Страница:
Прямоугольные куски шерстяного сукна тончайшей выделки крепились специальными булавками на плечах. Поскольку Сибилла была невестой, то есть девицей, ей разрешалось по обычаям страны, носить распущенные по плечам волосы, символизирующие чистоту и невинность. Но она сочла такую прическу излишне простой. Она велела заплести волосы в височные косы и убрать их тонкими лентами из крашеного льна, надела на голову специальную сетку из золотых нитей. Она решила, что изысканного мужчину вернее пленить прямым натиском красоты, чем туманным намеком на некую невинность.
— Ее высочество в саду, — сказал один из тамплиеров, когда Гюи Лузиньянский был полностью готов к встрече со своей возлюбленной. Граф кивнул и медленно пошел по галерее к тому месту, где с нее ниспадала широкая лестница прямо в середину пышных цветников. Он увидел свою суженую не сразу. Сибилла, стояла спиной к нему и все ее внимание, казалось, было поглощено большим многолепестковым цветком, внутри которого самозабвенно возилась пчела, даже не заметившая, что цветок сорван. Сибилла знала, что Гюи уже приехал, что он вот-вот появится здесь, может быть уже движется по галерее. Вот эти шаги, скорее всего это шаги Гюи. Перебивая друг друга, радость и ужас заставляли колотиться ее сердце. Легкое позванивание шпор по стертому камню галереи стихло, превратившись во вкрадчивое шуршание песка. Неужели он уже настолько близок!
— Ваше высочество!
Будь ее воля, принцесса навсегда бы осталась в состоянии сладкого неведения: кому принадлежит этот голос. Но не обернуться было нельзя.
— Ваше высочество, — голос Гюи был, и на самом деле, очень музыкален, а для ушей влюбленной девушки он не мог не показаться чем-то сверхнеобыкновенным. Сотни страниц благоговейно-усладительных посланий, одновременно ожили в ее душе наполненной медовым дыханием этого певучего баритона.
Она обернулась. Секунду они смотрели друг на друга, потом принцесса болезненно вскрикнула и потеряла сознание.
Сжатая в цветке пчела внезапно ужалила ее в палец.
Взметая полы своей сутаны, де Сантор помчался в сторону веранды, нужно было сообщить народу, что с таким нетерпением ожидаемый монарх, приближается.
Следом в залу, где собрались почти все высокопоставленные люди государства, вышел сам Его величество Бодуэн IV. Следом, по традиции, следовал патриарх Иерусалимский, затем сын Бодуэна, дочь Изабелла и Конрад Монферратский. Бароны, епископы, госпитальерские генералы.
Граф Д'Амьен стоял несколько в стороне, во-первых, напряженная, нервная беседа с Изабеллой отняла у него много сил, а, во-вторых, его роль организатора еще не была завершена. До оглашения исторического указа оставалось всего несколько мгновений, но все же, все же… Больше всего беспокоило Д'Амьена то, что он не получил от Гуле сообщения о смерти прокаженного короля. Докладывают, правда, что в районе тамплиерских сооружений в городе незаметно никаких подозрительных движений. Непохоже, что эти извращенцы готовят какие-то ответные действия. Сегодняшний день не нравился Д'Амьену. Может быть следовало начать вчера, сразу после того, как отбыл Гуле. Или наоборот завтра, после того, как он прибыл бы с известием, что все в порядке. Да бог, с ним, с этим сумасшедшим, кто станет, после всего, слушать его болтовню.
Король дошел уже до середины зала, раскланиваясь со своими высокородными подданными.
Великий провизор внимательно следил за этим неумолимым, но очень медленным движением. В голове вились, отталкивая друг друга, различные мысли. Например о нелепой смерти Раймунда, нелепой и подозрительной. И об Изабелле — пришло время сбить с этой девчонки спесь. Королевой она может быть и станет, но ей будут объяснены реальные границы ее королевства. Незамедлительно.
Вслед за Его величеством и свитой полз одобрительный гул, этот ни с чем не сравнимый звук признания и почтения. Бодуэн-Бонифаций как бы напитывался им и чувствовал себя с каждым шагом все увереннее.
Вдруг, перекрывая сановный шепот, в тот момент, когда король уже поднялся на одну из тех ступенек, что должны были вывести его на веранду, пред народные очи, пронесся по залу свирепый лютый вопль.
— Самозванец!
Вслед за этим из низенькой боковой двери, о существовании которой не знал никто, даже Д'Амьен, появился дьявол, как будто дворец имел общую приемную залу с адом. Дьявол этот размахивая клюкой, отвратительно хромая, плюясь, побежал к Бодуэну IV.
— Самозванец! Самозванец!
Вслед за этим стариком из той же двери появились граф де Ридфор, граф де Жизор и еще пятеро или шестеро высокопоставленных тамплиеров.
Д'Амьен, единственный из числа тех, кто наполнял залу, понимал, что происходит. Сам король был в состоянии окаменения мыслей и тела, равно как и почти все прочие. Великий провизор не имел сил для того, чтобы что-то предпринять. Прежде всего, силу воли уничтожила неожиданность происходящего, вид ископаемого чудовища парализовал не только людей, но, казалось, и стены. Воспользовавшись всеобщим оцепенением, великий магистр ордена тамплиеров, граф де Ридфор, спокойно звучным голосом обратился к человеческой статуе, изображавшей короля.
— Все, Бонифаций, твоя роль завершена, ты свободен.
Звук собственного, почти уже забытого имени, пробудил мужчину в короне от спячки и, к чести его оказать, вселил в него немного мужества.
— Я не Бонифаций, я король Бодуэн IV, — заявил он хриплым, срывающимся голосом.
— Нет, это я король Бодуэн IV, — мощно и убедительно прокричал прокаженный, возбуждая смятение в душах и головах присутствующих.
Бывший писец сообразил, что столь отвратный внешний вид появившегося из небытия соперника, дает ему надежду на то, что его претензии будут отвергнуты, надо только направить мысли гостей в нужную сторону.
— Ха-ха, — с усилием изобразил он смех, — посмотрите на него, этот… человек утверждает, что он король. Но кто больше похож на Бодуэна, этот прокаженный или я?
— Да я болен проказой уже пять лет, именно тогда эти негодяи, — он истово ткнул пальцем в Д'Амьена, — упрятали меня в лепрозорий, и только вчера меня спасли оттуда рыцари Храма.
Дара речи у Д'Амьена к тому моменту и так уже не было, но после этого заявления, он почувствовал, что теряет зрение. Мир стал меркнуть. Великий провизор осознал глубину своей ошибки, погружаясь во временное убежище обморока. Даже собственные сторонники не поверят ему, что это не так, что он не подменял короля пять лет назад и не покрывал все эти годы Двойника. Ни Конрад, ни патриарх не простят, что их использовали как пешки в большом грехе.
И патриарх и Конрад в этот момент молчали, силясь понять тайный смысл происходящего, и не спешили на выручку ни к королю, ни к рухнувшему на пол вождю госпитальеров. Кроме того ни один, ни другой не могли решить, кого из этих двух, столь различных, людей считать все же королем. Чисто внешне Бодуэном выглядел человек в короне. Но внутренним составом больше напоминал человека с королевской кровью наглый прокаженный.
И дочь и сын…
О них вспомнил первым, как раз зависающий бездной, бывший переписчик бумаг.
— Но здесь мои дети!
За мгновение до того он бросил взгляд в сторону патриарха и Конрада и понял, что он не имеет права на фразу: «здесь люди, которые знают меня столько лет» — открестятся, не встанут грудью на защиту.
— Но здесь мои дети! Изабелла, Бодуэн, кто ваш отец?!
Бонифация хорошо учили и научили имитировать королевскую речь, за столом, на охоте, в бане. Он мог даже распекать по-королевски, но этот животный отцовский крик вышел у него фальшиво. И как похоронный колокол прозвучали для него имена принца и принцессы из уст безобразного человека с изъеденным ртом и изъязвленной головою:
— Бодуэн, Изабелла, я ваш отец!
Все в этот момент и решилось. Победа была одержана.
Д'Амьена безуспешно извлекали из обморока двое госпитальеров.
Де Ридфор победоносно улыбался.
Дальше было сказано еще немало слов. Прокаженный напоминал дочери и сыну об имевших в прошлом место случаях, о которых могли знать только они и никто другой. Обращался он с такими же воспоминаниями и к патриарху, и другим. Но рассказы не добавляли убедительности достигнутой победе. Просто страдалец из лепрозория не мог остановиться. Сколько ночей он провел в размышлениях, готовясь к этой схватке и сейчас не мог поверить, что вернул себе трон, лишь произнеся имена своих детей.
Де Ридфор понимал происходящее лучше него. Из той же двери, из которой явилось прокаженное видение, непрерывным потоком хлынули вооруженные тамплиеры, создавалось впечатление, что тому извержению не будет конца.
Д'Амьена, единственного человека способного организовать какое-то сопротивление, сразил не просто обморок, его хватил удар.
Даже придя в себя, он не мог произнести ни слова, вся левая сторона омертвела. Но он мог видеть, как бывший писец, бывший двойник короля и бывший король лишается сначала короны, она тут же перешла в руки великого магистра, а вслед за этим и головы, которую корона столь мучила.
Видел Д'Амьен также, что великий тамплиер не спешит водружать знаменитый венец Годфруа на покрытую струпьями голову, извлеченного со дна ада, истинного Бодуэна. Больного просто берут под руки и УВОДЯТ, уводят… Истинный Бодуэн, кажется, тоже надорвал свои силы во время этой схватки, речи его потеряли силу, его голос обратился в лепет.
Конрад, патриарх, многочисленные бароны, королевские дети были оттеснены к стенам, и судя по выражению их лиц, никто ни в малейшей степени не собирался противостоять происходящему.
И Д'Амьен закричал, вернее попытался закричать, понимая сколь ужасное и полное он потерпел поражение. И тут же вновь утратил сознание. Господь сжалился над ним и избавил его слух от обвала последней новости.
— Господа, — обратился де Ридфор своим звучным, командным голосом к гостям, — заверяю вас, что вы все, ваши родственники, ваше имущество находятся в полной безопасности. Все желающие, кроме его святейшества, могут немедленно покинуть дворец. Вас выпустят беспрепятственно.
— Что вы собираетесь сделать со мной? — против обыкновения бледнея, а не краснея, спросил патриарх.
— Я хочу попросить вас выступить в вашем основном качестве, побыть священником. Вы должны сегодня обвенчать принцессу Сибиллу с графом Гюи Лузиньянским и короновать вот этою короной.
— Но, — дыхание патриарха сбивалось, — насколько все мы тут поняли, убит только двойник его величества, а сам он, хотя и болен…
Де Ридфор развел руками.
— Вы еще не знаете, что тяжело больной король, не выдержав волнения этого утра, только что скончался.
Нужно ли говорить, что наступившее молчание было гробовым. Де Ридфор, удовлетворенно оглядев высшее иерусалимское общество, велел кому-то из своих помощников.
— Пусть объявят народу, что сегодня в королевском Доме большая радость — свадьба дочери.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ. УЛЫБКА
ГЛАВА ВТОРАЯ. КАРТА ПАЛЕСТИНЫ
— Ее высочество в саду, — сказал один из тамплиеров, когда Гюи Лузиньянский был полностью готов к встрече со своей возлюбленной. Граф кивнул и медленно пошел по галерее к тому месту, где с нее ниспадала широкая лестница прямо в середину пышных цветников. Он увидел свою суженую не сразу. Сибилла, стояла спиной к нему и все ее внимание, казалось, было поглощено большим многолепестковым цветком, внутри которого самозабвенно возилась пчела, даже не заметившая, что цветок сорван. Сибилла знала, что Гюи уже приехал, что он вот-вот появится здесь, может быть уже движется по галерее. Вот эти шаги, скорее всего это шаги Гюи. Перебивая друг друга, радость и ужас заставляли колотиться ее сердце. Легкое позванивание шпор по стертому камню галереи стихло, превратившись во вкрадчивое шуршание песка. Неужели он уже настолько близок!
— Ваше высочество!
Будь ее воля, принцесса навсегда бы осталась в состоянии сладкого неведения: кому принадлежит этот голос. Но не обернуться было нельзя.
— Ваше высочество, — голос Гюи был, и на самом деле, очень музыкален, а для ушей влюбленной девушки он не мог не показаться чем-то сверхнеобыкновенным. Сотни страниц благоговейно-усладительных посланий, одновременно ожили в ее душе наполненной медовым дыханием этого певучего баритона.
Она обернулась. Секунду они смотрели друг на друга, потом принцесса болезненно вскрикнула и потеряла сознание.
Сжатая в цветке пчела внезапно ужалила ее в палец.
Взметая полы своей сутаны, де Сантор помчался в сторону веранды, нужно было сообщить народу, что с таким нетерпением ожидаемый монарх, приближается.
Следом в залу, где собрались почти все высокопоставленные люди государства, вышел сам Его величество Бодуэн IV. Следом, по традиции, следовал патриарх Иерусалимский, затем сын Бодуэна, дочь Изабелла и Конрад Монферратский. Бароны, епископы, госпитальерские генералы.
Граф Д'Амьен стоял несколько в стороне, во-первых, напряженная, нервная беседа с Изабеллой отняла у него много сил, а, во-вторых, его роль организатора еще не была завершена. До оглашения исторического указа оставалось всего несколько мгновений, но все же, все же… Больше всего беспокоило Д'Амьена то, что он не получил от Гуле сообщения о смерти прокаженного короля. Докладывают, правда, что в районе тамплиерских сооружений в городе незаметно никаких подозрительных движений. Непохоже, что эти извращенцы готовят какие-то ответные действия. Сегодняшний день не нравился Д'Амьену. Может быть следовало начать вчера, сразу после того, как отбыл Гуле. Или наоборот завтра, после того, как он прибыл бы с известием, что все в порядке. Да бог, с ним, с этим сумасшедшим, кто станет, после всего, слушать его болтовню.
Король дошел уже до середины зала, раскланиваясь со своими высокородными подданными.
Великий провизор внимательно следил за этим неумолимым, но очень медленным движением. В голове вились, отталкивая друг друга, различные мысли. Например о нелепой смерти Раймунда, нелепой и подозрительной. И об Изабелле — пришло время сбить с этой девчонки спесь. Королевой она может быть и станет, но ей будут объяснены реальные границы ее королевства. Незамедлительно.
Вслед за Его величеством и свитой полз одобрительный гул, этот ни с чем не сравнимый звук признания и почтения. Бодуэн-Бонифаций как бы напитывался им и чувствовал себя с каждым шагом все увереннее.
Вдруг, перекрывая сановный шепот, в тот момент, когда король уже поднялся на одну из тех ступенек, что должны были вывести его на веранду, пред народные очи, пронесся по залу свирепый лютый вопль.
— Самозванец!
Вслед за этим из низенькой боковой двери, о существовании которой не знал никто, даже Д'Амьен, появился дьявол, как будто дворец имел общую приемную залу с адом. Дьявол этот размахивая клюкой, отвратительно хромая, плюясь, побежал к Бодуэну IV.
— Самозванец! Самозванец!
Вслед за этим стариком из той же двери появились граф де Ридфор, граф де Жизор и еще пятеро или шестеро высокопоставленных тамплиеров.
Д'Амьен, единственный из числа тех, кто наполнял залу, понимал, что происходит. Сам король был в состоянии окаменения мыслей и тела, равно как и почти все прочие. Великий провизор не имел сил для того, чтобы что-то предпринять. Прежде всего, силу воли уничтожила неожиданность происходящего, вид ископаемого чудовища парализовал не только людей, но, казалось, и стены. Воспользовавшись всеобщим оцепенением, великий магистр ордена тамплиеров, граф де Ридфор, спокойно звучным голосом обратился к человеческой статуе, изображавшей короля.
— Все, Бонифаций, твоя роль завершена, ты свободен.
Звук собственного, почти уже забытого имени, пробудил мужчину в короне от спячки и, к чести его оказать, вселил в него немного мужества.
— Я не Бонифаций, я король Бодуэн IV, — заявил он хриплым, срывающимся голосом.
— Нет, это я король Бодуэн IV, — мощно и убедительно прокричал прокаженный, возбуждая смятение в душах и головах присутствующих.
Бывший писец сообразил, что столь отвратный внешний вид появившегося из небытия соперника, дает ему надежду на то, что его претензии будут отвергнуты, надо только направить мысли гостей в нужную сторону.
— Ха-ха, — с усилием изобразил он смех, — посмотрите на него, этот… человек утверждает, что он король. Но кто больше похож на Бодуэна, этот прокаженный или я?
— Да я болен проказой уже пять лет, именно тогда эти негодяи, — он истово ткнул пальцем в Д'Амьена, — упрятали меня в лепрозорий, и только вчера меня спасли оттуда рыцари Храма.
Дара речи у Д'Амьена к тому моменту и так уже не было, но после этого заявления, он почувствовал, что теряет зрение. Мир стал меркнуть. Великий провизор осознал глубину своей ошибки, погружаясь во временное убежище обморока. Даже собственные сторонники не поверят ему, что это не так, что он не подменял короля пять лет назад и не покрывал все эти годы Двойника. Ни Конрад, ни патриарх не простят, что их использовали как пешки в большом грехе.
И патриарх и Конрад в этот момент молчали, силясь понять тайный смысл происходящего, и не спешили на выручку ни к королю, ни к рухнувшему на пол вождю госпитальеров. Кроме того ни один, ни другой не могли решить, кого из этих двух, столь различных, людей считать все же королем. Чисто внешне Бодуэном выглядел человек в короне. Но внутренним составом больше напоминал человека с королевской кровью наглый прокаженный.
И дочь и сын…
О них вспомнил первым, как раз зависающий бездной, бывший переписчик бумаг.
— Но здесь мои дети!
За мгновение до того он бросил взгляд в сторону патриарха и Конрада и понял, что он не имеет права на фразу: «здесь люди, которые знают меня столько лет» — открестятся, не встанут грудью на защиту.
— Но здесь мои дети! Изабелла, Бодуэн, кто ваш отец?!
Бонифация хорошо учили и научили имитировать королевскую речь, за столом, на охоте, в бане. Он мог даже распекать по-королевски, но этот животный отцовский крик вышел у него фальшиво. И как похоронный колокол прозвучали для него имена принца и принцессы из уст безобразного человека с изъеденным ртом и изъязвленной головою:
— Бодуэн, Изабелла, я ваш отец!
Все в этот момент и решилось. Победа была одержана.
Д'Амьена безуспешно извлекали из обморока двое госпитальеров.
Де Ридфор победоносно улыбался.
Дальше было сказано еще немало слов. Прокаженный напоминал дочери и сыну об имевших в прошлом место случаях, о которых могли знать только они и никто другой. Обращался он с такими же воспоминаниями и к патриарху, и другим. Но рассказы не добавляли убедительности достигнутой победе. Просто страдалец из лепрозория не мог остановиться. Сколько ночей он провел в размышлениях, готовясь к этой схватке и сейчас не мог поверить, что вернул себе трон, лишь произнеся имена своих детей.
Де Ридфор понимал происходящее лучше него. Из той же двери, из которой явилось прокаженное видение, непрерывным потоком хлынули вооруженные тамплиеры, создавалось впечатление, что тому извержению не будет конца.
Д'Амьена, единственного человека способного организовать какое-то сопротивление, сразил не просто обморок, его хватил удар.
Даже придя в себя, он не мог произнести ни слова, вся левая сторона омертвела. Но он мог видеть, как бывший писец, бывший двойник короля и бывший король лишается сначала короны, она тут же перешла в руки великого магистра, а вслед за этим и головы, которую корона столь мучила.
Видел Д'Амьен также, что великий тамплиер не спешит водружать знаменитый венец Годфруа на покрытую струпьями голову, извлеченного со дна ада, истинного Бодуэна. Больного просто берут под руки и УВОДЯТ, уводят… Истинный Бодуэн, кажется, тоже надорвал свои силы во время этой схватки, речи его потеряли силу, его голос обратился в лепет.
Конрад, патриарх, многочисленные бароны, королевские дети были оттеснены к стенам, и судя по выражению их лиц, никто ни в малейшей степени не собирался противостоять происходящему.
И Д'Амьен закричал, вернее попытался закричать, понимая сколь ужасное и полное он потерпел поражение. И тут же вновь утратил сознание. Господь сжалился над ним и избавил его слух от обвала последней новости.
— Господа, — обратился де Ридфор своим звучным, командным голосом к гостям, — заверяю вас, что вы все, ваши родственники, ваше имущество находятся в полной безопасности. Все желающие, кроме его святейшества, могут немедленно покинуть дворец. Вас выпустят беспрепятственно.
— Что вы собираетесь сделать со мной? — против обыкновения бледнея, а не краснея, спросил патриарх.
— Я хочу попросить вас выступить в вашем основном качестве, побыть священником. Вы должны сегодня обвенчать принцессу Сибиллу с графом Гюи Лузиньянским и короновать вот этою короной.
— Но, — дыхание патриарха сбивалось, — насколько все мы тут поняли, убит только двойник его величества, а сам он, хотя и болен…
Де Ридфор развел руками.
— Вы еще не знаете, что тяжело больной король, не выдержав волнения этого утра, только что скончался.
Нужно ли говорить, что наступившее молчание было гробовым. Де Ридфор, удовлетворенно оглядев высшее иерусалимское общество, велел кому-то из своих помощников.
— Пусть объявят народу, что сегодня в королевском Доме большая радость — свадьба дочери.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ. УЛЫБКА
Над башнями замка Алейк медленно проплывала гряда облачных холмов. Шатер командующего войсками ордена тамплиеров барона де Бриссона стоял на одной из плоских вершин в нескольких сотнях шагов от стен неприступного сооружения, гордо рисовавшегося на фоне облаков.
С каменистого выступа, на котором барон устроил свой наблюдательный пункт, были хорошо различимы бревенчатые частоколы, которыми при подходе к замку христианское войско сочло нужным перегородить обе неширокие дороги, спускающиеся от его ворот. Над частоколами медленно колебались штандарты воинов Храма. Покрытые, в основном, колючими кустарниками, склоны были совершенно недоступны для действия каких-либо воинских формирований, и держались под обстрелом многочисленных арбалетчиков. По ночам зажигалось множество костров и могло показаться, что вокруг стен замка Алейк уложено большое дрожащее ожерелье.
— Если пойдет дождь, они откажутся, — мрачно сказал барон де Бриссон, всматриваясь в замедленные перестроения воздушных масс. Стоявшие рядом рыцари разделяли опасения командира. Один только человек, отличавшийся от прочих своим, не вполне воинским одеянием — а еще более своим лицом, которое не уже сравнивалось выше с мозаичной маской, — держался другого мнения.
— Даже, если прольется сильный ливень, они не могут запасти достаточное количество воды, — сказал он, — насколько мне известно, в этих местах не бывает продолжительных дождей. И даже если они сегодня дополнят свои резервуары, они отсрочат свою гибель лишь на несколько дней.
Барон недовольно посмотрел в сторону говорившего. Этот человек прибыл с указаниями от верховного капитула и имеет право на свое мнение, но уж больно заносчиво он себя ведет. И более всего раздражает в нем даже не вызывающий тон или прямое несоблюдение приличий, этого барон не потерпел бы и от посланника верховного капитула, а то, что этот урод всегда оказывается прав. И все это видят.
Полуторамесячное сидение под стенами Алейка, еще несколько дней назад, выглядело совершенно бесперспективным, несмотря на нейтральное отношение Зейнальского эмира, а, стало быть, и самого Саладина. Замок казался и оставался неприступным. Синан, имея в числе своих врагов всех государей Европы и Азии, не мог не позаботиться о многолетнем запасе провизии на случай нападения кого-нибудь из них. Удачей можно было считать уже то, что тамплиерской армии удалось подойти вплотную и неожиданно к Алейку, не заплатив за это жизнью своего военачальника.
Барон де Бриссон начал втайне уже жалеть о том, что взялся за это хлопотное дело, осаду ассасинского замка, как появился шевалье де Труа, или брат Реми, как он просил себя называть. Это обращение нравилось ему больше. Он согласился с той мыслью, что Синану хватит пищи на три-четыре месяца пока не начнется зима и нахождение армии здесь, в горах, станет невозможным. А вот, что касается воды… Короче говоря, он попросил У барона два десятка людей посноровистей и поотчаянней и двести локтей бедуинских волосяных веревок. Брат Реми утверждал, что знает, каким образом поступает вода в замок и брался канал поступления пресечь.
— Вы сломаете себе шею и погубите людей, — сказал барон, когда вместе с братом Реми и другими военачальниками осматривал ущелье, в котором, по утверждению посланца капитула, и располагался этот таинственный канал.
Де Труа настаивал на том, что надо спуститься на самое дно этого ущелья, и тогда слабость в обороне, казалось бы неприступного замка, станет очевидной.
— Откуда вы это можете знать, шевалье? — недоверчиво спросил барон, — вы что бывали в замке прежде?
— Я пришел к этому выводу путем ряда умозаключений, — смиренно ответил монах, чем положил первый камень в башню неприязни, которая воздвигалась в сердце гордого и не такого уж глупого бургундца. Так решил он, значит есть какая-то орденская тайна и он к ней не допущен. Это ли не унизительно?! Так размышлял он и все время вьющийся поблизости шевалье был постоянным возбудителем этих размышлений.
— И что же вы там нашли? — спросил барон, когда де Труа объявил, что необходимые работы закончены.
Тот охотно объяснил.
— В теле скалы есть глубокая расщелина, со стороны она кажется поверхностной трещиной, еще первый строитель замка заметил, что если в этом месте углубить дно реки, то создается как бы колодец, вы меня понимаете?
— Нет.
— По расщелине проложена труба с греческим винтом, ворот которого наверху в замке, там ходит лошадь по кругу и непрерывно вращает ворот, в силу чего вода непрерывным потоком из реки поступает в бассейн.
— Теперь понятно, — сказал де Бриссон, хотя это разъяснение ничего ему не разъяснило.
— Мы разрушили этот ворот, починить его, сидя наверху, нельзя. Каждый спустившийся будет убит, я поставил на другом краю ущелья самострельщиков. Я думаю Синан уже понял, что его неуязвимости пришел конец.
— Посмотрим, посмотрим.
— Как только мы закончили работы, я велел отправить старцу послание с предложением о переговорах.
Барон сверкнул в его сторону глазами.
— Я имею подобные полномочия, барон, — упредил его гнев брат Реми, — и потом, вы ведь сами понимаете, нам нужно спешить, наши люди измучены, чем раньше мы…
— То время, которое требовалось, чтобы предупредить меня, наши люди могли бы подождать.
— Если вы считаете себя задетым, я готов принести извинения.
Вот эта властная покладистость в посланце капитула была отвратительнее всего.
— Что же вы написали в этом послании?
— Что великий капитул, в случае искренней и полной капитуляции замка Алейк, и прекращения сопротивления всяческого, и делом, и умыслом, против людей и интересов Храма, от разрушения замка и полях замков страны готов воздержаться, получая, однако право на взимание ежегодной дани размером двадцать тысяч мараведисов.
Барон ударил перчаткой по железному наколеннику я хмыкнул.
— Две глупости сразу, ежели мы можем взять их за горло, как вы утверждаете, отчего нам отказываться от этого, зачем оставлять неразрушенным это гнездилище убийц. Другая глупость про дань. Отчего вы решили, что в замке этом могут быть такие деньги? Синан, я думаю, человек не нищий, но всему есть предел. Кучу отрезанных голов они, может быть, и могли бы принести к нашим ногам, но не кучу золота.
Брат Реми пожал плечами, предоставляя разрешение спора ходу событий.
День для ответа был назначен сегодняшний.
— Они опускают ворота! — крикнул кто-то из рыцарей, указывая в сторону замка.
Де Труа мог бы посмотреть в сторону барона, чтобы насладиться зрелищем его бессильной ярости, которая во всем великолепии выразилась на его рыжебородом породистом лице, но не стал. Кажется, он не нуждался в подобного рода развлечениях. Брат Реми стал спускаться к шатру, где был среди прочих привязан его конь. Взобравшись в седло с помощью своего верного оруженосца Гизо, он снова приблизился к барону и его свите.
— Опущенные ворота — признание своей слабости и одновременно приглашение для личной встречи. Вы присоединитесь ко мне, барон?
— У меня несколько иное представление о том, как должны сдаваться замки. Отчего бы этому старцу не прибыть сюда, к моему шатру. Насколько я слышал, он не так уж стар.
— Барон, это не обычный противник, для ассасинов значительно большим унижением является впустить кого-либо к себе.
Барон усмехнулся.
— Значит мне уже доводилось их унижать. Как-то я побывал внутри этого логова.
— Сегодняшний визит во многом будет отличаться от того, уверяю. И для вас, и для меня, — добавил брат Реми не совсем понятную фразу, разворачивая своего коня.
— Не собираетесь ли вы отправиться туда один? — весело спросил барон.
— У меня есть полномочия для этих переговоров, но как высокому посланцу капитула, мне положена свита из двенадцати человек, надеюсь, вы позаботитесь о том чтобы честь Храма не была унижена.
С этими словами шевалье дал коню шпоры и поскакал по тропинке, кружным путем выводящей к площади, перед висячим мостом замка.
Барону пришлось в самом спешном порядке, проявляя торопливость, почти роняющую его достоинство, отряжать рыцарей для сопровождении посланца графа де Ридфора. Когда копыта лошадей брата Реми и его оруженосца гулко цокали по кедровым брусьям подвесного моста, богато разодетые рыцари спускались по лесистому склону, оставляя в спешке куски своих белых плащей на иглах злого ливанского можжевельника.
Де Труа дал себя догнать под сводами надвратной башни. Де Бриссон отрядил для помощи брату Реми барона де Каванье. Для военных действий против ассасинов назначалось сразу пять или шесть равноправных военачальников, чтобы один удар кинжала не мог обезглавить армию. Внутри этого совета военачальники распределяли обязанности, барону де Каванье как раз надлежало представительствовать.
Де Каванье был посвящен в отношения между де Бриссоном и братом Реми и, зная, что высшие сферы орденской политики покрыты суть тьмою египетской, предпочитал держаться нейтральной позиции. Последний разговор он слышал и прекрасно знал, что именно было заявлено Синану. Так что объяснять ему ничего не было нужно. В дополнение ко всему сказанному, сей тамплиер был весьма представителен внешне, посольская роль была как раз по нему.
Приняли посольство скромно, без демонстрации в пышном саду, без каких бы то ни было эффектов. Обыкновенная, просторная комната с хорошо оштукатуренными стенами. Свет в нее падал через отверстие в потолке. Гостям предложили неудобные табуреты без спинок, но с подлокотниками. Сеид Ага, человек без мизинцев, и еще двое молчаливых ассасинов в длинных белых халатах, поклонами поприветствовали прибывших и, извинившись, сообщили, что придется подождать. Имам Синан будет скоро. «Он уже в пути».
— Он что с небес спускается? — недовольно пробурчал кто-то из рыцарей, кажется немец Леопольд фон Грау.
Наконец имам явился из левой сводчатой двери. «Постарел», — была первая мысль брата Реми, жадно разглядывавшего своего бывшего господина. Второй его мыслью было, что он сам, пожалуй изменился еще больше. Ну что ж, у времени нет друзей, так говорят персы и они правы.
Де Труа поместился во втором ряду сидящего посольства и не снимал с головы своего капюшона. Пока раздавались приличествующие случаю приветствия, он раздумывал над тем, как дать Синану понять что он, Исмаил, здесь.
Имам сделал знак и ему подали свиток, в котором находился составленный братом Реми текст.
— Весьма огорчительно, что мы, исмаилиты и тамплиеры, создавшие столь похожие духовные ордена, вынуждены решать наши дела подобным образом. Мы понимаем, что не одно лишь недоразумение тому причиной. Возможно, что и чей-то умысел злой виною многому. Во имя дальнейшей нашей дружбы, мы признаем нашу часть вины. Мы найдем и накажем зло-умысливших и понимаем, что это не вся цена, которую мы обязаны заплатить за восстановление прежней дружбы.
Говоря эти слова, Синан медленно обводил взглядом сидящих перед ним бородачей в железных одеждах. Не все члены посольства были посвящены в тайные тамплиерские мистерии, поэтому для них слова этого мусульманина о каком-то едином Боге, о родстве орденов и прочем в том же роде, были непонятной дичью. И хотя этот человек с опущенным веком владел лингва-франка вполне сносно, они решили, что он употребил неправильные слова.
В конце своей туманной речи Старец Горы заметил, что двадцать тысяч мараведисов ежегодно сумма не просто очень большая, но несуразная, и пообещав ее заплатить, он только ввел бы в заблуждение высокое посольство. Речь его была плавной, связной, но вел он себя так, будто все-таки не полностью присутствует в этом мире, что основная часть души его парит в местах невидимых и недоступных. Мирские дела, даже в виде ГРУД золота, лишь досадная помеха для отправления Дел высших и чистых.
Сеид Ага и остальные ассасины, с привычно сосредоточенным выражением лиц, внимали решениям имама, словно тихо блаженствуя от соседства с таким источником святости. Как ни странно, некий род одури стал нападать и на франков и на немцев, сидевших напротив него. Длинное говорение вообще, а уж продуманное длинное говорение, особенно, обладает гипнотическим действием. Впоследствии, обмениваясь впечатлениями об этом разговоре с бароном де Каванье фон Грау высказал мнение, что дело было не только в словах. Кажется что-то было подмешано в воздухе ведь ходят слухи, что ассасины специалисты по части дурманящих средств.
В один из моментов брат Реми осторожным движением, чтобы не спугнуть говорившего, снял капюшон и, слегка наклонившись влево, выставился из-за плеча де Каванье, за которым скрывался. Он ловил взгляд Синана. Имам, как ни невнимательно он глядел в лица оплетаемых словесами жертв, не мог, рано или поздно, обратить внимание на явление неожиданного чудища в рядах посольства. Поначалу это никак не отразилось на том, что он говорил. Поначалу, пока он просто рассматривал эту странную, отталкивающую маску. Но потом, когда брат Реми осторожно, едва заметно улыбнулся, между ними мгновенно возникла связь — узнавание. Второе веко Синана тоже слегка опустилось, отчего выражение лица сделалось менее странным, но более угрожающим.
Старец Горы узнал своего бывшего фидаина.
С каменистого выступа, на котором барон устроил свой наблюдательный пункт, были хорошо различимы бревенчатые частоколы, которыми при подходе к замку христианское войско сочло нужным перегородить обе неширокие дороги, спускающиеся от его ворот. Над частоколами медленно колебались штандарты воинов Храма. Покрытые, в основном, колючими кустарниками, склоны были совершенно недоступны для действия каких-либо воинских формирований, и держались под обстрелом многочисленных арбалетчиков. По ночам зажигалось множество костров и могло показаться, что вокруг стен замка Алейк уложено большое дрожащее ожерелье.
— Если пойдет дождь, они откажутся, — мрачно сказал барон де Бриссон, всматриваясь в замедленные перестроения воздушных масс. Стоявшие рядом рыцари разделяли опасения командира. Один только человек, отличавшийся от прочих своим, не вполне воинским одеянием — а еще более своим лицом, которое не уже сравнивалось выше с мозаичной маской, — держался другого мнения.
— Даже, если прольется сильный ливень, они не могут запасти достаточное количество воды, — сказал он, — насколько мне известно, в этих местах не бывает продолжительных дождей. И даже если они сегодня дополнят свои резервуары, они отсрочат свою гибель лишь на несколько дней.
Барон недовольно посмотрел в сторону говорившего. Этот человек прибыл с указаниями от верховного капитула и имеет право на свое мнение, но уж больно заносчиво он себя ведет. И более всего раздражает в нем даже не вызывающий тон или прямое несоблюдение приличий, этого барон не потерпел бы и от посланника верховного капитула, а то, что этот урод всегда оказывается прав. И все это видят.
Полуторамесячное сидение под стенами Алейка, еще несколько дней назад, выглядело совершенно бесперспективным, несмотря на нейтральное отношение Зейнальского эмира, а, стало быть, и самого Саладина. Замок казался и оставался неприступным. Синан, имея в числе своих врагов всех государей Европы и Азии, не мог не позаботиться о многолетнем запасе провизии на случай нападения кого-нибудь из них. Удачей можно было считать уже то, что тамплиерской армии удалось подойти вплотную и неожиданно к Алейку, не заплатив за это жизнью своего военачальника.
Барон де Бриссон начал втайне уже жалеть о том, что взялся за это хлопотное дело, осаду ассасинского замка, как появился шевалье де Труа, или брат Реми, как он просил себя называть. Это обращение нравилось ему больше. Он согласился с той мыслью, что Синану хватит пищи на три-четыре месяца пока не начнется зима и нахождение армии здесь, в горах, станет невозможным. А вот, что касается воды… Короче говоря, он попросил У барона два десятка людей посноровистей и поотчаянней и двести локтей бедуинских волосяных веревок. Брат Реми утверждал, что знает, каким образом поступает вода в замок и брался канал поступления пресечь.
— Вы сломаете себе шею и погубите людей, — сказал барон, когда вместе с братом Реми и другими военачальниками осматривал ущелье, в котором, по утверждению посланца капитула, и располагался этот таинственный канал.
Де Труа настаивал на том, что надо спуститься на самое дно этого ущелья, и тогда слабость в обороне, казалось бы неприступного замка, станет очевидной.
— Откуда вы это можете знать, шевалье? — недоверчиво спросил барон, — вы что бывали в замке прежде?
— Я пришел к этому выводу путем ряда умозаключений, — смиренно ответил монах, чем положил первый камень в башню неприязни, которая воздвигалась в сердце гордого и не такого уж глупого бургундца. Так решил он, значит есть какая-то орденская тайна и он к ней не допущен. Это ли не унизительно?! Так размышлял он и все время вьющийся поблизости шевалье был постоянным возбудителем этих размышлений.
— И что же вы там нашли? — спросил барон, когда де Труа объявил, что необходимые работы закончены.
Тот охотно объяснил.
— В теле скалы есть глубокая расщелина, со стороны она кажется поверхностной трещиной, еще первый строитель замка заметил, что если в этом месте углубить дно реки, то создается как бы колодец, вы меня понимаете?
— Нет.
— По расщелине проложена труба с греческим винтом, ворот которого наверху в замке, там ходит лошадь по кругу и непрерывно вращает ворот, в силу чего вода непрерывным потоком из реки поступает в бассейн.
— Теперь понятно, — сказал де Бриссон, хотя это разъяснение ничего ему не разъяснило.
— Мы разрушили этот ворот, починить его, сидя наверху, нельзя. Каждый спустившийся будет убит, я поставил на другом краю ущелья самострельщиков. Я думаю Синан уже понял, что его неуязвимости пришел конец.
— Посмотрим, посмотрим.
— Как только мы закончили работы, я велел отправить старцу послание с предложением о переговорах.
Барон сверкнул в его сторону глазами.
— Я имею подобные полномочия, барон, — упредил его гнев брат Реми, — и потом, вы ведь сами понимаете, нам нужно спешить, наши люди измучены, чем раньше мы…
— То время, которое требовалось, чтобы предупредить меня, наши люди могли бы подождать.
— Если вы считаете себя задетым, я готов принести извинения.
Вот эта властная покладистость в посланце капитула была отвратительнее всего.
— Что же вы написали в этом послании?
— Что великий капитул, в случае искренней и полной капитуляции замка Алейк, и прекращения сопротивления всяческого, и делом, и умыслом, против людей и интересов Храма, от разрушения замка и полях замков страны готов воздержаться, получая, однако право на взимание ежегодной дани размером двадцать тысяч мараведисов.
Барон ударил перчаткой по железному наколеннику я хмыкнул.
— Две глупости сразу, ежели мы можем взять их за горло, как вы утверждаете, отчего нам отказываться от этого, зачем оставлять неразрушенным это гнездилище убийц. Другая глупость про дань. Отчего вы решили, что в замке этом могут быть такие деньги? Синан, я думаю, человек не нищий, но всему есть предел. Кучу отрезанных голов они, может быть, и могли бы принести к нашим ногам, но не кучу золота.
Брат Реми пожал плечами, предоставляя разрешение спора ходу событий.
День для ответа был назначен сегодняшний.
— Они опускают ворота! — крикнул кто-то из рыцарей, указывая в сторону замка.
Де Труа мог бы посмотреть в сторону барона, чтобы насладиться зрелищем его бессильной ярости, которая во всем великолепии выразилась на его рыжебородом породистом лице, но не стал. Кажется, он не нуждался в подобного рода развлечениях. Брат Реми стал спускаться к шатру, где был среди прочих привязан его конь. Взобравшись в седло с помощью своего верного оруженосца Гизо, он снова приблизился к барону и его свите.
— Опущенные ворота — признание своей слабости и одновременно приглашение для личной встречи. Вы присоединитесь ко мне, барон?
— У меня несколько иное представление о том, как должны сдаваться замки. Отчего бы этому старцу не прибыть сюда, к моему шатру. Насколько я слышал, он не так уж стар.
— Барон, это не обычный противник, для ассасинов значительно большим унижением является впустить кого-либо к себе.
Барон усмехнулся.
— Значит мне уже доводилось их унижать. Как-то я побывал внутри этого логова.
— Сегодняшний визит во многом будет отличаться от того, уверяю. И для вас, и для меня, — добавил брат Реми не совсем понятную фразу, разворачивая своего коня.
— Не собираетесь ли вы отправиться туда один? — весело спросил барон.
— У меня есть полномочия для этих переговоров, но как высокому посланцу капитула, мне положена свита из двенадцати человек, надеюсь, вы позаботитесь о том чтобы честь Храма не была унижена.
С этими словами шевалье дал коню шпоры и поскакал по тропинке, кружным путем выводящей к площади, перед висячим мостом замка.
Барону пришлось в самом спешном порядке, проявляя торопливость, почти роняющую его достоинство, отряжать рыцарей для сопровождении посланца графа де Ридфора. Когда копыта лошадей брата Реми и его оруженосца гулко цокали по кедровым брусьям подвесного моста, богато разодетые рыцари спускались по лесистому склону, оставляя в спешке куски своих белых плащей на иглах злого ливанского можжевельника.
Де Труа дал себя догнать под сводами надвратной башни. Де Бриссон отрядил для помощи брату Реми барона де Каванье. Для военных действий против ассасинов назначалось сразу пять или шесть равноправных военачальников, чтобы один удар кинжала не мог обезглавить армию. Внутри этого совета военачальники распределяли обязанности, барону де Каванье как раз надлежало представительствовать.
Де Каванье был посвящен в отношения между де Бриссоном и братом Реми и, зная, что высшие сферы орденской политики покрыты суть тьмою египетской, предпочитал держаться нейтральной позиции. Последний разговор он слышал и прекрасно знал, что именно было заявлено Синану. Так что объяснять ему ничего не было нужно. В дополнение ко всему сказанному, сей тамплиер был весьма представителен внешне, посольская роль была как раз по нему.
Приняли посольство скромно, без демонстрации в пышном саду, без каких бы то ни было эффектов. Обыкновенная, просторная комната с хорошо оштукатуренными стенами. Свет в нее падал через отверстие в потолке. Гостям предложили неудобные табуреты без спинок, но с подлокотниками. Сеид Ага, человек без мизинцев, и еще двое молчаливых ассасинов в длинных белых халатах, поклонами поприветствовали прибывших и, извинившись, сообщили, что придется подождать. Имам Синан будет скоро. «Он уже в пути».
— Он что с небес спускается? — недовольно пробурчал кто-то из рыцарей, кажется немец Леопольд фон Грау.
Наконец имам явился из левой сводчатой двери. «Постарел», — была первая мысль брата Реми, жадно разглядывавшего своего бывшего господина. Второй его мыслью было, что он сам, пожалуй изменился еще больше. Ну что ж, у времени нет друзей, так говорят персы и они правы.
Де Труа поместился во втором ряду сидящего посольства и не снимал с головы своего капюшона. Пока раздавались приличествующие случаю приветствия, он раздумывал над тем, как дать Синану понять что он, Исмаил, здесь.
Имам сделал знак и ему подали свиток, в котором находился составленный братом Реми текст.
— Весьма огорчительно, что мы, исмаилиты и тамплиеры, создавшие столь похожие духовные ордена, вынуждены решать наши дела подобным образом. Мы понимаем, что не одно лишь недоразумение тому причиной. Возможно, что и чей-то умысел злой виною многому. Во имя дальнейшей нашей дружбы, мы признаем нашу часть вины. Мы найдем и накажем зло-умысливших и понимаем, что это не вся цена, которую мы обязаны заплатить за восстановление прежней дружбы.
Говоря эти слова, Синан медленно обводил взглядом сидящих перед ним бородачей в железных одеждах. Не все члены посольства были посвящены в тайные тамплиерские мистерии, поэтому для них слова этого мусульманина о каком-то едином Боге, о родстве орденов и прочем в том же роде, были непонятной дичью. И хотя этот человек с опущенным веком владел лингва-франка вполне сносно, они решили, что он употребил неправильные слова.
В конце своей туманной речи Старец Горы заметил, что двадцать тысяч мараведисов ежегодно сумма не просто очень большая, но несуразная, и пообещав ее заплатить, он только ввел бы в заблуждение высокое посольство. Речь его была плавной, связной, но вел он себя так, будто все-таки не полностью присутствует в этом мире, что основная часть души его парит в местах невидимых и недоступных. Мирские дела, даже в виде ГРУД золота, лишь досадная помеха для отправления Дел высших и чистых.
Сеид Ага и остальные ассасины, с привычно сосредоточенным выражением лиц, внимали решениям имама, словно тихо блаженствуя от соседства с таким источником святости. Как ни странно, некий род одури стал нападать и на франков и на немцев, сидевших напротив него. Длинное говорение вообще, а уж продуманное длинное говорение, особенно, обладает гипнотическим действием. Впоследствии, обмениваясь впечатлениями об этом разговоре с бароном де Каванье фон Грау высказал мнение, что дело было не только в словах. Кажется что-то было подмешано в воздухе ведь ходят слухи, что ассасины специалисты по части дурманящих средств.
В один из моментов брат Реми осторожным движением, чтобы не спугнуть говорившего, снял капюшон и, слегка наклонившись влево, выставился из-за плеча де Каванье, за которым скрывался. Он ловил взгляд Синана. Имам, как ни невнимательно он глядел в лица оплетаемых словесами жертв, не мог, рано или поздно, обратить внимание на явление неожиданного чудища в рядах посольства. Поначалу это никак не отразилось на том, что он говорил. Поначалу, пока он просто рассматривал эту странную, отталкивающую маску. Но потом, когда брат Реми осторожно, едва заметно улыбнулся, между ними мгновенно возникла связь — узнавание. Второе веко Синана тоже слегка опустилось, отчего выражение лица сделалось менее странным, но более угрожающим.
Старец Горы узнал своего бывшего фидаина.
ГЛАВА ВТОРАЯ. КАРТА ПАЛЕСТИНЫ
Примерно в трех лье к северу от Иерусалима в небольшой цветущей долине между Массирой и Вефилем, стоял один из тамплиерских замков. Имя ему было Агумон. Ни чрезвычайной величественностью, ни сверхъестественной роскошью он не отличался. Может быть, именно поэтому, орденское руководство выбрало его для своей летней резиденции. Впрочем, были и другие причины, о них брат Реми узнал из беседы с братом Гийомом, которая состоялась сразу же после возвращения шевалье де Труа из под стен Алейка. Командующие войском бароны остались там для наблюдения за доставкой денег в счет оговоренной дани, в делах такого рода они не нуждались в контроле.
Брат Реми прибыл в Агумон перед самым рассветом. После короткого двухчасового сна и омовения в замковой купальне, он появился в просторной келье брата Гийома. Они поздоровались приветливо и спокойно, кружева рыцарского обхождения в этой среде были не в чести. Приехавший подробно рассказал о событиях в горах Антиливана и выразил мнение, что в целом, эта война произвела на него странное впечатление. Он сравнил бы ее с шахматной партией, если бы это сравнение не было столь избитым.
Брат Реми прибыл в Агумон перед самым рассветом. После короткого двухчасового сна и омовения в замковой купальне, он появился в просторной келье брата Гийома. Они поздоровались приветливо и спокойно, кружева рыцарского обхождения в этой среде были не в чести. Приехавший подробно рассказал о событиях в горах Антиливана и выразил мнение, что в целом, эта война произвела на него странное впечатление. Он сравнил бы ее с шахматной партией, если бы это сравнение не было столь избитым.