Стэблфорд Брайан М.. Ангел боли

   Люк мало страдал от собственных болезней, за исключением периодической зубной боли и похмелья, он был мужчиной крепким и достаточно трусливым, чтобы избегать травм и ранений. Если бы его развлечения могли лучше компенсировать боль Харкендера, то союз этих двух мог бы считаться действительно выгодным, но так не получалось. Люк был из тех пьяниц, которые редко находят время для радости, но в основном стараются забыться, а в редкие моменты, когда ему удавалось соблазнить кого-нибудь грубым совокуплением, его действия были порывистыми и безыскусными, годными разве что для разрядки, но не для чувственного наслаждения. Харкендер, помнящий свое прежнее «я» ценителя доброго вина и нетрадиционного секса, не находил в удовольствиях Кэптхорна ничего, что могло бы отвлечь его от страданий.
   По смешному стечению обстоятельств лучшим облегчением, которое могло предложить Харкендеру сознание Кэптхорна, была тупая усталость, приходившая к нему, когда он скучал от своей работы, что часто бывало. Скука, которая мучила и отвергалась Кэптхорном и которую Харкендер также ненавидел в своем прежнем воплощении, Харкендером/Зиофелоном воспринималась как сладкое лекарство.
   Истовый сатанизм Люка был не интересен Харкендеру, так как он знал, насколько глупым и ошибочным тот был. Харкендера раздражала столь неверная трактовка его учения. Было бы гораздо интереснее, если бы Люк отправился на поиски других еретиков такого рода и отдался бы фантастическим переживаниям Черной Мессы — но Люк был сатанистом от протестантизма, а не католичества, и его отношения с воображаемым господином были по существу личными и опосредованными наиболее примитивными ритуалами. Поклонение Люка также не переносилось в какую-либо откровенную склонность к греховным делам. Он грешил постоянно и бессознательно, но нельзя сказать, что его религиозное самооправдание было хоть сколько-то героическим. Даше склонность к содомскому развращению малолетних, которую Ангел развивал в Хадлстоне задолго до обращения Люка в сатанизм, пришла в упадок, когда он лишился удобных возможностей для совершения этого греха.
   По мере того, как отношения с Люком Кэптхорном продолжались и углублялись, он мог наблюдать воздействие ностальгии на неокрепший ум. Будучи объективным наблюдателем, он мог видеть и понимать, как Люк трансформирует и перевирает свои собственные воспоминания, превращая свое прошлое в счастливое и уютное настоящее.
   Незаметно время, проведенное в Хадлстоне, стало мифическим Золотым Веком великолепной праздности и безграничных сексуальных возможностей. Харкендер был согласен, что его труд был тогда некоторым образом легче, чем нынче, и что сироты были гораздо покорнее его разнообразным угрозам и соблазнам, чем служанки, на которых теперь нацеливал похоть Люк. Но Харкендер также понимал — чего Люк не мог или не стал бы делать, — что в то время эти преимущества означали для него гораздо меньше.
   Тогда Люк был так же жалок и одинок, как сейчас, равно не ценя ни синицу в руках, ни журавля в небе, одинаково разочарованный собственным бессилием, сходно убежденный в несправедливости судьбы и случая. И все же тусклое одиночество прошедших дней медленно было превращено алхимией ложной памяти в настоящее погребенное сокровище. Как прав был Люсьен де Терр, говоря об изначальной ложности истории, и как прав, считая, что только те, кто отбросил иллюзии, может наконец начать им верить!
   Ностальгия была болезнью, к которой Харкендер считал себя невосприимчивым, потому что считал свое детство, начиная с того дня, когда его отправили в школу, личным Адом, из которого его высвободило время. Тем не менее, его заворожило воздействие ностальгии на подходящую жертву и возможность строить предположения о великих заблуждениях истории на основе заблуждений Люка Кэптхорна о собственном прошлом. Наблюдая развитие в Люке бездумного создания воображаемого Золотого Века, он начал лучше понимать гений Люсьена де Терра. Но Харкендер не мог не задуматься о том, какую роль ностальгия могла играть в попытке Тьерри предложить лучшую историю мира, чем ту, что отражалась в кривом зеркале викторианской науки.
   Вопрос был важен, так как затрагивал загадочную природу его хозяина, Зиофелона. Какое-то время Харкендер думал, не в этом ли цель назначения Люка его наблюдателем, но потом решил, что это было бы слишком просто. Тем не менее, развитое воображение позволяло ему проводить часы, оседлав сознание Люка, в ожидании, когда Зиофелон покажет ему направление пути.
   Люк был глазами Харкендера семь лет, пока тайна, наконец, не открылась. Из-за множества мелких краж, произошедших в доме, где он работал, на него пало подозрение. На суде ничего не удалось бы доказать, но он сумел найти работу в новом месте и снова переехал. Когда начались все эти невзгоды (как он их воспринимал), ему пришлось искать по всем своим знакомым новое место, и в конце концов Люку указали на одного джентльмена, у которого слуги долго не задерживались и который потому не беспокоился о таких мелочах, как рекомендации.
   Люк немедленно отправился на встречу с этим нанимателем, который оглядел его сверху донизу, взмахом руки остановил все попытки объяснить, почему ему приходится искать работу, и потребовал сообщить, как он относится к виду крови или занятиям вивисекцией. Узнав, что Люк не имеет ничего против, джентльмен спросил, страдает ли Люк глупыми предрассудками относительно права человека вмешиваться в дела природы. Эти расспросы не могли не заинтересовать и не привлечь искреннейшее внимание Джейкоба Харкендера, и он был в восторге, когда Кэптхорн, ответив на них отрицательно, был принят в услужение Джейсоном Стерлингом.
   До этого поворотного момента Харкендер горько сожалел, что его хозяин не дал ему прямой доступ к человеку умному и способному. Он зашел так далеко, что жаловался на безответность своего хозяина и в жалобах позволял себе думать, что такой человек точно будет более ценен как средство продвижения понимания Зиофелоном мира. Сэр Эдвард Таллентайр и Дэвид Лидиард, за которыми он мог наблюдать с помощью другого своего шпиона, обеспечивали его чем-то подобным, но Харкендер всегда полагал, что крылья их подрезаны и останутся таковыми из-за упорного скептицизма Таллентайра. Слушая их долгие разговоры, он часто желал оказаться в сознании более плодовитом и умном, чем их. Он хотел наблюдать за человеком, выводы которого были бы более далеко идущими, чем выводы Таллентайра и Лидиарда.
   Стерлинг, как он сразу понял, мог быть частичным ответом на его молитвы. С момента их первой встречи он был убежден, что единственной функцией Люка Кэптхорна как наблюдателя было свести его со Стерлингом. Он бы с удовольствием использовал как наблюдателя самого Стерлинга или человека, который мог бы задавать ему более умные вопросы, чем Люк, но он понимал, что самым важным было то, что Стерлинг нашелся. Зиофелон с необходимостью обнаружил человека и поставил наблюдателя Харкендера в такое положение, когда он мог видеть эксперименты Стерлинга и средства достижения им успеха.
   Джейсон Стерлинг обладал свойственными и сэру Эдварду Таллентайру силами разума и воображения, но он обладал также практическим складом ума, который делал его активным там, где Таллентайр предпочитал размышлять. Таллентайр никогда не был экспериментатором, и хотя его протеже, Лидиард, немного продвинулся на этом пути, тот оставался просто дилетантом по сравнению с энергичным Стерлингом: скрупулезный аналитик, но не дерзкий первооткрыватель. Сила воображения Лидиарда была задавлена упорной ортодоксальностью его тестя, но Стерлинг не знал вообще никаких преград.
   Стерлинг, как и прежнее «я» Харкендера, был полон ненависти и презрения ко всем безоговорочным истинам, особенно научным. Он был реалистом в достаточной мере для того, чтобы многие вещи, считавшиеся несокрушимо верными, заставляли его лишь выискивать существующую где-то ложь или заблуждение, которая бы сломила их самодовольство. Он был человеком, желавшим, чтобы все ортодоксы ошибались, а он бы это доказал, но он никогда не расстраивался, когда, к своей досаде, обнаруживал, что какое-то общее место не может быть усовершенствовано.
   Лаборатория Стерлинга казалась Люку обителью черной магии: на его взгляд, она источала нечестие. Он был убежден, что находится здесь с какой-то целью, и поэтому работал более чем с энтузиазмом. Харкендер сумел оценить разницу между тем, как работал Стерлинг он сам, но также находил и сходство. Изучение ритуальной магии, которой он занимался до того, как случился пожар, были направлены на то, чтобы сорвать покровы явлений, проникнуть за пределы нормальных способностей чувств. Он должен был разбить оковы иллюзий, сдерживающие пять чувств, растворив их в кислоте самоистязания, чтобы увидеть хоть вспышку высших сил, способных на акт Творения. Стерлинг был убежденным эмпириком, но также и авантюристом, не боящимся ничего сверхъестественного. Он всегда старался испытать что-то новое в духе чистого исследования. Девятнадцать из каждых двадцати экспериментов ничего не приносили, но его энергия не иссякала, больше поддерживаясь редкими успехами, чем ослабляясь частыми неудачами.
   Заинтересованность Харкендера в прогрессе науки естественного привела его к идеям, которые надменные павлины скептицизма сочли еретическими. Неортодоксальность всегда привлекала его внимание. Одна из идей, которой он более всего симпатизировал, был опыт электрокристаллизации, проведенный Эндрю Кроссом в Файн-Корт. Этот опыт заставил суеверных соседей считать его настоящим прототипом Виктора Франкенштейна — выдуманного Мэри Шелли экспериментатора, испытывающего Провидение. Харкендер всегда считал воображаемого Франкенштейна великим героем, несмотря на сомнения его создателя, и героем полагал также и Кросса. Когда Кросс вызвал распространившееся любопытство и едкую критику созданием живых «насекомых» из неживой материи во время опытов по выращиванию кристаллов кварца, естественным побуждением Харкендера было поверить Кроссу, а не насмешниками, уверенно утверждавшими, что заявления Кросса не стоят серьезного рассмотрения.
   Скептицизм Стерлинга был достаточно строг, чтобы подвергнуть сомнению критиков Кросса; по его мнению, утверждение было довольно интересным, чтобы проверить его опытным путем. Стерлинг также, в отличие от многих других, не считал, что единственный провалившийся эксперимент является окончательным опровержением. К тому моменту, как Люк Кэптхорн нанялся в услужение, он тысячи раз, используя множество различных материалов и сочетаний условий, пытался создать жизнь, используя методы Кросса. Стерлингу не удалось вызвать жизнь в неживой материи, и он заключил, что Кросс также не преуспел в этом, — но его работа не была лишена выгоды. Он обнаружил, что электростимуляция оплодотворенной яйцеклетки различных многоклеточных может, пусть и редко, привести к потрясающей деформации развивающегося эмбриона, а в итоге — всего организма. Он продолжил работы с электрической мутацией, расширявшиеся по охвату по мере роста его умений.
   Вначале Люк Кэптхорн был для Стерлинга лишь парой рабочих рук. Он кормил создания Стерлинга, думая о них как о странных существах, вроде тех, что он видел в зоологическом саду Риджентс-парка. Помощь, которая от него требовалась в вивисекции и других экспериментах, была изначально минимальной, но его бесстрастие во время операций, которые бы испугали более брезгливый взгляд, сделало его полезным, и со временем он естественным образом стал наперсником Стерлинга. Стерлинг начал десятитомный комментарий к своей работе, и если отношение Люка было просто почтительным, то Харкендер был гораздо внимательнее. Со временем явная эксцентричность занятий Стерлинга и у Люка стала вызывать любопытство, и он начал задавать вопросы, бывшие не совершенно тупыми.
   Многими новыми тварями Стерлинга были насекомые, на взгляд Люка, совершенно неотличимые от своих естественных собратьев, но некоторые были весьма зрелищны. Честь из них вылупилась из икры лягушек и жаб, другие получились из разного рода червей. Некоторые являлись замечательными не только из-за необычной формы, но и из-за своих повадок.
   Пока Люк Кэптхорн помогал ему, Стерлинг изобрел процесс выращивания взрослых амфибий, которые сохраняли способность к метаморфозам, скрытую при их естественном развитии, так что они меняли форму, попадая в воду, и восстанавливали более удобный для ползания вид, возвращаясь на землю. Некоторых он научил стоять прямо, и они приобрели способность к бинокулярному видению. Он также вывел огромных плоских червей, которые питались совершенно несвойственным их породе манером, присасываясь, как пиявки или миноги, к своим млекопитающим хозяевам и питаясь их кровью через рану. Одна из обязанностей Люка состояла в том, чтобы регулярно кормить этих тварей мышами.
   Харкендер был зачарован всеми этими экспериментами. Ему они казались первыми шагами на пути научного понимания силы Творения самой по себе.
   Для Стерлинга, который не знал, что оборотни Лондона не были легендой, и не разделял знания Харкендера о спящих под землей Демиургах, этот триумф имел совершенно иное значение. Когда он полностью посвятил Люка в свои планы, стало ясно, что Стерлинг надеется преобразовать плоть так, чтобы преодолеть свойственную ей тленность. Как всех великих алхимиков, его не устраивали одни чудеса трансмутации; он искал секрет вечной жизни.
   Узнав об этом поиске, Харкендер с энтузиазмом ждал успеха, так как это было центром и его амбиций. Он видел мудрость Зиофелона, проявившего интерес к Стерлингу, и понял, что даже ангелам может быть не стыдно учиться на человеческом опыте.

3

   Вторым наблюдателем Харкендера была содержательница борделя — Мерси Муррелл. Харкендер знал Мерси много лет. Он познакомился с ней, когда она еще была обычной шлюхой, и продолжал поддерживать отношения, когда она завела собственный бордель и стала сводней. Он предложил ей доступ к определенным общественным кругам, в которые она иначе не смогла бы проникнуть, она удовлетворяла его специфические потребности. Помогая ей, он помогал себе: оградив её от худших проявлений дурной славы, он умышленно поддерживал собственный дурной образ. Некоторое время она была его подмастерьем в магии, но ему не удалось добиться от неё ни малейшего прогресса в освобождении от пут наивного реализма. Он расценил эту неудачу как доказательство её неисправимой тупости, она — как доказательство его самообмана.
   Харкендер и Мерси Муррелл были гораздо теснее связаны несчастной смертью Дженни Гилл, хотя мадам была слишком чувствительна, чтобы использовать известную ей информацию как средство шантажа. Ей не были нужны его деньги, так как она была достаточно умна, чтобы получать и приумножать собственные; ей была нужна лишь популярность в неортодоксальной среде, которую обеспечивало это знакомство. Она бывала в его доме с кем-нибудь из своих девушек, которые помогали стимулировать, так, как считал нужным или удобным Харкендер, его весьма посредственные магические способности.
   Независимость миссис Муррелл от благотворительности Харкендера со времени их первой встречи привела к тому, что она могла дальше развивать свое дело без его помощи. За годы до того, как Харкендер снова заключил с ней договор, она не только не умерла от голода, но, напротив, преуспела, приобрела большее и лучшее заведение, её коммерческие таланты пополнились и острой деловой хваткой, и чутьем рынка.
   Раньше Харкендер презирал сводню, хотя часто находился в её обществе. Между ними не было ни тени симпатии, и каждый полагал, что у них нет ничего общего. Теперь все изменилось. Теперь, когда он разделял её зрение и сознание, двигался в пределах её души, Харкендер постепенно понял, что недооценивал миссис Муррелл.
   То, что он считал скудоумием, оказалось теперь, как и она считала, родом силы. Миссис Муррелл была далека от того, чтобы подчиняться и поклоняться власти мирской суеты, напротив, она оказалась непревзойденным мастером проникновения в суть определенных явлений. Она отлично видела маски, которые носили люди, чтобы поддерживать и укреплять свои ежедневные сношения с противоположным полом. В то время как другая его наблюдательница обеспечивала Харкендера телескопическим обзором звезд научного идеализма, Мерси Муррелл дала ему доступ к глубинам скрытых желаний, которые он находил не менее интересными. В своих мнениях о том, кем являются и должны быть мужчины, его наблюдательницы полностью расходились: одна видела великое даже в падшем, вторая находила животное даже в грандиозном.
   Так же, как и Люк Кэптхорн, миссис Муррелл смогла выбраться целой и невредимой из горящего дома Харкендера, но её бегство было более интересным, так как она находилась на расстоянии вытянутой руки от взрыва; она наблюдала (а Люк нет) трагически разрушительную метаморфозу Габриэля Гилла. Слабость её реакции на это событие, как понял Харкендер, свидетельствовала об истинной мере её упрямства; видение затронуло её душу не более, чем огонь коснулся тела. Она не верила в ангелов, и её неверие делало бессмысленным увиденное, она считала его просто галлюцинацией. Она до сих пор твердо считала, что пожар, уничтоживший дом, занялся от лампы, опрокинутой Харкендером в припадке безумного возбуждения.
   Сила самоубеждения все ещё служила её целям и расчетам и ясно отражалась в том, как она руководила своим предприятием. За те годы, что Харкендер использовал её как наблюдательницу, бордель Мерси стал одним из самых успешных и фешенебельных борделей в Лондоне. Это не было особенным подвигом в городе, где количество проституток, по подсчетам члена городского магистрата Колхауна, равнялось 50 тысячам, а по подсчетам епископа Оксфордского — 60 тысячам. Миссис Муррелл считала — и Харкендер не мог в этом сомневаться — что своим успехом она полностью обязана своему пониманию истинного обоснования проституции, стоявшей на службе иллюзий и фантазий, её театральности. Успех предприятия миссис Муррелл отчасти объяснялся заботой, которой она окружила все разновидности фетишизма, расцветшего как никогда благодаря суровому давлению викторианской морали. Но этим её амбиции и претензии не исчерпывались, так как она удовлетворяла прихоти весьма специфического круга лиц. Она создала в своем борделе театр и стала своего рода драматургом, предлагая клиентам развлечения. Вдохновение она черпала как в театрах Друри-Лейн, так и в мюзик-холлах.
   В Лондоне было несколько других заведений, где можно было снискать равно изысканную копию жестокой любви Ангела Боли, а в полудюжине из них были свои театры, изображавшие непристойные сцены разного рода. Но Мерси Муррелл горячо верила, что именно её детище можно считать действительно артистичным и выдающимся. Её тщеславие в данной области было несколько абсурдным, но поток денег, который приносил театр, давал ей удовлетворительный повод поздравить саму себя.
   Мерси Муррелл гораздо больше подходила Харкендеру в попутчики на его пути озарения, чем Люк Кэптхорн. Её взгляд на мир был так же узок, но он был бесконечно более многоцветным. Пламя, выжегшее прежнее «Я» Харкендера, бесповоротно кастрировало его, но неуверенный огонек сексуального желания все ещё мерцал в нем. Наблюдая глазами Мерси Муррелл за представлениями в борделе, он мог легко представить себя евнухом в гареме, изысканно мучимым и страдающим от картин и фантазий, но не способным хоть как-то физически на них отозваться. Тем не менее, этот опыт его не расстраивал. Напротив, он им наслаждался, ему нравилась его парадоксальность, и он быстро стал тонким ценителем чувственной неудовлетворенности.
   Приятность этого опыта усиливалась своеобразной манерой отношения самой Мерси Муррелл к тому, как она работала над своим предприятием и наблюдала за ним. Она никогда не радовалась половому сношению любого рода; такую возможность она рассматривала, как предприниматель рассматривал бы содействие созданию профсоюза в собственном магазине сладостей. Она действительно гордилась тем, что изжила в своей душе любые порабощающие чувства. Она полагала, что её вуайеристское желание наблюдать за тем, что происходит в борделе, было чисто эстетическим и научным. Она с удовольствием сравнивала свое удовольствие с тем, которое получает архитектор или специалист, изучающий человеческое поведение, с гордостью воображая, что в нем нет ничего животного.
   Разделяя её сознание, Харкендер мог видеть степень её самообмана, но в основном эти претензии были правомочны. Миссис Муррелл была эксцентричным ценителем низменной экзотики, гурманом сексуальности. По счастливому стечению обстоятельств, это интеллектуальное испытание контролируемого желания полностью подходило условиям и ограничениям ситуации Харкендера, бессильного свидетеля её мыслей и чувств. Он не мог и желать более подходящего партнерства.
   Харкендер не мог контролировать направление мыслей и действий Мерси Муррелл, так же как и в случае с Кэптхорном, но, используя её зрение, он чувствовал себя не столь одиноким. Миссис Муррелл знакомство с Джейкобом Харкендером затронуло гораздо сильнее, чем Люка. Она знала Харкендера гораздо дольше и участвовала как в его интригах, так и в преступлениях. Из всех его наблюдателей она чаще всего вспоминала о Харкендере, её взгляд чаще всего останавливался и задерживался на картинах, которые когда-то интересовали его, и она иногда говорила себе в таких случаях: «Харкендеру бы это понравилось!»
   И практически всегда ему нравилось.
   Разделяя опыт миссис Муррелл, он получал столько утешения и радости — несмотря на то, что его тело продолжало гореть в хватке призрачного пламени, — что Харкендер изначально думал принять связь с ней как дар, а не как очередную загадку. В течение первых лет его наблюдения за Люком Кэптхорном он постоянно спрашивал и искал разгадку, которая бы оправдала связь с этим человеком. Но хотя на интеллектуальном уровне он знал, что установление связи с миссис Муррелл было равно странным для интересов Зиофелона, этой загадке он не придавал значения. Его не беспокоил этот вопрос. Его отношение, конечно, не было лишено любопытства и доли критического восприятия. Также как миссис Муррелл объективно оценивала свое предприятие, Харкендер объективно оценивал её чувства и мировоззрение.
   Сравнивать миссис Муррелл и Люка Кэптхорна означало приступить к изучению контрастов. В то время как Люка давление семени приводило, иногда неприятным образом, к постоянной похоти и частой мастурбации, миссис Муррелл так тщательно контролировала все проявления подобных чувств, что они не смели и легким эхом отразиться в её существе. Дискомфорт от ежемесячных кровотечений был чисто физическим, на её настроение они не влияли. И она, и Люк были крайне корыстны, однако Люк страдал в основном страстью расточительства, она же жаждала обладания. Люк легко получал и тратил, и деньги не имели для него значения, за исключением возможности приобрести на них краткое наслаждение. Миссис Муррелл, с другой стороны, была истинным капиталистом, ценившим деньги сами по себе, за их волшебную силу приумножения. Все её траты расценивались как инвестиции, даже если внешне они казались расточительством и потаканием слабостям. В то время как Люк стремился к ностальгическим воспоминаниям о прошлом, которые он окрасил в радостные тона, чтобы сделать прошлое более гостеприимным, мысли миссис Муррелл были обычно направлены к будущим победам.
   Харкендер, разумеется, испытывал большую симпатию к образу мыслей миссис Муррелл, чем Люка Кэптхорна. Он был представителем честолюбивого среднего класса, и какие бы идеи ни вбивали или выбивали из него в школе, его приверженность принципу будущей выгоды осталась непоколебимой. Он также гораздо больше рассчитывал на будущее, чем на прошлое, даже сейчас надежда в нем преобладала над страхом. Тем не менее, как объективный наблюдатель, он видел, что миссис Муррелл до определенной степени заблуждалась, так как её надежды на будущее вознаграждение, скорее всего, окажутся преданы и уничтожены, также как и все людские надежды, последним кредитором — смертью. Он понял, что в отношении Люка Кэптхорна к деньгам была определенная логика, которую ни он, ни миссис Муррелл не могли полностью принять. Кэптхорн умрет, получив полное удовлетворение от каждого пенни, которое он когда-либо получил или украл, в то время как миссис Муррелл умрет, оставив свое возможное будущее в кладовой, нерастраченным. Её желание преувеличить свое состояние не могло оправдаться даже желанием оставить наследство, которым оправдывается все сословие капиталистов.
   Оценив абсурдность действий миссис Муррелл, Харкендер был вынужден увидеть ещё большую абсурдность собственных действий. Он был настолько близок к смерти, насколько это возможно, все его чувства и эмоции были вторичны, его наполняла и раздирала боль. И он все же оставался оптимистом, чей разум устремлялся прямо в будущее. Каким бы смешным показалось Люку Кэптхорну то, что он отвергал и презирал ностальгию, отказываясь испытывать удовольствие от своих воспоминаний о времени, когда он был цел и здорово и способен удовлетворить свои чувственные потребности! Но Харкендер, тем не менее, упорствовал в убеждении, что он и миссис Муррелл по-своему правы. Он считал, что если они и извращены, то имеют полное право гордиться своей извращенностью. Он был человеком, никогда не стыдившимся опровергать ценности и идеалы остальных.