Сташеф Кристофер. Мудрец

   — Это ты поступил дурно, что заставил его гоняться за мной, — возразил Кьюлаэра, а потом вспомнил, что человек, с которым он разговаривает так неуважительно, — легендарный герой Огерн, тот самый, что так долго пробыл в заколдованном сне, тот самый, что когда-то повел войска на самого Улагана!
   И все же в глубине души Кьюлаэра не мог до конца в это поверить; старик нисколько не изменился, говорил так же, как говорил всегда. Он был Миротворцем, Миротворцем он и останется навсегда для Кьюлаэры. Кьюлаэра набрался смелости и спросил:
   — Ты не можешь позволить мне приступать к делу?
   Мудрец вздохнул.
   — Я потратил столько сил, чтобы превратить тебя из животного в человека, Кьюлаэра. Мне не хотелось бы увидеть, как плоды всех моих трудов будут уничтожены одним ударом дубины Боленкара.
   Эта мысль поразила Кьюлаэру; на какое-то время он лишился дара речи, потом начал готовить очередное возражение, но мудрец улыбнулся и сказал:
   — До рассвета уже недолго, а нам завтра долго идти. Спи.
   Когда Кьюлаэра очнулся, небо было залито алыми красками зари, а Миротворец пинал его ногой:
   — Просыпайся, воин. Ты отдохнул столько, сколько вышло, и лишь по собственной глупости не больше.
   Кьюлаэра вскочил на ноги, вяло огрызаясь, а когда завтрак был закончен и они с Китишейн зашагали вслед за Миротворцем, девушка спросила его:
   — Ты плохо спал?
   — Не плохо, нет. Странновато, но не очень плохо, — вот, и все, что мог он ответить.
   Что не означало, конечно, что он собирается сдаваться. Вечером он немного вздремнул во время ужина, потом рассказал несколько историй, а когда все легли спать, Кьюлаэра попробовал новую уловку. Он сказал, что первую стражу берет на себя, сел у огня, стал смотреть по сторонам и поддерживать огонь, пока не убедился, что все, даже Миротворец, уснули — хотя, по правде говоря, Кьюлаэра начал сомневаться, можно ли было Миротворца вообще когда-либо счесть спящим. И все же еще раз попытаться стоило.
   Оставить друзей без дозора он, конечно, не мог и поэтому положил у костра несколько сосновых шишек так, чтобы через некоторое время они вспыхнули и шумно взорвались. Затем Кьюлаэра встал и ушел в ночь — на этот раз спустился на лед замерзшего ручья.
   Было скользко, поэтому он шел осторожно, — лед был гладок и чист, и он продвигался вперед гораздо быстрее, чем если бы ему пришлось идти по заметенной снегом каменистой тропе. Он шел вперед и вперед, следуя изгибам и поворотам ручья, готовый за каждым поворотом увидеть Миротворца. Серебряная луна поднялась, чтобы осветить ему путь.
   И конечно, голос за спиной раздался совершенно неожиданно:
   — Решил провести еще одну бессонную ночь, Кьюлаэра?
   Воин подпрыгнул на фут от земли и, приземляясь, развернулся, но никого не увидел.
   — Где ты, Миротворец? — воскликнул он.
   — Я в лагере, — сказал голос за спиной.
   Кьюлаэра еще раз развернулся и снова никого не увидел.
   — Я что, никогда не смогу от тебя избавиться?
   — Никогда, — решительно произнес голос мудреца. — С этого дня я всегда буду с тобой, Кьюлаэра, на самом деле я уже несколько месяцев с тобой. Теперь внутри тебя всегда будет жить что-то от меня, и я везде смогу найти тебя.
   Кьюлаэра выругался.
   — Ну, что, мне нужно встать, чтобы привести тебя назад? — проворчал Миротворец.
   — Да нет, не стоит, — прорычал Кьюлаэра, повернулся и пошел туда, откуда пришел. Через некоторое время он спросил:
   — Миротворец?
   — Я все еще с тобой, — ответил голос.
   — Как тебе удалось переделать меня?
   — Строгостью, — ответил Миротворец. — И тем, что я показал тебе мир таким, каким его видит тот, кто слабее. Тем, что показал тебе, что каждый в ответе за свои действия. Тем, что лишил тебя самодовольного взгляда на себя самого, уверенности, что ты лучше других, и заставил тебя относиться к себе как к ничтожеству... — Проснулась застарелая злоба. — Затем, показав тебе все твои дурные стороны, я принял облик охотника, который подговорил тебя убить меня, а потом обворовал тебя. — Злость стихла — Потом я объяснил тебе, что ты можешь быть настоящим человеком, замечательным человеком, и заставил тебя пройти через испытания, где ты мог бы проявить себя с самой лучшей стороны. Я окружил тебя добрыми друзьями, которые, когда ты действительно нуждался в них, не могли не помочь тебе. Я заставил тебя завоевать их дружбу и таким образом начать обретать веру в собственную добродетельность. И все это, особенно последнее, я делал при помощи магии. Магии и молитвы, которая наделена собственной магией, когда произносится искренне, — но по большей части при помощи магии.
   Кьюлаэра брел вперед и вперед, и слова проникали в его душу. Наконец он спросил.
   — Значит, на самом деле без магии никого невозможно изменить?
   — О, народ можно подавить силой, — сказал голос мудреца. — Людей можно изменить обидой и ненавистью, спасти любовью и нежностью, обмануть и запутать, заставив их не правильно видеть самих себя, но намеренно ни один человек не может изменить другого. Если другой хочет измениться, учитель может показать ему путь для роста, может провести его через испытания, которые изменят его, но без магии никто никого не может изменить. Изменить по-настоящему.
   — А ты заставил меня захотеть измениться.
   — Ты обладал отвагой, силой, решимостью, чтобы сделать это, — сказал Миротворец. — Ты обладал достаточной стойкостью, чтобы посмотреть на самого себя и постараться себя переделать. Ты слеплен из того теста, из которого получаются герои, Кьюлаэра, иначе у меня ничего бы не вышло.
   — Но у тебя вышло, — сказал Кьюлаэра, — при помощи магии.
   — Да, но даже магия не сможет сделать героем труса и глупца. Героем нужно родиться.
   — По-моему, ты говорил, что мы все, каждый по-своему, глупцы, — сказал Кьюлаэра.
   — Нет, — возразил Миротворец. — Этого я тебе не говорил. На самом деле — это так и есть. Но я этого не говорил.
   Когда Кьюлаэра вернулся в лагерь, его друзья так же спокойно спали, как тогда, когда он их покинул. Кьюлаэра молча улегся рядом с Китишейн, полежал спокойно, глядя на спящую девушку, а она вдруг повернулась, открыла глаза и обиженно спросила:
   — Значит, ты готов так легко бросить меня?
   Кьюлаэра оцепенел, но, немного подумав, отозвался:
   — Нет. Никогда.
   Китишейн его ответ не убедил, она еще какое-то время не спускала с него глаз, потом отвернулась, легла и больше не поворачивалась. Кьюлаэра не сводил глаз с ее неподвижной фигуры. Он знал, что больше не предпримет попыток к бегству.

* * *

   Отряд неуклонно продвигался на север. Путники шли дни напролет, делая короткие привалы, разбивая лагерь с подветренной стороны больших камней, под соснами или, если получалось, в маленькой пещере. Ели мясной суп с лепешками, иногда зайца или куропатку, подстреленных Китишейн. Затем, изнуренные, они падали на свои одеяла. Так прошла не одна неделя, и все это время Кьюлаэру снедало нетерпение.
   Однажды вечером, когда путники уже укладывались на ночлег, в небе появился проблеск света, который, постепенно увеличиваясь в размерах, вскоре принял форму двух занавесок.
   Они разворачивались, покрывали все небо и снова сворачивались. Занавески были зелеными, потом голубели, в некоторых местах появлялась краснота, и снова все поглощалось зеленым цветом.
   — Никогда в жизни не видела ничего столь величественного, — с трепетом пробормотала Китишейн. — Что это, Миротворец?
   — Северное сияние, — ответил мудрец. — Это знак того, что Звездный Камень уже недалеко.
   — Это он его распространяет?
   — Нет, сияние исходит из той части солнечных лучей, которая нам не видна, а зеленый и красный цвета притягиваются к Звездному Камню и задерживаются рядом с ним.
   Кьюлаэра озабоченно взглянул на своего учителя, почувствовав непонятную тревогу в его голосе.
   На следующий день путь им преградил ледяной утес.
   — Это ледник, — объяснил Миротворец, — пласт льда, ползущий из ущелий далеких гор и покрывший всю равнину вплоть до этого места, ее южной границы. Помогите мне набрать как можно больше дров, поскольку дальше, на этих ледяных просторах, мы ничего не найдем.
   Друзья сделали, как он сказал, и собирали хворост, пока спины не согнулись под их тяжестью, и пошли по леднику вслед за Миротворцем.
   Он вел их извилистым путем. Приходилось карабкаться по льду, такому же серому и твердому, как камень, но гораздо более скользкому. Наверху идти стало легче, потому что ледник был покрыт толстым слоем снега, и если бы не слова Миротворца, то Кьюлаэра бы решил, что под снегом скорее должна была бы расти трава, нежели лежать лед.
   Он по-прежнему нес мешок с инструментами Миротворца, который казался теперь намного более легким, чем раньше Кьюлаэра шел за Миротворцем, внимательно разглядывая старика.
   — Что тебя беспокоит? — спросила Китишейн, пробирающаяся по сугробам позади него.
   — Миротворец, — ответил Кьюлаэра. — Он стал встревоженным и резким. Не знай я, что он отважный герой Огерн, я бы подумал, что им овладел страх.
   Китишейн взглянула на их предводителя и понизила голос:
   — Даже героям ведом страх, Кьюлаэра.
   — Я не герой, Китишейн!
   — Нет, — очень тихо сказала она. — Пока нет.
   В эту ночь сияние снова танцевало над ними, горизонт пылал зеленым.
   Утром, когда костер был потушен. Миротворец приказал им взять с собой полуобгоревшие головни.
   — Зачем, Миротворец? — спросил Йокот. — Разве не достаточно нам хвороста? Неужели эта земля так скудна что мы должны нести еще и обгоревшие дрова?
   — Да, — ответил мудрец. — Мне понадобится древесный уголь. Положи его себе в сумку, Йокот, хоть это и такая магия, которой тебе, возможно, никогда не понадобится учиться.
   — Если это магия, то, какая бы она ни была, мне нужно ей научиться!
   Гном собрал головни и твердые угли в мешок и закинул его на спину.
   В этот день Миротворец почти ничего не говорил, становясь все мрачнее и мрачнее. Он настоял на том, чтобы в эту ночь они сожгли новые дрова, не пользуясь углями. Сияние стало ярче, свет над горизонтом поднялся высоко в небо.
   С каждой ночью он поднимался все выше и выше, а мешок Йокота стал таким тяжелым, что его забрала Китишейн. На другой день Кьюлаэра забрал мешок у Китишейн. Сияние танцевало уже прямо над головой, а зеленое зарево залило полнеба.
   Миротворец просидел в трансе до рассвета, вообще не ложась спать, а на следующий день не произнес ни единого слова.
   Когда солнце село, они достигли вершины гребня, и тут яркий свет ударил путникам в глаза так, что они отпрянули.
   Он лежал под ними, далеко внизу, окруженный ледниковыми пластами, которые от близости к нему расплавились и казались тонкими, как пальцы, будто бы держащие его, — гигантский, покрытый выбоинами, не правильной формы, сияющий, как солнце сквозь листву, огромный изумруд в солнечных лучах, но свет исходил из него самого. В пяти ярдах от огромного камня снег растаял, а земля была покрыта яркими пятнами лишайника.
   — Когда насмотритесь, отвернитесь и больше не смотрите, — мрачно сказал Миротворец, — ибо это Звездный Камень.
   — Звездный Камень? — Кьюлаэра вытаращил глаза. — Если это осколок, каким же огромным был меч!
   — Улины были великанами, — объяснил мудрец, — а духи их были еще больше. Они собирали звезды в небесах и ковали из них оружие, чтобы уничтожить друг друга. Нам и представить такое невозможно.
   Он резко оборвал себя, оперся на посох и стал смотреть на Звездный Камень, а друзья глядели на его лицо и дивились. Наконец старик тряхнул головой и отвернулся.
   — Идем! Разобьем лагерь за хребтом, где на нас не будет падать прямой свет. Сегодня я буду отдыхать, завтра начну работать.
   Когда они спускались обратно по склону, Кьюлаэра сказал:
   — Я готов помочь тебе чем угодно, Миротворец, только скажи!
   — Спасибо тебе, ученик, — ответил с благодарным кивком мудрец. — Я попрошу тебя принести валун в три фута высотой. Йокот поможет тебе в этом своей магией. И еще я попрошу тебя притащить половину оставшегося хвороста. Но после этого ты должен будешь ждать в лагере и не приближаться, пока я буду работать.
   — Значит, ты знаешь кузнечное дело? — спросил Йокот и в досаде прикусил язык, а у Миротворца вопрос гнома вызвал улыбку.
   — Да, мой ученик, в кузнечном деле я кое-что смыслю.
   «Да уж, нет сомнений — он смыслит», — подумал Кьюлаэра. Прежде чем собрать войска в поход против Улагана и южных городов, Огерн был кузнецом, и одним из лучших кузнецов севера, начавшим ковать железо, учеником самого бога Ломаллина, если можно верить легендам.
   В эту ночь они сложили хворост в большую гору у Звездного Камня, потом вернулись и разожгли из остатков хвороста костер для себя. И, рассевшись вокруг огня — слабого в льющемся с небес, затмившем даже северное сияние свете, — начали отгонять страх болтовней, пытаться вызвать у Миротворца улыбку. Им это почти удалось: время от времени мудрец бросал на них довольный взгляд. Но сам он не улыбнулся ни разу.
   На следующее утро Кьюлаэра и Йокот поискали и нашли нужный валун. Кьюлаэре ни за что не сдвинуть бы его с места, но Йокот произнес заклинание, валун качнулся, и Кьюлаэре оставалось лишь подталкивать камень время от времени, чтобы он двигался в нужном направлении. Когда Кьюлаэра добрался до края хребта, валун быстро покатился вниз по склону, прямо к Звездному Камню, Йокот попытался задержать камень, а Кьюлаэра закричал:
   — Осторожно, Миротворец! Валун катится!
   — Пусть катится. — Кузнец уже стоял у Звездного Камня и укладывал стопкой поленья. — Звездному Камню он вреда не причинит.
   Йокот бросил на старика исполненный сомнения взгляд, но Миротворец махнул рукой, и гном опустил руки, предоставив валуну возможность свободно катиться все быстрее и быстрее, вниз под уклон. Миротворец же спокойно стоял и смотрел, как он приближается. Наконец Йокот не выдержал и тревожно вскрикнул, и в этот же миг валун замедлил движение и скоро, добравшись до покрытого лишайником пятна вокруг Звездного Камня, остановился.
   — Принеси наковальню, — распорядился Миротворец. — Установи ее на валуне.
   Кьюлаэра схватил мешок с инструментами и поволок его к мудрецу, потом достал из нее наковальню — железный прямоугольник толщиной в несколько дюймов, чуть длиннее фута в длину, заостренный с одной стороны, и установил ее на самом плоском месте валуна. Он делал все это на ощупь, не в силах оторвать глаз от Звездного Камня, и, каким бы ярким он ни был, его свет не причинял боли глазам. Вблизи он казался много меньше, нежели с вершины, меньше даже валуна, который они притащили, и с близкого расстояния можно было разглядеть в зеленом прожилки алого.
   — Принесите мне обгоревшие дрова, — приказал Миротворец. — А потом уходите и ждите моего возвращения.
   Его лицо было мрачным, поэтому Кьюлаэра подавил в себе желание спорить и пошел вместе с Йокотом наверх, бросая назад, на мудреца, тревожные взгляды.
   Когда они принесли мешок с углем, они увидели, что старик выкопал в земле, около Звездного Камня, три длинных борозды с воронками. Он поблагодарил их, сложил дрова у основания Звездного Камня, потом достал из глиняного горшочка, висевшего у него на поясе, тлеющие угли и поджег обгоревшие дрова. Пока пламя разгоралось, старик поджег также выстроенную им гору из хвороста, после чего повернулся еще раз и сказал:
   — Теперь уходите. Моя работа началась.
   Взгляд его был спокоен. Покорные ученики зашагали прочь. Добравшись до вершины, они услышали, как мудрец начал петь. Они обернулись и увидели, что вокруг Звездного Камня пляшут языки пламени, становясь сначала красными, потом оранжевыми, потом желтыми, затем еще светлее. Распространившийся рев напомнил им Кузницу Аграпакса. Пламя билось в порывах ветра, дувшего неведомо откуда. Поежившись, Кьюлаэра и гном обогнули вершину и пошли в сторону лагеря.

Глава 21

   Конечно, они не могли удержаться и время от времени подглядывали. Точнее сказать, наблюдали встревоженно и неотрывно за своим другом и учителем. Они занимались этим по очереди, никто не смотрел подолгу. Наблюдатель лишь немного высовывал голову из-за края горы, смотрел, все ли в порядке с Миротворцем, потом прятал голову и спешил назад, чтобы рассказать об увиденном друзьям.
   На самом деле особой необходимости бегать и смотреть на мудреца не было — день и ночь он пел, и пение все время доносилось из-за гребня горы. И все-таки по прошествии еще нескольких часов Йокот не смог больше терпеть, он отыскал трещину под огромной старой сосной, спрятался в ней, развел небольшой костер, завернулся в меха и стал смотреть через свои очки, как мудрец кузнец поет, стучит молоком и наделяет металл магической силой.
   Но друзьям Йокота от разведки гнома не было никакой пользы: он ни разу не вернулся и не рассказал им, что происходит. Кьюлаэра, Луа и Китишейн по очереди взбирались на гребень горы, чтобы бросить быстрый взгляд вниз и вернуться с рассказом. Кроме того, они по-прежнему сменяли друг друга на ночной страже. Луа решила отнести Йокоту дров и еды. Кьюлаэра стал возражать.
   — Йокот и мой друг, Луа! Позволь и мне позаботиться о нем! — сказал он, хватая охапку хвороста.
   Луа остановила его, взяв за руку и нежно, хоть и таинственно улыбнувшись:
   — Нет, Кьюлаэра. Это моя работа, и с твоей стороны будет нехорошо отнимать ее у меня.
   Она взяла у него хворост и пошла по склону вверх, а Кьюлаэра стоял, безмолвно смотрел ей вслед и гадал, каким образом этой крошечной женщине, которую он бил и унижал, удается теперь остановить его простым жестом.
   Потом он снова задумался о том, как же она могла простить его настолько, чтобы стать ему другом, — Оставь ее. — Китишейн взяла его за руку и улыбнулась в точности так, как Луа. — Это ее судьба.
   — Ее судьба? — Кьюлаэра мрачно посмотрел на нее. — Это как?
   — Ты что, не понимаешь? — проворчала Китишейн. — Она таки полюбила Йокота.
   — Полюбила? — Кьюлаэра замер, пытаясь отогнать взрыв возмущения, вызванный этой новостью. — Почему? Что изменилось? Это ведь не из-за того, что он доказал ей свою верность — он давно уже сделал это!
   — О, но он так сильно изменился, Кьюлаэра! — Китишейн смотрела на него, сияя. — Так же, как и ты.
   Она придвинулась чуть ближе, запрокинула голову, глаза ее так блестели, что Кьюлаэра был бы полным олухом, упусти он такую возможность для поцелуя.

* * *

   Сильно волнуясь за Миротворца, Кьюлаэра обзывал себя дураком — если уж кто-то способен о себе позаботиться, так это шаман, превзошедший всех в своем искусстве настолько, что стал мудрецом. Как судьба может быть сурова к возлюбленному богини? И все-таки Кьюлаэра ходил смотреть, как дела у Миротворца, и всякий раз его взгляд задерживался на кузнеце дольше, хотя Миротворец не выказывал ни малейших признаков слабости. Он что-то пел железу, и его голос оставался звучным и сильным; он разделся до пояса, и его мускулы, когда он раз за разом поднимал и обрушивал молот на железо, перекатывались под кожей, как будто он был юношей.
   В первый день он занимался лишь тем, что поддерживал вокруг Звездного Камня и под горой хвороста огонь и целые сутки напролет что-то пел пламени.
   — Что он делает? — спросила Китишейн у Кьюлаэры, когда он вернулся из первого вечернего похода к краю гребня.
   — Все поет и бросает на пламя порывы ветра, чтобы раздуть его, — доложил Кьюлаэра. — Но только на пламя под камнем, а пирамиде он дает гореть спокойно, самой по себе. — Он тряхнул головой. — Не понимаю, как он еще не охрип!
   На следующий день вернулась Луа и доложила:
   — Пирамида больше не горит. На самом деле ее вообще больше нет! Он пережег ее на угли и добавил их к огню вокруг камня. Над ним высоко поднимается зеленое зарево с прожилками малинового!
   Кьюлаэра с Китишейн побежали посмотреть — и точно, Звездный Камень излучал зеленый свет, и в зеленой дымке там и здесь вились красные нити.
   Днем вернулся жутко взволнованный Йокот:
   — Звездный Камень плавится! Капля за каплей он стекает в канавки, которые Миротворец выкопал около него.
   Потом он вернулся обратно на свое место, а остальные двинулись к краю гребня. Так и было — вся огромная масса Звездного Камня размягчилась и по капельке стекала в канавки, а Миротворец пел и пел глубоким и могучим голосом. Когда на следующее утро Китишейн пришла посмотреть, она вовсе не увидела Звездного Камня — лишь кучу шлака между шестью выкопанными Миротворцем канавками, в которых блестел белый металл. Она вернулась, рассказала об увиденном и добавила:
   — Сейчас он выкапывает охлажденный металл из земли. Он застыл там брусками!
   Затем послышался лязг и рев. Йокот видел, как Миротворец взял мехи и заработал ими над пламенем. Когда он сжимал мехи, пламя с ревом окутывало металлический брус. Нагнетая воздух, мудрец прочитал заклинание, затем положил брус на наковальню и ударил по нему молотом, сопровождая свои действия уже другой, исполненной великой силы песней. При этом зеленое зарево снова поднялось над металлом, испещренное малиновыми прожилками.
   Один куплет — и брус отправился назад в пламя, снова послышалась песня, снова заработали мехи, а потом брус вернулся на наковальню.
   Кьюлаэра тоже видел это и доложил:
   — Он носит его туда-сюда между пламенем и наковальней и поет то одну песню, то другую.
   — Какие слова он поет? — спросила Луа. Кьюлаэра лишь покачал головой:
   — Я не знаю этого языка. Наверное, это по-шамански — хотя надо признаться, что это очень похоже на ту песню, что распевал в своей кузнице Аграпакс. И металл — он бьет, бьет и бьет по нему. Не сомневаюсь, что скоро он совсем его расплющит.
   Вечером рассказ вела Китишейн:
   — Он расплющил брус. Он стал в два раза длиннее и в два раза шире. Потом он положил сверху другой брус и согнул их, а теперь продолжает расплющивать сразу два.
   Утром Луа сказала:
   — Он расплющил уже четыре бруса, сплавил вместе, сложил, расплющил, потом снова сложил и расплющил.
   — А оставшиеся два? — спросил Кьюлаэра.
   — Он отложил их в сторону — не знаю почему. Из остальных он сделал один брус, но он кажется лишь немного больше прежних.
   Утром четвертого дня Йокот пронзительно свистнул, и все бросились к сосне.
   — Что случилось? — задыхаясь, выпалил Кьюлаэра.
   — Смотри! — показал Йокот.
   Лицо гнома напряглось, и Кьюлаэра, несмотря на маску, почему-то понял, что Йокот вытаращил глаза. Повернувшись, Кьюлаэра увидел, что Миротворец выковывает длинную, прямую полосу стали, сияющей зеленым светом, — конечно же это сталь, если она так сияет в пасмурной северной дымке! И что это, как не меч? Длинный меч, широкий, обоюдоострый. Друзья видели, как мудрец снова положил его в огонь, нажал на мехи, что-то напевая в лад звучавшему грохоту, потом вернул меч на наковальню и стал бить по нему молотом, и стук его был подобен поступи скачущего коня. Ударив в последний раз, старик опустил меч в сугроб свежего снега. Снег зашипел, поднялся пар, зеленый свет погрузился в белую пучину и пропал. Миротворец вытащил меч из сугроба, еще раз сунул его в огонь и крикнул:
   — Кьюлаэра, выходи!
   Кьюлаэра от неожиданности замер, затем встал и помчался к кузнецу. Позади него раздался встревоженный оклик Китишейн. Но Кьюлаэра безоговорочно доверял Миротворцу; задыхаясь, он подбежал к поющему кузнецу и воскликнул:
   — Что тебе нужно, Миротворец?
   — Когда я положу меч на наковальню, хватайся за конец! — крикнул мудрец.
   Он и сам уже держал меч не щипцами, а рукой. Кьюлаэра взялся за то место, к которому должна была быть приварена рукоять, и чуть не закричал от боли. Конец меча был горячим, очень горячим! Как мог кузнец держаться за то его место, которое было еще ближе к пылающему лезвию? Но если Миротворец способен переносить такую боль, то сможет и он! Кьюлаэра ухватился еще крепче, а Миротворец уже просто пел, не нанося ударов, после чего крикнул:
   — Бежим! — и побежал с мечом к валявшейся неподалеку глыбе льда.
   Кьюлаэра побежал за ним по его следам. Миротворец крикнул:
   — Втыкай!
   И выпустил меч. Кьюлаэра воткнул меч, и тот с шумным шипением вонзился в лед. Капли кипящей воды брызнули на него, он стиснул, превозмогая боль, зубы, продолжая нажимать, проталкивая меч все глубже в массу льда, а кузнец стоял рядом и пел. Наконец он замолчал, вздохнул и сказал:
   — Теперь вытаскивай, Кьюлаэра. Твой меч готов.
   Кьюлаэра вытащил меч и в изумлении уставился на лезвие. Он как будто мерцал, по всей его длине тянулась прожилка. Края сияли, острые, как сколок горного стекла, хоть меч был только что с наковальни и его еще не точили. Подул ветер, и меч будто завибрировал. Он чуть ли не пел на низкой ноте, Кьюлаэра чувствовал его голос каждой своей косточкой, но почти не ощущал никакого веса в руке.
   — Он прекрасен, — прошептал он. — Это чудо!
   — Он пробьет любые доспехи, хоть железные, хоть бронзовые, — гордо проговорил Миротворец. — Он обрубит любой меч, кроме выкованных самим Аграпаксом, из какой бы стали он ни был сработан, а из-за того, что ты взялся за него во время закалки, он примет лишь твою руку или руку твоего кровного друга; из любой другой руки он вывернется, поэтому никакой враг не сможет направить его против тебя.
   Наконец Кьюлаэра обернулся и посмотрел на кузнеца.
   — Как же я смогу отблагодарить тебя за это, Миротворец?