Страница:
Сильная дипломатическая борьба между Россиею и Франциею должна была происходить также на другом северном полуострове Европы. 28 марта Остерман доносил: «По нынешним здешним изнурительным обстоятельствам нельзя думать, чтоб шведский двор покусился вмешаться в польские дела, разве будет побужден к тому Франциею, которая заплатит ему доимочные субсидии и будет продолжать свое прежнее ремесло, подкупать шведские государственные чины». 26 августа Остерман дал знать, что Франция предложила Швеции новый десятилетний оборонительный союз на таких условиях: Франция в 1763 году заплатит Швеции миллион ливров, потом с будущего года во все время союза будет платить по полтора миллиона ливров в год, а Швеция за это отдаст во французскую службу шесть линейных кораблей и шесть фрегатов вооруженных, которые Франция возвратит по миновании союза натурою или, по оценке, деньгами. На этом донесении Панин Написал: «О представлении французского двора шведскому можно, кажется, в конфиденцию аглинскому двору чрез его здесь посла и здешнего министра в Лондоне дать знать, дабы чрез то, с одной стороны, возбудить атенцию и жалюзию аглинского двора к французскому приумножить; с другой стороны, уважение, нужду и склонность оного вступить с здешним в теснейшее содружение и тем кондиции по мере полагаемого союзного оборонительного и коммерции трактатов выгоднее и полезнее для здешнего двора учинить». Но шведский Сенат постановил требовать от Франции уплаты субсидных доимок, простиравшихся до четырех миллионов ливров, и прежде этого не входить ни в какие новые соглашения; Шляпы и Колпаки соединились в общем негодовании на Францию. Один благонамеренный сенатор говорил по этому поводу Остерману: «Положение наших дел дошло до крайности: Франция, по-видимому, не в состоянии удовлетворить нашим требованиям, и мы принуждены будем созвать чрезвычайный сейм; французская партия сама этого хочет, а между народом сильное неудовольствие вследствие принятых государственными чинами на последнем сейме противоречивых мер; начинают говорить о пересмотре и поправке основных законов. Благонамеренные патриоты находятся при этом безо всякой подпоры, ибо с английским двором за неимением здесь его министра они не могут иметь прямого сношения, а Россия, по всем приметам, не хочет мешаться в наши внутренние дела. Следовательно, им не остается другого способа, как в видах самосохранения повиноваться времени и следовать беспрекословно случайным обстоятельствам, которые не много доброго обещают. Я не могу скрыть, что действительное оказание некоторой малой подпоры и покровительства со стороны вашей императрицы много бы помогло благонамеренным и для отстранения новых обязательств с французским двором, и для восстановления своего значения в народе; и если б императрице угодно было предложить шведскому двору 300000 рублей или хотя меньше, то я могу честию своею обнадежить, что нация обратит свою доверенность к советам императрицы, а министерство с французскою партиею не посмеют принуждать народ к наложению на себя нового французского ига». Остерман, донося об этом внушении со стороны благонамеренного сенатора, прибавил: «При настоящем движении здешней национальной мысли открытие чрезвычайного сейма очень деликатно. Во-первых, с некоторого времени шведы, от мала до велика, приписывают все свои непорядки фундаментальным законам, почему желают их пересмотреть и переправить. К этому стремятся трое важных лиц: генерал граф Ферзен, государственный секретарь барон Германсон и полковник Синклер, которые находятся в самом тесном согласии друг с другом и явно хвалятся беспредельною к себе доверенностью королевы. Во-вторых, окончательное истощение государственных доходов, недостает денег на необходимые государственные потребности. В-третьих, при настоящих вексельных замешательствах к немалому государственному разорению служит остановка в торговле иностранной. В-четвертых, явная ненависть между дворянским и мещанским чинами и, в-пятых, несносная дороговизна необходимых съестных припасов. Вину всего этого народ возлагает на несовершенство правительственной формы и нарушения равновесия между тремя властями: королевскою, сенатскою и государственных чинов. С основанием можно полагать, что первым, и главным, делом на сейме будет восстановление этого равновесия, и тут нельзя угадать, которая сторона перетянет. Мне предписано сохранять равновесие между партиями посредством внушений; но теперь одних внушений недостаточно: когда французской партии не будет большой денежной подпоры из Франции, то она соединится с придворною партиею, и тогда старинные Боннеты (Колпаки) останутся яко овцы без пастыря и мало-помалу исчезнут, а придворная партия получит всю силу в свои руки, и на чем она остановится — это предсказать трудно». Панин заметил: «Трудно ожидать, чтоб шведская нация обратила свою любовь и доверенность к здешней стороне, имея вовеки чувствовать и Российской империи приписывать потерю своей консидерации и инфлюенции в европейских делах, и особливо настоящее свое весьма изнурительное состояние. Все сие, однако ж, не мешает Швеции чувствовать всю тяжесть французского ига и вследствие того, стараясь оного избавиться, последовать здешним видам».
Из Франции пришло известие, что там определено заплатить Швеции 3 миллиона ливров с рассрочкою, после чего Людовик XV открыл шведскому правительству свое намерение относительно польских дел по смерти Августа III: король желает возведения на польский престол саксонского курфюрста, но предоставляет дело свободным выборам, и если жребий падет на Пяста, то препятствовать этому не будет; если же кем-нибудь будет принято намерение раздробить Польскую республику по частям, то он будет противиться этому всеми силами и будет просить содействия в этом деле у всех своих союзников, поэтому желает знать, как думает об этом шведское правительство, правительство такой державы, которой собственный интерес требует сохранения в целости Польской республики. Из Швеции отвечали, что взгляды шведского короля вполне согласны с французскими. Король достаточно чувствует важность сохранения вольности республики Польской, конституции и ее целости и потому нимало не намерен препятствовать вольным выборам, и если курфюрст саксонский получит корону, то это будет очень приятно королю шведскому. Панин заметил: «Шведский ответ весьма целомудрен».
Между тем в Петербурге почли необходимым выдать шведскому правительству 300000 недоплаченных субсидий. Получив об этом извещение от своего двора, Остерман обратился к известному благонамеренному сенатору, и тот отвечал, что надобно сделать это предложение не прежде открытия сейма, иначе министерство воспользуется возможностию удовлетворить финансовым нуждам, возьмет деньги и сейма не созовет. Вслед за тем пришло из Петербурга объявление императрицы, что она намерена поддерживать в Польше избрание Пяста; шведский король отвечал, что вопрос о королевском избрании в Польше возник так недавно, что трудно относительно него принять какое-нибудь решение; королевские выборы есть, собственно, дело польского народа, который и должен решить, кто ему лучше — свой или чужой.
Относительно участия Дании в польском вопросе Корф писал, что это государство войском никому не поможет, какие бы большие субсидии ни были предложены. Финансы в печальном положении. Гораздо ближе были дела шведские. Министр иностранных дел Бернсторф говорил Корфу: «Видно, что Франция против прежнего уже не так много занимается шведскими делами, поэтому польза соседних дворов требует принять в уважение ту опасность, в которой, по-видимому, Швеция теперь находится; благоразумие требует принимать предосторожности против готовящейся бури. Для спокойствия Европы нет ничего вреднее самодержавия в Швеции. История доказывает, что беспрестанные и кровопролитные войны надобно приписывать самодержавным шведским королям». Корф заметил, что если так, то между Россиею и Даниею должно быть заранее сделано соглашение на этот счет. «Мы уже думали об этом, — отвечал Бернсторф, — но как начать? Из всех мест и из самого Стокгольма получили мы известия, что шведская королева сыскала способ войти в сильную дружбу с императрицею российскою и вовлечь ее в интерес своего дома; я не буду исследовать, верно это или нет, но так как разглашение уже сделано, то при таких деликатных обстоятельствах можем ли мы, не подвергнув себя ответственности, предложить своему государю об установлении такого соглашения, которое императрица тем легче отклонит, что по своим большим силам не может так много опасаться от Швеции, как Дания; что же выйдет, если мы сделаем первое предложение о таком соглашении? Только то, что навлечем на своего короля непримиримую злобу шведского двора!» «Страх совершенно напрасный, — отвечал Корф, — императрица поступает по правилам, основанным на существенных интересах своей империи. Если вы хотите узнать мнение императрицы по шведским делам, то пусть ваш посланник в Петербурге барон Остен предложит войти в соглашение по этим делам при условии глубочайшей тайны». Бернсторф обещал посоветоваться с товарищами и в следующую конференцию объявил, что король дал предложенное Корфом поручение Остену, причем Бернсторф дал знать, что король велел своему министру в Варшаве действовать согласно с русскими министрами относительно королевских выборов.
Английский посол граф Бекингам сильно хлопотал о скорейшем заключении союзного и коммерческого трактата; но мы видели, с какою осторожностию относились в России к заключению союзов. 15 февраля Екатерина писала канцлеру: «Мне кажется, послу аглинскому ответствовать удобно на сие домогательство о союзном трактате, что желательно было б наперед согласиться о мере в случае выбора будущего короля польского, так как я уже не одиножды оному послу внушить приказала, но еще мнение его двора неизвестно, а если он на то скажет, что они на все согласны, что я по оным делам предприиму, тогда можно ответствовать, что сии генеральные термины не довольны, если они не в инструкции аглинского министра в Варшаве, дабы он согласно мог поступать с моим послом».
На конференции с канцлером и вице-канцлером в Москве 8 марта Бекингам жаловался, что двор его сердится на него, будто бы он с своей стороны не довольно старается о союзе. Воронцов и Голицын отвечали ему, что он сам может быть свидетелем, как много императрица уважает дружбу английского короля, и если до сих пор не начато дело о возобновлении обоих трактатов, то всю вину надобно приписать множеству нужнейших внутренних дел, которыми теперь занята императрица и которые, по-видимому, до возвращения двора в Петербург не оставят ей свободного времени заняться внешними делами. 22 апреля Бекингам объявил, что король, его государь, отправил в Варшаву к своему резиденту указ, чтоб он во всех случаях, и особенно в случае смерти королевской, действовал согласно с русским послом.
8 июля Бекингам подал записку: «Король, мой государь, отложил свои домогательства о возобновлении союза на том основании, что двор недолго пробудет в Москве. Теперь же, рассчитывая, что двор должен уже находиться в Петербурге, приказал мне самой императрице и министрам ее изъявить свое прискорбие о том, что еще не начато дело, столь нужное для сохранения европейского мира и для выгод обоих народов, между которыми сама природа определила союз. Желательно было бы, чтоб Россия это дело рассмотрела внимательно, ибо союзу уже давно надлежало быть постановленным. Медленность в заключении союза умалила кредит обоих дворов, а прочие державы, имеющие виды, противные видам Англии и России, этим временем воспользовались. Английский двор ни о каком другом союзе так не старается, как о русском, он знает, как важен этот союз для обоих народов не только в рассуждении их самих, но и в рассуждении обязательств, постановляемых ими с прочими державами, и потому королю мало понятна политика русского двора, отлагающая возобновление оборонительного союза во время всеобщего мира в Европе; и для чего бы также не заключить коммерческого трактата, который более важен для России, чем для Англии. Короля ни в чем нельзя упрекнуть, ибо он подал всевозможные опыты своего почтения к императрице удовлетворением ее желаний относительно польских дел и во всех других случаях. Искренний союз с Россиею необходимо почитается первым и лучшим основанием политики, и когда раз он будет установлен, то легко можем установить систему мудрую и правильную, согласную с нашими собственными интересами и с сохранением спокойствия в Европе. Когда мы будем действовать согласно и говорить одним языком, то будем говорить с другими дворами веско и с достоинством и на наши слова будут обращать внимание».
Такое сильное представление побудило составить проект союзного договора. Если с такою неотвязчивостью требуют союза, если прямо говорят, что союз с Россиею считается в Англии первым и лучшим основанием политики, то не должны скупиться на удовлетворение русским требованиям. Финансы империи не в завидном положении; выборы польского короля потребуют больших издержек; богатая Англия должна помочь. Еще больше побуждений для Англии помочь России в Швеции, ибо там будет борьба против Франции, а эта борьба для Англии всегда на первом плане. В таком смысле составлены были две секретные статьи русского проекта союзного договора с Англиею.
В первой говорилось, что в случае смерти Августа III английский министр в Варшаве должен действовать сообща с русским министром и употреблять все усилия для возведения на польский престол такого лица, относительно которого оба двора согласились между собою, и так как при этом нельзя обойтись без издержек, то английский король обещает иметь в Польше значительную денежную сумму для достижения этой общей цели; императрица сделает то же с своей стороны. Но если дела в Польше дойдут до такой крайности, что русская императрица по соседству будет принуждена оружием поддерживать виды обеих договаривающихся держав, в таком случае английский король обещает прислать императрице 500000 рублей, как скоро русские войска вступят в Польшу. Во второй секретной статье говорилось, что и в Швеции русский и английский министры должны действовать сообща для ослабления партии, поддерживаемой другими государствами, и для сохранения равновесия между этою партиею и другою, ей противоположною.
В Англии обе эти статьи нашли совершенно невозможными. Бекингам должен был представить русскому министерству, как неудобно для Англии входить в споры по поводу выборов польского короля с опасностью вовлечься в новую войну. Кроме того, была еще третья статья, на которую посол никак не соглашался, именно на включение Турции в число держав, против которых в случае их нападения на Россию Англия должна помогать последней.
«Наше министерство, — говорил Бекингам, — не может принять этого пункта, не подвергнув себя великому негодованию торгующей в Леванте компании; как скоро Порта услышит о таком союзе, то совершенно уничтожит английскую торговлю в своих владениях». Вице-канцлер возражал ему, что если, с одной стороны, исключить Турцию, то, с другой — надобно будет исключить Францию, и тогда нечего будет заключать бесполезный для обеих сторон союз. Бекингам хлопотал, чтоб одновременно шли переговоры о торговом трактате; но с русской стороны было решено сделать союзный договор условием для заключения торгового, чтоб принудить Англию к большей податливости относительно первого.
Легко понять, как вследствие этой медленности в заключении договоров было неприятно положение русского министра в Лондоне графа Александра Воронцова. Английские министры говорили ему, что при европейских дворах толкуют о неуспехе Бекингама в заключении договоров, приписывая этот неуспех влиянию Франции, и что эти толки вредят значению Англии. Эти толки подтверждались газетными известиями об отличиях, какими пользовался при русском дворе французский посланник Бретейль. Статс-секретарь по иностранным делам граф Галифакс объявил Воронцову, что по заключении союзного договора между Россиею и Англиею можно допустить к нему и берлинский двор, который присоединится с охотою по затруднительности своего положения, ибо дворы венский и версальский остаются в союзе; наконец, от императрицы будет зависеть допустить в союз и другие дворы, потому что лондонский двор будет во всем сообразоваться с ее намерениями.
К этой неприятности для графа Александра Воронцова присоединилась еще другая: дядя его граф Михаил Ларионович перестал заведовать иностранными делами и уехал за границу. Но перед оставлением иностранных дел канцлер столкнулся с Бекингамом: последний прислал ему письмо, в котором извещал, что король назначил ему, Воронцову, две тысячи фунтов стерлингов вознаграждения за убытки, причиненные ему английскими каперами, которые овладели принадлежавшими ему вещами; но при этом Бекингам дал знать, что такая щедрость оказана на такой именно случай, когда между Россиею и Англиею постановлен и подписан будет торговый договор на выгодных для Англии условиях. Воронцов закричал об оскорблении, бесчестии. Бекингам заявил канцлеру свое сильное сожаление о случившемся, приписал все своей излишней горячности и самым убедительным образом просил его забыть дело, которое этим и кончилось. Граф Александр писал дяде от 30 июля: «Ваше сиятельство легко себе представить можете, с каким восчувствованием увидел я неожиданность поступка лорда Букингама; сколь малую идею ни имел я о талантах сего посла, не мог я себе вообразить, чтоб его безрассудность до такой превратности и безумности простираться могла, как он теперь явно оказал сим странным своим письмом. Я заподлинно вашему сиятельству донесть могу, сколь двор его за то с справедливостию на него негодует. Его величество король, подошед сего дня ко мне, говорить изволил, сколь он имеет причину быть недовольным поступком своего посла, особливо в рассуждении его к вам письма, который (поступок) нимало не основан на данных ему повелениях, что он меня просит вашему сиятельству о том донесть и притом уверить, что, зная честность вашего характера, никто здесь не мог бы когда-либо осмелиться с успехом вам толь странную пропозицию, как он, посол, то учинил, уповательно от своего незнания».
Наконец, положение графа Воронцова в Лондоне ухудшилось вследствие поднятия польского вопроса по смерти Августа III. В Петербурге хотели, чтоб Англия энергически содействовала видам России в Польше; в Лондоне были очень далеки от сколько-нибудь энергических мер в таком деле, в котором интересы Англии вовсе не затрогивались, следовательно, все представления русского министра должны были оставаться безуспешными. Доносить императрице о своих неуспехах было очень неприятно для Воронцова, особенно когда теперь иностранными делами стал прямо заведовать человек, сильно к нему нерасположенный. Панин выражал это нерасположение в заметках, которые он делал на донесениях Воронцова. Так, в одном из своих донесений Воронцов писал, что все его представления со времени смерти польского короля не имели большого успеха у английского министерства. Панин заметил: «Можно было бы загодя биться об заклад, что эти представления останутся без успеха, потому что они были необдуманны и дурно ведены». Там, где Воронцов употребил обычную извинительную фразу, что при всей ревности к службе императрицы у него недостает надлежащего знания и искусства, Панин заметил: «Ничто не может быть справедливее этого». Воронцов извещал, что он ездил в деревню к бывшему министру и теперь главе оппозиции знаменитому Питту, чтоб поговорить с ним о делах, и особенно выведать его мысли о Польше, о том, чего можно ожидать от Англии в вопросе, долженствующем интересовать все великие державы Европы. Питт, по словам Воронцова, отвечал ему с своим обычным красноречием, но осторожно. Панин заметил: «Бьюсь об заклад, что он говорил с ним, как говорят с мальчиком, не заслуживающим уважения». Впрочем, смысл слов Питта был тот, что так как по всему видно, что при королевских выборах в Польше прусский король будет действовать заодно с Россиею, то, по его мнению, Англия должна с жаром поддерживать требования этих двух государств, которых дружба для нее очень дорога; но что трудно определить с точностию, в чем должно состоять содействие Англии, ибо оно зависит от множества обстоятельств, которые не могут быть ему известны как человеку, уже два года находящемуся вне дел.
Воронцов писал, что один общий приятель Питту и ему уверял его, что Питт выражал крайнее удивление, почему настоящее министерство ничего не делает по польскому вопросу, почему оно после получения известия о смерти Августа III не отправило немедленно курьера в Петербург с предложением своих услуг и с уверением, что если Франция вмешается в дело, то Англия не только употребит все средства воспрепятствовать этой державе в исполнении ее намерений, но постарается совершенно уничтожить их. Питт прибавил, что если министерство будет и вперед вести себя так в польском деле, то он выскажет свое мнение в палате общин, выразит свое удивление, что лондонский двор обнаруживает такое равнодушие в таком важном деле. На это Панин заметил: «Он обманывает, он лжет. Никогда человек со смыслом не скажет, что известный двор должен отправить курьера к другому двору с предложением услуг. Дворы предлагают друг другу добрые услуги только в случае несчастия; здесь это великодушие, тогда как в другом случае это низость и подлость».
Воронцов должен был потребовать от английского министерства, чтоб оно перевело своего резидента Ратона (Wroughton) из Дрездена в Варшаву. Воронцов в письме к графу Галифаксу имел неосторожность прибавить, что исполнение этого желания императрицы может ускорить желанное заключение союзного договора с Россиею. За это он получил от императрицы такой рескрипт: «Как мы вообще имеем причину довольными быть ревностию и тщанием вашим к службе, так, напротив того, не хотим ныне скрыть удивления нашего по поводу французской пиесы, которую прислали вы сюда, по сообщении оныя статскому секретарю графу Галифаксу. Вы не можете сами не признаться, что весьма неумеренно и неприлично окончание помянутой пиесы, когда в замену переведения аглинского резидента из Дрездена в Варшаву полагается некоторым образом кондициею с нашей стороны ускорение трактуемых между нами и Англиею трактатов. Мы требовали от аглинского двора такой угодности, которая сама по себе ничего не значит и не может иметь следствий, ибо весьма равно для Англии содержать министра своего в Дрездене или Варшаве, потому что в одном и другом месте может он ей равные показывать услуги, а в соответствие сей малой угодности обязали вы нас в таком деле, которое интересует пользу и честь империи нашей, когда мы не инако с Англиею или с другою какою державою намерены заключать трактаты как с равною для обеих сторон выгодою. Сверх того, вышепомянутое важное, но по всем околичностям крайне излишнее прибавление в французском переводе вами переделанного рескрипта не только не имеет основания правды, но с собственным вашим графу Галифаксу торжественным уверением, что вы неправды сказать ни для чего на свете не в состоянии, совсем несогласно, когда о таком кондициальном требовании к вам не писано, да и писать о том невозможно было. Итак, вы, объявя оное за истину, подвергли как собственный свой, так и дворовый кредит безвременно явному предосуждению. Примечая вам, таким образом, справедливое наше по сему случаю удивление, удостоверены мы, что ошибка ваша произошла от избытка усердия, и для того довольствуемся только в запас подтвердить вам, дабы вы впредь, осторожнее поступая, не делали без нужды письменных сообщений, а особливо в таких делах, где и одни словесные изъяснения достаточны быть могут».
Воронцов оправдывался, но противоречил себе в своих оправданиях: выставлял, что сделанная им прибавка ни к чему не обязывает Россию, представляя голый комплимент, и в то же время утверждал, что без этого прибавления английский двор не решился бы исполнить требование русского — перевесть Ратона из Дрездена в Варшаву — по своей холодности к польским делам.
Из Франции пришло известие, что там определено заплатить Швеции 3 миллиона ливров с рассрочкою, после чего Людовик XV открыл шведскому правительству свое намерение относительно польских дел по смерти Августа III: король желает возведения на польский престол саксонского курфюрста, но предоставляет дело свободным выборам, и если жребий падет на Пяста, то препятствовать этому не будет; если же кем-нибудь будет принято намерение раздробить Польскую республику по частям, то он будет противиться этому всеми силами и будет просить содействия в этом деле у всех своих союзников, поэтому желает знать, как думает об этом шведское правительство, правительство такой державы, которой собственный интерес требует сохранения в целости Польской республики. Из Швеции отвечали, что взгляды шведского короля вполне согласны с французскими. Король достаточно чувствует важность сохранения вольности республики Польской, конституции и ее целости и потому нимало не намерен препятствовать вольным выборам, и если курфюрст саксонский получит корону, то это будет очень приятно королю шведскому. Панин заметил: «Шведский ответ весьма целомудрен».
Между тем в Петербурге почли необходимым выдать шведскому правительству 300000 недоплаченных субсидий. Получив об этом извещение от своего двора, Остерман обратился к известному благонамеренному сенатору, и тот отвечал, что надобно сделать это предложение не прежде открытия сейма, иначе министерство воспользуется возможностию удовлетворить финансовым нуждам, возьмет деньги и сейма не созовет. Вслед за тем пришло из Петербурга объявление императрицы, что она намерена поддерживать в Польше избрание Пяста; шведский король отвечал, что вопрос о королевском избрании в Польше возник так недавно, что трудно относительно него принять какое-нибудь решение; королевские выборы есть, собственно, дело польского народа, который и должен решить, кто ему лучше — свой или чужой.
Относительно участия Дании в польском вопросе Корф писал, что это государство войском никому не поможет, какие бы большие субсидии ни были предложены. Финансы в печальном положении. Гораздо ближе были дела шведские. Министр иностранных дел Бернсторф говорил Корфу: «Видно, что Франция против прежнего уже не так много занимается шведскими делами, поэтому польза соседних дворов требует принять в уважение ту опасность, в которой, по-видимому, Швеция теперь находится; благоразумие требует принимать предосторожности против готовящейся бури. Для спокойствия Европы нет ничего вреднее самодержавия в Швеции. История доказывает, что беспрестанные и кровопролитные войны надобно приписывать самодержавным шведским королям». Корф заметил, что если так, то между Россиею и Даниею должно быть заранее сделано соглашение на этот счет. «Мы уже думали об этом, — отвечал Бернсторф, — но как начать? Из всех мест и из самого Стокгольма получили мы известия, что шведская королева сыскала способ войти в сильную дружбу с императрицею российскою и вовлечь ее в интерес своего дома; я не буду исследовать, верно это или нет, но так как разглашение уже сделано, то при таких деликатных обстоятельствах можем ли мы, не подвергнув себя ответственности, предложить своему государю об установлении такого соглашения, которое императрица тем легче отклонит, что по своим большим силам не может так много опасаться от Швеции, как Дания; что же выйдет, если мы сделаем первое предложение о таком соглашении? Только то, что навлечем на своего короля непримиримую злобу шведского двора!» «Страх совершенно напрасный, — отвечал Корф, — императрица поступает по правилам, основанным на существенных интересах своей империи. Если вы хотите узнать мнение императрицы по шведским делам, то пусть ваш посланник в Петербурге барон Остен предложит войти в соглашение по этим делам при условии глубочайшей тайны». Бернсторф обещал посоветоваться с товарищами и в следующую конференцию объявил, что король дал предложенное Корфом поручение Остену, причем Бернсторф дал знать, что король велел своему министру в Варшаве действовать согласно с русскими министрами относительно королевских выборов.
Английский посол граф Бекингам сильно хлопотал о скорейшем заключении союзного и коммерческого трактата; но мы видели, с какою осторожностию относились в России к заключению союзов. 15 февраля Екатерина писала канцлеру: «Мне кажется, послу аглинскому ответствовать удобно на сие домогательство о союзном трактате, что желательно было б наперед согласиться о мере в случае выбора будущего короля польского, так как я уже не одиножды оному послу внушить приказала, но еще мнение его двора неизвестно, а если он на то скажет, что они на все согласны, что я по оным делам предприиму, тогда можно ответствовать, что сии генеральные термины не довольны, если они не в инструкции аглинского министра в Варшаве, дабы он согласно мог поступать с моим послом».
На конференции с канцлером и вице-канцлером в Москве 8 марта Бекингам жаловался, что двор его сердится на него, будто бы он с своей стороны не довольно старается о союзе. Воронцов и Голицын отвечали ему, что он сам может быть свидетелем, как много императрица уважает дружбу английского короля, и если до сих пор не начато дело о возобновлении обоих трактатов, то всю вину надобно приписать множеству нужнейших внутренних дел, которыми теперь занята императрица и которые, по-видимому, до возвращения двора в Петербург не оставят ей свободного времени заняться внешними делами. 22 апреля Бекингам объявил, что король, его государь, отправил в Варшаву к своему резиденту указ, чтоб он во всех случаях, и особенно в случае смерти королевской, действовал согласно с русским послом.
8 июля Бекингам подал записку: «Король, мой государь, отложил свои домогательства о возобновлении союза на том основании, что двор недолго пробудет в Москве. Теперь же, рассчитывая, что двор должен уже находиться в Петербурге, приказал мне самой императрице и министрам ее изъявить свое прискорбие о том, что еще не начато дело, столь нужное для сохранения европейского мира и для выгод обоих народов, между которыми сама природа определила союз. Желательно было бы, чтоб Россия это дело рассмотрела внимательно, ибо союзу уже давно надлежало быть постановленным. Медленность в заключении союза умалила кредит обоих дворов, а прочие державы, имеющие виды, противные видам Англии и России, этим временем воспользовались. Английский двор ни о каком другом союзе так не старается, как о русском, он знает, как важен этот союз для обоих народов не только в рассуждении их самих, но и в рассуждении обязательств, постановляемых ими с прочими державами, и потому королю мало понятна политика русского двора, отлагающая возобновление оборонительного союза во время всеобщего мира в Европе; и для чего бы также не заключить коммерческого трактата, который более важен для России, чем для Англии. Короля ни в чем нельзя упрекнуть, ибо он подал всевозможные опыты своего почтения к императрице удовлетворением ее желаний относительно польских дел и во всех других случаях. Искренний союз с Россиею необходимо почитается первым и лучшим основанием политики, и когда раз он будет установлен, то легко можем установить систему мудрую и правильную, согласную с нашими собственными интересами и с сохранением спокойствия в Европе. Когда мы будем действовать согласно и говорить одним языком, то будем говорить с другими дворами веско и с достоинством и на наши слова будут обращать внимание».
Такое сильное представление побудило составить проект союзного договора. Если с такою неотвязчивостью требуют союза, если прямо говорят, что союз с Россиею считается в Англии первым и лучшим основанием политики, то не должны скупиться на удовлетворение русским требованиям. Финансы империи не в завидном положении; выборы польского короля потребуют больших издержек; богатая Англия должна помочь. Еще больше побуждений для Англии помочь России в Швеции, ибо там будет борьба против Франции, а эта борьба для Англии всегда на первом плане. В таком смысле составлены были две секретные статьи русского проекта союзного договора с Англиею.
В первой говорилось, что в случае смерти Августа III английский министр в Варшаве должен действовать сообща с русским министром и употреблять все усилия для возведения на польский престол такого лица, относительно которого оба двора согласились между собою, и так как при этом нельзя обойтись без издержек, то английский король обещает иметь в Польше значительную денежную сумму для достижения этой общей цели; императрица сделает то же с своей стороны. Но если дела в Польше дойдут до такой крайности, что русская императрица по соседству будет принуждена оружием поддерживать виды обеих договаривающихся держав, в таком случае английский король обещает прислать императрице 500000 рублей, как скоро русские войска вступят в Польшу. Во второй секретной статье говорилось, что и в Швеции русский и английский министры должны действовать сообща для ослабления партии, поддерживаемой другими государствами, и для сохранения равновесия между этою партиею и другою, ей противоположною.
В Англии обе эти статьи нашли совершенно невозможными. Бекингам должен был представить русскому министерству, как неудобно для Англии входить в споры по поводу выборов польского короля с опасностью вовлечься в новую войну. Кроме того, была еще третья статья, на которую посол никак не соглашался, именно на включение Турции в число держав, против которых в случае их нападения на Россию Англия должна помогать последней.
«Наше министерство, — говорил Бекингам, — не может принять этого пункта, не подвергнув себя великому негодованию торгующей в Леванте компании; как скоро Порта услышит о таком союзе, то совершенно уничтожит английскую торговлю в своих владениях». Вице-канцлер возражал ему, что если, с одной стороны, исключить Турцию, то, с другой — надобно будет исключить Францию, и тогда нечего будет заключать бесполезный для обеих сторон союз. Бекингам хлопотал, чтоб одновременно шли переговоры о торговом трактате; но с русской стороны было решено сделать союзный договор условием для заключения торгового, чтоб принудить Англию к большей податливости относительно первого.
Легко понять, как вследствие этой медленности в заключении договоров было неприятно положение русского министра в Лондоне графа Александра Воронцова. Английские министры говорили ему, что при европейских дворах толкуют о неуспехе Бекингама в заключении договоров, приписывая этот неуспех влиянию Франции, и что эти толки вредят значению Англии. Эти толки подтверждались газетными известиями об отличиях, какими пользовался при русском дворе французский посланник Бретейль. Статс-секретарь по иностранным делам граф Галифакс объявил Воронцову, что по заключении союзного договора между Россиею и Англиею можно допустить к нему и берлинский двор, который присоединится с охотою по затруднительности своего положения, ибо дворы венский и версальский остаются в союзе; наконец, от императрицы будет зависеть допустить в союз и другие дворы, потому что лондонский двор будет во всем сообразоваться с ее намерениями.
К этой неприятности для графа Александра Воронцова присоединилась еще другая: дядя его граф Михаил Ларионович перестал заведовать иностранными делами и уехал за границу. Но перед оставлением иностранных дел канцлер столкнулся с Бекингамом: последний прислал ему письмо, в котором извещал, что король назначил ему, Воронцову, две тысячи фунтов стерлингов вознаграждения за убытки, причиненные ему английскими каперами, которые овладели принадлежавшими ему вещами; но при этом Бекингам дал знать, что такая щедрость оказана на такой именно случай, когда между Россиею и Англиею постановлен и подписан будет торговый договор на выгодных для Англии условиях. Воронцов закричал об оскорблении, бесчестии. Бекингам заявил канцлеру свое сильное сожаление о случившемся, приписал все своей излишней горячности и самым убедительным образом просил его забыть дело, которое этим и кончилось. Граф Александр писал дяде от 30 июля: «Ваше сиятельство легко себе представить можете, с каким восчувствованием увидел я неожиданность поступка лорда Букингама; сколь малую идею ни имел я о талантах сего посла, не мог я себе вообразить, чтоб его безрассудность до такой превратности и безумности простираться могла, как он теперь явно оказал сим странным своим письмом. Я заподлинно вашему сиятельству донесть могу, сколь двор его за то с справедливостию на него негодует. Его величество король, подошед сего дня ко мне, говорить изволил, сколь он имеет причину быть недовольным поступком своего посла, особливо в рассуждении его к вам письма, который (поступок) нимало не основан на данных ему повелениях, что он меня просит вашему сиятельству о том донесть и притом уверить, что, зная честность вашего характера, никто здесь не мог бы когда-либо осмелиться с успехом вам толь странную пропозицию, как он, посол, то учинил, уповательно от своего незнания».
Наконец, положение графа Воронцова в Лондоне ухудшилось вследствие поднятия польского вопроса по смерти Августа III. В Петербурге хотели, чтоб Англия энергически содействовала видам России в Польше; в Лондоне были очень далеки от сколько-нибудь энергических мер в таком деле, в котором интересы Англии вовсе не затрогивались, следовательно, все представления русского министра должны были оставаться безуспешными. Доносить императрице о своих неуспехах было очень неприятно для Воронцова, особенно когда теперь иностранными делами стал прямо заведовать человек, сильно к нему нерасположенный. Панин выражал это нерасположение в заметках, которые он делал на донесениях Воронцова. Так, в одном из своих донесений Воронцов писал, что все его представления со времени смерти польского короля не имели большого успеха у английского министерства. Панин заметил: «Можно было бы загодя биться об заклад, что эти представления останутся без успеха, потому что они были необдуманны и дурно ведены». Там, где Воронцов употребил обычную извинительную фразу, что при всей ревности к службе императрицы у него недостает надлежащего знания и искусства, Панин заметил: «Ничто не может быть справедливее этого». Воронцов извещал, что он ездил в деревню к бывшему министру и теперь главе оппозиции знаменитому Питту, чтоб поговорить с ним о делах, и особенно выведать его мысли о Польше, о том, чего можно ожидать от Англии в вопросе, долженствующем интересовать все великие державы Европы. Питт, по словам Воронцова, отвечал ему с своим обычным красноречием, но осторожно. Панин заметил: «Бьюсь об заклад, что он говорил с ним, как говорят с мальчиком, не заслуживающим уважения». Впрочем, смысл слов Питта был тот, что так как по всему видно, что при королевских выборах в Польше прусский король будет действовать заодно с Россиею, то, по его мнению, Англия должна с жаром поддерживать требования этих двух государств, которых дружба для нее очень дорога; но что трудно определить с точностию, в чем должно состоять содействие Англии, ибо оно зависит от множества обстоятельств, которые не могут быть ему известны как человеку, уже два года находящемуся вне дел.
Воронцов писал, что один общий приятель Питту и ему уверял его, что Питт выражал крайнее удивление, почему настоящее министерство ничего не делает по польскому вопросу, почему оно после получения известия о смерти Августа III не отправило немедленно курьера в Петербург с предложением своих услуг и с уверением, что если Франция вмешается в дело, то Англия не только употребит все средства воспрепятствовать этой державе в исполнении ее намерений, но постарается совершенно уничтожить их. Питт прибавил, что если министерство будет и вперед вести себя так в польском деле, то он выскажет свое мнение в палате общин, выразит свое удивление, что лондонский двор обнаруживает такое равнодушие в таком важном деле. На это Панин заметил: «Он обманывает, он лжет. Никогда человек со смыслом не скажет, что известный двор должен отправить курьера к другому двору с предложением услуг. Дворы предлагают друг другу добрые услуги только в случае несчастия; здесь это великодушие, тогда как в другом случае это низость и подлость».
Воронцов должен был потребовать от английского министерства, чтоб оно перевело своего резидента Ратона (Wroughton) из Дрездена в Варшаву. Воронцов в письме к графу Галифаксу имел неосторожность прибавить, что исполнение этого желания императрицы может ускорить желанное заключение союзного договора с Россиею. За это он получил от императрицы такой рескрипт: «Как мы вообще имеем причину довольными быть ревностию и тщанием вашим к службе, так, напротив того, не хотим ныне скрыть удивления нашего по поводу французской пиесы, которую прислали вы сюда, по сообщении оныя статскому секретарю графу Галифаксу. Вы не можете сами не признаться, что весьма неумеренно и неприлично окончание помянутой пиесы, когда в замену переведения аглинского резидента из Дрездена в Варшаву полагается некоторым образом кондициею с нашей стороны ускорение трактуемых между нами и Англиею трактатов. Мы требовали от аглинского двора такой угодности, которая сама по себе ничего не значит и не может иметь следствий, ибо весьма равно для Англии содержать министра своего в Дрездене или Варшаве, потому что в одном и другом месте может он ей равные показывать услуги, а в соответствие сей малой угодности обязали вы нас в таком деле, которое интересует пользу и честь империи нашей, когда мы не инако с Англиею или с другою какою державою намерены заключать трактаты как с равною для обеих сторон выгодою. Сверх того, вышепомянутое важное, но по всем околичностям крайне излишнее прибавление в французском переводе вами переделанного рескрипта не только не имеет основания правды, но с собственным вашим графу Галифаксу торжественным уверением, что вы неправды сказать ни для чего на свете не в состоянии, совсем несогласно, когда о таком кондициальном требовании к вам не писано, да и писать о том невозможно было. Итак, вы, объявя оное за истину, подвергли как собственный свой, так и дворовый кредит безвременно явному предосуждению. Примечая вам, таким образом, справедливое наше по сему случаю удивление, удостоверены мы, что ошибка ваша произошла от избытка усердия, и для того довольствуемся только в запас подтвердить вам, дабы вы впредь, осторожнее поступая, не делали без нужды письменных сообщений, а особливо в таких делах, где и одни словесные изъяснения достаточны быть могут».
Воронцов оправдывался, но противоречил себе в своих оправданиях: выставлял, что сделанная им прибавка ни к чему не обязывает Россию, представляя голый комплимент, и в то же время утверждал, что без этого прибавления английский двор не решился бы исполнить требование русского — перевесть Ратона из Дрездена в Варшаву — по своей холодности к польским делам.