Сташеф Кристофер. Маг-целитель (Маг - 3)

   - Ты не первый мужчина, которого мучают такие желания! - предложил я Фриссону слабое утешение.
   - Да ты ее тут же бы выпустил, - заявил брат Игнатий с уверенностью опытного профессионала. - И не сумел бы заманить снова. Всю жизнь бы зря потратил, приплясывая перед ней и ожидая ее милостей.
   Фриссон вздрогнул от нахлынувших воспоминаний.
   - Разве это называется "потратить зря"?
   - Да, это называется именно так, потому что ты бы ничего не достиг, сказал я. - Ты перестал бы существовать как личность и превратился бы в одну из игрушек Тимеи. Забудь об этом, Фриссон. Я уже сказал тебе. Не ты первый, не ты последний. - Я обернулся к брату Игнатию. - Понимаешь, с одной стороны, мне бы не хотелось, чтобы он забывал о случившемся, а с другой стороны, нельзя, чтобы он отвлекался от дела - дел у нас впереди ой как много. Ты изучал магию, можешь что-нибудь подсказать?
   - Я не только изучал магию, - негромко, отозвался монах. - Я пытался постичь Бога, Веру и душу. - Он повернулся, протянул руку и коснулся виска Фриссона. То есть еле-еле коснулся, кончиком пальца, а Фриссон вдруг как бы окаменел. Монах что-то нараспев произнес по-латыни.
   Фриссон обмяк, однако в глазах его появилось странное выражение - какое бывает у цепного пса.
   Брат Игнатий убрал руку и вздохнул.
   - Говорил же я: нет у меня таланта.
   - Намекаешь? - усмехнулся я. - Ладно, попробую.
   Мог бы тот дурень и дальше страдать
   (Вам доводилось таких встречать?)
   Покуда его не выгнали вон
   (Дамочки так поступают с древних времен).
   От него бы кожа да кости остались...
   (Признайтесь, а с вами так не случалось?)
   Только тут дама была ни при чем,
   На счастье, вмешался друг,
   И вовремя за руку взял дурака,
   И вырвал из дамских рук.
   А не то бы злодейка в жертву впилась
   И выпила соки до дна.
   Счастлив тот, кого вовремя оторвут
   От женщины и вина!
   Фриссон снова вытянулся, словно мачта, а потом обмяк, будто проколотый воздушный шарик. Мы, затаив дыхание, ждали. Поэт медленно сел. Глаза его были широко открыты.
   - Это произошло! Я излечился! - прошептал он и, робко улыбнувшись, посмотрел на меня. - Я никогда не смогу отблагодарить тебя сполна, господин Савл.
   Вид у него, правда, остался печальный.
   - Какие счеты между друзьями, - сказал я. - Кроме того, ты мне нужен, чтобы воевать на стороне ангелов. Брат Игнатий воззрился на меня с одобрительным удивлением.
   - А я думал, что ты проповедуешь существование вне Добра и Зла, чародей Савл.
   - Нет, не вне, - поправил я монаха. - Я говорил всего лишь о том, что не намерен служить ни тому, ни другому.
   Монах грустно улыбнулся.
   - Одного без другого не бывает, чародей - Бывает, - негромко отозвался я. - Есть нейтральное поле, и я стою на нем. - Последние слова эхом прозвучали в моих ушах. Я остолбенел, но упрямо продолжал: - Но это не означает, что я бесстрастен. Мне не все равно, когда я вижу людские страдания, и, если я могу оказать помощь, я это делаю. Просто я не фанатик, вот и все.
   - Нельзя балансировать между Богом и Сатаной, чародей, - спокойно проговорил брат Игнатий.
   По спине у меня побежали мурашки, но я небрежно пожал плечами.
   - Здесь, вероятно, нельзя. Однако можно удерживать в поле зрения все, что тут происходит, смотреть на все несколько отстранение и не позволять себе цепляться за букву закона так, чтобы это мешало твоему духу.
   Глаза монаха раскрылись шире.
   - Я думал, ты не питаешь склонности к добру, чародей Савл, между тем ты цитируешь слова Спасителя нашего.
   - Ты хорошо знаешь Библию, да? Я тоже, хотя и не сказать, чтобы по своей воле. Я получил хорошее религиозное воспитание - хорошее, с точки зрения моих родителей.
   - Но что же в этом плохого?
   - А то, что я успел наглядеться на уйму фанатиков, на множество людей, которых хлебом не корми, а дай публично поунижать ребенка и постращать его тем, что он всенепременно угодит в Ад.
   - Это грубейшая ошибка, - пробормотал монах, не спуская с меня широко раскрытых глаз. Я печально улыбнулся.
   - Хорошо, если бы таких священнослужителей, как ты, было бы побольше.
   Он отвернулся, лицо его помрачнело.
   - Навряд ли. В конгрегации от меня не было бы проку, господин чародей. На самом деле я уверен, что стоит мне только взойти на кафедру, как язык у меня к небу прилипнет и я ни слова не смогу произнести со страху.
   Мне стало его ужасно жалко.
   - Да что ты. Все будет хорошо! Все мы побаиваемся выходить на публику. Ну а если тебя и взаправду воротит от этого, ну, значит, нет у тебя таланта проповедника. Ты ведь сам знаешь, в чем ты силен, верно?
   - Знаю, - кивнул Игнатий и отвернулся. - Я обладаю бесполезным даром толкования Святого Писания, чародей, и потому умею разъяснять, каким образом слова Христа, произнесенные им тысячу лет назад и даже больше, могут управлять нашим поведением даже теперь. Хотя, может быть, мой дар и не так уж бесполезен, поскольку другие священники, бывало, подслушивали меня, а потом пересказывали мои слова своим прихожанам.
   - Так ты богослов! - выпалил я.
   - Почел бы за великую честь так называться, - вымолвил Игнатий. - Но не смею.
   - Как это не смеешь? - возмутился я. - Ты не имеешь права лишать тех, кому это нужно, возможности вкушать плоды твоих трудов! Значит, ты специализируешься в том, что толкуешь Писание для повседневной жизни?
   - Да. И особенно я умею толковать о том, как другим людям применить данные Господом таланты, поскольку сам я почти начисто лишен таковых.
   - Так вот почему ты стал изучать магию, - понимающе проговорил я, и у меня появилась догадка. - Распространились ли твои изыскания на то, чтобы объяснить принцип действия магии?
   - Да, хотя, по сути, это проще простого.
   - Как и большинство величайших открытий, - тихо прошептал я.
   - Начать хотя бы с того, что попробовать дать определение, что такое магия, а что ею не является. Вот первый шаг к упрощению.
   - Вот как? И что же ею не является?
   - Молитва. Если мы молим Господа вмешаться в нашу жизнь и он полагает, что это возможно, мы склонны думать, что это волшебство, тогда как на самом деле это божественное чудо.
   Я нахмурился.
   - Я таких чудес никогда не видел.
   - Неужели? - улыбнулся монах. - А не ты ли рассказывал мне о любви к прекрасной девушке? Я покраснел.
   - Это обычное дело, тут нет ничего чудесного! Я хотел сказать, всякий... ну масса народу влюблялась... тут дело только в гормонах да в сублимации, вот и все... а не...
   Брат Игнатий смотрел на меня в упор.
   - Ну ладно. - Я поднял руки. - Значит, есть еще что-то, помимо сексуального желания и совместимости феромонов. Но и такое встречается нередко.
   - Ты когда-нибудь видел, как рождается ребенок? - спросил брат Игнатий.
   - Это естественный процесс!
   - А вот создание новой души - нет! Это деяние Господа!
   У меня голова шла кругом. Я пытался прогнать смятение.
   - А я думал, что, когда так говорят, имеют в виду только всякие кошмарные бури и землетрясения.
   - Получается, что ты думал о Господе нашем только как о разрушителе? Или всякая молния представляется тебе божественным чудом?
   - Я думал, что молнии принято считать проявлением гнева Господня, выдавил я.
   - Это не так, хотя молнии и могут быть его орудиями, как и все на свете. Каждый добрый христианин должен надеяться, что Господь и его изберет своим орудием.
   - Погоди! - воскликнул я и поднял руку, чтобы прервать монаха. - Не к тому ли ты клонишь, что чудеса - это все, что происходит на свете?
   - Конечно же, нет. Но между тем чудеса не так уж редки. Вместе с тем они все равно остаются чудесами, друг мой, - сказал брат Игнатий и дружески улыбнулся. - Я видел, как излечиваются безнадежно больные, и не тем, что к ним прикасались руки целителя, а только из-за того, что сами больные молились Богу, и Богу была приятна их молитва. Я видел, как девичья печаль рассеивается при виде восходящего солнца. Я видел мужчину, решившего покончить счеты с жизнью и отказавшегося от этого в тот миг, когда он услыхал пение жаворонка. Милость Господня способна коснуться всякого из нас в любое мгновение, если мы открыты для нее.
   Откровение!
   - Так вот что такое молитва! Вроде как взять и включить приемник и найти верный канал!
   - Дивны мне слова твои, - нахмурившись, покачал головой брат Игнатий. - Но чувствую, что-то ты понял верно. Не все, конечно, но частично понял.
   - У меня такое ощущение, что именно та часть молитвы, которая мне понятна и достойна последующего обсуждения. Ну а как же, на твой взгляд, происходит действие волшебства?
   - Это происходит за счет применения символов и подключения воли, - отвечал брат Игнатий. Он положил руку на плечо Фриссона и запел:
   Оковы с сердца опадут,
   Как лепестки с цветка,
   Воспоминания уйдут,
   И станет жизнь легка.
   Тебя покинет дух томленья,
   Тревога и тоска,
   Уйдет любовь, как наважденье,
   И станет жизнь легка.
   Фриссон испуганно вздрогнул, нахмурился и посмотрел на брата Игнатия.
   - Что ты сделал?
   - Всего-навсего дал тебе песню, которая будет охранять твое сердце, заверил поэта монах.
   Фриссон еще на миг задержал взгляд на брате Игнатии.
   - Тебе это удалось, и я глубоко признателен тебе за это. Увы, блудница была прекрасна! Но на самом деле она думала только о своем удовольствии, а не моем благе. Теперь все прошло, но воспоминания об испытываемой мною страсти так сладки... - Лицо Фриссона помрачнело. - О горе мне, в какого же дурака я превратился!
   - Тебе в этом немало помогли, - утешил его монах. Фриссон улыбнулся, а я рот раскрыл от удивления: улыбка вышла сардоническая - я такой у него раньше ни разу и не видел.
   - В особой помощи я не нуждался, брат Игнатий, - возразил Фриссон. - Я сам из себя делал дурака, много раз в прошлом. О, сколько раз!
   - Что ж, в таком случае мы с тобой братья.
   - Вот как? Нет, не думаю. Ты избрал жизнь по Божьим законам и потому избежал позора.
   - Как говорится в псалме: "Господь твердыня моя и прибежище мое, избавитель, Бог мой".
   - Для тебя, наверное, но не для меня. Я только и делал, что валял дурака. Честно говоря, так и подмывает сказать, что не я сам в этом повинен, а Бог меня таким идиотом создал.
   - Не говори так, - строгим голосом одернул поэта монах. - Единственная истинная глупость состоит в том, чтобы отвернуться от Господа, господин поэт, а покуда тебя тянет к другим людям, можешь быть уверен - этого не произошло.
   - Даже тогда, когда они меня отталкивают? А пожалуй, в твоих словах есть смысл, - кивнул Фриссон. - Но тянуться к людям можно по-разному. Наверное, мне стоит поработать над приемами, брат-Мудрость.
   - Я бы себя назвал братом-Глупцом, - улыбнулся монах. - Пока мы живем и дышим, мы должны до какой-то степени оставаться глупцами. - Монах заметил мой взгляд и спросил: - Что тебя так удивляет, господин Савл?
   Я тряхнул головой и сказал:
   - Да вроде бы ты сам твердил, что не умеешь творить чудеса?
   Брат Игнатий зарделся и потупился.
   - Это такое маленькое волшебство, господин чародей, такое мог бы любой.
   Я хотел было поспорить, но вдруг понял, что он имеет в виду. "Заклинание" - это такое же предположение, как любое другое высказывание. Надо было лишь убедить Фриссона в том, что он равнодушен к Тимее, и это удалось, поскольку поэт верил и в чудеса, и в слова монаха. Но сказал я вот что:
   - У тебя это заклинание было заготовлено?
   - Верно, - признался брат Игнатий. - Хотя несколько строчек я поменял на ходу. Это - лекарство от многих болезней, господин Савл. Все должно пройти, и пусть проходит поскорее, если от чего-то нам плохо.
   Здравый смысл в этом был, хотя я и не слышал подобную мудрость из уст европейца.
   - Я уже было начал подумывать, что в вашем мире ты кто-то вроде физика-теоретика, но теперь я начинаю подозревать, что ты скорее психолог. Брат Игнатий сдвинул брови.
   - Какие непонятные слова.
   - Непонятные, это точно. Итак, брат Игнатий, так как же, на твои взгляд, действует магия?
   - Действует так, как действует, - отвечал монах. - Причем постоянно, поскольку охватывает всех нас, хотя мы об этом и не знаем. Она похожа на огромное пушистое невидимое одеяло, застилающее весь мир, господин Савл, так, как туман окутывает равнину.
   Слово "застилающее" мне не понравилось, показалось слишком уж уютным, что ли. Я хотел было возразить, сказать, что больше подходит определение "оцепляет", но тут вспомнил, что, по понятиям брата Игнатия, Земля плоская.
   - Значит, это вещество, но очень разреженное?
   - Не вещество, - покачал головой монах, - а вид энергии, что-то вроде прилива бодрости, какой ощущаешь ясным утром, будучи в добром здравии.
   Я напрягся. Он описывал силу поля.
   - И это самое энергетическое одеяло покрывает всю Землю?
   - Да, но наша внутренняя энергия способна уплотнять и направлять ткань магии в нужное место, если у нас есть к тому талант.
   - Как? - Я нахмурился. - Думая об этом? А что, в этом есть смысл. Мыслительные волны будут модулировать силу поля...
   Но брат Игнатий просительно поднял руку.
   - Дело не только в мыслях, господин Савл. Подумай обо всех наших телах, о каждой частице нашей сути. Наша собственная энергия наполняет нас, и она зиждется не только в разуме, ведь тогда мы и ходить бы не могли.
   Такое развитие мысли мне пришлось не по душе, но зато оно явно понравилось Фриссону. Он просто-таки впился глазами в брата Игнатия.
   - Человек с прирожденным талантом, - продолжал монах, - способен сгущать магию, брать от нее силу и направлять эту силу по своему желанию.
   - И как же он это делает?
   - Путем выбора символов. Они проясняют его мышление и подчиняют его воле все существо, - ответил брат Игнатий.
   - Но что же тогда, - вмешался Фриссон, - делает магию черной или белой, злой или доброй?
   - Цели, преследуемые творящим чудо, - отозвался брат Игнатий. - Цели и причины, двигающие им. Если добродетельная женщина желает вылечить кого-то, кому-то чем-то помочь, кого-то защитить, то она молит Господа о поддержке в делах своих, и тогда ее магия будет белой.
   - Ну а если она, скажем, попросит о Божьей помощи для того, чтобы убить напавшего на нее? - поинтересовался я.
   - Хорошая женщина не захочет никого убивать, - ответил монах и обернулся ко мне. - Она захочет только защититься и молить Бога станет о том, чтобы Он остановил напавшего на нее или помешал ему. Если другого пути остановить злодея не будет, заклинание может и убить его. Однако намерения женщины останутся добрыми и магия - белой.
   Звучало с натяжкой, но спорить я не стал. Я вдосталь наслушался о преступлениях на сексуальной почве для того, чтобы вот так взять и поверить, что женщина могла случайно убить насильника. Все верно, мысли у нее наверняка направлены на то, чтобы ему помешать, остановить его. А выход - врезать как следует между ног, и все дела. Только давайте будем считать, что я этого не говорил. Я спросил у монаха:
   - Но как узнать, кто перед тобой - чародей или колдун?
   - Его можно распознать по тем символам, которыми он пользуется, - ответил брат Игнатий. - Если он обретает силу через боль, если он говорит о смерти, употребляет для своих нужд черепа, витые клинки и кровь, значит, его магия определенно черная, злая, и помогают ему силы Зла.
   - Символы? - Я непонимающе нахмурился. - Пока я видел только таких колдунов, которые колдуют словами.
   - Еще они могут размахивать палкой или посохом, - продолжал брат Игнатий. - Этим они усиливают мощь заклинания или хотя бы силу наносимых ударов. Я догадался: дело тут, видимо, было в ориентации силы. Наверное, все эти посохи действовали наподобие антенн, но я счел за лучшее промолчать. Было бы нечестно с моей стороны затрагивать в разговоре со средневековым монахом теорию электромагнитных волн.
   - Однако создание заклинаний с помощью физических объектов, играющих роль символов, - дело долгое и сложное, - объяснял тем временем Игнатий. - В чистом поле волшебнику не на что рассчитывать, кроме как на слова и жесты.
   - Но от них-то что толку? И что толку от физической символики, если на то пошло?
   - Дело в том, господин чародей, что символ - это вещь.
   Я выпучил глаза, но не проронил ни слова. В моем мире один из кардинальных принципов семантики заключался в том, что символ - это ни в коем случае не вещь. Ну, что тут поделаешь? Другой мир - другие законы природы.
   - Вся суть творящего чудо должна быть собрана воедино и куда-то направлена, - продолжал брат Игнатий, - для того, чтобы вся энергия внутри нашего тела и снаружи него могла образовывать и выстраивать энергию магическую в соответствии с нашими целями. Символы - это инструменты, которыми мы пользуемся для того, чтобы укрепить самую нашу суть, и чем мощнее символ, тем лучше происходит единение разрозненных частиц нашей сути.
   - Стало быть, призываем ли мы в данном случае Бога, чтобы он помог нам сфокусировать нашу энергию, или не призываем - дело исключительно нашего желания.
   - "Сфокусировать" - вот прекрасное слово! - Брат Игнатий от радости хлопнул в ладоши. - Мне давно следовало обратиться к математическим понятиям! Благодарю тебя, чародей Савл.
   Я поежился, гадая, что я такого натворил. В этом мире это самое "магическое поле", про которое толковал брат Игнатий, похоже, было эквивалентом нашего электрического, а я отлично знал, что способны вытворить наши инженеры с помощью электричества и магнитов, когда они додумываются до чего-нибудь и начинают соображать в соответствии с математическими принципами. А что стрясется здесь, если брат Игнатий примется прикладывать математику к магии?
   Тут могли произойти поистине удивительные, на мой взгляд, вещи. У меня появилось сильное подозрение, что очень даже возможно манипулировать этим "магическим полем", не полагаясь ни на злые, ни на добрые силы. Это "поле" в конце концов было безликой силой - личностный момент возникал только тогда, когда ты обращался к помощи сверхъестественных существ, дабы те помогли тебе управлять этим "полем". Кроме того, я все еще пытался думать об этих существах как о воображаемых - а в этом случае они могли служить весьма, весьма могущественными символами.
   Нет, поистине могущественными - ведь они запечатлевались не где-нибудь, а в подсознании. Я вспомнил о своем галлюцинаторном ангеле-хранителе и поежился.
   - Я бы не стал переходить на крайности, - сказал я. - Мы же говорим об искусстве, а не о какой-нибудь торговле. Итак, слова - это символы, поэзия концентрирует значение слов. Значит, чем лучше стихи, тем сильнее заклинания?
   Фриссон от волнения выпучил глаза.
   - Верно, - подтвердил брат Игнатий. - А те стихи, которые пропеты, - это еще более могущественные заклинания.
   - Пропеты? - Я сдвинул брови. - А это при чем?
   - При том, что в мелодике существует определенный порядок, - ответил брат Игнатий. - И этот порядок усиливает порядок ритмики и метрики. Песня ощущается всем телом и потому включает в себя все энергии.
   Я ужасно расстроился. В плане музыкального слуха мне, что называется, медведь на ухо наступил. А Фриссон просто-таки сиял.
   - У меня приятный голос, - сказал он радостно.
   - Что ж, тогда обрати мысли свои к Богу и добру, - посоветовал поэту монах. - Молись ему, чтобы он обратил твою магию во благо ближних, чтобы все, что творишь, способствовало укреплению Добра.
   Фриссон не спускал с брата Игнатия сияющих глаз. Он с готовностью кивнул.
   - О да, потому что мы должны сразиться с великим Злом, брат Игнатий.
   - Добро всегда сильнее Зла, - сказал монах. - Потому что Добро - от Бога, из самого чистого источника.
   Я рывком выпрямился:
   - Только не говори мне, что Добро всегда побеждает Зло!
   - При прочих равных - побеждает, - заявил брат Игнатий. - Ни одному демону не устоять против ангела. Белая магия могущественнее черной. Но гораздо труднее быть хорошим, нежели плохим, и гораздо труднее творить белую магию, нежели черную. Поститься, молиться, смиряться, отвечать добром на зло - все это очень трудно. А вот гневаться и мстить - это очень легко.
   Я вспомнил о даосах и дзен-буддистах.
   Но тут слово взял Фриссон:
   - Нам придется драться со злой колдуньей и ее приспешниками, брат Игнатий. Нам понадобится вся сила, которую только сможет дать Господь.
   - Милосердие Господне со всеми нами, - пробормотал монах. - Надо только открыться для него.
   - Думаю, - сказал Фриссон решительно, - мне надо научиться молиться.
   У меня от этих слов почему-то похолодела спина, и я попробовал сменить тему разговора.
   - Так вот почему королева сделала так, что Тимея держала тебя на острове?
   Брат Игнатий резко обернулся, в глазах его зажегся странный огонь.
   - Значит, ты и об этом догадался, господин чародей! Да, я думал об этом, хотя и не мог доказать, что так оно и было. Но весьма вероятно, что наш кораблю к острову Тимеи пригнала именно королева Аллюстрии. Сама королева повредить мне никак не могла, покуда я оставался душой и телом предан Богу.
   - И если кому и под силу было разрушить эту преданность, - резюмировал я, - так только Тимее. Но почему королеве так не терпелось убрать тебя с дороги? Может быть, она боялась, что тебе удастся убедить кое-кого из ее колдунов покаяться и перестать служить Злу? Стремиться к святости?
   - Как и всем нам, - напомнил мне брат Игнатий, - если мы не впали в отчаяние. Это возможно, господин Савл, но гораздо вероятнее другое: она хотела держать меня в ссылке, чтобы не распространялись мои идеи о жизни людей.
   - Мысли о загадке существования человечества? - Я нахмурился. - А до этого-то ей какое дело?
   Брат Игнатий склонил голову, пряча горькую усмешку. Когда он поднял глаза, лицо его было спокойно, а улыбка, как обычно, тиха и приятна.
   - Я собрал мудрость Востока и Запада, господин Савл, и опустил фрагменты, показавшиеся мне несовпадающими с целым. И получилось нечто такое, что может не устраивать власть предержащих. Они могут подумать, будто бы я их высмеиваю или не их, а их право на власть.
   - Ты хочешь сказать, что выразил идеи, ставшие угрозой для королевы? изумился я. - Чем они ей грозили?
   - Ну, в общем, я говорил о том, что народ не должен зависеть от короны, когда речь идет о жизни и безопасности, а должен полагаться только на Бога, на самого себя и на своего ближнего.
   - Децентрализация? - воскликнул я. Меня словно громом поразило. - О Господи! Нечего и дивиться, что Сюэтэ решила от тебя избавиться! Ты же угрожаешь ее бюрократии!
   - Что такое "бюрократия"? - недоумевающе спросил монах.
   - "Правление письменных столов", - ответил я (в который раз). - За каждым столом сидит по чиновнику. Они приходят и уходят, а столы остаются. И для каждого письменного стола существует больший стол, перед которым он обязан отчитываться. Более ответственные чиновники отчитываются перед еще более ответственными, и так далее, до самой королевы.
   - Значит, ты все видишь ясно, господин Савл. - Монах снова устремил на меня странный, пристальный взгляд. - Ты понимаешь, что чиновники ставят ее во главе управления страной и дают ей власть над самым малым из ее подданных, как бы далеко от ее замка он ни пребывал.
   - Основная идея такого правления мне понятна, это верно.
   - А понятно ли тебе, что в этом случае любой подданный обязан поступать только так, как ему велят, и не задавать никаких вопросов?
   - На словах понятно. Но фактически это может быть и не так. Мои соотечественники привыкли задавать массу вопросов, отправлять кучи жалоб, а порой им даже удается пробиться к кому-нибудь из чиновников средней руки, после чего они поднимаются по бюрократической лестнице до самого верха, и их жалобу удовлетворяют.
   Глаза монаха сверкнули.
   - Удивительные люди! Нечего и дивиться тому, что именно ты способен помочь нашей стране!
   - Я вовсе не сказал, что я один из тех, кому в этом деле повезло, попытался отговориться я. - Ив моем мире, между прочим, есть страны - я про них слыхал, - где люди не осмеливаются жаловаться и даже задавать какие бы то ни было вопросы. Ваша Аллюстрия именно такова, верно?
   - Да. И если тебе понятно, как именно все происходит, следовательно, ты можешь представить, что будет, если каждый из этих подданных вообразит, будто он - господин своей судьбы, и он сам обязан выбирать, что ему делать, а чего не делать.
   Я почувствовал, что глаза мои медленно, но верно вылезают из орбит.
   - Это и есть твое богословие? Монах неловко пожал плечами.
   - Частично. Но на самом-то деле это довольно древние воззрения. Христиане всегда верили в свободу воли, верили, что каждый выбирает сам, грешить ему или не грешить, работать ради Царствия Небесного или скатываться в Ад.
   - Но ведь такой тиран, как ваша королева, может многого добиться, если ей удастся убедить свой народ, что он и так уже обречен на Преисподнюю, и тогда люди тоже станут делать то, что нужно королеве. Избегнут боли и страданий в этой жизни - и получат от королевы то, что она сочтет нужным им дать.
   - Правильно. Но еще я верю в то, что народом можно управлять только с его согласия, что каждый вопрос нужно обсуждать, что жить надо по примеру святых отшельников. Тогда и получится, что люди живут по закону, который создали вместе и согласно Заповедям Господним.
   - Революционер!
   - Да, смелые заявления. Хорошо, если бы все так и было! - страстно подхватил Фриссон. - Но как это возможно, брат Игнатий? За одну ночь, даже за десять суток мысли людские так не переделать.
   - Верно, - согласился монах. - Если это и удалось бы, то только на терпеливом примере мужчин и женщин, посвятивших себя Богу, но я, конечно, не верю, что все вот так идеально и получится. Только в Раю мы можем стать совершенны сами по себе и все вместе. И все равно я верю, что с годами мы можем измениться к лучшему. Это будет долгий и медленный процесс...