Страница:
Его мысли нимало не интересовали шевалье и он лег. Но заснул не сразу, несмотря на усталость.
Раймунд Триполитанский. Слишком хорошо ему было знакомо это имя. Один из самых ревностных воинов христовых среди назорейских вождей. Один из тех, кто беспощадно преследовал исмаилитов, его радением была разгромлена и вырезана до последнего человека тайная их колония под Тиром. Его имя не раз мелькало в устах Синана. Удивительным представлялось то, что он еще жив.
Утром, когда владетель Раймунд вместе с большей частью свиты отбыл со двора, де Труа приступил к хозяину со странным, на первый взгляд, предложением. Он сказал бондарю, что после вступления в орден, у него осталось примерно полторы сотни флоринов, которые он хотел бы схоронить до лучших времен. Лучшего места, чем дом его верного оруженосца, он себе представить не может. Да и сам хозяин производит на него весьма благоприятное впечатление. Согласен ли он предоставить какое-нибудь укромное место под тайное хранилище для этих денег?
Глаза бондаря разумеется разгорелись. Еще бы! Предприятие представлялось, ему очень выгодным, особенно с учетом, что тамплиер по его словам, должен был отправиться на какое-то опасное для жизни дело. Полторы сотни флоринов, да с такими деньгами…
— Я согласен, — сказал бондарь, изо всех стараясь скрыть радость, — давайте деньги, господин.
— Ты спрячешь их надежно?
— Как свои!
Шевалье притворно задумался.
— Нет, я все же сам бы хотел посмотреть, куда ты их будешь засовывать.
Хозяину это желание не понравилось, но он не мог не счесть его законным.
— Пойдемте, господин.
Бондарь рассудил так, не все ли равно будет убитому, знал ли он при жизни, где именно были спрятаны о монеты или нет. А если он останется жив, тем более. Вернуть их придется так или иначе.
Тамплиер оказался очень капризен: он подробно облазил дом в поисках наиболее укромного места, все ходы и выходы, все щели и простенки.
Бондарь устал ругаться про себя и посылать мысленные проклятия на его голову. Но зрелище кошеля с золотыми монетами, добытого шевалье из-за пазухи, искупил все страдания хозяина. Более того, рыцарь дал ему еще два мараведиса, как бы в оплату банковских услуг.
Расстались они чрезвычайно довольные друг другом.
И уже буквально через какой-нибудь час, шевалье де Труа находился в святая святых ордена тамплиеров, на территории великого капитула. Здесь его удивило большое количество народу, шнырявшего туда-сюда с озабоченным видом. Ему великое это место представлялось в видениях, объятым мрачным и строгим молчанием, по его разумению, здесь должна была бы царить величественная и таинственная неподвижность. Здесь же имело место столпотворение, как в тылах королевского дворца, в преддверии огромного бала. В известной степени, это впечатление было верным. Дело в том, что завершался съезд провинциальных иерархов, каждый из них захватил с собой наиболее родовитых и могущественных рыцарей из своего окружения, те в свою очередь, сопровождаемы были многочисленной вооруженной челядью; от такого количества народу чинность и благопристойность здешней жизни не могла не пострадать.
Готовился, конечно, не бал, но мероприятие тоже весьма и весьма пышное и торжественное — заседание верховного капитула.
На шевалье де Труа долгое время среди всеобщей суеты никто не обращал никакого внимания. Его это устраивало. Стоя в сторонке он сличал живые здания, наполнявшие внутренность крепости, с рисунком составленным королем Иерусалимским. Ему не нужно было иметь перед глазами саму табличку, знаки, нанесенные на ней, глубоко отпечатались в его сознании. Очень скоро шевалье понял, что прокаженный не врал. Вот он, проход между двумя белыми колоннами, одна до половины разрушена — остатки еще, видимо, античной постройки, — за ними должна быть лестница из трех ступеней.
Далее узкий проход меж сужающимися стенами, потом нужно взобраться.
— Это вы, шевалье де Труа? — раздался у него за спиной неприятный сухой голос.
Рыцарь обернулся и обнаружил перед собою монаха в простой серой сутане. У него было вытянутое бледное лицо, холодные, голубые пронзительные глаза.
— К вашим услугам брат…
— Гийом.
Представившись, монах не торопился продолжить разговор, он внимательно, с жадностью даже, которая граничила с невежливостью рассматривал рыцаря.
Шевалье простил ему это, потому что в лице монаха не появилось то, что обидно появлялось у других людей, когда они рассматривали его мозаичную маску. Ни отвращения, ни злорадства, ни страха. Только интерес.
— Вас пригласили сюда для того, чтобы дать поручение вам шевалье. Ответственное.
Рыцарь оглянулся, показывая, что обстановка не кажется ему подходящей для получения инструкций, тем более, по поводу ответственного задания. Мимо пробегали служки со стульями в руках, со свернутыми занавесями, с какими-то ларями. Келарь, руководивший работами по подготовке к важному заседанию, покрикивал на них, и не всегда его слова казались подобающими монашеским устам.
— Да, вы правы, — согласился брат Гийом, — пойдемте вон туда, к базилике Иоанна Крестителя, там в это время никого обычно не бывает.
Он сказал правду, указанное место было вполне укромным. Справа высокая глухая стена сложенная из темных, расписанных разноцветными мхами плит, слева часовенка, меж ними пространство было засажено разлапистыми иберийскими платанами, дававшими хорошую защиту от палящего палестинского солнца. Трава скрадывала звук шагов.
Брат Гийом сразу перешел к делу.
— Не буду от вас скрывать, нам потребовался для этого дела человек незаурядный, мы попросили приора вашей капеллы порекомендовать нам лучшего из рыцарей, находящихся под его попечением.
Де Труа криво улыбнулся.
— При расставании со мной барон не выглядел опечаленным, более того, он выразил радость по поводу того, что будет избавлен от необходимости находиться со мною под одной крышей.
— Хм. Отчего же так?
— Рыцари из соседних келий донесли ему, что я, по их мнению, еженощно вступаю в сношения с дьяволом.
Брат Гийом немного помолчал, продолжая идти под темными платановыми сводами.
— Я догадываюсь в чем тут дело, но, тем не менее, шевалье хочу дать вам совет.
— Охотно приму его.
— Не бравируйте этим.
— Чем именно?
— Тем, что вас подозревают в сношениях с дьяволом. Все-таки встречаются еще люди, которые не смогут понять вас правильно.
Шевалье кивнул.
— Понимаю. Собственно, я и не бравировал, я просто был точен.
— Но оставим это, — машинально перекрестившись, сказал монах, — обратимся к вашему поручению Вам надлежит немедленно отправиться в Агаддин.
— Агаддин?
— Что вас так удивило?!
— Нет, нет, просто вырвалось.
— Это одна из самых восточных крепостей ордена. Собственно, вам нужна не сама крепость, чуть севернее ее, в часе примерно пути — там уже начинаются предгорья — есть источник с сарацинским названием Эль-Кияс. Христиане его зовут истечением св. Беренгария. Неподалеку от этого истечения имеется постоялый двор. Там вы найдете человека, которому передадите вот это, — монах протянул рыцарю туго свернутый кожаный свиток.
— Постарайтесь, чтобы никому больше он не попал на глаза, понятно?
— А как я узнаю этого человека?
— Он сам вас узнает.
— По этому? — шевалье провел рукой по лицу.
— Нет, конечно. Мы ведь не могли знать заранее, что приор де Борже пришлет именно вас. Вы просто оденетесь соответствующим образом.
— Мне придется снять плащ?
— Разумеется. В тех местах одинокому воину Храма лучше не показываться.
На лице шевалье вырвалось сомнение.
— Но мне, — неуверенно сказал он, — не раз говорилось, что рыцарский плащ…
— Все-таки, вы слишком примерный ученик. Я начинаю понимать барона де Борже. Вам не только придется снять плащ, но, если вы вдруг окажетесь в кругу людей ордену тамплиеров не симпатизирующих, вам придется отзываться о нем самым уничижительным и, даже оскорбительным образом, если этого потребуют интересы дела и обстоятельства вашего поручения.
Монах подошел вплотную к стене, выбрал место нагретое солнцем, и положил ладони на теплый мох.
— Внешняя, ритуальная преданность это просто, это для наших крикунов и пьяниц. Истинное служение иногда незаметно глазу. Вы меня понимаете?
— Я понимаю вас. Знак принадлежности к ордену тамплиеров легче носить на плаще, чем в душе.
— Мой оруженосец, останется здесь?
— Оруженосец ваш останется здесь, ибо путешествовать вы будете не как рыцарь. И ничего, разумеется, ему не рассказывайте, ибо оруженосцы болтливее баб, — сказал брат Гийом. — Если вы не хотите, чтобы его поскорее повесили, держите его в полном неведении относительно ваших дел.
Шевалье кивнул.
— Как он, кстати, устраивает вас.
— Пожалуй.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ДВОЙНИК
Раймунд Триполитанский. Слишком хорошо ему было знакомо это имя. Один из самых ревностных воинов христовых среди назорейских вождей. Один из тех, кто беспощадно преследовал исмаилитов, его радением была разгромлена и вырезана до последнего человека тайная их колония под Тиром. Его имя не раз мелькало в устах Синана. Удивительным представлялось то, что он еще жив.
Утром, когда владетель Раймунд вместе с большей частью свиты отбыл со двора, де Труа приступил к хозяину со странным, на первый взгляд, предложением. Он сказал бондарю, что после вступления в орден, у него осталось примерно полторы сотни флоринов, которые он хотел бы схоронить до лучших времен. Лучшего места, чем дом его верного оруженосца, он себе представить не может. Да и сам хозяин производит на него весьма благоприятное впечатление. Согласен ли он предоставить какое-нибудь укромное место под тайное хранилище для этих денег?
Глаза бондаря разумеется разгорелись. Еще бы! Предприятие представлялось, ему очень выгодным, особенно с учетом, что тамплиер по его словам, должен был отправиться на какое-то опасное для жизни дело. Полторы сотни флоринов, да с такими деньгами…
— Я согласен, — сказал бондарь, изо всех стараясь скрыть радость, — давайте деньги, господин.
— Ты спрячешь их надежно?
— Как свои!
Шевалье притворно задумался.
— Нет, я все же сам бы хотел посмотреть, куда ты их будешь засовывать.
Хозяину это желание не понравилось, но он не мог не счесть его законным.
— Пойдемте, господин.
Бондарь рассудил так, не все ли равно будет убитому, знал ли он при жизни, где именно были спрятаны о монеты или нет. А если он останется жив, тем более. Вернуть их придется так или иначе.
Тамплиер оказался очень капризен: он подробно облазил дом в поисках наиболее укромного места, все ходы и выходы, все щели и простенки.
Бондарь устал ругаться про себя и посылать мысленные проклятия на его голову. Но зрелище кошеля с золотыми монетами, добытого шевалье из-за пазухи, искупил все страдания хозяина. Более того, рыцарь дал ему еще два мараведиса, как бы в оплату банковских услуг.
Расстались они чрезвычайно довольные друг другом.
И уже буквально через какой-нибудь час, шевалье де Труа находился в святая святых ордена тамплиеров, на территории великого капитула. Здесь его удивило большое количество народу, шнырявшего туда-сюда с озабоченным видом. Ему великое это место представлялось в видениях, объятым мрачным и строгим молчанием, по его разумению, здесь должна была бы царить величественная и таинственная неподвижность. Здесь же имело место столпотворение, как в тылах королевского дворца, в преддверии огромного бала. В известной степени, это впечатление было верным. Дело в том, что завершался съезд провинциальных иерархов, каждый из них захватил с собой наиболее родовитых и могущественных рыцарей из своего окружения, те в свою очередь, сопровождаемы были многочисленной вооруженной челядью; от такого количества народу чинность и благопристойность здешней жизни не могла не пострадать.
Готовился, конечно, не бал, но мероприятие тоже весьма и весьма пышное и торжественное — заседание верховного капитула.
На шевалье де Труа долгое время среди всеобщей суеты никто не обращал никакого внимания. Его это устраивало. Стоя в сторонке он сличал живые здания, наполнявшие внутренность крепости, с рисунком составленным королем Иерусалимским. Ему не нужно было иметь перед глазами саму табличку, знаки, нанесенные на ней, глубоко отпечатались в его сознании. Очень скоро шевалье понял, что прокаженный не врал. Вот он, проход между двумя белыми колоннами, одна до половины разрушена — остатки еще, видимо, античной постройки, — за ними должна быть лестница из трех ступеней.
Далее узкий проход меж сужающимися стенами, потом нужно взобраться.
— Это вы, шевалье де Труа? — раздался у него за спиной неприятный сухой голос.
Рыцарь обернулся и обнаружил перед собою монаха в простой серой сутане. У него было вытянутое бледное лицо, холодные, голубые пронзительные глаза.
— К вашим услугам брат…
— Гийом.
Представившись, монах не торопился продолжить разговор, он внимательно, с жадностью даже, которая граничила с невежливостью рассматривал рыцаря.
Шевалье простил ему это, потому что в лице монаха не появилось то, что обидно появлялось у других людей, когда они рассматривали его мозаичную маску. Ни отвращения, ни злорадства, ни страха. Только интерес.
— Вас пригласили сюда для того, чтобы дать поручение вам шевалье. Ответственное.
Рыцарь оглянулся, показывая, что обстановка не кажется ему подходящей для получения инструкций, тем более, по поводу ответственного задания. Мимо пробегали служки со стульями в руках, со свернутыми занавесями, с какими-то ларями. Келарь, руководивший работами по подготовке к важному заседанию, покрикивал на них, и не всегда его слова казались подобающими монашеским устам.
— Да, вы правы, — согласился брат Гийом, — пойдемте вон туда, к базилике Иоанна Крестителя, там в это время никого обычно не бывает.
Он сказал правду, указанное место было вполне укромным. Справа высокая глухая стена сложенная из темных, расписанных разноцветными мхами плит, слева часовенка, меж ними пространство было засажено разлапистыми иберийскими платанами, дававшими хорошую защиту от палящего палестинского солнца. Трава скрадывала звук шагов.
Брат Гийом сразу перешел к делу.
— Не буду от вас скрывать, нам потребовался для этого дела человек незаурядный, мы попросили приора вашей капеллы порекомендовать нам лучшего из рыцарей, находящихся под его попечением.
Де Труа криво улыбнулся.
— При расставании со мной барон не выглядел опечаленным, более того, он выразил радость по поводу того, что будет избавлен от необходимости находиться со мною под одной крышей.
— Хм. Отчего же так?
— Рыцари из соседних келий донесли ему, что я, по их мнению, еженощно вступаю в сношения с дьяволом.
Брат Гийом немного помолчал, продолжая идти под темными платановыми сводами.
— Я догадываюсь в чем тут дело, но, тем не менее, шевалье хочу дать вам совет.
— Охотно приму его.
— Не бравируйте этим.
— Чем именно?
— Тем, что вас подозревают в сношениях с дьяволом. Все-таки встречаются еще люди, которые не смогут понять вас правильно.
Шевалье кивнул.
— Понимаю. Собственно, я и не бравировал, я просто был точен.
— Но оставим это, — машинально перекрестившись, сказал монах, — обратимся к вашему поручению Вам надлежит немедленно отправиться в Агаддин.
— Агаддин?
— Что вас так удивило?!
— Нет, нет, просто вырвалось.
— Это одна из самых восточных крепостей ордена. Собственно, вам нужна не сама крепость, чуть севернее ее, в часе примерно пути — там уже начинаются предгорья — есть источник с сарацинским названием Эль-Кияс. Христиане его зовут истечением св. Беренгария. Неподалеку от этого истечения имеется постоялый двор. Там вы найдете человека, которому передадите вот это, — монах протянул рыцарю туго свернутый кожаный свиток.
— Постарайтесь, чтобы никому больше он не попал на глаза, понятно?
— А как я узнаю этого человека?
— Он сам вас узнает.
— По этому? — шевалье провел рукой по лицу.
— Нет, конечно. Мы ведь не могли знать заранее, что приор де Борже пришлет именно вас. Вы просто оденетесь соответствующим образом.
— Мне придется снять плащ?
— Разумеется. В тех местах одинокому воину Храма лучше не показываться.
На лице шевалье вырвалось сомнение.
— Но мне, — неуверенно сказал он, — не раз говорилось, что рыцарский плащ…
— Все-таки, вы слишком примерный ученик. Я начинаю понимать барона де Борже. Вам не только придется снять плащ, но, если вы вдруг окажетесь в кругу людей ордену тамплиеров не симпатизирующих, вам придется отзываться о нем самым уничижительным и, даже оскорбительным образом, если этого потребуют интересы дела и обстоятельства вашего поручения.
Монах подошел вплотную к стене, выбрал место нагретое солнцем, и положил ладони на теплый мох.
— Внешняя, ритуальная преданность это просто, это для наших крикунов и пьяниц. Истинное служение иногда незаметно глазу. Вы меня понимаете?
— Я понимаю вас. Знак принадлежности к ордену тамплиеров легче носить на плаще, чем в душе.
— Мой оруженосец, останется здесь?
— Оруженосец ваш останется здесь, ибо путешествовать вы будете не как рыцарь. И ничего, разумеется, ему не рассказывайте, ибо оруженосцы болтливее баб, — сказал брат Гийом. — Если вы не хотите, чтобы его поскорее повесили, держите его в полном неведении относительно ваших дел.
Шевалье кивнул.
— Как он, кстати, устраивает вас.
— Пожалуй.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ДВОЙНИК
На этот раз в катакомбах при госпитале св. Иоанна собрались все участники заговора, за исключением короля. Все были несколько возбуждены, никто не сидел, все прохаживались, разговаривали о чем-то несущественном, выражали неудовольствие тем, что приходится ждать. Ждали Д'Амьена. Он беседовал в соседнем помещении с кем-то из своих тайных агентов. И патриарх и де Сантор, конечно же, и даже Раймунд с Конрадом понимали, что лишь дело астрономической важности могло заставить великого провизора вести себя столь невежливо по отношению к ним. Понимание этого заставляло их нервничать все сильнее.
Наконец тот появился.
Насколько позволяло судить катакомбное освещение, вид у великого провизора был не столько расстроенный, сколько сосредоточенный. Это, отнюдь не приподнятое настроение передалось и остальным.
Граф предложил всем сесть, сам же остался стоять.
— Господа, наше сегодняшнее регулярное собрание, волею некоторых обстоятельств, превращается в чрезвычайное.
— Что случилось, граф? — спросил патриарх, оказавшийся нетерпеливее других.
— Только что мне доложили — умер Луций III.
Все задвигались, кто-то закашлялся, у кого-то вырвалось — «о, господи».
— Таким образом то, что мы считали делом будущего месяца, становится делом ближайшей недели.
Раймунд спросил.
— Как вы думаете, де Торрож, тоже уже знает о этой смерти в Риме.
— Мой гонец утверждает, что прибыл на сицилийском корабле вчера в Аскалон. Вместе с ним из числа тех, кто высадился на берег, еще двое немедленно наняли лошадей и поскакали по иерусалимской дороге. Одного он догнал и убил.
— Ну, а второй сейчас отсыпается в тамплиерском капитуле, смею вас заверить. К тому же я убежден, что этот корабль не единственный, что привез вчера эту новость в Святую землю, — недовольно сказал Конрад Монферратский.
Д'Амьен спокойно кивнул.
— Смешно было бы всерьез рассчитывать на то, что де Торрож целый месяц будет находиться в святом неведении. Через три дня каждая собака в Палестине будет знать о смерти папы. Меня больше занимает другое. Оказывается, неясно, отчего умер Луций. То ли от апоплексического удара, что, учитывая его комплекцию, вполне возможно, то ли от яда.
— Это сильно меняет дело? — спросил Раймунд.
— О, да. Если его отравили, значит заговор в курии действует, и мы, так сказать, находимся на верном пути. Если гибель — случайность, — то мы встаем перед большою неопределенностью, бог весть как там все обернется. Одним словом не ясно, только ли на пользу нам эта смерть. Именно в этот момент.
— Н-да, — по прежнему очень недовольным тоном произнес маркиз Монферратский.
Д'Амьен продолжал.
— Есть еще и третья возможность. Очень может быть, что насильственная смерть папы, дело рук Гогенштауфена.
Патриарх Гонорий отмахнулся пухлой ручкой.
— Но это уж совсем невероятно. Они обожали друг друга, как молочные братья.
— До тех пор пока «гроза еретиков» не потребовал, чтобы император оставил в покое не только Сицилию, но и всю Ломбардскую лигу. Мне ли вам напоминать, как часто ближайшие друзья становятся жесточайшими врагами.
— Что же все эти обстоятельства требуют от нас, — спросил Раймунд, — судя по вашим речам, вы пребываете в растерянности, не так ли?
Великий провизор улыбнулся, но не без усилия.
— Вы превратно истолковали мои слова. Менее, чем кто-либо, я готов отказаться от достижения, граф, нашей общей цели. Но, согласитесь, нелишне выяснить, какой из ведущих к ней путей наименее опасен и наиболее короток.
— Это верно, — кивнул патриарх, — папа мертв. Другими словами, мертво решение римской курии о тамплиерских привилегиях. Хотя бы на некоторое время вы правы, ваше святейшество, но я хотел бы обратить ваше внимание и внимание всех присутствующих в несколько ином направлении, — сказал Раймунд, — недавно я попытался найти себе обиталище в городе, ну, чтобы быть поближе к событиям. И знаете, что меня удивило?
— Что? — вяло поинтересовался патриарх.
— То, что я нашел себе жилище, но довольно убогое и с превеликим трудом. Я тут же отправил десяток своих слуг по городу с расспросами и они принесли интересные известия.
— Да, — подтвердил Конрад, — я тоже долго искал дом для постоя.
— Так вот, — продолжал Раймунд, — в городе полно тамплиеров, причем не местных. Из Португалии, из Аквитании, даже из Венгрии, вам ни о чем это не говорит?
— Вы напрасно так горячитесь, граф, — вежливо улыбнулся де Сантор, трогая осторожно пальцем свою изувеченную губу, — мы давно обратили на это обстоятельство внимание. Это началось дней десять назад.
— Не опоздали ли мы с подготовкой нашего удара? Мне кажется, храмовники упреждают нас, — сказал Конрад.
Д'Амьен отрицательно покачал головой.
Я тоже так сначала подумал. Но, по зрелом размышлении, отверг эту мысль.
— Почему?
Потому что де Торрожу для организации отпора нам, если он что-то почувствовал бы, легче было бы вызвать войска из Яффы, Газы или Каира, чем везти их из-за моря. Кроме того, в числе прибывших превалирует тамплиерская знать. Магистры областей, комтуры и приоры. Это больше напоминает подготовку к заседанию великого капитула. Он у них собирается крайне редко и, как правило, только по одному поводу.
— Какому? — не удержался Раймунд.
— По поводу выборов нового великого магистра.
— Де Торрож решил отказаться от власти? — взвился Конрад Монферратский.
Д'Амьен пожевал губами и развязал веревку на вороте своей сутаны.
— Я думаю, что де Торрож мертв. И, скорей всего давно мертв. В этом они нас перехитрили. Решив скрыть смерть великого магистра, они, тем самым, показали что о чем-то догадываются. Нюх что-то подсказывает им.
— Мне кажется, — позволил себе вмешаться де Сантор, — они догадываются не о чем-то, а обо всем. Они почти знают, что очень скоро, мы нанесем удар. Возможно, они даже догадываются каким он, в общих чертах, будет и с какого направления последует.
— Не надо им приписывать сверхъестественные качества и способности. Только Бог может читать в душах, — недовольно сказал патриарх.
— Напрасно вы восприняли мои слова как панегирик в честь Храма. Просто, я исповедую тот принцип, что мы не должны считать врага глупее себя. А в данной ситуации, то, что они так много знают, может быть, ничуть не облегчает их участи. Ведь мы знаем намного больше, чем они и, в наших руках инициатива.
— Да, — подтвердил Д'Амьен, — по нашим сведениям заседание капитула будет не раньше, чем через пять-шесть дней. Потом, у них не вполне решен вопрос с преемником. Это отнимет у них время, и плохо скажется на согласованности их действий. А главное, насколько мне известна ситуация в Храме, к власти скорей всего прорвется де Ридфор. По мне, тамплиерам лучше бы не иметь никакого великого магистра, чем такого. Особенно в это время, когда необходимо больше думать головой, а не размахивать мечом. И последнее. Тот факт, что сюда в одно место собрались все магистры областей ордена тамплиеров, большинство приоров и комтуров, весьма выгоден для нас. Нам не придется отлавливать их по всей Европе. Мы обезглавим Храм одним ударом и на очень долгое время, если не навсегда, лишим его возможности мстить Госпиталю.
Раймунд удовлетворенно потрогал свой ус.
— Ну что ж, в речениях ваших, граф, слышите много уверенности и видны повороты изощренного ума. Я, со своей стороны, скажу только, что девять сотен моих людей стоят в полудне пути от Иерусалима Вифлеемской дороге. Пока, мне сдается, ничьего недоброжелательного внимания они на себя обратить успели, но слишком долго так продолжаться вряд ли будет.
— Мои итальянцы тоже готовы, — сказал маркиз, — тетива натянута, но в натянутом состоянии она не может находиться бесконечно.
Великий провизор сосредоточенно кивнул.
— Я всегда помню об этом. Вал событий стронулся места и медленно набирает ход, горе тому, кто попытается встать у него на пути. Сразу отсюда я еду во дворец.
— Вас могут увидеть, — сказал патриарх.
— Карты почти уже открыты, уже нет смысла тратить силы на маскировку. Этим мы доставим затруднения их мелким шпионам, но отнюдь не тем, кто решает.
Его величество король Иерусалимский лежал в темноте и плакал. Лежал лицом вниз, плакал от страха. Последние пять лет, с момента, когда ему велели воссесть на трон, это состояние было для него обычным. Прошло пять лет, а он ни разу, ни на одно мгновение не почувствовал себя королем. Хотя уже не без труда вспоминал, что в прежней жизни звали его Бонифацием; сама эта прежняя жизнь отступала постепенно в туманы несуществования. Он не чувствовал с ней никакой связи. Это не он был мелким судейским чиновником на Кипре. За годы тайных и мучительных тренировок из него вытравили прошлое, и он носил привычки и манеру говорить и двигаться, взятые у Бодуэна, как хорошо пригнанное платье. Так кто же он такой, лежащий лицом в луже собственных слез? Не писец и не король. Не Бонифаций и не Бодуэн.
Тамплиеры постоянно напоминали ему, кто он такой на самом деле, как только он начинал вести себя, хотя бы отчасти не так, как им хотелось бы. Кто-нибудь из них всегда был рядом, и стоило ему на миг забыться, расслабиться, как на глаза ему попадалась многозначительная фигура в белом плаще с красным крестом, невозможно жить, непрерывно осознавая, что тебя могут раздавить, уничтожить в любую секунду, как лягушку.
В первые годы своего «правления» Бодуэн старался не бывать на людях, удалил от себя детей и перепоручил все более-менее важные государственные а советникам, назначаемым орденом. Кроме карающей Десницы Храма, его страшила возможность какой-нибудь случайности, ошибки, которая могла бы обнаружить подмену. Он отослал от себя всех старых слуг, разогнал по дальним гарнизонам всех заслуженных военачальников, тем самым он лишился какой бы то ни было опоры. Он не мог доверять никому, буквально ни одному человеку из своего окружения. Любой мог оказаться подсадной уткой. Одиночество его было абсолютным, и он не мог надеяться на то, что оно когда-нибудь кончится. Его семейство на Кипре, после того, как он был определен в двойники королю, истребили во избежании осложнений.
С некоторых пор, у Бонифация-Бодуэна появилось ощущение, что он является отшельником в своем собственном дворце. Он подолгу блуждал по пустынным залам, подолгу просиживал в библиотеке. Она была кстати, чрезвычайно богатой в сравнении с тем, что можно было встретить при дворах европейских монархов. Здесь попадались книги даже из разгромленной Ямнии и Александрии. Чтение, которому король попробовал предаться, носило хаотический характер, ибо ни о каком учителе-собеседнике и речи не могло быть. Ко времени, о котором идет речь, король-затворник стал одним из самых начитанных людей своего времени, но вряд ли при этом мог быть признан человеком образованным. В его мозгу царил такой же хаос, как и в его душе. Он пробовал даже сочинять. Его перу принадлежал довольно пространный трактат, написанный в жанре вопрошания, и назывался он не без самоуничижения: «Царственный профан». Услышав о существовании в сарацинских землях многомудрого Маймонида, он написал ему несколько писем, в которых излагал свои сомнения по поводу существующих взглядов на природу вещей и божественную природу. Философствование на время облегчило его душевные муки. Но лишь на время, таково действие любой философии. Кроме того, Бонифаций-Бодуэн на собственном опыте убедился в том, что самое искреннее стремление к истине, самое самоотверженное любомудрие, может быть, помогающее излечиться от страха смерти как таковой, бессильно против страха смерти насильственной и, особенно, внезапной. А именно таковой ждал он непрерывно и постоянно.
Выйдя из библиотеки, Бонифаций-Бодуэн понял, что он не стал защищеннее от нависающего над ним тамплиерского топора, что он, перебирая фальшивые алмазы книжной мудрости, не чувствует себя укрытым от наглого и всепроникающего контроля храмовников.
Нет, он не чувствовал себя оскорбленным или задетым этим неусыпным, назойливым, а иногда даже пренебрежительным вниманием. Он и в прежней жизни не был особенным гордецом. Его отец оставил ему больше долгов, чем славы, даже само его дворянское происхождение стояло под очень большим вопросом. Так что, выслушивая выговоры от графа или барона в белом плаще, он не чувствовал себя очень уж задетым. Вообще-то он был идеальным работником для своего места. Покорен, тих, исполнителен. Первое время на него не могли нарадоваться в тамплиерском капитуле те, кто был посвящен в его тайну. Таких, кстати, было очень и очень немного. У него проявилось даже нечто вроде актерских способностей. Изредка, когда это было очень нужно, при большом стечении свидетелей, он мог сыграть величие и даже покапризничать по-королевски. Когда оставались только «свои», он мгновенно стушевывался.
Но странные происходят вещи. Актер, играющий роль короля, непостижимым образом на какую-то, может быть ничтожную часть, сам становится королем. А актер, играющий эту роль постоянно, все время носит в себе каплю королевского превосходства. Нечто подобное случилось с Бонифацием, игравшим Бодуэна. Незаметно для следивших за ним глаз тамплиерского капитула, на очень небольшую часть своего "я", он стал настоящим монархом. В нем завелось то, что могло оскорбиться.
Ставленники Храма, наводнившие во дворце, все должности от мажордома, до повара, хотя и не были посвящены в его тайну, видели в нем просто орденскую марионетку. Они знали, как обращается с Бодуэном великий магистр и прочие высшие чины и невольно заражались таким же к нему отношением.
Но Бонифаций-Бодуэн, готовый выслушивать стратегические поучения от первых лиц ордена, с большим трудом терпел выходки своих камердинеров и лакеев. И однажды случилось следующее. Латинский секретарь короля, доведя до сведения его величества последние пожелания великого прецептора иерусалимской области о сокращении цивильного листа, — то есть денег, издерживаемых на содержание двора, — позволил себе некое, слишком уж неуважительное замечание. Он спросил, повторить ли ему сказанное или "его величество напряжется и постарается все понять с первого раза? " В душе короля что-то повернулось, он как бы очнулся от некоего сна. Хлопнул в ладони и явились два стражника. Они тамплиерами не были. Даже не знали, что тамплиером является секретарь.
— Повесить, — спокойно приказал король.
— Кого? — удивились стражники, они не привыкли к подобного рода королевским приказам.
— Кого? — спросил также и секретарь, впрочем уже начавший догадываться, о ком идет речь.
— Его, — показал король на ошалевшего тамплиера, — и немедленно.
Тот упирался, орал, плевался, умолял, угрожал требовал, чтобы доложили графу де Торрожу, но все это было напрасно. Очень скоро он висел во внутреннем дворе с высунутым языком, словно демонстрируя, за что именно наказан.
Понятно, что его величество призвали объясниться. Он нашел, что сказать. Заявил, что фамильярный пренебрежительный тон, который взяли многие из орденских служителей в отношении его особы, ставит под угрозу разоблачения все предприятие. Во многих душах уже посеяны зерна сомнения. Злополучный этот секретарь позволил себе в присутствии третьих лиц такие выражения, что только немедленная виселица могла спасти престиж царствования.
Одним словом, великий магистр вынужден был принять объяснения, в самом деле — не менять же короля за то, что он наказал зарвавшегося секретаря. Граф де Торрож лучше, чем кто-либо другой, знал эту особенность тамплиеров — ни в чем не знать меры, никакие границы приличий не считались для рыцарей Храма Соломонова святыми.
С этого эпизода и начался постепенный, сначала почти незаметный, дрейф его королевского величества от берега Бонифация к берегу Бодуэна. Король не делал резких движений, он не бросился вешать всех подряд попадающихся на территории дворца тамплиеров, переодетых поварами и постельничими. Он просто стал окружать себя людьми, которые должны были быть верны ему лично. Еще раз произошла смена прислуги и кухонных рабочих, он хотел уменьшить риск быть отравленным по команде извне. Он увеличил плату дворцовым стражникам и сделал так, чтобы они знали, что получают деньги именно по его волеизъявлению. И так далее, и тому подобное. По поводу каждого такого мелкого своеволия у него бывали объяснения с чинам орденского капитула и тогда ему приходилось отступать, но чаще всего начинания и выдумки приживались. Очень скоро Бодуэн мог сказать себе, что о крайней мере, в своем дворце он является хозяином. Пусть мало кто его любит, но зато все от него зависят.
Наконец тот появился.
Насколько позволяло судить катакомбное освещение, вид у великого провизора был не столько расстроенный, сколько сосредоточенный. Это, отнюдь не приподнятое настроение передалось и остальным.
Граф предложил всем сесть, сам же остался стоять.
— Господа, наше сегодняшнее регулярное собрание, волею некоторых обстоятельств, превращается в чрезвычайное.
— Что случилось, граф? — спросил патриарх, оказавшийся нетерпеливее других.
— Только что мне доложили — умер Луций III.
Все задвигались, кто-то закашлялся, у кого-то вырвалось — «о, господи».
— Таким образом то, что мы считали делом будущего месяца, становится делом ближайшей недели.
Раймунд спросил.
— Как вы думаете, де Торрож, тоже уже знает о этой смерти в Риме.
— Мой гонец утверждает, что прибыл на сицилийском корабле вчера в Аскалон. Вместе с ним из числа тех, кто высадился на берег, еще двое немедленно наняли лошадей и поскакали по иерусалимской дороге. Одного он догнал и убил.
— Ну, а второй сейчас отсыпается в тамплиерском капитуле, смею вас заверить. К тому же я убежден, что этот корабль не единственный, что привез вчера эту новость в Святую землю, — недовольно сказал Конрад Монферратский.
Д'Амьен спокойно кивнул.
— Смешно было бы всерьез рассчитывать на то, что де Торрож целый месяц будет находиться в святом неведении. Через три дня каждая собака в Палестине будет знать о смерти папы. Меня больше занимает другое. Оказывается, неясно, отчего умер Луций. То ли от апоплексического удара, что, учитывая его комплекцию, вполне возможно, то ли от яда.
— Это сильно меняет дело? — спросил Раймунд.
— О, да. Если его отравили, значит заговор в курии действует, и мы, так сказать, находимся на верном пути. Если гибель — случайность, — то мы встаем перед большою неопределенностью, бог весть как там все обернется. Одним словом не ясно, только ли на пользу нам эта смерть. Именно в этот момент.
— Н-да, — по прежнему очень недовольным тоном произнес маркиз Монферратский.
Д'Амьен продолжал.
— Есть еще и третья возможность. Очень может быть, что насильственная смерть папы, дело рук Гогенштауфена.
Патриарх Гонорий отмахнулся пухлой ручкой.
— Но это уж совсем невероятно. Они обожали друг друга, как молочные братья.
— До тех пор пока «гроза еретиков» не потребовал, чтобы император оставил в покое не только Сицилию, но и всю Ломбардскую лигу. Мне ли вам напоминать, как часто ближайшие друзья становятся жесточайшими врагами.
— Что же все эти обстоятельства требуют от нас, — спросил Раймунд, — судя по вашим речам, вы пребываете в растерянности, не так ли?
Великий провизор улыбнулся, но не без усилия.
— Вы превратно истолковали мои слова. Менее, чем кто-либо, я готов отказаться от достижения, граф, нашей общей цели. Но, согласитесь, нелишне выяснить, какой из ведущих к ней путей наименее опасен и наиболее короток.
— Это верно, — кивнул патриарх, — папа мертв. Другими словами, мертво решение римской курии о тамплиерских привилегиях. Хотя бы на некоторое время вы правы, ваше святейшество, но я хотел бы обратить ваше внимание и внимание всех присутствующих в несколько ином направлении, — сказал Раймунд, — недавно я попытался найти себе обиталище в городе, ну, чтобы быть поближе к событиям. И знаете, что меня удивило?
— Что? — вяло поинтересовался патриарх.
— То, что я нашел себе жилище, но довольно убогое и с превеликим трудом. Я тут же отправил десяток своих слуг по городу с расспросами и они принесли интересные известия.
— Да, — подтвердил Конрад, — я тоже долго искал дом для постоя.
— Так вот, — продолжал Раймунд, — в городе полно тамплиеров, причем не местных. Из Португалии, из Аквитании, даже из Венгрии, вам ни о чем это не говорит?
— Вы напрасно так горячитесь, граф, — вежливо улыбнулся де Сантор, трогая осторожно пальцем свою изувеченную губу, — мы давно обратили на это обстоятельство внимание. Это началось дней десять назад.
— Не опоздали ли мы с подготовкой нашего удара? Мне кажется, храмовники упреждают нас, — сказал Конрад.
Д'Амьен отрицательно покачал головой.
Я тоже так сначала подумал. Но, по зрелом размышлении, отверг эту мысль.
— Почему?
Потому что де Торрожу для организации отпора нам, если он что-то почувствовал бы, легче было бы вызвать войска из Яффы, Газы или Каира, чем везти их из-за моря. Кроме того, в числе прибывших превалирует тамплиерская знать. Магистры областей, комтуры и приоры. Это больше напоминает подготовку к заседанию великого капитула. Он у них собирается крайне редко и, как правило, только по одному поводу.
— Какому? — не удержался Раймунд.
— По поводу выборов нового великого магистра.
— Де Торрож решил отказаться от власти? — взвился Конрад Монферратский.
Д'Амьен пожевал губами и развязал веревку на вороте своей сутаны.
— Я думаю, что де Торрож мертв. И, скорей всего давно мертв. В этом они нас перехитрили. Решив скрыть смерть великого магистра, они, тем самым, показали что о чем-то догадываются. Нюх что-то подсказывает им.
— Мне кажется, — позволил себе вмешаться де Сантор, — они догадываются не о чем-то, а обо всем. Они почти знают, что очень скоро, мы нанесем удар. Возможно, они даже догадываются каким он, в общих чертах, будет и с какого направления последует.
— Не надо им приписывать сверхъестественные качества и способности. Только Бог может читать в душах, — недовольно сказал патриарх.
— Напрасно вы восприняли мои слова как панегирик в честь Храма. Просто, я исповедую тот принцип, что мы не должны считать врага глупее себя. А в данной ситуации, то, что они так много знают, может быть, ничуть не облегчает их участи. Ведь мы знаем намного больше, чем они и, в наших руках инициатива.
— Да, — подтвердил Д'Амьен, — по нашим сведениям заседание капитула будет не раньше, чем через пять-шесть дней. Потом, у них не вполне решен вопрос с преемником. Это отнимет у них время, и плохо скажется на согласованности их действий. А главное, насколько мне известна ситуация в Храме, к власти скорей всего прорвется де Ридфор. По мне, тамплиерам лучше бы не иметь никакого великого магистра, чем такого. Особенно в это время, когда необходимо больше думать головой, а не размахивать мечом. И последнее. Тот факт, что сюда в одно место собрались все магистры областей ордена тамплиеров, большинство приоров и комтуров, весьма выгоден для нас. Нам не придется отлавливать их по всей Европе. Мы обезглавим Храм одним ударом и на очень долгое время, если не навсегда, лишим его возможности мстить Госпиталю.
Раймунд удовлетворенно потрогал свой ус.
— Ну что ж, в речениях ваших, граф, слышите много уверенности и видны повороты изощренного ума. Я, со своей стороны, скажу только, что девять сотен моих людей стоят в полудне пути от Иерусалима Вифлеемской дороге. Пока, мне сдается, ничьего недоброжелательного внимания они на себя обратить успели, но слишком долго так продолжаться вряд ли будет.
— Мои итальянцы тоже готовы, — сказал маркиз, — тетива натянута, но в натянутом состоянии она не может находиться бесконечно.
Великий провизор сосредоточенно кивнул.
— Я всегда помню об этом. Вал событий стронулся места и медленно набирает ход, горе тому, кто попытается встать у него на пути. Сразу отсюда я еду во дворец.
— Вас могут увидеть, — сказал патриарх.
— Карты почти уже открыты, уже нет смысла тратить силы на маскировку. Этим мы доставим затруднения их мелким шпионам, но отнюдь не тем, кто решает.
Его величество король Иерусалимский лежал в темноте и плакал. Лежал лицом вниз, плакал от страха. Последние пять лет, с момента, когда ему велели воссесть на трон, это состояние было для него обычным. Прошло пять лет, а он ни разу, ни на одно мгновение не почувствовал себя королем. Хотя уже не без труда вспоминал, что в прежней жизни звали его Бонифацием; сама эта прежняя жизнь отступала постепенно в туманы несуществования. Он не чувствовал с ней никакой связи. Это не он был мелким судейским чиновником на Кипре. За годы тайных и мучительных тренировок из него вытравили прошлое, и он носил привычки и манеру говорить и двигаться, взятые у Бодуэна, как хорошо пригнанное платье. Так кто же он такой, лежащий лицом в луже собственных слез? Не писец и не король. Не Бонифаций и не Бодуэн.
Тамплиеры постоянно напоминали ему, кто он такой на самом деле, как только он начинал вести себя, хотя бы отчасти не так, как им хотелось бы. Кто-нибудь из них всегда был рядом, и стоило ему на миг забыться, расслабиться, как на глаза ему попадалась многозначительная фигура в белом плаще с красным крестом, невозможно жить, непрерывно осознавая, что тебя могут раздавить, уничтожить в любую секунду, как лягушку.
В первые годы своего «правления» Бодуэн старался не бывать на людях, удалил от себя детей и перепоручил все более-менее важные государственные а советникам, назначаемым орденом. Кроме карающей Десницы Храма, его страшила возможность какой-нибудь случайности, ошибки, которая могла бы обнаружить подмену. Он отослал от себя всех старых слуг, разогнал по дальним гарнизонам всех заслуженных военачальников, тем самым он лишился какой бы то ни было опоры. Он не мог доверять никому, буквально ни одному человеку из своего окружения. Любой мог оказаться подсадной уткой. Одиночество его было абсолютным, и он не мог надеяться на то, что оно когда-нибудь кончится. Его семейство на Кипре, после того, как он был определен в двойники королю, истребили во избежании осложнений.
С некоторых пор, у Бонифация-Бодуэна появилось ощущение, что он является отшельником в своем собственном дворце. Он подолгу блуждал по пустынным залам, подолгу просиживал в библиотеке. Она была кстати, чрезвычайно богатой в сравнении с тем, что можно было встретить при дворах европейских монархов. Здесь попадались книги даже из разгромленной Ямнии и Александрии. Чтение, которому король попробовал предаться, носило хаотический характер, ибо ни о каком учителе-собеседнике и речи не могло быть. Ко времени, о котором идет речь, король-затворник стал одним из самых начитанных людей своего времени, но вряд ли при этом мог быть признан человеком образованным. В его мозгу царил такой же хаос, как и в его душе. Он пробовал даже сочинять. Его перу принадлежал довольно пространный трактат, написанный в жанре вопрошания, и назывался он не без самоуничижения: «Царственный профан». Услышав о существовании в сарацинских землях многомудрого Маймонида, он написал ему несколько писем, в которых излагал свои сомнения по поводу существующих взглядов на природу вещей и божественную природу. Философствование на время облегчило его душевные муки. Но лишь на время, таково действие любой философии. Кроме того, Бонифаций-Бодуэн на собственном опыте убедился в том, что самое искреннее стремление к истине, самое самоотверженное любомудрие, может быть, помогающее излечиться от страха смерти как таковой, бессильно против страха смерти насильственной и, особенно, внезапной. А именно таковой ждал он непрерывно и постоянно.
Выйдя из библиотеки, Бонифаций-Бодуэн понял, что он не стал защищеннее от нависающего над ним тамплиерского топора, что он, перебирая фальшивые алмазы книжной мудрости, не чувствует себя укрытым от наглого и всепроникающего контроля храмовников.
Нет, он не чувствовал себя оскорбленным или задетым этим неусыпным, назойливым, а иногда даже пренебрежительным вниманием. Он и в прежней жизни не был особенным гордецом. Его отец оставил ему больше долгов, чем славы, даже само его дворянское происхождение стояло под очень большим вопросом. Так что, выслушивая выговоры от графа или барона в белом плаще, он не чувствовал себя очень уж задетым. Вообще-то он был идеальным работником для своего места. Покорен, тих, исполнителен. Первое время на него не могли нарадоваться в тамплиерском капитуле те, кто был посвящен в его тайну. Таких, кстати, было очень и очень немного. У него проявилось даже нечто вроде актерских способностей. Изредка, когда это было очень нужно, при большом стечении свидетелей, он мог сыграть величие и даже покапризничать по-королевски. Когда оставались только «свои», он мгновенно стушевывался.
Но странные происходят вещи. Актер, играющий роль короля, непостижимым образом на какую-то, может быть ничтожную часть, сам становится королем. А актер, играющий эту роль постоянно, все время носит в себе каплю королевского превосходства. Нечто подобное случилось с Бонифацием, игравшим Бодуэна. Незаметно для следивших за ним глаз тамплиерского капитула, на очень небольшую часть своего "я", он стал настоящим монархом. В нем завелось то, что могло оскорбиться.
Ставленники Храма, наводнившие во дворце, все должности от мажордома, до повара, хотя и не были посвящены в его тайну, видели в нем просто орденскую марионетку. Они знали, как обращается с Бодуэном великий магистр и прочие высшие чины и невольно заражались таким же к нему отношением.
Но Бонифаций-Бодуэн, готовый выслушивать стратегические поучения от первых лиц ордена, с большим трудом терпел выходки своих камердинеров и лакеев. И однажды случилось следующее. Латинский секретарь короля, доведя до сведения его величества последние пожелания великого прецептора иерусалимской области о сокращении цивильного листа, — то есть денег, издерживаемых на содержание двора, — позволил себе некое, слишком уж неуважительное замечание. Он спросил, повторить ли ему сказанное или "его величество напряжется и постарается все понять с первого раза? " В душе короля что-то повернулось, он как бы очнулся от некоего сна. Хлопнул в ладони и явились два стражника. Они тамплиерами не были. Даже не знали, что тамплиером является секретарь.
— Повесить, — спокойно приказал король.
— Кого? — удивились стражники, они не привыкли к подобного рода королевским приказам.
— Кого? — спросил также и секретарь, впрочем уже начавший догадываться, о ком идет речь.
— Его, — показал король на ошалевшего тамплиера, — и немедленно.
Тот упирался, орал, плевался, умолял, угрожал требовал, чтобы доложили графу де Торрожу, но все это было напрасно. Очень скоро он висел во внутреннем дворе с высунутым языком, словно демонстрируя, за что именно наказан.
Понятно, что его величество призвали объясниться. Он нашел, что сказать. Заявил, что фамильярный пренебрежительный тон, который взяли многие из орденских служителей в отношении его особы, ставит под угрозу разоблачения все предприятие. Во многих душах уже посеяны зерна сомнения. Злополучный этот секретарь позволил себе в присутствии третьих лиц такие выражения, что только немедленная виселица могла спасти престиж царствования.
Одним словом, великий магистр вынужден был принять объяснения, в самом деле — не менять же короля за то, что он наказал зарвавшегося секретаря. Граф де Торрож лучше, чем кто-либо другой, знал эту особенность тамплиеров — ни в чем не знать меры, никакие границы приличий не считались для рыцарей Храма Соломонова святыми.
С этого эпизода и начался постепенный, сначала почти незаметный, дрейф его королевского величества от берега Бонифация к берегу Бодуэна. Король не делал резких движений, он не бросился вешать всех подряд попадающихся на территории дворца тамплиеров, переодетых поварами и постельничими. Он просто стал окружать себя людьми, которые должны были быть верны ему лично. Еще раз произошла смена прислуги и кухонных рабочих, он хотел уменьшить риск быть отравленным по команде извне. Он увеличил плату дворцовым стражникам и сделал так, чтобы они знали, что получают деньги именно по его волеизъявлению. И так далее, и тому подобное. По поводу каждого такого мелкого своеволия у него бывали объяснения с чинам орденского капитула и тогда ему приходилось отступать, но чаще всего начинания и выдумки приживались. Очень скоро Бодуэн мог сказать себе, что о крайней мере, в своем дворце он является хозяином. Пусть мало кто его любит, но зато все от него зависят.