Соловьев Сергей Михайлович. Великий Розенкрейцер

- Могу.
- Знаешь ли ты, что судьба приводит нас друг к другу и что мы не должны
бороться против этой судьбы?
- Знаю.
Он остановился на мгновение.
"И она это знает!" - пронеслось в его мыслях.
- Ты боишься меня, - сказал он, - зачем же ты меня боишься? Неужели мы
для того встретились и для того родилась невидимая, но чувствуемая и мной, и
тобою связь между нами, чтобы я тебя погубил? Разве я могу погубить тебя?
И шепот Зины ему ответил: "Можешь!"
- Да, конечно, могу! - воскликнул он. - Но я не сделаю этого. Нет, ты
не знаешь, ты неясно читаешь в той туманной дали, которая отверзается теперь
перед тобою. Я читаю в ней яснее тебя, я давно привык читать в ней и я
говорю тебе: не на погибель сводит нас судьба, а на спасение.
Он сам не знал, что скажет это, а между тем сказал, сказал помимо себя,
по вдохновению, и эти слова вырвалась из самой глубины его души, из той
глубины, в которую, может быть, он и не заглядывал.
- Но твой страх, твой ужас предо мною для тебя слишком мучительны, -
продолжал он, все крепче и крепче сжимая руку Зины, - и ты не должна меня
бояться. Ты должна доверять мне, ибо я друг твой, ибо ближе меня никого у
тебя не было, нет и не будет. Я не искал тебя, а нашел - и мы с тобой
связаны таким узлом, который ни ты, ни я развязать не можем, а разорвать его
было бы погибельно. Я не звал тебя, а вот уже немало времени ты вблизи меня,
и я не раз тебя чувствовал. Ты врывалась в жизнь мою, я отстранял тебя, я не
глядел на тебя, я думал, что мне тебя не надо. Я забывал тебя, но не мог
забыть с первой нашей встречи, и ты, поверх всего, не раз мелькала передо
мною. Я очень страдаю, я очень несчастлив, и твоя душа - первое существо,
которому я признаюсь в этом... Да, я признаюсь в моем тайном, для меня
самого непонятном сострадании твоей души, с которой говорю теперь, и душа
твоя, освобождаясь от материи, должна помнить о моем страдании. В это
последнее время я узнал, что и ты страдаешь, и мне тяжко стало от твоего
страдания, и я почувствовал, что между нами завязан крепкий узел. Ты не
должна страдать, ибо, я боюсь, не вынесешь таких мучений. И вот я пришел к
тебе для того, чтобы освободить тебя от страданий. За этим я здесь, за этим,
не теряя ни одной минуты, забыв все и всех, я спешил к тебе и нашел тебя.
Перестань же страдать! Будь спокойна! Моя душа приказывает тебе это -
слышишь ли ты меня?
- Слышу.
Тогда Захарьев-Овинов отошел от нее и приблизился к царице. И ее он
тоже взял за руку и стал говорить ей. Он говорил:
- Царица, поручаю тебе эту юную душу, не отвращай от нее своего сердца.
Слышишь ли меня? Исполнишь ли это?
- Исполню, - прошептала Екатерина.
- А теперь я сейчас разбужу тебя, но ты забудешь все, забудешь свое
изумление при моем виде, и мое присутствие здесь не покажется тебе странным.
Я пришел не для тебя, а для нее, но и к тебе, к твоей силе, к твоему
великому разуму влечет меня. Мне ничего не надо от твоего могущества - ты
царствуешь в одной сфере, а я царствую в другой, и твою сферу, со всем твоим
могуществом, я вижу с моей высоты, и она кажется мне ничтожной. Но ты
царица, истинная царица, и, когда придет время, ты поднимешься в иные сферы,
и в них скажется твоя царственная мощь.
Только не скоро еще настанет для тебя это время, и ни приблизить его,
ни отдалить я не могу, я не хочу вмешиваться в жизнь твою! Мы можем только
обмениваться мыслями, но мы чужды друг другу, ибо между нами пока -
разверзтая пропасть.
Он замолчал. Еще раз он остановил взгляд свой на Зине, потом выговорил:
- Проснитесь!
Легкое движение его руки - и царица, а за нею и Зина вышли из своей
неподвижности. Странное выражение их лиц исчезло. Они обе очнулись.
Захарьев-Овинов сидел перед Екатериной, а она глядела на него с
благосклонной улыбкой и ничто в ее лице не показывало ни изумления, ни
неудовольствия. Перед нею был человек, которого она пожелала видеть, с
которым намерена была иметь небезынтересную для нее беседу.

V

Прошло всякое изумление, и, вместе с этим изумлением, забылись за
несколько минут перед тем интересовавшие и смущавшие ее вопросы. Как царица
в течение долгих месяцев не помышляла о князе Захарьеве-Овинове, так теперь
она вдруг забыла о судьбе несчастной Елены Зонненфельд и о влиянии на эту
ужасную судьбу сидевшего перед нею человека. Больше того, она забыла, что
этот человек покушается на спокойствие Зины Каменевой. Она помнила только
то, что он "разрешал" ей помнить. В какое негодование пришла бы она, если б
могла понять это, с каким бы могучим порывом воли постаралась бы сбросить с
себя это чужое, непрошеное влияние. И может быть, ей бы и удалось вернуть
себе всю свою внутреннюю свободу, а Захарьеву-Овинову пришлось, бы признать
себя побежденным и убедиться, что существует не одна его сила и что с ним
можно бороться.
Но ведь его истинная сила и заключалась в том, что он не давал
возможности вдумываться, он захватывал человека врасплох и все время держал
его как бы в тумане, из-за которого было видно лишь то, что он "разрешал"
видеть.
Таким образом, эта беседа, начавшаяся самым необычным образом, свелась
на самую обыкновенную беседу. Царица расспрашивала Захарьева-Овинова об
умственном движении в Западной Европе и с глубоким интересом следила за его
ответами и разъяснениями. Скоро она убедилась, что перед нею человек,
действительно много знающий, много думающий. Отсутствие в нем какого-либо
увлечения, критический анализ, приправленный несколько насмешливым
скептицизмом, - все это ей нравилось.
- Теперь вы здесь огляделись, - внезапно прервала она его, - дела ваши
устроены, от Европы вы взяли все, что она могла вам дать, и всем этим вы
должны послужить России. Это ваша прямая обязанность перед родиной.
- Каждый человек непременно кому-нибудь и чему-нибудь служит... - начал
было Захарьев-Овинов.
Но она его перебила:
- Я говорю не о такой службе, и вы хорошо меня понимаете. Мне нужны
просвещенные, разумные люди для государственной работы...
- У вас их достаточно, ваше величество, и вы обладаете драгоценнейшим
даром государей - находить нужных людей в нужные минуты. Только на сей раз,
останавливая на мне ваш выбор, вы обращаетесь к недостойному: я совсем не
способен к практической деятельности, мои познания и занятия такого рода,
что я могу только принести вред, а не пользу.
В лице Екатерины мелькнуло раздражение.
- Вы отказываетесь... что же руководит вашим отказом? Не просто ли лень
кабинетного ученого?
- Нет, не лень, - ответил он, - всякое дело только тогда может
развиваться и приносить благотворные результаты, когда человек отдает ему
все свои силы, проникнут сознанием пользы своей деятельности, заинтересован
ею. А я, осмеливаюсь прямо это высказать вашему величеству, ибо иначе
говорить с вами не могу и не смею, я не способен заинтересоваться ни одним
из дел, какие вы мне поручите...
- Почему же?
- Потому что мое мировоззрение, мои занятия и приобретенные познания
увлекли меня слишком далеко от практических и государственных интересов.
- И эти интересы кажутся вам недостойными того, чтобы обратить на них
внимание, - с добродушной насмешливостью перебила Екатерина.
- Далеко не так, ваше величество, и я не в такой мере заслуживаю
насмешку. Я признаю большое значение за предметами, даже несоизмеримо более
мелкими, чем государственная деятельность. Мир - большая, стройная машина, и
каждый винт и винтик в ней весьма важен, ибо без него вся машина может
прийти в негодность. Машина эта правильно действует лишь в том случае, когда
в ней все до мельчайших винтиков на своем месте. Зная это, я и не могу
становиться не на свое место.
- Если вам угодно ограничиваться общими фразами, - заметила царица, -
то, конечно, мы ни до чего но договоримся, Я сама очень люблю отвлеченные
рассуждения, сама не прочь от философии, только наполнить всю жизнь одними
мыслями, без дела - это и холодно, и скучно...
Она пристально на него посмотрела, так пристально, что ему на мгновение
стало даже неловко.
- И я вам скажу, - продолжала она, - мне жаль вас: со всей вашей
ученостью, со всем вашим пренебрежением к обычным людским интересам, вам
иногда, и даже очень часто, бывает невыносимо скучно, невыносимо холодно.
- Невыносимо скучно, невыносимо холодно? - как-то неопределенно,
полувопросительно повторил он ее слова.
- А мне вот и тяжко может быть порою, и тревожно, и жутко, но ни
скучно, ни холодно никогда не бывает. Вы ушли от жизни живой и думаете, что
стали выше ее, но это неправда! Слышите ли, это заблуждение! Жизнь и то, что
может она дать человеку, сильнее всего, да, сильнее всего. Если вы считаете
себя выше ее радостей, то это единственно оттого, что вы не знаете этих
радостей, не испытали их. Вы находите, что быть философом и ни в чем не
чувствовать потребности - выше, чем быть владыкой. Но это вам кажется только
оттого, что вы никогда не были владыкой и никогда им не будете...
Екатерина начинала говорить с увлечением и не заметила, как при
последних словах ее лицо Захарьева-Овинова стало вдруг мрачным.
"Она вызывает меня, - подумал он, - хочет доказать мне мое ничтожество.
Я играю в ее глазах очень жалкую роль... такая роль меня не смущает... Но
зачем же вдруг показалось мне что-то особенное в словах ее?.. Неужели
какая-нибудь "земная" власть, какое-нибудь земное величие может иметь для
меня хоть что-либо притягательное и хоть на миг избавить мою душу от
невыносимой тоски и скуки?.. Какое противоречие!"
И он уже не слышал того, что говорила теперь Екатерина. Он опустил
голову, и в его застывшем лице, в его неподвижной позе сказывалось глубокое
страдание. Зина, все время сидевшая молча, совсем притихнув, почти не
спускавшая с него глаз, сразу нее заметила происшедшую в нем перемену,
прочла в его глазах страдание. Чувство жалости и тревоги охватило ее.
- Государыня! - трепетно и страстно вскричала она. - Убедите его, что
он не прав, во всем, во всем... посмотрите, как он страдает, как он
несчастен!..
Но при звуках этого голоса Захарьев-Овинов очнулся от своих мыслей. Не
мог же он допустить такого оборота разговора. Он явился сюда,
воспользовавшись своими знаниями и умением проникать всюду, оставаясь совсем
незаметным для людей, которые не должны были его видеть, только с целью
отрешить Зину от ее страданий. Он остался здесь, потому что устал, потому
что давно, давно ему хотелось отдохнуть, и он бессознательно почувствовал
себя отдыхающим в одной атмосфере с Зиной, в ощущении ее близости. Только
поэтому он и не уходил. Он и теперь еще не хотел уйти. Он взглянул на Зину,
и она мгновенно замолкла, позабыв свою тревогу. Взглянул на царицу, и она не
обратила внимания на слова Зины. Разговор продолжался и с личной почвы
перешел в сферу общих интересов. Раздражение Екатерины прошло, теперь она
снова внимательно слушала Захарьева-Овинова, и он снова вырастал в глазах
ее. Он говорил о том, что в Западной Европе готовятся такие общественные
бури и грозы, каких не помнит человечество.
- Вы, пожалуй, скажете, что во многом виноваты мои друзья философы с
Вольтером во главе? - заметила Екатерина. - Впрочем, я очень не буду стоять
за них... Я сама в них разочаровалась.
- Да, они немало работают в деле разрушения всего строя европейской
жизни, - сказал Захарьев-Овинов. - Но они все же не что иное, как орудие
судьбы, слагающейся из длинного ряда причин и следствий.
Скоро Захарьев-Овинов совсем увлек внимание царицы. Он кончил тем, что
стал говорить как пророк, и рисовал ужасающую картину бедствий, грозящих
Западной Европе. Екатерина, вообще недоверчиво относившаяся ко всяким
пророчествам, на этот раз невольно верила пророку.
- Надеюсь, однако, что все эти бедствия не коснутся России? - спросила
она, даже с некоторой робостью ожидая ответа.
- Нет, не коснутся, ваше величество! - решительно сказал
Захарьев-Овинов. - Вы слишком ясно все видите, и велика ваша сила. Вы не
способны на непоправимые ошибки и всегда вовремя умеете остановиться.
Екатерина благодарно взглянула на своего собеседника. Почему-то его
сдержанная похвала была ей особенно приятна.
Но время шло. Царица посмотрела на часы и протянула Захарьеву-Овинову
руку. И он ушел, безмолвно простясь с Зиной, которая, по приказанию царицы,
проводила его за несколько комнат. Теперь уж ничего таинственного не было в
его присутствии в этих апартаментах - не он первый, не он последний выходил
так от царицы.

VI

"Вы находите, что быть философом выше, чем быть владыкой, только
потому, что никогда не были владыкой и никогда им не будете!" - эти слова
Екатерина запечатлела в памяти Захарьева-Овинова. Слова эти преследовали его
и теперь, в тишине его рабочего кабинета. Тоска, не покидавшая его со
времени смерти графини Зонненфельд, с каждым часом становилась все
невыносимее, и к тоске этой все яснее и настойчивее примешивалось чувство
недовольства собою, сомнения в себе.
Это было совсем новое чувство для великого розенкрейцера. До сих пор он
никогда его не испытывал. Он всю жизнь только шел вперед, упорно поднимался
по лестнице познаний и всегда хранил в себе, хоть и бессознательно, глубокую
уверенность в том, что идет по истинному пути, что делает именно то, что ему
следует делать. Быстрый и необычайный успех шел за пим по пятам, возносил
его все выше, и он, сам того не замечая, начинал считать себя центром
вселенной, могучим властелином природы, ее победителем. Все, что он видел
вокруг себя, он почитал своим законным владением...
Но вот, выйдя из своего уединения, он столкнулся с людскою толпой,
которая представлялась ему толпой пигмеев, - и сразу эта толпа дохнула на
него горем и страстью, тоской и смертью. И он услышал, что горе и страсть,
тоска и смерть исходят от него. И он почувствовал, несмотря на все доводы
рассудка, почувствовал всем своим существом, что это так. Разве это его
задача?..
Он страшно одинок, ему холодно, он задыхается... Ему говорят, что он
несчастлив, и брат Николай, и Калиостро, и Зина, и царица - все сразу видят
его страдание, его несчастье... Да разве он даром получил власть над
природой, разве он не великий носитель знака Креста и Розы, разве он может
быть недостойным своего имени? Происходит нечто непонятное и ужасное... и
великий старец молчит... и насмешливые слова царицы все повторяются в
памяти. Так неужели действительно его победа над природой не полна, неужели
в нем остались задатки тления и его может еще, когда он отрешится от всего
земного, увлечь снова этот жалкий мир преходящих форм? Но ведь царица не
знала, кому она говорила о невозможности стать владыкой. Ведь он ее владыка
только оттого, что никакое земное владычество не может удовлетворить и хоть
на мгновение увлечь владыку высшей области, истинного владыку в царстве
духа...
Зачем же все повторяются и повторяются в памяти слова ее? Быть может, в
них указание... Да, указание... Необходимо проверить свои силы...
Захарьев-Овинов остановился на этом решении.
Когда-то великий старец, отец розенкрейцеров, говорил ему, тогда еще
готовившемуся к высшим посвящениям: "Вел жизнь, во всех своих проявлениях и
формах, создана Божественной Волей. Человек как существо, созданное по
образу и подобию своего Творца, заключает в себе великие задатки творческой
силы, и в том случае, если его воля не противоречит Божественной Воле и
гармонирует с нею, он может развить ее до громадных размеров. В таких
условиях человек может создавать формы жизни. Истинный адепт обладает такою
волей, которая способна создания воображения наделить объективной,
действительной жизнью - насколько действительна жизнь всяких видимых форм в
области материи..."
Тогда эти слова старца казались розенкрейцеру необычайными. Но с тех
пор он уже убедился, что в них заключалась истина. И вот теперь, для того
чтобы испытать себя и проверить, он решился воспользоваться своею силою и
призвать к жизни целый мир, полный земных обольщений, действительный мир,
которого он будет единственным владыкой...
Порывистым движением отпер он один из ящиков своего бюро, вынул из
этого ящика маленькую шкатулку. Под давлением его пальца щелкнула невидимая
пружина, крышка шкатулки быстро отскочила. В глубине оказался небольшой
граненый флакон. Великий розенкрейцер осторожно его откупорил и влил себе в
рот несколько капель темной жидкости. Потом он снова закупорил флакон,
поместил его в шкатулку. Опять щелкнула пружина, шкатулка заперлась. Тогда
он поставил ее в ящик, запер бюро. По всей комнате от откупоренной жидкости
разлилось сильное и пряное благоухание и в то же время в самом
Захарьеве-Овинове стали происходить быстрые изменения...
Теперь глаза его метали искры, румянец залил бледные щеки, он весь
будто вырос, будто новая, могучая сила наполнила его. Еще миг - и он
побледнел, пошатнулся и упал в кресло. Если бы кто-нибудь из домашних теперь
его увидел, то, по всем признакам, почел бы за мертвого. Но был уже поздний
час ночи, двери стояли на запоре, никто не мог войти к нему...
Он очнулся как бы от легкого забытья, открыл глаза - и улыбка
скользнула по его лицу. Вокруг него все изменилось. Он находился не в
уединенной комнате петербургского дома, а на обширной открытой веранде,
украшенной дивными мраморными изваяниями и увешанной гирляндами невиданно
прекрасных цветов, разносивших неведомо сладостное благоухание. Перед ним,
из-за громадной арки, открывалась волшебная панорама сада, залитого теплым
солнечным светом; вдали с одной стороны рисовались голубые очертания дальних
гор, с другой - синело и золотилось море, сливавшееся с горизонтом.
Он приподнялся с шелковых, расшитых причудливыми золотыми узорами
подушек, взглянул на себя и увидел, что и сам он преобразился. На нем вместо
его обычного платья была мягкая, шелковистая и легкая, как пух, одежда,
сотканная из невиданной ткани, красиво и широко драпировавшая его фигуру. На
ногах - легкие золотые сандалии. Он сделал несколько шагов, чувствуя
небывалую бодрость в теле, прилив жизни, энергии, веселья.
Это был не сон. Он отлично сознавал, что за минуту перед тем упал в
свое кресло и закрыл глаза именно затем, чтобы "так" проснуться. Да, но
зачем помнить то, что он оставил за собою, - эти воспоминания будут мешать
настоящему. Он захотел забыть - и забыл все.
Он остановился посреди веранды и три раза медленно хлопнул в ладоши.
Через мгновение перед ним был человек мужественного и привлекательного вида,
одетый в такую же широкую и красивую одежду, как и он. Человек этот
склонился перед ним с приятной и веселой улыбкой и проговорил:
- Мой повелитель, я счастлив, что вижу тебя здоровым и бодрым, надеюсь,
нездоровье твое прошло.
- Друг мой, Сатор, - произнес великий розенкрейцер, - и действительно
чувствую избыток сил и большую легкость всех членов. Сон подкрепил меня.
Говоря это, он уже окончательно отрешился от той действительности,
которая окружала его несколько минут перед тем и представлялась ему
единственно существующей! Теперь он всецело был в иной действительности и
впал только ее. Человек, бывший перед ним и названный им Сатором, оказывался
как бы давно ему известным, он будто провел с ним долгие годы. Он любил
этого человека и считал его самым близким и преданным своим другом.
- Сегодня светлый праздничный день, - между тем говорил Сатор, - а
потому надо отложить все работы и заботы. Весь твой счастливый народ
предается сегодня веселью, и пиршества готовы в твоих чертогах. Мой
повелитель, позволь проводить тебя в термы. Целебная ванна еще более освежит
тебя, и ты предстанешь перед двором своим во всем присущем тебе царственном
блеске и величии.
Великий розенкрейцер в роскошных термах. Толпа молчаливых, расторопных
служителей его окружает. Он в мгновение раздет и погружается в теплую,
благоуханную влагу, которая бурлит и пенится вокруг его тела, с каждой новей
секундой усиливая в нем самые сладостные, неизъяснимые ощущения. Но пора
выйти из этой чудной ванны. Десяток проворных рук растирают его бархатистыми
тканями, возбуждая во всех членах живительную теплоту и бодрость, потом
облекают его в новые одежды и удаляются с глубокими поклонами.
Он один - и на мгновение остается недвижимым, наслаждаясь никогда не
изведанной свежестью и бодростью духа и тела. Жизнь бьет в нем ключом, и
стремление к радостям и веселью его охватывает. Едва касаясь мозаичного пола
подошвами золотых сандалий, он стремится теперь вперед через анфиладу
позлащенных солнцем чертогов - и вот он перед громадной террасой,
наполненной бесчисленной толпой народа.
При его появлении вся эта толпа как бы замирает, но миг - и неудержимые
восторженные клики приветствуют владыку. Неведомо откуда раздаются звуки
сладостной музыки, гармонично выражающей его душевное настроение. Он
величественно и благосклонно кланяется на все стороны, не различая, не видя
отдельных лиц. Все эти лица сливаются для него в одно громадное существо,
которым он владеет и которое боготворит его.
Сатор подводит к нем у некоторых избранных, и он небрежно
прислушивается к словам робкого, восторженного почтения.
Звуки музыки все сладостнее, и теперь к ник примешивается стройное
пение. Благоуханная теплота разлита в воздухе, вокруг - жужжание толпы,
впереди - за беломраморной колоннадой, из-за тропической растительности
сада, мелькают горы, синеет море. Но теперь великого розенкрейцера манит
новое наслаждение, он замечает сверкающие золотом и хрусталем столы, полные
удивительных яств и напитков. Он подает рукою знак - и вот он за столом, и
все, что только воображение человеческое могло придумать для удовлетворения
вкуса, предложено ему расторопными слугами. Однако аппетит его удовлетворен,
кубок живительной влаги огнем пробежал по жилам, и он бросает взор по
сторонам. Рядом с ним Сатор, но кто же с другой его стороны, чье присутствие
он вдруг почувствовал всем существом своим? Рядом с ним женщина - воплощение
юности и грации, и он видит, что вся красота этих чертогов, этой лучезарной
природы - ничто в сравнении с красотой ее. И ее красота не прячется, не
скрывается за ревнивые ткани нарядов. Наряд ее прост и не скрывает ее
прелестей.
Неудержимое влечение к этому прекрасному созданию, кипучая страсть
наполняют великого розенкрейцера. Он сознает, что готов сейчас отдать все,
весь мир за нее одну и что с него самая мрачная темница станет раем, а без
нее даже и блеск солнца померкнет. И он жадно отдается своим ощущениям.
Где-то в глубине его сознания бледно мелькает другой образ, напоминающий
ему, что эта страсть уже не в первый раз в его сердце. Да, но то была
страсть неудовлетворенная, побеждаемая, подавленная. Теперь же она
торжествует.
Он не отрываясь глядел на свою соседку. Ее глаза полуопущены, но из-под
длинных ресниц он чувствует мерцание ее взгляда. Вот она обернулась к нему,
и ее мелодический голос произнес:
- Мой повелитель, за что ты сердит на меня, так сердит, что до сих пор
не сказал мне ни одного слова?
- Я любуюсь тобою, Сильвия, - ответил он, - и мой взгляд должен и без
слов сказать тебе очень многое.
Она улыбнулась. О, эта улыбка! Он почувствовал ее прикосновение,
легкое, мгновенное пожатие руки, - и едва удержался, чтобы не обнять ее,
чтоб не покрыть ее всю ненасытными поцелуями, забывая, что они не одни, что
взгляды тысячной толпы устремлены на них...
Потом, после пира, когда солнце зашло за горы, когда на потемневшем
небе высыпали звезды и благоуханная прохлада разлилась повсюду, в
таинственных волшебных аллеях был праздник. Великий розенкрейцер не покидал
Сильвию, и она шептала ему речи страсти, безумные клятвы, наивные признания.
И он был счастлив. Потом наступила ночь, еще более таинственная, еще более
волшебная...

VII

Время стало проходить, и прошло его немало. Да, немало, ибо истинное
исчисление времени в человеческой жизни происходит не минутами, часами и
днями, а получаемыми впечатлениями. Недаром говорится о человеке, сразу
пережившем внутреннюю грозу и бурю, огромное горе или счастье, что в день
один пережил многие годы. В этом выражении нет ничего фантастического и
преувеличенного. Взгляните на подобного человека повнимательнее - и вы
увидите в нем такую внешнюю и внутреннюю перемену, которая может быть
результатом только очень долгого времени.
Так и великий розенкрейцер, находясь вне времени, исчисляемого часовой
стрелкой, прожил много. Скачала он был как в чаду, жадно воспринимая
неведомые ему впечатления, опьяняясь ими и даже не имея возможности хоть на
мгновение заглянуть вглубь себя и сказать себе: "Я счастлив!" Но уже эта
самая невозможность самоуглубления, отсутствие внутренних вопросов и
стремлений показывали, что он весь - в настоящем и это настоящее его
удовлетворяет. А такое состояние и есть единственное "земное" счастье.
Однако оно было непродолжительно. Оно стало удаляться незаметно, но
быстро. Началось с того, что притупилось "чувство удивления" перед всеми
этими неслыханными красотами природы и искусства, перед сказочным блеском и
роскошью, перед поклонением толпы и сознанием своего могущества. Затем
явилась "привычка" ко всему этому. Еще шаг - и вследствие привычки созрело
"равнодушие"; изумительный праздник красоты, блеска и могущества превратился
в будни, в самые монотонные будни.