— Здравствуйте, тятенька! — проговорил мальчик.
   Отец поднял голову, и по его лицу пробежала радостная улыбка.
   — Здравствуй, Маркушка… И дурак же ты… В шабаш приходи! — воркнул Ткаченко.
   Однако бросил работу, пожал руку сына и торопливо промолвил:
   — Видишь, спешка… Где живешь?
   — У дяденьки Бугая… В рулевых…
   — В кису не накладывал тебе?.. — с ласковой шутливостью спросил матрос.
   — Не накладывал…
   — Не за что… Твой Маркушка молодца! — промолвил подошедший Бугай.
   — Зачем, Бугай, не на ялике?
   — Сюда работать пришли… И Маркушка пожелал…
   — Правильно, Маркушка. Потрудись за Севастополь!.. А пока лясничать некогда… Не похвалят и меня и тебя, дедушку с внуком… Начистит зубы батарейный… У нас и на баксионе, как на корабле…
   С этими словами Ткаченко принялся за работу у амбразуры.
   — А ты, Игнашка, комендором? — спросил Бугай.
   — Комендор.
   — Смотри, шигани его!
   — Шигану… Только приходи!
   — Пообедаем с Маркушкой и зайдем…
   — То-то зайди, братцы… А за Маркушку спасибо, Бугай… Сирота ведь!
   — Форменный рулевой… Ну, валим, Маркушка. Тятьку повидал и на работу!
   Через несколько минут наши добровольцы были уже за бастионом, где шла работа.
   Каждый из них получил по лопате, встали в длинный ряд рабочих и принялись рыть землю.
   Бугай и Маркушка работали изо всех сил, сосредоточенно и молча. Маркушка увидел, что не один он был такой мальчишка. Он заметил, что среди вольных рабочих были и приятели-мальчишки, и знакомые девочки, и матроски из слободки.
   И Маркушка ожесточеннее рыл каменистую землю.
   Вдруг в первых рядах раздалось «ура» и подхватилось следующими рядами. Закричали «ура» Маркушка и Бугай и сняли шапки.
   В нескольких шагах остановился на лошади высокий, сухощавый, слегка сгорбленный Корнилов.

   Еще громче кричали «ура».
   Серьезное и умное лицо Корнилова, бледное и утомленное, дышало энергией и решимостью. Усмешка играла на его тонких губах.
   Он махнул рукой. Все смолкли.
   — Спасибо, братцы! — проговорил он, возвышая голос. — К вечеру вы и батарею поставите. Уверен… И врага не пустим в Севастополь! — прибавил адмирал.
   — Не пустим! — раздался в ответ восторженный крик.
   — Еще бы пустить с такими молодцами! — крикнул Корнилов.
   Он хотел было ехать дальше, как заметил старика Бугая.
   И припомнил лихого марсового и отчаянного пьяницу на корабле «Двенадцать апостолов», которым Корнилов прежде командовал.
   — Кажется, старый знакомый… Бугай? — спросил адмирал.
   — Точно так, Владимир Алексеич! — отвечал старик, обрадованный, что Корнилов не забыл прежнего фор-марсового.
   — Чем занимаешься?
   — Яличник, Владимир Алексеич!
   — Вижу — прежний молодец. Спасибо, что здесь, Бугай!
   И адмирал кивнул головой и поехал шагом дальше, сопровождаемый адъютантом.
   «Ура» пронеслось еще раскатистее. И словно бы стараясь оправдать уверенность Корнилова, рабочие, казалось, еще ретивее и быстрее продолжали работу… И насыпи батарей поднимались все выше и выше.
   — Небось вспомнил марсового! — промолвил про себя Бугай, наваливаясь со всех сил на лопату.
   А после слов Корнилова Маркушка, казалось, чувствовал себя необыкновенно сильным и уверенным, что врага не пустим.
   — Ведь не пустим, дяденька?
   — Не пустим, Маркушка!.. Да не наваливайся так… Полегче… Надорвешься, Маркушка!..
   Палящее солнце уже было высоко. Жара была отчаянная. Рабочие обливались потом, но, казалось, не обращали на это внимания, и почти никто не делал передышки.
   В одиннадцать часов прозвонили шабаш на целый час.
   И много баб и детей, только что пришедших из города, уже раскладывали на черной земле принесенные ими мужьям, отцам и родственникам посуду и баклаги с обедом.
   — Давай, Маркушка, и мы пообедаем. Кулек-то у нас с важным харчем… Проголодался? — спрашивал Бугай, вынимая съестное и раскладывая его на своем пальтеце.
   — Не дюже, дяденька…
   — Видно, уморился? Ишь весь мокрый, как пышь из воды.
   — Маленько уморился… Но только передохну и шабаш… Не оконфузю Корнилова. А главная причина — жарко!
   — А ты ешь, и не будет жарко… Ветчина-то скусная с булкой… Ешь, мальчонка… И огурцы кантуй… Очень даже хорошо с сольцей…
   Маркушка ел торопливо, рассчитывая воспользоваться шабашем, чтоб сбегать на бастион — посмотреть на него и проведать отца. Не отставал и Бугай и промолвил:
   — Даром, что седьмой десяток, а зубы все целы! Отпей и кваску, Маркушка… Отлично!
   И ветчину и огурцы они быстро прикончили…
   — Теперь давай кавуны есть.
   Но Маркушка деликатно отказался. Однако арбуз взял.
   — Да ты что же, Маркушка?
   — Тятьке бы снес…
   — Добер же ты, Маркушка. Однако ешь… Мы тятьке и два принесем… Хватит и на нас…
   После того как Маркушка съел арбуз, старый яличник подал мальчику сверток с леденцами.
   — Это ты один ешь… А мы с твоим тятькой этим не занимаемся. А ты любишь?
   — Очень даже… Спасибо вам, дяденька.
   — Завтра опять будет тебе такая прикуска… А теперь пойдем на баксион…
   Когда Бугай с Маркушкой пришли на бастион, матросы, разбившись артелями, еще сидели, поджавши ноги на земле, за баками и только что, прикончив щи, выпрастывали мясо, разрезанное на куски. Все ели молча и истово, не обгоняя друг друга, чтобы каждому досталось крошево поровну.
   — Чего раньше не пришли? — спросил Ткаченко. — Скусные были шти… А теперь присаживайся, Бугай и Маркушка… Хватит и на вас.
   — Присаживайся! — поддержали и другие обедавшие.
   — Сыты, матросики… Обедали… Может, Маркушка хочет…
   Не захотел и Маркушка и, подавая отцу два арбуза, промолвил:
   — Это вам… Дяденька позволил.
   — А надоумил принести тебе, Ткаченко, твой Маркушка, — вставил Бугай.
   — Ты? — спросил Ткаченко.
   — Я, тятенька! — ответил мальчик.
   — Молодца… Отца угостил…
   И все похвалили Маркушку.
   — У меня карбованец есть для вас! — неожиданно произнес Маркушка, обращаясь к отцу.
   И, доставши из кармана штанов серебряный рубль, подал его отцу.
   — Откуда карбованец? — строго спросил черномазый матрос и нахмурил брови.
   — Сам Нахимов дал! — горделиво объявил Маркушка.
   — Павел Степаныч! — воскликнул Ткаченко. — Да как же ты с Павлом Степанычем говорил?
   Маркушка рассказал, как он «доходил» до Нахимова, и отец, видимо довольный своим сыном, сказал:
   — Провористый же ты, Маркушка… Мальчонко, а отчаянный… Никого не боится… А ежели к Менщику… дойдешь? — шутил Ткаченко.
   — Дойду.
   — А если Менщик велит тебя сказнить?
   — За что?
   — А так. Велит сказнить и… шабаш!
   — Сбегу от него и прямо к Нахимову… Так, мол, и так… Как он решит…
   Матросы смеялись.
   Когда убрали бак, Ткаченко разрезал два арбуза на десять частей, и вся артель съела по куску; затем все разошлись и кое-где прилегли заснуть до боцманского свистка.
   Ткаченко поговорил несколько минут со своим приятелем Бугаем и с Маркушкой, и скоро матроса потянуло ко сну.
   И он прилег около орудия.
   Захотелось соснуть после обеда и Бугаю.
   И он сказал Маркушке:
   — Валим домой… на стройку батареи… Там я сосну, и ты отдохни… И твой тятька хочет спать…
   — Это Бугай верно говорит. Через склянку разбудят…
   Маркушка просил остаться. Он не помешает отцу. Он походит здесь и посмотрит, как на «баксионе».
   — Очень занятно. Дозвольте, тятенька!
   — Ну что ж… Погляди… Ишь любопытная егоза! Да смотри не опоздай на работу, землекоп!.. Пока прощай, Маркушка! А завтра приходи к обеду.
   — Не опоздаю… завтра прибегу в обед! — проговорил Маркушка.
   И, засунув в рот два последние леденца, пошел по бастиону и разглядывал все, что его интересовало.
   А смышленого мальчика интересовало все.
   Когда Маркушка отошел, Ткаченко остановил Бугая и сказал:
   — Все под богом ходим… Придет он, пойдет на штурм, может, и убьет, а то бондировкой убьет.
   — К чему ты гнешь, Игнат?
   — А к тому, чтобы поберег сироту… Маркушку, пока он войдет в понятие.
   — Он и теперь в понятии… И будь спокоен… Маркушку поберегу.
   — Спасибо, Бугай!
   — Пока прощай, Игнашка.
   Бугай вернулся на стройку. Там царила тишина. Усталые, все после обеда крепко спали на земле.
   А Маркушка тем временем спустился вниз, обошел бастион, прошел по рву, увидал, где пороховой погреб и где лежат бомбы.
   Кто-то указал на маленькие землянки, где жили офицеры.
   Маркушка хотел уже идти на стройку, как из одной землянки вышел знакомый мичман, Михаил Михайлович Илимов.
   Он весело окликнул Маркушку и спросил, зачем он здесь?
   Маркушка объяснил, что «строит батарею», а в шабаш заходил к отцу, а теперь «бакцион» обглядывал.
   — Любопытно?
   — Очень даже, Михайла Михайлыч! — ответил Маркушка.
   И после нескольких мгновений прибавил:
   — Дозвольте просить вас, Михайла Михайлыч!
   — Что тебе?
   — Разрешите мне поступить на бакцион!
   Молодой мичман вытаращил глаза.
   — Да ты с ума сошел, Маркушка? Видно, не понимаешь, о чем просишь?..
   — Очень даже понимаю, ваше благородие.
   — Ведь тут, Маркушка, только теперь любопытно, а как придут союзники… да как начнут бомбардировать, могут убить тебя…
   — Да что ж…
   — Ты еще мальчик… Тебе рано воевать.
   — Я заслужил бы, Михайла Михайлыч… В какую должность пристроите — буду стараться… Будьте добреньки…
   — Не смей и думать… Лучше уезжай из Севастополя.
   — Не поеду… Пока я рулевым… А ежели вы не определите на баксион, буду просить Нахимова. Он меня знает… Видит, что я, слава богу, не маленький…
   Мичман смотрел на маленького, худенького, востроглазого мальчика с серьезным умным лицом и расхохотался.
   — Что ж, просись… Только и Павел Степаныч не назначит… Поверь, Маркушка. Мальчиков на смерть не посылают… Вот услышишь, как будет бомбардировка, тогда и сам не захочешь сюда…
   — Что ж, подожду бондировку, и ежели не испугаюсь… буду проситься…
   — Какое же думаешь место?
   — Какое угодно… Только, чтобы был в защитниках… Не оконфузю вас… Мало ли какое дело найдется и для мальчика.
   — Хвалю за твою отвагу… Но мальчикам еще рано сражаться… Выбрось это из головы, пока мал… А как вырастешь… тогда другое дело… И ни у кого не просись… Ну, до свидания, Маркушка. Пока неприятеля нет, зайди ко мне… Я покажу всем такого мальчика!
   Маркушка ушел с бастиона. Во всю дорогу он мечтал о том, как будет защищать Севастополь, и решил после первой же бомбардировки проситься на бастион.
   Бугай спал и только делал гримасы, когда злые мухи бегали по его лицу, щекотали губы и нос.
   Тогда Маркушка присел около «дяденьки» и, найдя камышовку, стал обмахивать ею лицо своего пестуна и друга, раздумывая о том, как решит «дяденька» насчет «баксиона».
   Пробил колокол, и все поднялись. Через минуту принялись за работу.
   К вечеру зашабашили.
   На смену дневных рабочих на работу пришли ночные. Были зажжены смоляные факелы, разгонявшие мрак ночи, и рабочие рыли землю и насыпали ее. А матросы уже привезли орудия на сооружаемую батарею.
   Усталые вернулись Бугай и Маркушка домой, напились чаю и легли спать.
   Но прежде чем заснуть, Маркушка рассказал Бугаю об отказе мичмана и его намерении проситься у Нахимова.
   — Не просись, Маркушка… Не будь глупым, не твое это дело! Вот ежели бы взрослых людей не было, потребуют и нас, стариков… А мальчонков грешно звать на войну… И напрашиваться нечего без нужды на смерть. Шорцу своего не показывай зря, Маркушка… И ничего хорошего нет, коли приходится людей убивать… Я с черкесами дрался… Видел, как люди друг друга убивают… И сам двух пристрелил… Ты думаешь, приятно?.. Небось собаку зря не убьешь, Маркушка!.. Не просись туда, куда тебя не зовут!.. А теперь спи, Маркушка!



ГЛАВА V




I


   Это первое бомбардирование Севастополя было тем ужасным крещением людей страданиями и смертью, которое словно бы предупреждало о том, каковы будут последующие бомбардирования, когда осадные укрепления подвинутся еще ближе к нашим, станут вырывать по тысяче человек в день и дадут полуразрушенному Севастополю кличку «многострадального».
   Четвертого октября союзные батареи, обложившие кольцом наши, были готовы, и все предвещало, что на другой день будет бомбардировка.
   Армия Меншикова по-прежнему стояла на Северной стороне. Гарнизон Севастополя был достаточен для прикрытия бастионов и батарей. Но солдаты были без всякой защиты от ядер и бомб, «так как в первую бомбардировку еще не было сделано ни блиндажей, ни закрытых путей для сообщения между бастионами».
   Раннее утро пятого октября было пасмурное, и стоял такой туман, что не было видно в нескольких шагах.
   Но в шестом часу утра стало проясняться. Туман таял.
   Загрохотали выстрелы с ста двадцати орудий союзников, и в ту же минуту стали отвечать наши бастионы и батареи. Снаряды осыпали наших: все, кроме прислуги при орудиях и офицеров, старались скрыться от ядер и бомб, а скрыться было некуда.
   По счастию, начальство догадалось отвести солдат прикрытия в ближайшие улицы города. Там опасность сравнительно была меньшая.
   «Стрельба по городу и окружающим его укреплениям с каждым часом усиливалась, и в самое короткое время все пространство, разделяющее двух противников, покрылось таким густым пороховым дымом, что и на близком расстоянии не было возможности видеть предмета. Облака порохового дыма, несясь над городом, скрывали от глаз не только все батареи и всю окрестность, но и самое солнце. Свет его померкнул, и оно казалось раскаленным шаром или кровавым кругом, медленно опускавшимся над горизонтом. Были такие минуты, когда вокруг ничего не было видно, кроме дыма, прорезываемого огненными языками, вырывавшимися из орудий. О правильном прицеливании не могло быть и речи; приходилось наводить орудия по сверкавшим огонькам неприятельских выстрелов».
   «Тучи снарядов скрещивались в воздухе; одни летели к нам, другие к неприятелю. Ядра, бомбы, гранаты, камни, щебень, земля и пыль — все завертелось и закружилось в воздухе».
   Ветра не было. Воздух был так сгущен, что трудно было дышать.
   От непрерывного гула орудий и от сотрясения, производимого выстрелами, казалось, трепетала земля.
   Смерть летала по бастионам и по городу в виде бомб и гранат, лопающихся и разлетающихся осколками, которые осыпали войска, стоявшие на улицах. Ядра и бомбы взрывали мостовую и разрушали стены домов.
   Оставшиеся в городе жители скрывались в своих домах и в погребах. Но находились женщины, старавшиеся помочь солдатам, подавая им, истомленным от жары и духоты, воду.
   Одна дама, передававшая стаканы чая в окно офицерам, которые с флотским баталионом была на улице, у дома, говорила:
   — Господа офицеры! Помните, что женщина присоединила Крым к России [31], а вы, мужчины, смотрите, не отдайте его неприятелю!
   И офицеры и матросы, конечно, обещали не отдать.
   Бабы, под градом снарядов, обносили солдат водой.
   — Жалко вас! — просто говорили бабы.
   Арестанты, выпущенные в этот день Корниловым и посланные на бастионы, более других поврежденные неприятельскими снарядами, по словам историка «Крымской войны и обороны Севастополя», оказывали бесстрашие наравне с «неотверженными» людьми.
   «Они тушили пожары на бастионах, заменяли подбитые орудия, подносили на бастионы воду, снаряды и подбирали раненых. С последними они обращались с большим состраданием: бережно клали на носилки, помогали им повернуться как удобнее, поили водой и несли осторожно, чтобы сотрясением не вызывало страданий. Арестанты отличались особенною предупредительностью ко всем вообще нижним чинам, они угощали их водкою, приносили закуску, отдавали последнюю копейку».
   После первого бомбардирования одна артиллерийская батарея была поставлена в Севастополе.
   По словам одного из служивших на батарее, «погода в то время стояла скверная; моросил непрерывный дождь, сопровождаемый холодным ветром, пронизывающим до костей. Местность обратилась в грязь; негде было спрятаться от дождя. Видя, что солдаты валялись под дождем, ничем не прикрытые, арестанты принесли на батарею несколько лодок, лежавших на берегу бухты, укладывали солдат и покрывали их лодками. Таким образом наши солдаты, защищенные от дождя, могли спать эту ночь».
   А арестанты, разумеется, мокли и не догадывались, какими истинно добрыми людьми были эти «отверженные».
   И большая часть их была убита в Севастополе.
   К часу дня бомбардирование стало еще ужаснее, когда англо-французский флот подошел на близкое расстояние и стал громить прибрежные батареи и город.
   Один из бойцов на прибрежной батарее пишет:
   «Воздух, пропитанный исключительно дымом, не совмещал уже в себе звуков. Хотя одновременно стреляли около тысячи пятисот орудий, но звук их не был громоподобен — он превратился в глухой рокот, как бы в клокотание, покрываемое свистом и визгом снарядов, в несчетном множестве проносившихся над нами. Только рев собственного орудия при выстреле резко отделялся в этом море несвязных звуков и царил над нами до своего повторения».


II


   При первых же выстрелах Корнилов и Нахимов поскакали на оборонительную линию.
   Нахимов сам распоряжался стрельбой на пятом бастионе и, по обыкновению, был в эполетах. По обыкновению, он не обращал внимания на опасность. А на бастионах было очень жутко. Достаточно сказать, что в этот день на одном бастионе три раза переменили прислугу у орудий.
   В начале бомбардировки Нахимов был слегка ранен в голову, и, когда один офицер заметил, что адмирал ранен, Нахимов сердито ответил:
   — Неправда-с!
   И, потрогав рукой окровавленный лоб, прибавил:
   — Слишком мало-с, чтобы об этом заботиться. Слишком мало-с!
   Скоро на пятый бастион приехал и Корнилов, объезжавший всю оборонительную линию.
   Разговаривая с Павлом Степановичем, Корнилов долго следил вместе с ним за тем разрушением, которое производили снаряды в неприятельских укреплениях. Оба они стояли открыто под самым сильным огнем союзников; ядра свистели около, обдавая их землею и кровью убитых; бомбы лопались вокруг, поражая своими осколками прислугу у орудий.
   «Трудно себе представить, — говорит автор цитируемой мною книги, — что-либо ужаснее этой борьбы. Гром выстрелов слился в один гул над головами сражающихся. Тысячи снарядов бороздили укрепления и разносили смерть и увечья повсюду».
   Нет сомнения, что оба адмирала понимали неудобство этого разговора под ядрами и не сомневались, что их храбрость известна всем и что сохранение жизни важно для самого дела. Но они хотели показать пример бесстрашия всем.
   Напрасно адъютант старался увести Корнилова с бастиона, докладывая, что присутствие его доказывает недоверие к подчиненным, и уверял, что каждый исполняет свой долг.
   — А зачем же вы хотите мешать мне исполнять мой долг? Мой долг видеть всех! — отвечал Корнилов.
   И поехал на шестой бастион.
   Он вернулся в город и вскоре снова поехал на бастионы. Адмирал опять был на четвертом и третьем бастионе и приехал на Малахов курган.
   Корнилов хотел было взойти на верхнюю площадку каменной башни, которая особенно заботила англичан, и их батареи старались ее разрушить. Снаряды ложились около башни, и остаться около нее было крайне опасно.
   Вот почему начальник дистанции контр-адмирал Истомин [32] решительно не пустил на площадку своего начальника и сказал, что там никого нет. И адъютант Корнилова снова просил адмирала вернуться домой.
   — Постойте, мы поедем еще к полкам, а потом домой.
   Он постоял несколько минут и в половине двенадцатого сказал:
   — Теперь поедем!
   Но не успел сделать трех шагов, как ядро оторвало ему левую ногу у самого живота.
   Адмирал упал. Его подняли, перенесли за насыпь и положили между орудиями.
   — Ну, господа, предоставляю вам отстаивать Севастополь. Не отдавайте его! — сказал Корнилов окружавшим и скоро потерял память, не проронив ни одного стона.
   Он пришел в себя только на перевязочном пункте.
   Заметив, что его хотят переложить на носилки, но затрудняются, чтобы не повредить рану, Корнилов сам через раздробленную ногу перекатился в носилки, и его отнесли в госпиталь.
   Врачи не сомневались, что смерть близка.
   Чувствовал и Корнилов ее приближение и ждал этой минуты со спокойствием.
   — Скажите всем, — говорил он окружающим, — как приятно умирать, когда совесть спокойна.
   И скоро в беспамятстве умер.
   «После него у нас не оказалось ни одного человека в уровень с событиями того времени», — пишет один из участников.
   И многие записки и словесные отзывы севастопольцев единогласно говорят, что «Корнилов был единственный человек, который мог бы дать совершенно иной исход крымским событиям: так много выказал в эти немногие дни ума, способности, энергии и влияния на своеобразного князя Меншикова».


III


   В это туманное раннее утро пятого октября Маркушка с Бугаем пришли на пристань к своему ялику. Улицы были полны солдатами, шедшими к оборонительной линии. Скакали верховые офицеры и казаки. Встречались бегущие мужчины и женщины с пожитками, направляющиеся к пристаням… В тумане все казались какими-то силуэтами, внезапно скрывающимися…
   Маркушка чувствовал что-то жуткое на душе. Бугай уже сказал ему, что сегодня ждут «бондировки» и, пожалуй, он пойдет на штурм.
   — Большая будет драка, Маркушка! — прибавил Бугай.
   — А мы перевозить людей будем, дяденька? — спросил, видимо недовольный, Маркушка.
   — Всякий при своем деле. И яличники требуются. А ты, умник, думаешь, нужны мы, старый да малый, на баксионе? Вовсе пока не нужны. А понадобится — пойду…
   — И я с вами, дяденька!
   — Не егози, Маркушка!
   Ялик возвращался с первого рейса, когда вдруг зарокотала бомбардировка.
   Казалось, сразу все изменилось вокруг. И город, и бухта, и небо. С каждой минутой гром становился сильней и беспрерывней. Черные шарики летали в воздухе с обеих сторон со свистом и каким-то шипением, и над городом повисла туча дыма.
   И невольный ужас охватил мальчика. И ужас, и в то же время какое-то любопытное и задорное чувство, которое влекло Маркушку туда, где, казалось ему, и он что-нибудь да сделает в отместку этим «дьяволам», пришедшим в Севастополь.
   Но в эти первые минуты страх пересиливал другие чувства.
   И мальчик, широко раскрыв глаза, слушал грохот и взглядывал на старого яличника, словно бы удостоверяясь, что «дяденька» здесь, около.
   Бугай был спокоен и проникновенно серьезен.
   Он перестал грести, снял свою обмызганную шапку, поднялся и, глядя на город, медленно и истово перекрестился и горячо промолвил:
   — Помоги нашим, господи!
   И еще тише прибавил, принимаясь за весла:
   — Много пропадет нынче народу!
   — Дяденька! — окликнул Маркушка.
   — Ну?
   — Вы говорите, много пропадет от этих самых? — спросил он, указывая вздрагивающей рукой на летящие снаряды.
   — Много… И от ядер и от бомб… Разорвет, осколки разлетятся и… смерть… либо ногу или руку оторвет…
   Маркушка примолк и слушал. И впечатлительному мальчику представлялось, что каждый этот шарик убивает людей и среди адского грохота падают окровавленные люди.
   «Много пропадет народа!» — мысленно повторил Маркушка слова старого матроса.
   И, охваченный вдруг миролюбивым чувством, он спросил:
   — И зачем, дяденька, убивают друг друга?
   — Война.
   — А зачем война?
   — А зачем ты дерешься с мальчишками?.. Значит, расстройка… Так, братец ты мой, расстройка и между императорами. Наш один против императора, султана и королевны…
   — Нашего, значит, зацепили?..
   — Из-за турки… Обидно, что Нахимов под Синопом турку ожег… И пошла расстройка… Ну и французского императора наш государь оконфузил… Опять он в амбицию…
   — А как оконфузил?
   — Очень просто. Французский император не из настоящих… А так, из бродяг… Однако как-никак, а потребовал, чтобы все ему оказали уважение… И все уважили… Стали называть, по положению, братцем… А наш Николай Павлович император не согласился. «Какой, говорит, мне братец из бродяг»… И назвал его для форменности, чтобы не связываться, другом… Понял, Маркушка?
   — Понял…
   — Вот и дошло до войны… Французский император подбил аглицкую королеву, и пишут нашему: «Не тронь турку». А наш ответил вроде как: «Выкуси, а я не согласен!» — Ну, разумеется, надеялся на свою армию и флот! — прибавил Бугай.
   — А у его, дьяволов, стуцер, дяденька!
   — Что ж, по правде говоря, и флот с машинами. Эка он палит!! — вдруг оборвал Бугай.
   На пристани стояла встревоженная толпа. Преимущественно были женщины с детьми и с пожитками. Среди мужчин — большей частью хилые, больные и старики. Все торопились переезжать на Северную сторону.
   Все суетились, и в толпе раздавались восклицания:
   — Голубушки… И в слободку он жарит… И несколько хат разметало…