и вернется на тог путь, по которому
когда-то шел он так победоносно?..
Как бы то ни было - он слушал чтение, весь превратясь во внимание и не
спуская глаз с Захарьева-Овинова. Но через несколько минут всевозраставшая
слабость охватила его, голова стала кружиться, сердце все медленнее и
медленнее билось, кровь в жилах начинала останавливаться. Он понял, что
умирает.
- Сын мой, - прошептал он едва слышным голосом, - прощай!..
Захарьев-Овинов сложил книгу, кинулся к старцу. Тот хотел приподнять
руку - и не мог, хотел сказать что-то, но язык уже не слушался. Да и мысли
остановились. Когда Захарьев-Овинов приложил ухо у груди старца - сердце уже
не билось. Тогда он закрыл глаза почившего, поцеловал его холодный лоб и
долго стоял, печально глядя на черты того, кто имел такое значение в его
жизни.
Было время, когда он почитал этого старца высочайшим существом в мире,
когда каждое его слово было для него истиной и законом, Он и теперь знал,
что в этот час на земле не стало человека, обладавшего истинными, высшими
познаниями сил и действий природы. Человек этот "имел дар пророчества, и
знал все тайны, и имел всякое познание и всю веру, так что мог и горы
переставлять...". Но этот человек "не имел любви", прожил всю свою долгую
жизнь, питаясь только своим разумом, вдали от жизни и презирая ее, а потому
"он был - ничто". Он умер утомленным, неудовлетворенным, с сознанием, что
все его силы и знания не принесли и не могли принести ему счастья. Эти силы
и знания убили в нем все чувства, сделали его до того ко всему безучастным,
что он не испытывал даже потребности пользоваться ими. Они лежали в нем, как
никому не нужный клад. Подобно безумному скряге, он не употреблял их ни для
себя, ни для других и теперь унес их с собою в могилу. Все эти чудные силы и
знания только скудно питали его гордость и оказались бесполезными, а потому
он, их владелец, был - ничто. В течение столетия он достигал знания, почел
себя на его вершине, и, умирая, не знал, что ждет его за той дверью, которая
теперь перед ним открылась...
Всю ночь просидел Захарьев-Овинов перед трупом старца, погруженный в
свои мысли и будто снова переживая все свое прошлое. Когда настал день, он
приступил к исполнению своего долга перед почившим учителем. Он омыл его
тело и, принеся из лаборатории все необходимые предметы, посредством семи
легких уколов и вспрыскивания некоторой известной ему эссенции превратил
труп в мумию, уже неспособную подвергнуться разложению.
Затем он снес останки учителя в склеп и похоронил его там с соблюдением
всех правил, похоронил его именно так, как, с основания братства, каждый
новый глава розенкрейцеров хоронил своего предшественника...
Весь день провел Захарьев-Овинов в этой печальной работе и к вечеру
почувствовал большое утомление. Но прием оставленного старцем вещества
быстро восстановил его силы. Он сидел теперь в знаменитой розенкрейцерской
лаборатории и был единственным ее хозяином, единственным законным
наследником развалин Небельштейна в всех заключенных в нем сокровищ. Только
он один понимал сущность всех работ старца и был в состоянии продолжать их.
Почти все высшие химические открытия, над которыми еще долго будет бесплодно
трудиться человечество, были ему известны. Остальное заключалось в рукописи
старца, лежавшей теперь перед ним и написанной условными знаками, значение
которых было ему понятно...
Но он знал теперь, что у него есть такое сокровище, при блеске которого
бледнеют все эти открытия. Он знал также, что человечество не достигнет
счастья, получив все эти знания, а потому незачем до времени, упреждая ход
общего развития, открывать их ему. Он знал, что если бы решился теперь
открыть всем и каждому двери этой таинственной лаборатории, то результатом
явилось бы относительное благо в положительное зло. И зла было бы столько,
что все благо оказалось бы ничтожным. В этой случае адепты тайных наук были
всегда правы, тщательно охраняя свои тайны. В неразумных или
недобросовестных руках эти тайны способны породить только самое ужасное зло
и самые неслыханные преступления...
Осмотрев всю лабораторию, он надавил в известном ему месте в стене
невидимую пружину - и стена раскрылась. В ней оказался ряд поместительных
полок, куда великан розенкрейцер и уложил все инструменты и все содержание
лаборатории. Часа через два стена снова закрылась, лаборатория была пуста.
Еще сутки работы - и Захарьев-Овинов мог покинуть развалины
Небельштейна с полной уверенностью, что никто, забравшись сюда когда-либо,
не найдет здесь ничего, кроме старых, покрывающихся плесенью и мохом стен да
рассыпающейся прахом древней мебели.
Но кто же мог сюда забраться? Только великие учителя-розенкрейцеры
знали сюда дорогу. Из них двое уже умерли: граф Хоростовский и барон фон
Мелленбург. Рожэ Левек покинул Париж, находится в Америке, и уже три года,
как о нем нет никаких известий. Один Абельзон смущал Захарьева-Овинова. Он
знал, что этот бывший великий учитель после прекращения деятельности
братства и его распадения дал волю всем своим инстинктам и страстям, что все
свои знания, отрешась от розенкрейцерской клятвы, он обратил на зло. Он,
палач братства, настаивавший на казни изменников, теперь сам превратился в
изменника...
"Абельзон! Абельзон!" - повторялось в мыслях великого розенкрейцера, и
вместе с этим именем вспоминалось ему предсмертное предсказание старца. И он
понял, что опасность грозит ему со стороны Абельзона.
Он был теперь в комнате заседаний, в той комнате, где умер Ганс фон
Небельштейн. Он разбирал оставшиеся манускрипты и книги, готовился спрятать
их в потайное помещение в стене и затем уехать отсюда. Среди полной тишины
он вдруг услышал шаги в коридоре. Ему не трудно было догадаться, кто это.
Действительно, через несколько мгновений дверь отворилась, и он увидел перед
собою Абельзона. Он невольно вздрогнул, - так ужасно показалось ему лицо
маленького человека, так страшно горели глаза его.
Они обменялись обычным в братстве приветствием: но при этом великий
учитель не выразил главе братства должного иерархического поклонения.
- Я знаю все, - прямо начал Абельзон, - я еще не лишен моих сил и
знаний, а потому мне своевременно стало известно, что ты направляешься в
Небельштейн. Я поспешил за тобою. Подъезжая сюда, я понял, что опоздал, что
нашего отца уже нет между живущими.
- Да, все это так, - сказал Захарьев-Овинов. - Чего же тебе надо,
Albus?
- Если ты уже потерял способность читать мои мысли, - с презрительной
насмешкой ответил Абельзон, - так я тебе прямо и скажу, чего мне надо.
Десять лет тому назад мы признали тебя главой братства розенкрейцеров. Но ты
в этот же день уничтожил своей властью братство. Затем ты перестал быть не
только главою розенкрейцеров, но ты уж и не розенкрейцер первых посвящений.
Ты пал чересчур низко. Мне известно, что ты, как последний из безумцев,
отказался от всего, чем владел, предался самым жалким похотям и пал глубоко.
Я встретил тебя братским приветствием, но это только по привычке.
Наследником и преемником нашего отца ты быть не можешь, потому что сам
отказался от этого. У тебя, конечно, остались твои знания, но нет никаких
сил. А без сил что такое знание? Двух из учителей нет на свете, третий
скрывается: значит, один я - законный преемник великого старца! Поэтому я
прошу тебя удалиться и оставить меня в замке. Я здесь у себя, на своем
месте... ты же, по безумию своему, здесь чужой!
- Ты заблуждаешься, - спокойно сказал Захарьев-Овинов. - Ты хочешь
взять даром то, что покупается дорогой ценою. Преемник великого старца или
я, или никто. Ты же ни в каком случае не можешь быть его преемником... Я
вовсе не желаю входить с тобою в спор, беседа между нами излишня, и я прошу
тебя оставить меня и удалиться...
Глаза Абельзона загорелись, и на лице изобразилась адская злоба.
- Жалкий безумец! - воскликнул он. - Когда-то ты, может быть, и имел
право так говорить со мною, но теперь это праздные слова с твоей стороны, и
только. Я хотел пощадить тебя и предоставить твоей печальной участи, но
вижу, что необходимо наказать тебя, как изменника... Погибни!
Это было одно только мгновение, но в это малое мгновение целый мир
проявил свою жизнь и действие в душе Захарьева-Овинова. "Так вот где
опасность!" - пронеслось в его мыслях, и, поняв это, он вдруг соединился
посредством могучих, неразрывных нитей со всем, что было ему близко теперь,
дорого, чем существовал он. Он почувствовал себя не одиноким, к нему на
помощь явилась и жена, со всей своей любовью и душевной чистотою, и отец
Николай с могучим оружием, на котором дивно светились слова: "Сим победиши",
и сотни, тысячи тех людей, которым он сделал сознательное добро; которых
спас своей живой, деятельной любовью в эти десять лет, протекших со времени
его возрождения. Все, что было теперь в нем свету и тепла, светлых мыслей и
горячих чувств, относившихся не к себе, а к другим, - все это сразу
поднялось в нем и наполнило его такою силой, какой он никогда еще не ощущал
в себе.
- Погибни! - страшным, нечеловеческим голосом повторил Абельзон. Он не
шевельнулся, произнося это слово, не кинулся на Захарьева-Овинова с кинжалом
или пистолетом, он только протянул по направлению к нему руки и устремил на
него взгляд своих ужасных глаз. Но если бы кто-нибудь мог видеть его в эту
минуту, тот, несмотря на какой угодно скептицизм, понял бы, что этот человек
или, вернее, это чудовище в образе человека владеет оружием более страшным,
чем кинжалы и пистолеты, и носит это оружие в себе самом, во взгляде своих
горячих глаз. Эти глаза жгли, обессиливали, уничтожали. В них заключалась та
ядовитая, обезволивающая и зачаровывающая сила, которою змея останавливает и
парализует свою намеченную жертву.
Но сила змеи бессознательна, инстинктивна, а здесь свободный разум
человека, неустанно работавший над изучением природы, сознательно развил в
себе эту силу путем укрепления вола. Абелзон хорошо знал, что он может; в
это последнее время он произвел несколько ужасных опытов,
Слабый трепет своей совести и прежних розенкрейцерских понятий он
успокаивал необходимостью проверки Знаний и сил. Теперь он был уверен в
себе, он знал, что при более или менее упорном напряжении и сосредоточении
воли он может завладеть душою всякого человека, превратить его в бессильного
раба своего, может наконец мгновенно умертвить его, направив на него
смертоносную силу своей злой воли.
Он "испытал" это. Он видел, как под действием его взгляда человек падал
и в страшных судорогах внезапно умирал. Абельзон сосредоточивал в себе
огромное количество электромагнитной силы - и мгновенно передавал ее всецело
другому живому организму. Никакой живой организм не был в состоянии
выдержать подобного удара, переполнялся электромагнитным током - и погибал.
Неизбежно должен был бы погибнуть и Захарьев-Овинов, если бы он не был
защищен тем высоким подъемом духа, который всегда торжествует над силами
материи и ослабляет их... Он нашел защиту в иных, более могущественных
силах, наполнявших его безмятежным спокойствием. Он вовремя отрешил себя от
каких-либо внешних влияний и остался "свободным", вошел в такое состояние,
когда организм человека оказывается нерушимой скалою, которую нельзя ни
сжечь, ни взорвать, о которую притупляется всякое оружие природы, кроме
высшей духовной силы, силы Творца всяческой жизни.
- Несчастный! - воскликнул он, отвертываясь от Абельзона. - Что ты
сделал?! Разве забыл ты, что "такая" сила, не найдя себе исхода, неизбежно
возвратится к тебе же... что ты сделал?!
- Спаси! - в ужасе, задыхаясь и падая на землю, прохрипел Абельзон.
- Ты знаешь, что я не в состоянии спасти тебя.
Но Абельзон уже не слышал. Когда Захарьев-Овино наклонился к нему, то
мог уловить лишь последнее содрогание отлетавшей жизни. Все было кончено.
Исполнился неизбежный закон природы, хорошо известный розенкрейцерам из
"правил" Гермеса Тота: "Хотеть зла - значит покоряться смерти. Злая воля
есть начала самоубийства. "Свет" есть электрический огонь, предоставленный
природой в распоряжение "воли"; он просвещает в озаряет тех, кто умеет
владеть им, и поражает, подобно молнии, тех, кто им злоупотребляет..."
...Исполнив человеческий долг свой - вырыв могилу близ развалив замка и
похоронив в ней Абельзона, Захарьев-Овинов запер древним ключом железную
дверь, за которою скрылось все таинственное и холодное прошлое его жизни, а
поспешил вернуться в Россию, где его ждала новая жизнь.
Чувство глубокой и светлой радости охватило его, когда в дымке ясного
морозного утра разглядел он покрытые серебряным инеем деревья своего старого
сада, где провел он детство. Его встретила жена - бодрая и светлая,
встретили дети, встретили самые близкие, дорогие люди - отец Николай со
своею счастливой, преображенной Настей. Он очутился в мире любви и счастья -
и снова потекла жизнь его, отданная навеки всем, кому он был нужен. А нужен
он был многим, и много было в нем сил для всякой помощи ближним...
-----
Годы проходят, люди умирают, имена их забываются. Но дела людей никогда
не проходят, не умирают, а плоды добрых дел вечно, вечно питают
человечество. Этими плодами живы народы... Никому не приходит на мысль,
вкушая сочный, душистый плод, утоляющий голод и жажду, допытываться, кто был
садовник, кинувший доброе зерно в добрую почву, берегший и холивший первые
ростки его и следивший за развитием дерева, плоды которого должны были
увидеть лишь последующие поколения. Так и с добрым делом человека. Далеко не
всегда, конечно, но часто, гораздо чаще, чем это может сразу казаться,
истинные благодетели человечества, сеятели того вечного добра, которым живы
народы, остаются неизвестными. Да они и не ищут преходящей земной славы, ибо
нет в них гордости.
Герои моего рассказа были такими людьми. Прошли годы, они умерли, имена
их забылись. Но дела их живой любви вечно живы... На смену этим забытым
людям приходили, приходят и будут приходить новые носители великой тайны
счастья. Тайна эта - живая, деятельная любовь, без которой человек, со всеми
своими знаниями, силами и талантами, со всей своей властью и могуществом, -
ничто...
Мой рассказ кончен, и мне покуда нечего к нему прибавить. Это не
сказка. Это, во всяком случае, не более сказка, чем любой роман из
современной нам жизни, носящий на себе все признаки повседневной
действительности...
Но пусть даже это и сказка! Я рассказал эту сказку не для любителей
"легкого" чтения, помогающего убивать скуку. Я поднял в ней, как мог и как
умел, не праздные вопросы. Я вложил в нее сердце и душу. И, несмотря на все
свои несовершенства, мой труд не погибнет. Он всегда, среди грубого
непонимания или злонамеренного искажения моих мыслей, найдет сердца и души,
Которые громко откликнутся на призыв мой и поймут меня.
Захарьев-Овинов свистнул еще раз и ждал - ответа не было.
Тогда он быстро спрыгнул на землю, крепко привязал коня к большому
кусту и застучал в дверь. Полное молчание было ему ответом. Ему стало жутко.
"Неужели? - подумал он, и дрожь пробежала по его членам. - Нет, я бы
знал, так или иначе он известил бы меня!.. А может быть... может быть, я уж
и не мог получить от него известий иначе как обычным для всех людей путем?
Или он не успел, или не хотел написать мне... Неужели здесь смерть, и я не
знал об этом!"
Он схватился за ручку двери и увидел, что она не заперта изнутри. Не
зная - радоваться этому или смущаться, он поспешно отпер дверь, запер ее за
собою и очутился в знакомом, темном коридоре.
В то же мгновение он почувствовал, что великий старец его жив. Сознание
это сразу его успокоило, и он твердым шагом пошел вперед, ощупал в конце
коридора дверь и отворил ее.
Он в заветной древней комнате собраний. Как десять лет тому назад, на
столе горит лампа, всюду разложены фолианты и у стола, в старом высоком
кресле, человеческая фигура. Это он - древний мудрец!
С сильно забившимся сердцем Захарьев-Овинов кинулся к нему. Глядит - он
неподвижен. Глаза закрыты... Неужели?! Он наклонился!.. Нет, он жив, жив, он
только спит!..
Старец открыл глаза, глаза эти совсем почти потухли, в них едва
теплилась искра жизни.
- Сын мой... - прошептали бледные старческие губы.
- Отец! - воскликнул Захарьев-Овинов, чувствуя и радость, и грусть, и
подступавшие к сердцу слезы.
Он обнял старца, радуясь, что застал его живым, и невольно ужасаясь
происшедшей в нем перемене.
- Я знал, что ты придешь ко мне сегодня. Я звал и ждал тебя и
чувствовал твое приближение... а вот заснул! - между тем говорил глухим
голосом Ганс фон Небельштейн. - Слаб я теперь... заснул и не слышал твоего
свистка... Впрочем, ведь дверь не заперта... она не запирается с тех пор,
как я простился с моим добрым Бергманом и похоронил его, тому назад два
года...
- Бедный друг, бедный Бергман! - произнес Захарьев-Овинов, вспоминая
доброе лицо старого, верного слуги и друга далеких дней.
- Скажи: счастливый Бергман! - шепнул фон Небельштейн, дрожащей рукою
вынимая из кармана маленький ящичек и кладя себе в рот кусочек таинственного
вещества, способного поддерживать человеческие силы.
Через две-три минуты древний старец заметно оживился. В глазах
прибавилось жизни. Старые исхудалые руки уже не так тряслись, сгорбленная
спина выпрямилась. Захарьев-Овинов не отрываясь глядел на него.
- Отец! - невольно воскликнул он. - Отчего в тебе такая перемена? Зачем
допустил ты ее?
- Перемена произведена временем, - сказал старец, - время делает свою
законную работу. И не во мне одном перемена, она и в тебе, сын мой. И я с
большим правом могу спросить тебя: ты-то зачем допустил ее, зачем ты
расстался со своею молодостью? Зачем в эти десять лет пропала нежность твоих
щек, а на лбу появились морщнны?
- Я не думал об этом, - ответил Захарьев-Овннов. - Я никогда, как тебе
известно, не употреблял никаких средств для того, чтобы сохранить свое тело
и поддержать свою молодость до сорокалетнего моего возраста. Ведь молодость
во мне поддерживала та жизнь, какую я вел. Я слишком мало, несмотря на свои
большие знания, расходовал свою жизненную силу, во мне работал один мозг,
работал привычно, правильно и постоянно. А сердце мое оставалось без всякой
жизни. Ну, а тебе известно, отец, что жизнь сердца помогает разрушению
материи. Да, наверно, во мне большая перемена, но перемена эта не важна...
- Как не важна? - перебил его старец. - Ты добровольно сокращаешь дни
свои?!
Захарьев-Овинов улыбнулся.
- Во всяком случае, не тебе упрекать меня в этом! Сам ты что сделал с
собою?
- Я? Я другое дело, я вот уже прожил на свете сто двадцать лет и рад
уйти. Да, с тех пор, с самого дня нашего последнего свидания, когда ты
причинил мне такое горе, против которого я все же не мог ничего и за которое
не могу винить тебя, я перестал поддерживать жизнь моего тела и предоставил
ему разрушаться. Два года тому назад я не помешал Бергману умереть, потому
что он желал этого, - и я понимал это желание. Теперь и я умираю. Я ждал
тебя только для того, чтобы проститься с тобою и чтобы ты похоронил меня по
правилам нашего братства, рядом с моими предшественниками. Вот зачем ты
здесь. Вот зачем звал я тебя.
Захарьев-Овинов опустил голову и несколько мгновений продолжалось
молчание. Но вот он заговорил.
- Отец, - сказал он, - мне тяжело и грустно слышать слова твои; но я
понимаю твою усталость, твое желание смерти.
- Смерти! - усмехнулся Ганс фон Небельштейн. - Какое дикое,
отвратительное слово... Смерть! И нечто невыразимо ужасное представляется,
по привычке, человеческому воображению. А между тем ведь это покой, это
блаженство! О, если бы знал ты, сын мой, как я в эти последние годы
стремлюсь к светлой минуте, которую люди называют смертью! Больше столетия
неустанно шел я вперед, собирая сокровище знаний. Собрал все, что мог, - и
этого мало! И вот, еще ранее того дня, когда ты нам здесь десять лет тому
назад сказал горькую правду, я понял, хотя и тяжко было признаться в этой
перед собою, как ничтожно мое сокровище... Понял я и то, что не могу уже
ничем его дополнить, что ничего уже не найду нового. А между тем ведь мне
мало того, что у меня есть, мне нужно еще, нужно так много!.. Ну, так пора,
давно пора узнать больше... О, как я боялся, что ты не почувствуешь моего
зова, что ты потерял силу меня чувствовать!..
- Отец, - перебил его Захарьев-Овинов, - не знаю, быть может, я и
потерял эту силу. Я здесь не потому, что ты звал меня.
Старец поднял на него изумленный взгляд.
- Я здесь во исполнение того условия, которое было заключено между нами
десять лет тому назад, - продолжал Захарьев-Овинов. - Ведь каждый из нас
должен был сюда возвратиться в годовщину прежних наших собраний, если
почувствует и убедится в том, что достиг того блага, которого нам
недоставало, то есть счастья. Отец, ты видел здесь кого-нибудь из нас за это
время?
Старик покачал головою.
- Никого, сын мой. Вот уже десять лет, как ничья нога не переступила за
порог замка.
- Я почти был уверен в этом, - сказал Захарьев-Овинов. - Но я здесь, и
мог бы явиться даже гораздо раньше, если бы не назначил себе этого
последнего срока. Отец, перемена, которую ты видишь во мне, мои морщины, все
признаки лет - только свидетели того, что я живу, что я счастлив!
Старец недоверчиво покачал головою.
- Ты заблуждаешься, сын мой, - уверенно произнес он. - Здесь счастья
нет, в этой материальной оболочке мы его не достигнем.
- Абсолютного счастья, да, - ответил великий розенкрейцер, - и за эти
десять лет у меня было немало горя, немало черных дней я пережил, и все же я
счастлив, и все же, в сравнении с этими десятью последними годами моей
жизни, вся предшествовавшая жизнь моя мне кажется страшной и душной тюрьмой.
До тех пор пока я жил одним только разумом и не понимал, что у меня есть
сердце и что истинная жизнь исходит только из него, из его постоянного
развития, - я задыхался. С того мига, как проснулось мое сердце и
наполнилось любовью, я живу, я страдаю, я радуюсь, я могу смеяться, я могу
плакать. Любовь и добро, которое неизбежно является ее следствием, дают мне
минуты таких наслаждений, такого тепла, такой благодати, что каждая из них
искупает долгие дни страданий!..
Старец слушал его, сдвинув брови, слушал напряженно, собирая последние
силы своего слабевшего разума, чтобы постигнуть все значение слов его. Слова
эти казались ему только словами. А между тем ведь он знал, кто перед ним. Он
знал, что этот человек, им же самим доведенный до вершины знаний, человек и
теперь еще полный ими, не может же произносить слова без значения, не может
так жестоко ошибаться... Если он считает себя счастливым, если он полон
бодрости духа, доволен жизнью, - значит, что-нибудь нашел он?..
- Но то благо, которое далось тебе, - прошептал старец, - ведь оно
должно было уничтожить все твои высшие способности, все твои тайные силы! Ты
мог сохранить свои знания, но силу свою сохранить не мог, и ты теперь так же
ничтожен, как тот слабый и темный искатель истины, который в первый раз
подходит к храму мудрости и собирается постучаться в его двери!..
- Может быть, - сверкнув глазами, воскликнул Захарьев-Овинов, - может
быть, но я об этом никогда не думаю, да и незачем мне думать, у меня есть
все, что необходимо для возможного на земле счастья, и до сих пор я не
нуждался в проверке моих оккультных сил. Я ни разу не напрягал их.
- А между тем я вижу, что в близком будущем... да, скоро, очень скоро,
может быть, через несколько дней, тебя ожидает большая опасность, которую
предотвратить ты можешь именно только твоими оккультными силами. Их в тебе
нет - опасность велика! И я не знаю, вернешься ли ты туда, откуда теперь
приехал...
- Отец, будущее не страшит меня, - спокойно ответил Захарьев-Овинов.
Долго они еще беседовали. Захарьев-Овинов ясно видел, как старец все
слабеет. Он даже хотел испробовать свою прежнюю силу, для того чтобы
поддержать в нем жизнь. Но Ганс фон Небельштейн запретил ему это.
- Не вмешивайся в действия природы, - сказал он ему, - и не противься
моей воле. Я хочу расстаться с этим, давно уже надоевшим мне и тяжким для
меня, телом. Час мой пришел. Солнце еще не успеет взойти, как я покину
бренную мою оболочку, которая начнет предаваться обычному разрушению. Сын
мой, завтра утром ты меня похоронишь в готовой уже для меня могиле, в
известном тебе подземелье этого замка, в склепе, куда я не раз тебя водил в
прежние годы, где покоится прах великих розенкрейцеров... Там и для тебя
есть место...
- Я лягу там, где придется, - тихо произнес Захарьев-Овинов.
- А теперь, - слабеющим голосом сказал старец, - теперь возьми книгу, в
которой я вписал великие двадцать два правила, переданные от древности
посвященным... перечти мне их... мои глаза уже почти ничего не видят...
Великий розенкрейцер исполнил желание старца и начал читать ему
двадцать два правила развития воли, постигнув и исполнив которые человек
делается победителем и владыкой природы. Эти двадцать два правила,
преподанные от древности легендарным Гермесом Тотом и затем разъясненные и
дополненные величайшими адептами оккультизма, составляли драгоценное
сокровище розенкрейцеров. В них действительно заключалась глубокая
человеческая мудрость.
Хотел ли умиравший старец в последний час своей земной жизни еще раз
окунуться в ту холодную глубину, откуда он черпал все свои силы. Или, быть
может, надеялся он, что погибший, заблудившийся, как ему казалось, разум
великого розенкрейцера, увидя себя вновь в знакомой, полной очарований и
соблазнов сфере, почувствует свою ошибку и вернется на тог путь, по которому
когда-то шел он так победоносно?..
Как бы то ни было - он слушал чтение, весь превратясь во внимание и не
спуская глаз с Захарьева-Овинова. Но через несколько минут всевозраставшая
слабость охватила его, голова стала кружиться, сердце все медленнее и
медленнее билось, кровь в жилах начинала останавливаться. Он понял, что
умирает.
- Сын мой, - прошептал он едва слышным голосом, - прощай!..
Захарьев-Овинов сложил книгу, кинулся к старцу. Тот хотел приподнять
руку - и не мог, хотел сказать что-то, но язык уже не слушался. Да и мысли
остановились. Когда Захарьев-Овинов приложил ухо у груди старца - сердце уже
не билось. Тогда он закрыл глаза почившего, поцеловал его холодный лоб и
долго стоял, печально глядя на черты того, кто имел такое значение в его
жизни.
Было время, когда он почитал этого старца высочайшим существом в мире,
когда каждое его слово было для него истиной и законом, Он и теперь знал,
что в этот час на земле не стало человека, обладавшего истинными, высшими
познаниями сил и действий природы. Человек этот "имел дар пророчества, и
знал все тайны, и имел всякое познание и всю веру, так что мог и горы
переставлять...". Но этот человек "не имел любви", прожил всю свою долгую
жизнь, питаясь только своим разумом, вдали от жизни и презирая ее, а потому
"он был - ничто". Он умер утомленным, неудовлетворенным, с сознанием, что
все его силы и знания не принесли и не могли принести ему счастья. Эти силы
и знания убили в нем все чувства, сделали его до того ко всему безучастным,
что он не испытывал даже потребности пользоваться ими. Они лежали в нем, как
никому не нужный клад. Подобно безумному скряге, он не употреблял их ни для
себя, ни для других и теперь унес их с собою в могилу. Все эти чудные силы и
знания только скудно питали его гордость и оказались бесполезными, а потому
он, их владелец, был - ничто. В течение столетия он достигал знания, почел
себя на его вершине, и, умирая, не знал, что ждет его за той дверью, которая
теперь перед ним открылась...
Всю ночь просидел Захарьев-Овинов перед трупом старца, погруженный в
свои мысли и будто снова переживая все свое прошлое. Когда настал день, он
приступил к исполнению своего долга перед почившим учителем. Он омыл его
тело и, принеся из лаборатории все необходимые предметы, посредством семи
легких уколов и вспрыскивания некоторой известной ему эссенции превратил
труп в мумию, уже неспособную подвергнуться разложению.
Затем он снес останки учителя в склеп и похоронил его там с соблюдением
всех правил, похоронил его именно так, как, с основания братства, каждый
новый глава розенкрейцеров хоронил своего предшественника...
Весь день провел Захарьев-Овинов в этой печальной работе и к вечеру
почувствовал большое утомление. Но прием оставленного старцем вещества
быстро восстановил его силы. Он сидел теперь в знаменитой розенкрейцерской
лаборатории и был единственным ее хозяином, единственным законным
наследником развалин Небельштейна в всех заключенных в нем сокровищ. Только
он один понимал сущность всех работ старца и был в состоянии продолжать их.
Почти все высшие химические открытия, над которыми еще долго будет бесплодно
трудиться человечество, были ему известны. Остальное заключалось в рукописи
старца, лежавшей теперь перед ним и написанной условными знаками, значение
которых было ему понятно...
Но он знал теперь, что у него есть такое сокровище, при блеске которого
бледнеют все эти открытия. Он знал также, что человечество не достигнет
счастья, получив все эти знания, а потому незачем до времени, упреждая ход
общего развития, открывать их ему. Он знал, что если бы решился теперь
открыть всем и каждому двери этой таинственной лаборатории, то результатом
явилось бы относительное благо в положительное зло. И зла было бы столько,
что все благо оказалось бы ничтожным. В этой случае адепты тайных наук были
всегда правы, тщательно охраняя свои тайны. В неразумных или
недобросовестных руках эти тайны способны породить только самое ужасное зло
и самые неслыханные преступления...
Осмотрев всю лабораторию, он надавил в известном ему месте в стене
невидимую пружину - и стена раскрылась. В ней оказался ряд поместительных
полок, куда великан розенкрейцер и уложил все инструменты и все содержание
лаборатории. Часа через два стена снова закрылась, лаборатория была пуста.
Еще сутки работы - и Захарьев-Овинов мог покинуть развалины
Небельштейна с полной уверенностью, что никто, забравшись сюда когда-либо,
не найдет здесь ничего, кроме старых, покрывающихся плесенью и мохом стен да
рассыпающейся прахом древней мебели.
Но кто же мог сюда забраться? Только великие учителя-розенкрейцеры
знали сюда дорогу. Из них двое уже умерли: граф Хоростовский и барон фон
Мелленбург. Рожэ Левек покинул Париж, находится в Америке, и уже три года,
как о нем нет никаких известий. Один Абельзон смущал Захарьева-Овинова. Он
знал, что этот бывший великий учитель после прекращения деятельности
братства и его распадения дал волю всем своим инстинктам и страстям, что все
свои знания, отрешась от розенкрейцерской клятвы, он обратил на зло. Он,
палач братства, настаивавший на казни изменников, теперь сам превратился в
изменника...
"Абельзон! Абельзон!" - повторялось в мыслях великого розенкрейцера, и
вместе с этим именем вспоминалось ему предсмертное предсказание старца. И он
понял, что опасность грозит ему со стороны Абельзона.
Он был теперь в комнате заседаний, в той комнате, где умер Ганс фон
Небельштейн. Он разбирал оставшиеся манускрипты и книги, готовился спрятать
их в потайное помещение в стене и затем уехать отсюда. Среди полной тишины
он вдруг услышал шаги в коридоре. Ему не трудно было догадаться, кто это.
Действительно, через несколько мгновений дверь отворилась, и он увидел перед
собою Абельзона. Он невольно вздрогнул, - так ужасно показалось ему лицо
маленького человека, так страшно горели глаза его.
Они обменялись обычным в братстве приветствием: но при этом великий
учитель не выразил главе братства должного иерархического поклонения.
- Я знаю все, - прямо начал Абельзон, - я еще не лишен моих сил и
знаний, а потому мне своевременно стало известно, что ты направляешься в
Небельштейн. Я поспешил за тобою. Подъезжая сюда, я понял, что опоздал, что
нашего отца уже нет между живущими.
- Да, все это так, - сказал Захарьев-Овинов. - Чего же тебе надо,
Albus?
- Если ты уже потерял способность читать мои мысли, - с презрительной
насмешкой ответил Абельзон, - так я тебе прямо и скажу, чего мне надо.
Десять лет тому назад мы признали тебя главой братства розенкрейцеров. Но ты
в этот же день уничтожил своей властью братство. Затем ты перестал быть не
только главою розенкрейцеров, но ты уж и не розенкрейцер первых посвящений.
Ты пал чересчур низко. Мне известно, что ты, как последний из безумцев,
отказался от всего, чем владел, предался самым жалким похотям и пал глубоко.
Я встретил тебя братским приветствием, но это только по привычке.
Наследником и преемником нашего отца ты быть не можешь, потому что сам
отказался от этого. У тебя, конечно, остались твои знания, но нет никаких
сил. А без сил что такое знание? Двух из учителей нет на свете, третий
скрывается: значит, один я - законный преемник великого старца! Поэтому я
прошу тебя удалиться и оставить меня в замке. Я здесь у себя, на своем
месте... ты же, по безумию своему, здесь чужой!
- Ты заблуждаешься, - спокойно сказал Захарьев-Овинов. - Ты хочешь
взять даром то, что покупается дорогой ценою. Преемник великого старца или
я, или никто. Ты же ни в каком случае не можешь быть его преемником... Я
вовсе не желаю входить с тобою в спор, беседа между нами излишня, и я прошу
тебя оставить меня и удалиться...
Глаза Абельзона загорелись, и на лице изобразилась адская злоба.
- Жалкий безумец! - воскликнул он. - Когда-то ты, может быть, и имел
право так говорить со мною, но теперь это праздные слова с твоей стороны, и
только. Я хотел пощадить тебя и предоставить твоей печальной участи, но
вижу, что необходимо наказать тебя, как изменника... Погибни!
Это было одно только мгновение, но в это малое мгновение целый мир
проявил свою жизнь и действие в душе Захарьева-Овинова. "Так вот где
опасность!" - пронеслось в его мыслях, и, поняв это, он вдруг соединился
посредством могучих, неразрывных нитей со всем, что было ему близко теперь,
дорого, чем существовал он. Он почувствовал себя не одиноким, к нему на
помощь явилась и жена, со всей своей любовью и душевной чистотою, и отец
Николай с могучим оружием, на котором дивно светились слова: "Сим победиши",
и сотни, тысячи тех людей, которым он сделал сознательное добро; которых
спас своей живой, деятельной любовью в эти десять лет, протекших со времени
его возрождения. Все, что было теперь в нем свету и тепла, светлых мыслей и
горячих чувств, относившихся не к себе, а к другим, - все это сразу
поднялось в нем и наполнило его такою силой, какой он никогда еще не ощущал
в себе.
- Погибни! - страшным, нечеловеческим голосом повторил Абельзон. Он не
шевельнулся, произнося это слово, не кинулся на Захарьева-Овинова с кинжалом
или пистолетом, он только протянул по направлению к нему руки и устремил на
него взгляд своих ужасных глаз. Но если бы кто-нибудь мог видеть его в эту
минуту, тот, несмотря на какой угодно скептицизм, понял бы, что этот человек
или, вернее, это чудовище в образе человека владеет оружием более страшным,
чем кинжалы и пистолеты, и носит это оружие в себе самом, во взгляде своих
горячих глаз. Эти глаза жгли, обессиливали, уничтожали. В них заключалась та
ядовитая, обезволивающая и зачаровывающая сила, которою змея останавливает и
парализует свою намеченную жертву.
Но сила змеи бессознательна, инстинктивна, а здесь свободный разум
человека, неустанно работавший над изучением природы, сознательно развил в
себе эту силу путем укрепления вола. Абелзон хорошо знал, что он может; в
это последнее время он произвел несколько ужасных опытов,
Слабый трепет своей совести и прежних розенкрейцерских понятий он
успокаивал необходимостью проверки Знаний и сил. Теперь он был уверен в
себе, он знал, что при более или менее упорном напряжении и сосредоточении
воли он может завладеть душою всякого человека, превратить его в бессильного
раба своего, может наконец мгновенно умертвить его, направив на него
смертоносную силу своей злой воли.
Он "испытал" это. Он видел, как под действием его взгляда человек падал
и в страшных судорогах внезапно умирал. Абельзон сосредоточивал в себе
огромное количество электромагнитной силы - и мгновенно передавал ее всецело
другому живому организму. Никакой живой организм не был в состоянии
выдержать подобного удара, переполнялся электромагнитным током - и погибал.
Неизбежно должен был бы погибнуть и Захарьев-Овинов, если бы он не был
защищен тем высоким подъемом духа, который всегда торжествует над силами
материи и ослабляет их... Он нашел защиту в иных, более могущественных
силах, наполнявших его безмятежным спокойствием. Он вовремя отрешил себя от
каких-либо внешних влияний и остался "свободным", вошел в такое состояние,
когда организм человека оказывается нерушимой скалою, которую нельзя ни
сжечь, ни взорвать, о которую притупляется всякое оружие природы, кроме
высшей духовной силы, силы Творца всяческой жизни.
- Несчастный! - воскликнул он, отвертываясь от Абельзона. - Что ты
сделал?! Разве забыл ты, что "такая" сила, не найдя себе исхода, неизбежно
возвратится к тебе же... что ты сделал?!
- Спаси! - в ужасе, задыхаясь и падая на землю, прохрипел Абельзон.
- Ты знаешь, что я не в состоянии спасти тебя.
Но Абельзон уже не слышал. Когда Захарьев-Овино наклонился к нему, то
мог уловить лишь последнее содрогание отлетавшей жизни. Все было кончено.
Исполнился неизбежный закон природы, хорошо известный розенкрейцерам из
"правил" Гермеса Тота: "Хотеть зла - значит покоряться смерти. Злая воля
есть начала самоубийства. "Свет" есть электрический огонь, предоставленный
природой в распоряжение "воли"; он просвещает в озаряет тех, кто умеет
владеть им, и поражает, подобно молнии, тех, кто им злоупотребляет..."
...Исполнив человеческий долг свой - вырыв могилу близ развалив замка и
похоронив в ней Абельзона, Захарьев-Овинов запер древним ключом железную
дверь, за которою скрылось все таинственное и холодное прошлое его жизни, а
поспешил вернуться в Россию, где его ждала новая жизнь.
Чувство глубокой и светлой радости охватило его, когда в дымке ясного
морозного утра разглядел он покрытые серебряным инеем деревья своего старого
сада, где провел он детство. Его встретила жена - бодрая и светлая,
встретили дети, встретили самые близкие, дорогие люди - отец Николай со
своею счастливой, преображенной Настей. Он очутился в мире любви и счастья -
и снова потекла жизнь его, отданная навеки всем, кому он был нужен. А нужен
он был многим, и много было в нем сил для всякой помощи ближним...
-----
Годы проходят, люди умирают, имена их забываются. Но дела людей никогда
не проходят, не умирают, а плоды добрых дел вечно, вечно питают
человечество. Этими плодами живы народы... Никому не приходит на мысль,
вкушая сочный, душистый плод, утоляющий голод и жажду, допытываться, кто был
садовник, кинувший доброе зерно в добрую почву, берегший и холивший первые
ростки его и следивший за развитием дерева, плоды которого должны были
увидеть лишь последующие поколения. Так и с добрым делом человека. Далеко не
всегда, конечно, но часто, гораздо чаще, чем это может сразу казаться,
истинные благодетели человечества, сеятели того вечного добра, которым живы
народы, остаются неизвестными. Да они и не ищут преходящей земной славы, ибо
нет в них гордости.
Герои моего рассказа были такими людьми. Прошли годы, они умерли, имена
их забылись. Но дела их живой любви вечно живы... На смену этим забытым
людям приходили, приходят и будут приходить новые носители великой тайны
счастья. Тайна эта - живая, деятельная любовь, без которой человек, со всеми
своими знаниями, силами и талантами, со всей своей властью и могуществом, -
ничто...
Мой рассказ кончен, и мне покуда нечего к нему прибавить. Это не
сказка. Это, во всяком случае, не более сказка, чем любой роман из
современной нам жизни, носящий на себе все признаки повседневной
действительности...
Но пусть даже это и сказка! Я рассказал эту сказку не для любителей
"легкого" чтения, помогающего убивать скуку. Я поднял в ней, как мог и как
умел, не праздные вопросы. Я вложил в нее сердце и душу. И, несмотря на все
свои несовершенства, мой труд не погибнет. Он всегда, среди грубого
непонимания или злонамеренного искажения моих мыслей, найдет сердца и души,
Которые громко откликнутся на призыв мой и поймут меня.