Стампас Октавиан. Цитадель

   — Почему же две пятых? Такого налога быть не может, они сошли с ума!
   — Они говорят, что брать с вас меньше они просто стесняются, боятся обидеть, Ваше высочество.
   Изабелла встала из-за изящного антиохийского столика, заваленного бумагами, и, нервно пройдясь по комнате, швырнула бумагу в пасть тлеющего камина.
   — Что ты мне приготовил еще?
   — Портовый пристав жалуется, что барон де Овернье зарубил вчера на пристани лошадь кипрского купца.
   — Чем же ему не понравилась лошадь?
   — Думаю, Ваше высочество, барон просто не попал по всаднику.
   Изабелла усмехнулась, обнажив ровные, аккуратные зубы.
   — Велите де Овернье заплатить за эту лошадь.
   — Смею заметить, Ваше высочество, такие представления принято, с благородным возмущением, отвергать.
   — Если бы барон зарубил самого купца, а тот случайно находился при оружии, в таком поступке можно было бы разглядеть что-то рыцарское. Лошадь же — просто имущество. Достойно ли имени де Овернье покушаться на имущество какого-то купца? Простив смерть этой лошади барону, мы, тем самым, признаем, что родовитый человек способен совершать поступки, не согласующиеся с рыцарской честью.
   — А-а, — прозревая, протянул мажордом.
   — Вот именно. Де Овернье — одна из самых блестящих фигур моего «царствования», мне не хотелось бы его огорчать, посему, разрешаю ему заплатить.
   — Понятно, — кивнул Данже, — этот кипрский купец ошалеет от неожиданной милости.
   — Что значит неожиданной? И впредь повелеваю подобные дела разрешать таким образом. И потрудитесь всем, кто способен хоть что-то понимать, растолковать смысл моего решения. Что же касается Кипра…
   Понятливый эльзасец даже не дал госпоже договорить:
   — Кипр молчит.
   — Это, наконец, странно. Во время нашей последней встречи Гюи Лузиньян не произвел на меня впечатление молчаливого человека.
   Принцесса в задумчивости теребила свой каштановый локон.
   — Это все?
   — Все, Ваше высочество.
   Мажордом собрал пергаменты и направился к выходу из будуара. Остановился.
   — Насколько я понял, у иудеев мы больше не одалживаемся. Все таки две пятых… Тамплиеры дают деньги под десятую долю и неограниченно…
   Изабелла бросила задумчивый взгляд в сторону разгоревшегося камина.
   — Нет, Данже, ты не прав. Занимать нам и впредь придется у иудеев, и даже, если они потребуют больше двух пятых.
   На лице мажордома появилось внимающее выражение.
   — Иудеям, в крайнем случае, можно и не отдавать, а тамплиерам отдавать придется в любом случае.
   В бело-красную залу дворца великого магистра Рено Шатильонский вошел в ярости. В помещении находилось два человека — сам граф де Торрож и брат Гийом. Им без всякого вступления и начал излагать причины своего раздражения граф Рено.
   — …как какого-нибудь поваренка в корзине возили по улицам города! В простой мужицкой телеге! Меня, предки которого пировали за одним столом с Карлом Великим! Вы не могли этого не знать, вы хотели меня унизить сознательно. Вы меня можете убить, но никто не дал вам права меня унижать!
   Граф Рено был громадного роста, статен, с пышной гармоничной бородой, одним словом великолепный образец латинского рыцаря. Пьяница, забияка, мот, нахал, бабник, оставалось выяснить не дурак ли он.
   — Присядьте, сударь, — мягко сказал великий магистр.
   Подвигав усами, Рено Шатильонский молча опустился на деревянный табурет, широко расставил ноги и вызывающе оперся правой рукой о правое колено. Одет он был так, как и можно было ожидать от человека, проведшего неделю в подземной тюрьме. Узкие, по последней моде, шоссы продраны во многих местах, от когда-то роскошного блио остались одни лохмотья, почти не прикрывающие штаны-брэ. Только острые длинные пигаши торчали гордо и независимо. Появление обуви с загнутыми носами было связано с именем графа Анжуйского, желавшего скрыть уродливую форму стопы. Демонстрируя приверженность Анжуйской моде, граф Рено в известном смысле бросал вызов руководству тамплиеров, которое в последнее время склонно было делать ставку на Плантагенетов.
   — В корзине вас сюда доставили, сударь, исключительно ради вашей безопасности, — вступил в разговор брат Гийом.
   — Я уже сказал вам, что умереть готов, быть униженным — не желаю, — Рено максимально выпрямил и без того прямую спину.
   — Разве можно унизить дружеским участием? — брат Гийом встал из-за стола, — мы прибегли к подобному, согласен, несколько непривычному способу вашей, м-м, доставки, боясь, что при любом другом вас могли бы распознать. Внешность ваша весьма примечательна. И донести его величеству.
   — И что же?! — с вызовом спросил рыцарь. — И почему это нашего, Богом спасаемого монарха должно было заинтересовать известие о том, что граф Рено Шатильон разъезжает по его столице?
   — А вот почему, — брат Гийом взял со стола лист бумаги с большой королевской печатью и помахал им в воздухе.
   — Что это?
   — Что это?! — прорычал вдруг великий магистр. — Это королевский указ, в нем написано, что Рено Шатильонский должен быть немедленно казнен. Человек, которого вы имели счастье зарубить неделю назад, оказался никем иным как графом де Санти, неаполитанским дворянином, которому его величество благоволил и даже, кажется, был чем-то обязан.
   Брови графа Рено сдвинулись на переносице. Де Торрож продолжал:
   — Итак, великолепная карьера блистательного бретера и повесы может считаться законченной. Вы задели короля, может быть и сами того не зная. Но это уже ничего но меняет.
   Рено Шатильонский молча поиграл желваками, заметно помрачнел, потом спросил:
   — Почему этот пергамент у вас, а не у начальника стражи? — и тут же добавил не давая собеседникам времени, чтобы ответить. — Что вам от меня нужно?
   Граф де Торрож улыбнулся.
   — Ну, слава Богу, приятно, когда понимают с полуслова. Вы оказывается не только умеете махать мечом, но и шевелить мозгами.
   Рено поморщился.
   — Несмотря на то, граф, что у вас в руках находится указ о моей смерти, я просил бы вас воздержаться от фамильярностей. И не ведите себя так, будто я уже согласился на ваше предложение. Если оно окажется очень уж гнусным, я могу отказаться. Понятно?
   Лицо великого магистра побагровело от такой наглости, но гнев его не успел пролиться, брат Гийом быстро и умело перехватил нить беседы.
   — Не надо думать о нас как об исчадиях ада, — улыбнулся он, — это как-то, по-детски. А в продолжение темы, скажу, что помимо этого пергамента у нас есть и несколько других. Другими словами, мы решили оказать вам и ещё одну услугу, то есть скупили все ваши долги. И как люди уравновешенные, конечно же мы не станем требовать, чтобы вы немедленно начинали с нами рассчитываться. Вы меня поняли?
   Рено Шатильонский отвел глаза и шумно втянул воздух.
   — Что же касается того, что мы у вас попросим, то лишь самый неблагодарный или очень уж странный человек может счесть это поручение неприятным, или хотя бы обременительным.
   — Извольте говорить яснее.
   Брат Гийом потер указательным пальцем кончик своего носа.
   — Вам придется поехать в Яффу, ко «двору» принцессы Изабеллы, и сделать так, чтобы она увлеклась вами. Надеюсь, вам хорошо известно, до какой степени Изабелла не страшилище, плюс к этому она не старуха и не святоша. Поэтому мы вправе считать это поручение и приятным, и выполнимым. У вас будут расходы, ибо после Иерусалимской тюрьмы вы захотите сменить экипировку, поэтому… вот.
   С этими словами брат Гийом достал из стоящего на столе эбенового ящика большой кошель потертой кожи и бросил на столешницу. Внутри что-то приятно звякнуло.
   — Здесь двести мараведисов. Согласитесь, мы достаточно высоко ценим услуги человека, чьи предки сиживали за одним столом с Карлом Великим.
   — Как бы там ни было, я прошу вас оставить моих предков в покое.
   — Отправляйтесь, граф, отправляйтесь, — прогудел великий магистр.
   Когда заносчивый Рено вышел из красно-белой залы, подбрасывая на широкой ладони кошель с деньгами, некоторое время стояла тишина. Нарушил ее граф де Торрож.
   — Сказать честно, я не слишком верю в успех этого предприятия. Девчонка, говорят, довольно умна, и потом, эта ее страсть к Лузиньяну…
   — Вы правы, мессир, но только с одной стороны. Уму и проницательности принцессы Изабеллы могли бы позавидовать многие государственные мужи. Именно поэтому, она и остановила выбор на Гюи, ведь за ним стоит Ричард. Но я уверен, что подлинной страсти тут нет.
   — Вы считаете страсть к власти не подлинной? — удивленно спросил де Торрож.
   Брат Гийом улыбнулся.
   — Хорошо сказано, мессир. Но я имел в виду нечто другое. Тяга Изабеллы к Гюи, на мой взгляд, носит исключительно политический характер. Брак с ним скорее, чем что-либо другое может ей доставить Иерусалимский трон. Я читал ее письма на Кипр. Они слишком разумные, истинно влюбленная женщина пишет не так.
   — Как ты их добыл?
   — Странно было бы, если бы я не нашел такой возможности.
   Де Торрож усмехнулся и приложил руку к своей вечно раздраженной печени.
   — Пожалуй.
   — Так вот, мессир, сейчас Изабелла, при всем своем уме, находится как бы в раздвоенном состоянии. Мысли ее на Кипре, в перспективе на Иерусалимском троне, а чувства бродят сами по себе. И появление перед ее глазами такого самца, как наш благородный негодяй Рено, не может этих чувств не всколыхнуть. Говорят, он мастер в обстряпывании сердечных дел. Вот мы и посмотрим, какая из двух страстей, к власти или к мужчине, возобладает. Нам, как вы понимаете, выгоднее, чтобы сильнее оказалась вторая.
   — Да, — пробормотал до Торрож, — такая штучка как, Изабелла на здешнем престоле, нас устроить не может.
   — Своевольна, слишком своевольна, и стало быть захочет править сама.
   — Н-да. А что Сибилла?
   — Сегодня она получит первое письмо от неизвестного поклонника. Я убежден, что она не станет читать его далее первой фразы «О, прекрасная дама». Она немедленно изорвет его в порыве целомудренной ярости. И так она поступит с первыми десятью или пятнадцатью письмами. Само их чтение будет ей казаться грехопадением.
   — А не отдаст ли она их этому мерзавцу Савари?
   — Ни в коем случае, мессир. Она очень дорожит своим образом безгрешной и кроткой натуры. Она хочет, чтобы ее считали полусвятой. Такой девушке не могут приходить куртуазные письма. Она будет сама истреблять их во пламени одинокой свечи, дрожа от ангельского гнева. Но страшный яд любопытства будет разъедать ее душу все сильней и сильней. И вот на пятнадцатый день она не получит очередного письма. Де Торрож поднял удивленные глаза на самозабвенно рассуждающего монаха.
   — И что?
   — А то, что ее охватит ужас, она решит, что писем больше не будет. И когда, после трехдневного перерыва, она получит шестнадцатое послание и увидит, что на нем темное пятно, и поймет, что это, скорей всего, капля крови… Д'Амьен и этот негодяй Савари проиграли!
   — Она прочтет письмо?
   — Именно, и этого нам будет достаточно. Ибо аргументы амура всегда убедительнее аргументов святого.
   Великий магистр взял со стола большую серебряную кружку с крышкой, откинул крышку и сделал несколько больших, смачных глотков.
   — Ты знаешь, не сказал бы, что мне очень уж помогает составленное тобой пойло.
   — Есть только одно лекарство, действующее мгновенно.
   — Какое?
   — Яд.
   Де Торрож сделал еще несколько глотков.
   — Я умом понимаю, что нам выгоднее сделать королевой эту богомольную гусыню, и вместе с тем жаль, что мы не можем прибрать к рукам эту бойкую девчонку, ее сестрицу. Жаль ее спихивать в помойную яму, которой является постель этого негодяя Рено.
   — Настоящая королева на Иерусалимском троне — слишком большая роскошь для нас, мессир. Предпочтительнее пасти гусей, чем укрощать львиц.
   Великий магистр постучал желтым панцирным ногтем по серебряной кружке.
   — Прав-то ты прав, только не помогает мне твое зелье.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ГОД СОБАКИ

   Издавна, богатые палестинцы для охраны своих городских усадеб заводили особых собак, огромных вислоухих чудищ с черной спиной, пепельными лапами и желтыми, почти фосфорического блеска глазами.
   Завезли их сюда еще македоняне и прижились эти звери на новом месте отлично, скрестились с аравийскими волкодавами и стали незаменимым оружием в борьбе с ночными грабителями.
   Во дворе любого сирийского купца, иудейского менялы, назареянина-домовладельца бегало два-три таких монстра. Они были соответствующим образом натасканы. Сначала поднимали лай при появлении чужака, а потом молча впивались ему в причинное место. Поэтому мелкое ворье, заслышав характерный приглушенный лай за глинобитной стеной, поспешно уносило ноги во избежание кровавых неприятностей. Отравить этих тварей также было чрезвычайно трудно, они были так приучены, что брали пищу только из рук хозяина.
   Весельчак Анри придумал-таки одну уловку: на стену, ограждающую заснувшую усадебку, взбирается один из его людей, собаки с лаем кидаются к нему, он дразнит их, свесив за ограду ноги, доводит псов до неистовости, в это время рядом с ним на стене появляются два арбалетчика и расстреливают их в упор. Дальше все просто — через ограду переваливается вся шайка и начинает делать то, чем занималась всю предыдущую жизнь.
   Когда Анри излагал этот план своим людям, они не выразили особого воодушевления и были правы, потому что осуществление его на практике сопряжено было со слишком большим количеством огрехов. Эти проклятые псы вели себя не совсем так, как решил за них Анри. Они не желали собираться в одном месте и хором облаивать одного, специально для этих целей выделенного человека. Чуя, что грабителей за стеной много, они носились, как сумасшедшие, по двору, попасть в них из арбалета в темноте южной ночи было очень непросто. Тем, кто совался во двор раньше времени, доставалось от их зубов. И даже будучи заколоты, они не разжимали своих челюстей. Разбойник по имени Кадм так и приковылял в пещеру под башней со вцепившейся в голень собачьей башкой, которую пришлось спешно отсечь от туловища.
   Богатеи ближайших городов, заслышав о появлении в округе большой разбойничьей банды, зарывали свои деньги поглубже, так, что если какой-нибудь налет проходил относительно спокойно, то добыча оказывалась слишком ничтожна.
   В подвале башни на холме нарастало уныние и даже сам Весельчак Анри был не слишком весел. Хорошо еще, что хозяева двух вилл, запуганные до смерти соседством, присылали в достаточном количестве еду. В противном случае, люди Анри начали бы просто разбегаться.
   В один из первых дней, вожак потребовал от своего нового пленника, чтобы тот показал ему свой дом в Бефсане. Разумеется, эта ознакомительная прогулка могла быть совершена только ночью. Внешность разбойников стала уже более менее известна горожанам и, увидев их на улице города днем, они, конечно, кликнули бы стражников.
   Не моргнув глазом, Анаэль подвел Весельчака Анри к дому горшечника Нияза.
   Ночь была тихая, безлунная, звездный шатер был так красив и величествен, как это бывает только палестинской осенью. Неподалеку, тихо, почти скрытно журчал ручей, бесшумно высились громады тутовых деревьев на том берегу. Глухо топтались овцы в своем закуте, за белой стеной. Сердце Анаэля стучало торопливее, чем обычно. Всего в какой-нибудь сотне шагов отсюда, вверх по течению ручья, стоял дом его отца. Заставляли волноваться Анаэля, как вскоре выяснится, чувства отнюдь не сентиментального характера.
   — Однако твой отец не богатей, — негромко сказал Анри, всматриваясь в смутные очертания строений.
   — Богато живут там, за крепостной стеной.
   — Пожалуй.
   Анаэль знал, что на слово ему не поверят и устроят какую-нибудь проверку. Вероятнее всего она будет заключаться в том, что надо будет проникнуть внутрь, не вызвав собачьего лая, — это будет подтверждением того, что он здесь свой. Он мог бы повести их к своему дому, и не сделал этого не потому, что пожалел отца и сестер. Просто за то время, пока он отсутствовал, их собственные собаки могли передохнуть, и тогда понятно, чего он мог ждать от новых. А про горшечника Нияза было известно, что он по лютой своей бедности никаких цепных охранников не держит, ибо еды ему хватает только для себя и старухи-жены и после их ужина не остается даже крошки, чтобы покормить воробья.
   — Не принесешь ли ты нам напиться, ночь больно душная, — тихо сказал Анри. Двое головорезов, стоявших у него за спиной, подтвердили, что да, пить хочется нестерпимо.
   — Сейчас, — сказал Анаэль, хваля себя за то, что предусмотрел коварный замысел Весельчака. Он направился к дому, завернул за поворот невысокого забора, там имелась калитка — она открывалась бесшумно, ибо висела на кожаных петлях. Осторожно войдя во двор, Анаэль присмотрелся — кажется, никаких особых изменений тут нет. Хотя вот — развалилась летняя печь, покосилась овчарня…
   Задерживаться долго во дворе было нельзя. Хозяин, лишь пару дней назад покинувший свой дом, должен ориентироваться на своем подворье мгновенно, хотя бы и ночью. Кувшин с водой, кажется, стоит под навесом. Правильно…
   Отхлебнув водицы, Анри сказал:
   — Почему так, чем беднее дом, тем вкуснее в нем вода?
   Выглянула луна, и сразу огромные изменения произошли в окружающем мире. Встрепенулся воздух, серебряными пятнами пошла вода в ручье, сами шелковицы превратились в таинственные, поблескивающие холмы, полные шелестящих пещер. Плоские крыши домов туда, вниз по склону холма, были освещены как днем. Беспричинно залаяли собаки за крепостной стеной.
   — Я отнесу кувшин, — сказал Анаэль.
   — Не надо, сейчас уже опасно, с первой луной палестинец всегда выходит помочиться.
   — А кувшин?
   — Мы возьмем его с собой, а чтобы ты не считал, что ограбили твой дом… — Анри бросил через забор небольшую серебряную монету.
   Анаэль надеялся, что после этой проверки его оставят в покое, перестанут следить за ним ежечасно и повсюду. Но он ошибся. Весельчак оказался и хитрее и подозрительнее, чем можно было подумать. Непрерывно и неотступно рядом с сыном красильщика находился кто-нибудь из доверенных людей вожака. Ему недвусмысленно давали понять, что убежать ему не дадут. Анаэль ничего и не предпринимал в этом отношении, чтобы попусту не дразнить своих охранников. Нечего было и думать о том, чтобы избавиться от «телохранителя» физически, оказавшись с ним один на один. Все доверенные люди Анри были настоящими громилами, так что еле оправившемуся калеке нечего было и мечтать о том, чтобы справиться с кем-нибудь из них. Кроме всего прочего, Весельчак хорошенько инструктировал своих звероподобных помощников. Они никогда не поворачивались к Анаэлю спиной, не становились на краю обрыва и т.п.
   Однажды выведенный из себя пленник решил объясниться с Анри напрямую. Оказавшись с ним наедине, он спросил, неужели до сих пор не заслужил доверия?
   — Ни вот настолько! — бодро сообщил Весельчак, показывая половину грязного мизинца.
   — Но я же показал тебе дом своего отца, я участвую во всех твоих грабежах и по законам королевства заработал себе три повешения. Ты же обращаешься со мной, как с человеком подозрительным.
   — Я обращаюсь с тобой так, как ты того заслуживаешь, — сказал Анри спокойно, обстругивая какую-то деревяшку.
   — Но тогда, клянусь Спасителем, мне хотелось бы знать — почему?
   — Объясню, — Анри отбросил изуродованную палку. — Семья? Что мне твоя семья? Как сказал Спаситель, только что упомянутый тобой всуе, «оставь и мать свою». А что, если ты есть настоящий христианин, и для тебя семейство твое, суть пыль под ногами?
   — Не богохульствуй!
   Анри перекрестился, но без панической истовости.
   — Что же касается истины, то тут и вовсе простое могу дать тебе объяснение. Да, на эту королевскую милость ты заработал, вспарывая прокисшие перины менял в Сейдоле и Хафараиме, но откуда мне знать, что ты встретился мне, не имея на своей совести грешков пострашнее.
   Анаэль сел на камень возле костра и разочаровано потер руками лицо.
   — Не могу понять, зачем ты держишь при себе человека, внушающего такие подозрения?
   — Надеюсь, ты не станешь мне указывать, что мне делать, а чего нет?
   — Просто я не понимаю, зачем тебе такая обуза, ведь меня легче убить.
   — Если будешь очень просить — убью, — сказал Анри, показывая своим тоном, что разговор он считает законченным.
   Постепенно, Анаэль понял, что шайка Анри, при всей внешней своей необузданности, стихийности, была очень хорошо и разумно организована. Вожак препятствовал ее чрезмерному разрастанию, и принимал желающих к ней пристать по какому-то своему, ему лишь понятному принципу. Он выбирал из числа бродяг, одиноких разбойников и искателей приключений не самых могучих и не самых свирепых на вид. Избегал, что как раз было понятно, стариков и юнцов. Сначала Анаэль думал, что Анри предпочитает не связываться с мусульманами, но потом оказалось, есть и сарацины в его шайке. Только через пару месяцев, уже ближе к зиме, Анаэль наконец уловил самые общие черты той картины, что добивался вожак. Его шайка была своего рода ковчегом, в ней желательно было иметь каждой разбойничьей твари по паре. Несколько отменных бойцов-силачей, несколько самострельщиков и лучников, пара-тройка «длиннопалых» — настоящих воров-умельцев. А кроме этого имелся постоянный повар и даже свой трубадур — маленький злобный провансалец, почему-то возненавидевший Анаэля со всей силой непонятной страсти. Он требовал, чтобы его звали де Фашон, но откликался и на просто Жак.
   Осень 1184 года выдалась тяжелой для обывателей маленьких городов близлежащих долин. Из-за Иордана дважды налетали сельджуки. Кроме того, несмотря на все усердие усадебных псов, урон, который приносила горожанам шайка Анри, был немалым.
   Самым захватывающим в разбойничьей жизни является не сам по себе налет, не схватка с сонными стражниками, не бегство от погони по лунным тропам, когда стук сердца заглушает стук копыт. Самое интересное, самое драматичное — дележ добычи. Конечно, есть и всеми признается изначальный договор, все примерно знают, кто и сколько должен получить. Споры возникают из-за оценок стоимости.
   — Ты мне говоришь, что это ожерелье из хорасанской бирюзы стоит десять бизантов? — спрашивает красный от возмущения сицилиец.
   — Да, — невозмутимо говорит флегматичный норманн, почесывая небритую щеку.
   — Оно не стоит и сорока турских су!
   Норманн демонстративно хохочет, закатывая глаза. Сицилиец хватается за кинжал, изрыгая проклятия, призванные испепелить насмешника. Крови пролиться не дают. Анри усмиряет их гнев презрительным окриком.
   Анаэль однажды спросил, почему ему не выделяется никакой доли, ведь он участвует в налетах, грабит, убивает, рискует жизнью.
   Анри очень удивила эта претензия.
   — Ты не член шайки, — ответил он.
   — А кто я? — удивился в свою очередь Анаэль.
   — Ты добыча.
   — Добыча?!
   — Именно. Общая. Если хочешь, я выставлю тебя на раздел.
   Больше Анаэль на эту тему не заговаривал. Планов бегства он, конечно, не оставлял. Жизнь его в подвале башни, даже с учетом всех неприятных сторон, была все же сноснее, чем в лепрозории или на плантации в Агаддине. Правда за свой завтрашний день он теперь мог поручиться еще с меньшим основанием, чем там. Любой, самый вздорный пьяный каприз и существование его будет прервано, тайник в подвалах Соломонова храма навек останется втуне, и человек с опущенным веком, Старец Горы Синан, умрет, так и не вкусив заслуженного возмездия. Мысль об этом не давала спокойно спать, и чем дальше, тем она становилась ярче и злее. Он ворочался на пахнущих псиной шкурах и ослепительные видения осуществленной мести проходили в его бессонном мозгу. Он даже не подозревал, до какой степени глубоко в его душу проникло мстительное чувство. В сарае Агаддина и лепрозории оно было приглушено животными условиями существования — он должен был там выжить как тварь, теперь едва-едва придя в обычное свое состояние, он вновь более всего желал отомстить. Нажитый за последние месяцы опыт советовал — не спешить. Как человеческий глаз, он должен был хранить в себе умение одновременно видеть и далеко и близко. И башни замка Алейк, и кинжал, приставленный к его горлу человеком Весельчака Анри.
   С течением времени Анаэль понял, что вожак тоже в известной степени зависит от него, что-то мешает лихому разбойнику запросто с ним расправиться. Как будто он ждет откуда-то указания или сигнала, а до этого должен даже, как будто беречь свою «добычу». Во время налетов, сопряженных с особым риском, Анаэль всегда был оставляем в задних рядах, он это заметил и правильно расценил.
   Осень постепенно перетекла в зиму. Зимы в Палестине в те времена иногда случались довольно холодные, не был большой редкостью даже снег. Что, впрочем, выходцам из Аквитании, а тем более Британии было не внове и не могло испугать. Между тем, жизнь в разбойничьем сообществе стала тяжелей. Все меньше и меньше путников было на дорогах, все труднее было незаметно прокрадываться в города. Мрачные разбойники большую часть времени валялись в подвале, играли в кости и проклинали свою жизнь. В таких условиях каждый удачный налет праздновался широко и шумно: это скрашивало тусклые будни.
   Однажды Анаэль, внимательно, по своему обыкновению следивший за всем, что происходило вокруг, заметил, что Анри немного странно проводит процесс дележки добычи. Не в полном соответствии с теми правилами, которые, как казалось Анаэлю, действовали в шайке. Он брал себе непомерно большую долю, даже если учесть его авторитет среди прочих бандюг. Было видно, что все остальные от такого поведения вожака не в восторге, но вынуждены смиряться, хотя и с большою неохотой.