Стэблфорд Брайан М.. Ангел боли

   — Они существуют, — просто сказал Таллентайр. — Они не такие, как мы, но они тоже беспомощны и скромны перед лицом Вселенной, которая находится вне их воображения. Раньше они могли считать себя богами, но теперь они знают, что неправы, и неважно, с какой силой они отвергают факт — он остается фактом.
   — Это вы так говорите, — заметил Стерлинг. — И одновременно вы говорите, что они могут властвовать над нами, слышать наши сокровенные мысли, забирать нас из нашего мира в какую-то сказочную страну вроде этой. Если они делают все, что свойственно ангелам и богам, какой смысл отказывать им в почтении? Как ещё их называть, если не ангелами и богами?
   Таллентайр посмотрел на него.
   — Вы знаете, кто такой Фламмарион? — спросил он.
   — Это французский астроном, который верит, что наши души способны перемещаться между звездами после нашей смерти быстрее, чем свет? Конечно, я слышал о нем.
   — Несколько дней назад я говорил с ним. Я не могу разделить его веру в бессмертие души, несмотря на то, что мне нравится идея возможных реинкарнаций в любом из миров бесконечной Вселенной, но некоторые его идеи меня потрясли. Как эволюциониста, вас могли заинтересовать его эссе о том, какие формы может принимать жизнь в мирах, физические условия которых отличаются от наших.
   — Его рассуждения довольно интересны, — признал Стерлинг. — Есть определенный смысл в том, что он говорит о формировании нашего мнения о мире с помощью органов чувств, и его идее, что существа с разным сенсорным аппаратом будут получать совершенно разные картины мира.
   — То, что он говорит о последовательных реинкарнациях, следует рассматривать как метафору, — сказал Таллентайр. — Хотя он серьезно настаивает на своей правоте. Настоящая красота его доводов заключается в том, что он считает, что разум свойственен существам, выбранным естественным отбором среди многих различных формах жизни. По большей части это верно, он говорит о планетах, физические условия на которых сильно отличаются от земных. Но он идет дальше, предполагая, что души — мы можем называть их «здоровый разум» — могут населять физические системы любой величины и любого рода. Я не знаю, из чего созданы Демиурги, но когда я пытаюсь вообразить, кто они такие, я нахожу вдохновение в идеях Фламмариона, а не в терминах церкви и мистики.
   — Дело не в названиях, — задумчиво произнёс Адам Глинн. — Имеет смысл только их сила. Пока они спали, люди могли мечтать о Веке разума. Теперь будущее в руках Демиургов.
   — Вы не правы, — сказал Таллентайр. — Названия имеют смысл. Они позволяют нам давать правильные определения, и нам следует стараться удостовериться, что мы точно знаем значение используемых слов.
   Ни Стерлинг, ни Глиняный Человек не стали отвечать, но повисшая тишина была тревожной. Таллентайр, видимо, почувствовал, что был слишком резок в своем заключении, поэтому он первым нарушил молчание, резко сменив тему разговора:
   — Думаю, что пруд слишком заманчив, чтобы не воспользоваться им. Моя одежда, да и моя кожа уже покрылись коркой грязи от пота, сока растений и этих странных насекомых, которые мешались на пути. Я страшно хочу вымыться.
   Стерлинг хотел того же, но не сразу последовал за стариком, когда тот начал раздеваться. Его мысли продолжали обращаться, к болезненным вопросам того, где и почему они находились. Мы изгои, подумал он. Троица Робинзонов, отвергнутых ходом истории.
   Он не мог больше сопротивляться сказанному Таллентайром и Глинном, но только теперь начал понимать последствия их умозаключений. Он подумал, что остров и лес могли быть полем эксперимента, а огромное солнце — своего рода сфокусированным на них микроскопом, отслеживающим их движения и действия. Если какой-то любознательный ангел действительно влиял на всю его жизнь и открытия, то теперь, возможно, пришло ему время получить плоды этой старательно развиваемой мудрости.
   Но как?
   Выпитая вода обжигала желудок, и он подумал, не было ли в ней серы. Жажда немного улеглась, но он чувствовал себя нехорошо и был ужасно голоден. Клыки голода впивались в него, безжалостно раня.
   «Неужели мы тут только ради страдания? — подумал он. Разве ангелам недостаточно способности читать наши мысли и смотреть нашими глазами? Может, они хотят очистить наше знание и экстраполировать его единственным, по их мнению, надежным способом? Сведут ли они нас с ума жаждой и отравленной водой, надеясь, что достигнув пределов безумия, мы сможем открыть им что-то, что недоступно нашему бодрствующему сознанию?»
   Таллентайр спокойно разделся догола, и Стерлинг бездумно разглядывал очертания старческого тела. Несмотря на морщины на шее и изношенность лица, Таллентайр неплохо сохранился. Он прожил активную жизнь, подчиненную строгой дисциплине, и не утратил своей крепости.
   Когда Таллентайр погрузился в воду, Стерлинг начал расстегивать пуговицы своей рубашки. Как атеист, он почитал чистоплотность одной из добродетелей, и несмотря на то, как странно было мыться здесь, в этом убежище, вдали от реального мира, все-таки чувствовал себя грязным. Но он снимал рубашку медленно, какое-то инстинктивное чутье сдерживало его. Оно не имело отношения к стыду или смущению, он чувствовал странное беспокойство, которое не мог осознанно передать.
   Затем, совершенно неожиданно, его поразило внезапное предчувствие страшной беды.
   — Таллентайр! — закричал он так громко, что баронет резко обернулся, испугавшись. Он машинально посмотрел на Стерлинга, на лес, в поисках опасности, о которой его предупреждали. Стерлинг подхватил свой пиджак с земли, куда он его бросил, вынимая пистолет из кармана. Даже делая это, он знал, насколько бесполезно будет оружие, но закричал:
   — Вылезайте! Бегите!
   Таллентайр не мог бежать, он был по пояс в воде. Он даже не успел обернуться прежде, чем тварь вцепилась в него.
   Если бы он зашел чуть глубже, по шею, его бы утянуло на дно, но в данном случае преимущество оставалось на его стороне, так как существо, напавшее на него, было лишено скелета, способного держать его высоко над водой. Но и при всем этом оно пыталось ударить его своей отвратительной головой, в то время как плоское тело быстро обвивалось вокруг ног жертвы.
   Стерлинг без колебаний вбежал в воду. Он действовал не столько из чувства долга перед баронетом, сколько из чувства ответственности, так как это существо, несмотря на больший размер, было воплощением созданной им формы жизни.
   Когда три цепких жала впились в грудь Таллентайра и пронзили кожу насквозь, Стерлинг разрядил свой пистолет в прожорливую пасть.
   Прозвучали выстрелы, Таллентайр вскрикнул. Обе пули попали в цель — Стерлинг не был профессиональным стрелком, но он стоял так близко, что не мог промахнуться. Пули прорвали тело пиявки около головы и вышли, вырывая брызги красной сукровицы, но краснота этой жидкости во многом была так ярка за счет крови, высосанной из ран Таллентайра.
   Косые челюсти червя-вампира охватили область на теле Таллентайра от плеч до талии, и многочисленные зубы терзали его с яростью, которая бы ошеломляла, если бы Стерлинг не наблюдал её раньше так много раз. Он знал, что чудовище не может до конца использовать свою мощь, находясь наполовину вне родной стихии, и, отбросив использованное оружие, без колебаний схватился за голову обеими руками и попытался оторвать её от раненого тела.
   Адам Глинн, прыгнувший в воду мгновение спустя, пытался оттащить Таллентайра в противоположную сторону, поддерживая его, когда тот начал падать.
   Таллентайр изо всех сил отталкивал отвратительную тварь, вцепившуюся в него, и помощь Глинна пришлась как раз кстати. Втроем им удалось вырвать старика из хватки чудовища.
   — Держитесь крепко! — крикнул Стерлинг, зная, что они должны любой ценой оставаться над водой. Это был не тот совет, которому было легко следовать, потому что извивающееся тело червя сбивало с ног Адама Глинна и Таллентайра и затягивало их в темную воду, но совместные усилия придавали им устойчивости.
   Стерлинг, к собственному удивлению, пытался оторвать червя голыми руками, и к ещё большему удивлению, преуспел. Сила пиявки зависела от прочности её тела, а сквозные раны поразили её жизненно важные части, раздробив мускулы. Кожистая внешняя оболочка была эластичной, но не настолько прочной, как ожидал Стерлинг, и рваные раны там, куда попали пули, оказались хорошими местами для разрыва. Одно из трех жал задело его, разрезав кожу внутренней стороны левой кисти и предплечья, но резкая боль только заставила его увеличить усилия.
   Пока трое мужчин боролись с чудовищем, его рывки становились все более яростными, но увеличивающаяся сила сочеталась с ослаблением рефлекса, благодаря которому оно пыталось обвиться вокруг их ног и задавить их. Стерлинг споткнулся от удара, но не упал и продолжал разрывать существо руками.
   Но не только пиявка теряла силы.
   Грудь и живот Таллентайра покрылись уродливыми ранами, и его кровь вымывалась водой. В трех или четырех местах виднелись ребра, и, по крайней мере, одна из ран брюшной полости была достаточно глубока, чтобы задеть внутренние органы. Он не мог продолжать бороться, и когда он начал падать в сторону своего товарища, Глинну пришлось отклониться, иначе он бы потерял равновесие и упал в воду.
   Таллентайр выпал из рук своих спасителей, лицом вниз, кровь вытекала из его ран, расплываясь темным облаком.
   Они победили пиявку, из неё также обильно вытекала жидкость. Её тело прекратило двигаться, а челюсти не могли больше хватать и сжимать. Стерлинг оттолкнул тварь в сторону и начал поднимать Таллентайра прежде, чем тот утонул. Адам Глинн уже вставал на ноги, готовясь помочь.
   Баронет был худым, но, несмотря на стройность, далеко не легким, и мужчины с трудом его подняли. Они вытащили его на берег наполовину, стараясь, чтобы нос и рот человека не оказывались под окровавленной водой.
   Как только они выбрались наверх сами, то втащили Таллентайра на камень и развернули на спину. Стерлинг с радостью обнаружил, что старик ещё дышал, большая часть видимых ран оказалась поверхностными, но из-за их количества он терял много крови, и жизнь постепенно покидала его. Стерлинг зажал пальцами самую глубокую рану, но Таллентайр терял сознание. Глинн взял сорочку баронета, и он попытались, как могли, использовать её, чтобы остановить кровь.
   Казалось, худшее уже позади, и кровь начала свертываться. Стерлинг не мог подсчитать, столько крови потерял сэр Эдвард, но подумал, что эта кровопотеря не была бы смертельной в нормальных условиях. Увы, условия были далеко не нормальны. Неожиданно Стерлинга посетила мысль, что если все это было сном, ставшим реальностью — если этот мир имел своего создателя, сущего в каждой его части, следящего за всем происходящим — тогда Таллентайр может быть неожиданно исцелен. С этой мыслью Стерлинг взглянул в небо, на жестокое солнце, которое он представил божьим оком. У него кружилась голова от собственного перенапряжения, и любая попытка молитвы, жалобы, которую он мог бы иначе вознести, была полностью подавлена его гневом и обидой.
   Он ничего не сказал огромному небу. Да и какой смысл был взывать к создателю этого зверства?
   Яркий свет слепил, и он снова посмотрел на землю, прикрывая глаза, чтобы привыкнуть к свету.
   «Мы нужны им, как мухи озорным мальчишкам», — горько подумал он снова. Он не завершил фразу, потому что его перебил тихий звук. Это был звук ветки, треснувшей от тяжести человеческой поступи.
   Стерлинг открыл глаза и оглянулся. Адам Глинн тоже повернулся. Несколько мгновений лицо пришедшего не было видно из-за яркого света, и Стерлингу пришлось пару раз резко сморгнуть, чтобы увидеть, что перед ним стоит Люк Кэптхорн. Как ни странно, он мало кому обрадовался бы так сильно. Стерлинг знал цену преданности.
   К несчастью, выражение лица Люка было не тем, что должен демонстрировать верный слуга, а в руках он продолжал держать дробовик, который захватил, чтобы защищать их от оборотней Лондона. С ним был де Лэнси, но он выглядел ещё хуже, чем когда Таллентайр привел его в дом в Ричмонде; он был совершенно изможден и настолько не в себе, что вряд ли осознавал, где находится.
   — Оставьте его, — сказал Люк голосом, более свойственным тому, кто привык отдавать приказания, а не получать их. — Отойдите.
   Стерлинг все ещё испытывал легкое головокружение и встряхнул головой, чтобы отогнать его.
   — Люк? — спросил он, не зная, почему сомневается в личности слуги, но уверенный, что сомневается. В глазах Люка было что-то странное, словно они были вовсе и не глазами, а провалами тьмы.
   — Отойдите! — снова сказал Люк так злобно, что Стерлинг немного отодвинулся в сторону, хотя продолжал стоять на коленях. Адам Глинн поступил так же. Расстояние между ними было совсем небольшим, но Люк, не колеблясь, поднял дробовик и выстрелил с расстояния шести или семи ярдов.
   Выстрел попал Таллентайру в грудь, и тело баронета содрогнулось от боли. Без сомнения, выстрел убил его — раны вновь открылись, ещё шире, чем раньше, и Стерлинг увидел раздробленные края его ребер и пульсирующее сердце.
   — Бога ради! — закричал Стерлинг. — За что?
   Люк сосредоточил на нем мрачный взгляд своих странных глаз и усмехнулся:
   — Мне можно. Он стал бесполезным и больше не нужен моему господину. Господин выбрал де Лэнси.
   Закончив говорить, он указал стволом дробовика на де Лэнси, спокойно стоявшего за ним, явно не понявшего, что произошло.
   — Вам следовало позволить пиявке завершить свое дело, — сказал Люк Стерлингу с отталкивающей уверенностью. — Мы все здесь по решению Дьявола, знаете вы об этом, или нет.
   Стерлинг медленно поднялся, желая, чтобы влага, пропитавшая его одежду, не состояла бы по больше части из крови Таллентайра и сукровицы колдовской пиявки. Адам Глинн не встал, он просто немо смотрел на мертвое тело человека, которого он только что пытался спасти с риском для собственной жизни.
   — О чем ты говоришь? — задохнувшись от возмущения, спросил Стерлинг. — Ты с ума сошел?!
   Люк снова усмехнулся, словно для того, что доказать, что он и впрямь сошел с ума.
   — Не стоит вам так говорить, — сказал он. — Я знаю, что происходит, а вы — нет. Я знаю, потому что я служил своему господину преданнее, чем вы.
   Стерлинг качнул головой:
   — Нет, Люк. Ты действительно не понимаешь.
   Люк засмеялся снова, на этот раз более тихо.
   — Мне показать вам? — спросил он с иронией, которой за ним никогда не замечал Стерлинг. — Показать?
   Он развернул дробовик и спокойно приставил стволы к собственному рту. Его рука вытянулась на полную длину, но пальцы продолжали неуклюже сжимать второй спусковой крючок.
   — Люк, нет! — снова сказал Стерлинг, и его голос перешел в крик, но Люк уже потянул курок.
   Стерлинг увидел, как разорвало голову Люка. Он увидел, как его нижняя челюсть оторвалась, и кровавое месиво разнесло в стороны страшным неровным облаком.
   И затем он увидел невозможное: взрыв прокручивался обратно. Он увидел, как мелкие части мозга и кости возвращались на места, срастаясь и заживая.
   Люк вынул ствол изо рта, он был жив и невредим и стоял спокойно. Он улыбался.
   — Это всего лишь сон, — сказал он с самодовольной ухмылкой. — Вы думаете, это было по-настоящему? Это сон, присланный Дьяволом, чтобы дразнить нас.
   Стерлинг молча покачал головой.
   — Нас принес сюда не Дьявол, Люк, — сказал он неуместно тихим и ровным голосом. Несмотря на увиденное, он верил тому, что говорил, он чувствовал, что должен объяснить Люку его ошибку, хотя у него не было доказательств сильнее того, что только что предъявил ему Люк.
   Люк презрительно пожал плечами.
   — Знакомый мир закончился, — сказал он небрежно. — Это второй Эдем, где все начинается снова. Но это Эдем Сатаны, а не тот, куда ему приходилось прокрадываться в виде змея. Это всего лишь сон, но когда мы проснемся, мы окажемся в мире Дьявола.
   — Ты всегда в это верил? — спросил Стерлинг.
   — Я знал это, — признался Люк. — Всегда знал.
   Стерлинг дошел до безумного предположения, что Люк может быть прав — не в том, что существует Дьявол, имена не имеют значения, но в том, что мир закончился. Он вспомнил то, что Таллентайр рассказывал о братьях святого Амикуса, терпеливо ожидающих конца. Но он не мог этому поверить, пусть его и его товарищей унесло в мир, сотканный из ткани снов. Мир должен продолжать крутиться как раньше, как это всегда было.
   — И теперь, — сказал он голосом, горьким от ужаса и горя, — ты рассчитываешь на награду? Думаю, ты больше не считаешь себя моим слугой?
   — Все мы слуги Дьявола, — равнодушно ответил Люк. — В мире, который является сном Дьявола, не может быть другого хозяина.
   «Когда Адам пахал, а Ева пряла…»* [2] — подумал Стерлинг, находя странную радость в том, что ещё может шутить.
   Люк опустил руку в карман и достал три маленьких предмета. Они были похожи на яблоки фиолетового цвета. Стерлинг никогда раньше не видел таких плодов. Люк отдал одно де Лэнси, который машинально взял его.
   Стерлинг неожиданно почувствовал ужасный голод.
   Люк подошел к нему, протягивая руку, и сказал:
   — Ешь. Только проглоти это, и ты проснешься и все поймешь.
   Борясь с искушением, Стерлинг заметил:
   — Тут три яблока, но нас ведь четверо.
   — Глиняный Человек тоже пробудится, — просто сказал Люк, — но наше понимание не для него. Ешь.
   Стерлинг взглянул Люку в глаза, когда тот подошел ближе, держа в руках свой подарок. Его глаза стали полностью черными, лишенными выражения, но Стерлинг не сомневался, что они видят. И он не сомневался, что они видят самую его душу.

Интерлюдия третья.
Цена прогресса.

   Десять тысяч лет люди возлагали ответственность за образ своего будущего на плечи своих жрецов. Неспособные освободиться от невзгод своего существования, они не стыдились выпрашивать искупления у своих многочисленных богов. Им нужны были священники, которые молили богов спасти мир от катастрофы, и поэтому мало что менялось. Иногда, ради спасения собственных детей, люди также просили о более щедром урожае, о завершении войн, о большем равенстве и справедливости в людских делах, но на самом деле они свыклись с тем, что худшие тяготы земной жизни невозможно облегчить.
   Когда люди мечтали о лучшем будущем, то обычно связывали это будущее с внеземным существованием, с вечностью, лежащей по ту сторону смерти. И тут, как нигде, люди прошлого позволяли себе мечтать о вечной райской жизни, но они всегда оставляли это рай для немногочисленных избранных. Люди, по большей части, крайне ревниво относились к своим любимым мечтам и редко сомневались, прежде чем отправить своих врагов в альтернативную вечность наказания и боли.
   Неудивительно, что люди, которые считали окружающий мир враждебным и скупым, были столь же скупы, предлагая свою самую драгоценную мечту немногим, остальных же оставляя несчастными. Земное существование всегда для большинства было подобием Ада, и их страстное желание наказать своих врагов было связано с тем, что самим им не повезло.
   Оглядываясь на прошлое, можно без сомнений сказать, что молитвы оказались бесполезны. Существующие боги не любят ни людей, ни мир, в котором они обитают. Пока люди смотрят на богов в поисках защиты и сохранения всего, что они создали и построили, их надежды наверняка не оправдаются.
   Величайший триумф человечества над несчастной земной долей заключается в том, что люди сегодня уже не идут к алтарям и не встают на колени, прося сохранить их мир. С этого начался Век Разума: если мир должен быть сохранен для будущих поколений, то его сохранение зависит лишь от собственных усилий людей. Отсюда также вытекает утверждение, что если этот мир можно сделать лучше, то только тогда, когда люди будут готовы сами его улучшить. И в этом гораздо больше надежды, чем в десяти тысячах лет молитв, потому что теперь мы видим, что войны закончатся, урожайность повысится, равенство и справедливость станут главными целями жизни, только если люди сами того захотят.
   Люди Века Разума предпочли взять ответственность за свое будущее и будущее своих детей и правнуков на себя. Пророки Века Разума показали своим последователям: если вы мечтаете о Рае, то лучше построить рай на земле и заслужить его честным и тяжелым трудом, а глупую и парадоксальную мечту, требующую умереть в ожидании счастья, вместо того чтобы просто жить, следует, наконец, отбросить.
   Мудрость Века Разума, к счастью, состоит в том, что верит в исполнение человеческой мечты при условии, что люди объединят свои усилия в достижении этой мечты. Люди могу прекратить войны, опустив оружие. Люди могу сделать урожаи щедрее, приложив усилия к обработке почвы, уходу за растениями и селекции. Люди получат справедливость, если станут относиться друг к другу по справедливости, и все могут стать равными, если они только позволят друг другу равенство.
   Невозможно достигнуть этих целей, не расплатившись, потому что нужно кое-чем пожертвовать, чтобы построить рай на Земле. Но если наступающий век и впрямь является Веком Разума, люди смогут отказаться от всего, от чего им следует отказаться.
   Цена, которую следует заплатить за рай на Земле — Ад. Рай на Земле должен быть раем для всех, а не для избранных. Если закончились войны, плодоносит земля, справедливость правит и все равны, то никто не должен подвергаться вечному наказанию и проклятью.
   Кто-то может подумать, что это нормальная цена Рая, но десять тысяч лет истории, десять тысяч лет горя, десять тысяч лет ненависти предлагают достаточно доказательств обратного. Никто не желал оказаться в Аду, но мало кто не желал Ада своим врагам. Неважно, каких богов выбирали люди прошлого, были ли это боги зла или боги милосердия, боги проклятья или боги справедливости, равнодушные боги или любящие боги, все они были ревностными богами.
   Те, кто всем сердцем признал истину в любви к своим ближним, были гораздо щедрее и в ненависти к остальным, они стали создателями самых ужасных адских пределов. Честных богов не существует, и если люди искренне хотят построить рай на Земле, они должны отказаться от своих богов и отказаться от них навсегда. А тем, кто считает, что если бы бога не было, его бы стоило изобрести, я скажу: если боги не покинули мир людей, то следует их изгнать, и пока это не сделано, у человечества нет надежды.
   Некоторые полагают, что людям будет легко забыть горечь и отторжение прошлого в обмен на обещание лучшего будущего, но это не так: прошлое всегда там, где человек мучается и страдает, прошлое гораздо сильнее в людях, чем будущее. Боль и унижение, которое люди переживали день за днем, вытесали свой узор на их телах и умах, прошлое записано в шрамах, которые никогда не исцеляются, а будущее лишь будет написано, и прочитать его нелегко. Несчастному человеку сложнее всего забыть свое несчастье.
   И потому я без сомнений утверждаю, что признак Века Разума заключается не в накоплении знаний или культивации ума, но в способности прощать и забывать. Если свобода, равенство и братство должны быть записаны в сердце государства, то сперва следует вычеркнуть оттуда Ад с помощью милостивого забвения. История показывает, что даже человек, следующий богу, чья власть основана на милосердии, сам на него не способен. Если люди будущего хотят научиться милосердию, они должны забыть своих богов.
   Французская революция может оказаться величайшим событием в истории человечества. Революционеры заявили, что берут на себя ответственность за перестройку мира, и они также могут найти средства перестроить собственную страну, чтобы подать миру пример. Единственная преграда, которая стоит перед ними — не стена Бастилии и не роскошь Версаля. Это тень гильотины. Настоящей проверкой революции станет вопрос — может ли она прощать? Если да, то революция сможет победить. Если нет, она наверняка потерпит поражение и увидит, как ее идеалы прорастают ненавистью и кошмарами ада.
   Я, тот, кто прожил десять тысяч лет и проживет ещё десять тысяч, объявлю без тени сомнения, что Века Разума придет лишь тогда, когда человеческий ум направит свои силы на что угодно, кроме убийства. Если этот век никогда не наступит, то человеческая история лишена значения и цели. Я, тот, кто видел богов теми, кем они на самом деле являются, заявляю, что у людей никогда не было шанса улучшить свой мир, опираясь на их снисхождение. Теперь боги ушли, и лучше всего для людей было бы, если бы они ушли навсегда. Я, тот, кто десять тысяч лет томился в темном отчаянии невежества, могу сказать с полным на то правом, что знание — драгоценнейший дар жизни. Понять мир — значит овладеть им. И знание дает мне смелость надеяться.
   В конце концов люди признают ответственность за своё будущее; в конце концов они построят рай на Земле, отбросят ненависть, имя которой Ад, и с гордостью провозгласят союз Разума и Любви. В конце концов это время должно настать, иначе жизнь сведется к карнавалу уничтожения, свергающему человечество и отправляющему его в вечную тьму.