Стэблфорд Брайан М.. Ангел боли

   Палач Софи завис над полом, словно подвешенный на невидимой виселице. Его взгляд был прикован к горгоньему взору Гекаты, а тело начало вращаться, жестоко сворачивая его шею. Розга в его руке начала извиваться как живая, как посох Аарона, превратившийся в змею.
   Затем появилась миссис Муррелл и попыталась войти в комнату, но Харкендер схватил её за руку и не пустил туда; он не знал, что сделала бы Геката, реши кто-либо вмешаться. Вместе они наблюдали за продолжением пытки. Харкендер снова онемел от ужаса — как и тогда, когда наблюдал за развратными действиями красноглазого мужчины; почему так случилось, он не понимал.
   «Я должен быть сильнее, — говорил он себе. — Я должен контролировать эту глупую, жалкую плоть, которой обросли мои обожженные кости. Я должен сдерживать свои чувства, как я умел это раньше, позволяя себе лишь полезные эмоции и запрещая слабые и мягкосердечные. Я обязан, иначе как я могу заслужить доверие Зиофелона?».
   К тому времени как Софи, наконец, сумела отползти, кровь из её ран уже стекала по ногам, и она билась в истерике от ужаса. Миссис Муррелл помогла перепуганной девушке встать и вытянула её прочь из комнаты в коридор, где чьи-то руки подхватили несчастную.
   Харкендер удерживал миссис Муррелл ещё какое-то время, пока Геката не повернулась, чтобы посмотреть на них. Тогда он отпустил владелицу борделя и осторожно подтолкнул, чтобы та развернулась и убежала, — а сам остался стоять и был рад почувствовать, что успокоился. Ему, наконец, удалось добиться равнодушия хотя бы по отношению к разорванной на части жертве Гекаты.
   Не отводя взгляда от ведьмы, Харкендер бережно прикрыл дверь, оставив их двоих наедине с оторванной головой, зависшей в воздухе в шести футах от пола. Окровавленная розга продолжала цепляться за голову, извиваясь, как змея.
   Геката блаженно улыбалась, как невинный, который только что съел плод с древа познания и начинает познавать всю гамму ощущений от разнообразия человеческого знания и понимания.
   — Овладей моей душой, — сказал Харкендер ровным голосом, прекрасно зная, что сейчас в нем говорит воплощение Зиофелона. — Я добровольно отдаю её тебе, ты должна это понимать. Это все, что я прошу тебя увидеть, постичь и принять: там, где двое, возможно только недоверие, но там, где трое, не устоит никто. Уничтожь, что желаешь, в мире людей, но не касайся ангелов. Я знаю, что должно быть сделано и будет сделано, потому что я долго ждал этого момента. Овладей моей душой, и ты увидишь — все знание здесь, оно ждет, чтобы его приняли и использовали.
   До того, как его одеревеневший язык произнес эти слова, Харкендер не знал, что собирается сказать. Он не знал, в чем состояла цель Зиофелона, до того как услышал собственную речь. Теперь он понял ощущения Дэвида Лидиарда, почувствовал, каково быть инструментом, лишенным доверия и информации, — но принял эту необходимость. Он не восстал против тщеславия и жестокости своего хозяина. Вместо этого он прислушался.
   Он прислушался и понял, что и почему делал Зиофелон. «Я — плод с дерева познания, подумал он. Я — способ показать ей, что она обнажена и не одинока. И я — убежище, предложенное ей Зиофелоном со всей искренностью, в надежде сделать её другом, а не врагом».
   Он также понял, и даже слишком хорошо, что это может и не сработать, он смертельно рисковал. Все балансировало на краю пропасти — решительно всё!
   Горячий ветер иссушил его душу, как стрела, пронизав его легкие.
   — Что ты предлагаешь? — спросила Геката мерным голосом, глядя в самые глубины его души. Это не был её собственный голос — в любом случае, голос, который бы никто и никогда не услышал из её уст.
   Расслабляться было рано, и слишком рано думать о победе. Но это был шаг вперед, и весьма существенный.
   — Годится только одно, — сами собой выговорили его губы: — Обмен заложниками и объединение усилий. Втроем мы должны создать провидца и вместе наблюдать его откровение. Мы не вправе продолжать обманывать друг друга. Там, где двое, возможно лишь недоверие, но там, где трое — никто не устоит. Мир изменился, в нем слишком много пустоты, и тьмы, и неизвестности. Если мы не сумеем объединить наших лучших и храбрейших слуг, то все вскоре буде потеряно. Завладей моей душой, и ты увидишь это. Отдай свою душу мне, и третий отдаст свою душу нам обоим. Это единственный способ, потому что там, где есть трое, должно стать ещё больше, и только в союзе заключается безопасность. Это главное из того, что я узнал, и это лучшее, что я предлагаю разделить.
   Внутри него метался шторм, достигающий самых тайных уголков души и вычищающий память и понимание. Когти Ангела Боли сжимали его сердце. Но он держался, теперь он был сильнее. Несмирённая жалость, которая недолго владела его плотью, не могла обратиться сама на себя. Он держался, как подобало вестнику бога.
   — На моей территории, — сказала Геката холодно, — и в удобное мне время. На таких условиях я согласна.
   Пронесшееся облегчение было не его облегчением, и охватившее его слабое чувство победы было не его чувством. План был не его планом, и он был лишь пешкой в игре, которой могли бы пожертвовать, если бы Геката отказалась от его души и не увидела, что начертал Зиофелон на множестве граней его существа. Однако это пока не имело значения, потому что он был свободен — по крайней мере, сейчас. Когда он открыл дверь и выбрался наружу, то не знал, что делать и куда идти, и мог делать все, что угодно, все, что подскажет его глупое сердце или предпочтет его разум.
   Он сбежал вниз по ступеням, зная, что нужно уйти прочь из дома, хотя нельзя уйти от судьбы. И он бежал: первая мысль, которая посетила блаженную пустоту его неуверенного сознания, состояла в том, что нужно спасти Корделию любой ценой, и когда он уловил эту мысль, ему уже не нужно было подсказывать, что делать.
   Он понятия не имел, насколько это возможно, но в краткий момент свободы это было единственное, чего он желал.
   Побуждаемый любовью — или, по крайней мере, жалостью — и возбуждением от полученной свободы, он распахнул дверь потасканного заведения миссис Муррелл и выбежал в ночь.
   Где-то позади, он знал, так же свободна стала девушка-ведьма. Она могла снова обратиться к жуткой оторванной голове, которую продолжала удерживать в воздухе силой своей воли: прекрасный трофей своего первого вторжения в глупый и больной мир людей.

7

   После некоторого молчания Лидиард произнес:
   — Что бы нам ни предстояло тут выяснить, это будет не совсем то, чему учились Адам и Ева, так как мы уже одеты. И мы знаем значение наготы.
   Это была шутка. Харкендер не засмеялся, но разглядел в словах определенный резон. Борись со страхом, пристыди Дьявола насмешкой.
   — Одеты мы неудобно, — согласился он, вытирая пот со лба. Он знал, что Лидиарду бесполезно объяснять, что нагота Адама и Евы была наготой не тела, но души, и что, когда придет время, они действительно окажутся обнаженными перед Творцами. Лидиард это и так знал.
   Харкендер снял верхнюю одежду, аккуратно сворачивая её, хотя понимал, насколько абсурдно беспокоиться об этом. Выпустив рубашку из брюк и расстегнув ремень, он почувствовал себя лучше. Подойдя к ближайшему пруду и взглянув на свое отражение, он убедился, что это его прежнее лицо, такое же красивое, каким оно всегда было.
   «Я оставался красивым, — подумал он, — долгое время после того как научился ценить старение».
   — Добраться сюда было нелегко, — осторожно сказал Лидиард. — Я бы не хотел слишком часто повторять это путешествие.
   Харкендер сдержал смех. Он сжал запястье правой руки кистью левой и поднес руки к лицу.
   — Вините того, кто вас сюда отправил, — ответил он сухо. — Дорога была бы гораздо легче, если бы ваш хозяин этого захотел.
   — Почему мы здесь? — напрямик спросил Лидиард.
   Харкендер оглянулся, уловив отблеск глаз одного из созданий, что прятались в листве. У существа была кожа лягушки, но оно прямо стояло на ветке, держась за ветку повыше мясистыми лапками.
   — Мы заложники, — пожал плечами Харкендер. — Сюда должны попасть и остальные. Без сомнения, они могут быть вытащены с любого края света и пронесены сквозь время, чтобы появиться здесь в одно мгновение. Но наши хозяева уважают пространство и время, которым нельзя вредить безвозмездно. Они тщательно подберут момент, и если нам следует подождать какое-то время, значит, нам следует ждать.
   — Я видел, как они забирают других заложников, — с горечью произнес Лидиард.
   — Значит, ваши усилия были напрасны.
   Харкендер резко взглянул на него.
   — Корделия? — спросил он. — Вы видели, как они забрали Корделию?
   Он немедленно понял, что неверно прочел подтекст слов Лидиарда, и увидел по выражению его лица, что Лидиард разозлен подтекстом, прочитанным в словах Харкендера. Должно быть Лидиард догадался, что его жену использовали как наблюдательницу, он пришел к этому заключению путем дедукции, но отказывался принять это знание, продолжая надеяться на ошибку.
   — Мы все заложники, — устало сказал Харкендер. — Кем бы мы ни были. В конце концов, неважно, кого пришлют на эту жалкую арену, а кого нет. Никто не в безопасности.
   — Они отдали моих детей оборотням, — заметил Лидиард.
   — Думаю, оборотни им не навредят, — сказал Харкендер, искренне желая ободрить его. — Если мы сыграем свою роль, они останутся в безопасности. — Он хотел бы, чтобы его голос звучал уверенно, но Лидиард сам собрался и начал понимать, что происходит.
   — Это наверняка зависит от результатов полета к очередному озарению, — сказал он. — И если окажется, что мы несем дурные вести…
   Он был прав, и Харкендер не пытался отрицать это. Все зависело от их очередного пророческого приключения. И пока он не знал, какая новая истина откроется перед ним, он не мог угадать, что предпримут ангелы.
   Лидиард последовал примеру Харкендера, сняв брюки и рубашку. Рубашка уже помокла насквозь из-за влажности воздуха. В этом лесу было слишком жарко и сыро, чтобы его можно было принять за настоящий райский сад. Он был голоден, но вокруг не видно было ни одного плода, которым можно было бы утолить голод.
   — Кажется, мы в одинаковой ситуации, — медленно произнес Лидиард, когда ему стало немного прохладнее. — Не можем ли мы попытаться стать союзниками, а не противниками? Следует ли нам враждовать из-за того, что мы пешки враждующих Творцов?
   Харкендер был несколько удивлен этой инициативой.
   — Я бы мог представить, что сэр Эдвард Таллентайр скажет что-то подобное, — сказал он, садясь в тени и обмахивая лицо ладонью. — Мы с вами могли стать союзниками раньше. Если бы вы выполнили мою просьбу и явились в Виттентон, всего этого можно было бы избежать. Я признаю, что понятия не имел, что из этого может получиться в будущем, также как и вы — но, оглядываясь назад, я думаю, что наша судьба была бы легче, сумей Паук и Сфинкс вступить тогда в союз, а не враждовать.
   Сказав это, он, впрочем, вспомнил слова, сказанные Гекате. Там, где двое есть только недоверие; но там, где трое — никто не устоит. В этом была доля правды, несмотря на то, что это была уловка в споре. Демиурги не из тех, кто легко вступает в союз, пока страх не заставляет их пойти на это.
   Лидиард сел напротив Харкендера. Харкендер лениво рассматривал его лицо, сравнивая с тем, что последние годы видел глазами Корделии. Дэвида покинула боль, и забавным образом казалось, что его черты были лучше, когда их окрашивало страдание. Теперь он выглядел слишком мягко и невинно.
   — Мы не должны враждовать, — просто сказал Лидиард. — Что бы нам ни пришлось сделать, нужно делать это вместе.
   Харкендер снизошел до улыбки, краткой и легкой.
   — Возможно, вы правы, — согласился он. — У нас больше общего, чем любой из нас готов признать. Но во мне больше от Зиофелона, чем от Джейкоба Харкендера, вне зависимости от того, насколько восстановился мой прежний облик, а в вас гораздо больше от Баст, чем вы думаете. Нас будут использовать вместе, чтобы получить и разделить общее восприятие — но то, что мы увидим, мы увидим собственными глазами, и каждый из трех, питающихся нашим озарением, будет надеяться увидеть чуть больше остальных. Даже в союзе они никогда не перестанут бороться за любое возможное преимущество. И когда все закончится, если нам позволят выжить, нас снова разделят и принудят замышлять друг против друга. Если бы я сказал, что я ваш друг, Лидиард, или даже если бы захотел им быть, я бы солгал.
   Лидиард отвернулся. Он явно был так же раздосадован, как и огорчен.
   — Я знаю, о чем вы говорили с Таллентайром, — сказал Харкендер. — Неважно, как я узнал, но факт в том, что ничто из сказанного вами вслух не осталось в тайне. Я думаю, вы нисколько не уловили смысл происходившего в маленьком Аду, созданном Зиофелоном. Вы никогда не понимали смысла видения Таллентайра. Таллентайр поверил — и, кажется, верит до сих пор, — что его сила убеждения позволила осознанию истинной величины Вселенной сделать незначительной власть Зиофелона. Он пытался показать, что вселенная слишком велика, чтобы на неё действовала творческая сила Зиофелона. Такая возможность действительно существовала, и она заставила Зиофелона беспокоиться. Но я думаю, что совсем иная проблема, также возникшая благодаря видению Таллентайра, на самом деле заставила Зиофелона остановиться.
   Он замолчал и ждал. Лидиард беспокойно смотрел на него, но, наконец, сумел выговорить:
   — Продолжайте.
   — До этого момента, — спокойно сказал Харкендер, — Зиофелон предполагал — как и я — что все враждебные Демиурги, населявшие Землю, когда остальная часть Вселенной была скоплением хрустальных сфер, до сих пор тесно связаны с Землей. Предположив, что миры вокруг других бесчисленных звезд могут населять человекоподобные существа, Таллентайр также подсказал Зиофелону, что его противники могли оказаться на невероятно далеких расстояниях.
   — Ну и что?
   — Все просто, — сказал Харкендер. — Проснувшись и обнаружив себя в одиночестве, Зиофелон решил, что его противники пассивны. Тогда он — вместе со мной — замыслил план, по которому следовало создать орудие провидения из материи его души, чтобы начать кампанию по их истреблению. Естественно, план пошел вразнос, но не все было бы потеряно, если бы Зиофелон и Баст поступили рационально и образовали союз против всё ещё инертных собратьев. Поэтому я сказал, что мы уберегли бы себя от многих бед, если бы встретились до того, как дело вышло из-под контроля. Увы, практический смысл подобного союза был поставлен под вопрос подразумевающимся в словах Таллентайра заявлением, что остальные Демиурги с той эпохи, которую Глиняный Человек назвал Веком Героев, отправились к другим мирам, подобным Земле, и их разделила огромная бездна пустоты — и там они, возможно, давно пробудившись, заключили собственные союзы.
   При этом Таллентайр совершенно не обязательно прав. Только его воображение наделяет жизнью иные миры, и нам не следует упускать из виду тот момент, что гигантский космос, наполненный звездами-солнцами, может оказаться лишь видимостью. Это может вам не нравиться, но я рад был бы верить, что центром мира остается Земля, а Вселенная, в которую верит Таллентайр как в бесспорное открытие современной науки — лишь призрачный отблеск кристаллической сферы, в которой мы заключены. Человек вроде Таллентайра может не видеть смысла в спорах о количестве ангелов, танцующих на острие иглы, или о том, сколько Демиургов может выдержать ткань нашей реальности, но Зиофелон рассматривает происходящее с совершенно иной точки зрения, также как и Баст. Пробудившиеся Демиурги предпочли не враждовать и не заключать союза, пока не разобрались в загадочной природе Вселенной. Вот что, как вы с Таллентайром легко догадались, занимало их последние двадцать лет. Возможно, вы помогли им больше, чем подозревали, предпринимая собственные исследования, а я был необходимым инструментом наблюдений Зиофелона.
   Я не могу сказать, к какому выводу пришел Зиофелон, но из того, что Век Чудес вернулся, чтобы вмешаться в Век Разума, я заключаю, что наступил переломный момент. Теперь мы точно знаем, что на Земле пробудился и готов действовать не только один Демиург. Могут быть и другие, способные скрывать свое присутствие благодаря лучшему пониманию современного мира. Возможно, они заключили собственный пакт; если это так, то он, возможно, так же хрупок, и окажется расторгнут, если Демиурги решат, что их интересы изменились.
   Вот что мы обязаны выяснить единственным способом, которому доверяют Демиурги. Мы должны узнать, сколько на Земле осталось Демиургов и в каком они состоянии. Нам также необходимо узнать, если мы сможем, действительно ли существуют Демиурги в иных мирах и представляют ли они опасность тем, кто остается на Земле. Кроме того, всех троих особенно интересует судьба Махалалеля — как вы легко можете догадаться, — а также ответы на вопросы, явно затрагивающие Махалалеля. Природа человека, как и природа Демиургов, остается загадкой. И все эти загадки мы должны разгадать, если сможем.
   Как я говорил вам раньше, у нас с вами больше шансов разобраться, в чем дело, чем у остальных из тех, кого будут использовать. Мы разделим увиденное, но затем, когда все значения будут истолкованы, все заключения выведены, все планы созданы и расписаны, тогда мы снова станем врагами, вне зависимости от наших желаний.
   Лидиард машинально провел рукой по своему обновленному телу:
   — И мы вернемся в наше прежнее состояние, я полагаю? — Казалось, эта мысль представляется ему исключительно ужасной.
   — Вы потеряете не так много, как я, — спокойно напомнил ему Харкендер. — Но вы можете надеяться, что у нас есть шанс. Если нам повезет в поиске информации, то, возможно, наши хозяева решат в будущем использовать нас более аккуратно. Какой бы неприятной ни казалась вам эта мысль, следует надеяться, что мы сможем заслужить награду тяжким трудом. Если это оскорбляет вашу гордость, напомните себе, что, каким бы ни был мир, вам в нем жить.
   Лидиарда явно не утешило любимое высказывание Таллентайра, услышанное из уст его врага — Харкендера. Но его любопытство было сильнее ощущения несправедливости, и он слишком сильно жаждал информации и слов ободрения, чтобы отвернуться.
   — Думаете, нам вернут нашу силу и здоровье? — спросил он, не решаясь высказаться прямо.
   Харкендер пожал плечами:
   — Откуда мне знать? Есть только две вещи, в которых я уверен. Первая — это то, что меня уже нельзя приговорить к худшему, чем то, что я пережил за последние двадцать лет. Я выстоял и могу не бояться будущего. Вторая — это то, что для мира людей не важно, решат ли падшие ангелы действовать совместно или нападут друг на друга; в любом случае, когда их могущество откроется, мир изменится до неузнаваемости. Я не говорю — будет уничтожен, но я говорю — изменится. Вслед за Веком Разума может прийти Век Абсурда: новый Век Магии, ещё более странный, чем предыдущий. Я верю в это более искренне, чем вы воображаете.
   — Таллентайр бы с этим не согласился, — возразил Лидиард, хотя и понимал, насколько неубедительно это прозвучало.
   — Вы знаете не хуже меня, что это ничего не значит, — мстительно сказал Харкендер. — Таллентайр слеп, но считает, что поэтому видит лучше. Я рассчитываю встретить его здесь; на этот раз, я полагаю, он никого не удивит великолепием своих видений или широтой своих взглядов. На этот раз он не сможет предпринять ни одного шага, который бы заставил участников игры поменять свою стратегию. Не сможете и вы.
   Произнеся последние несколько слов, он поднялся. Он сказал достаточно. Он оглянулся, выбирая направление. Харкендер не сомневался, что быстро найдет древо познания, но ему хотелось прогуляться просто ради удовольствия от ходьбы. Приятно было бы также расстаться с Лидиардом, чтобы насладиться жизнью и одиночеством, одиночеством вне мира.
   Этот мир был подобием сцены, на которую вскоре выведут труппу актеров, чьи таланты не достойны их ролей, но это не означало, что ему нельзя по возможности насладиться своей частью сценария.
   Он ушел прочь, не беспокоясь о том, встал ли Дэвид Лидиард, чтобы последовать за ним, или нет. Они встретятся снова, и довольно скоро.

Интерлюдия вторая.
Семя Порядка

   Мы не подвергаем сомнению то, что эволюционисты доказали наиболее фундаментальную часть своей теории. Все живущие в данный момент особи состоят между собой в родстве и произошли от нескольких родственных предков очень близкого вида. Простейшие организмы, о которых нам стало известно, и те, которые, как следует полагать, слишком малы, чтобы мы могли разглядеть их даже с помощью самых мощных наших микроскопов, по-видимому, развились из этих отдаленных предков практически без изменений. Наиболее сложные организмы — человек и его двоюродные братья среди высших млекопитающих — являются результатами череды волшебных преобразований.
   Доказательств данным фактам предостаточно.
   Но когда мы признаем указанный вывод, встает вопрос об объяснении. Соглашаясь, что эволюция произошла, мы должны спросить, как именно. Какой механизм завел процесс эволюции, позволивший микробу со временем превратиться в человека?
   Было уже признано, что Чарльз Дарвин дал ответ на данный вопрос, но не совсем ясно, является ли его ответ достаточным. Его прекрасная книга «О происхождении видов путем естественного отбора и сохранения благоприятных пород в борьбе за жизнь» представляет богатый спектр доказательств и доводов — но если вспомнить те доводы, что обосновывают факт эволюции, то видно, что мнение Дарвина относительно того, как протекала эволюция, менее ясно.
   Одно лишь окончательно проясняется доказательствами Дарвина: отбор отдельных индивидов в поколении в качестве материала для воспроизводства может быть сильным фактором изменений. Его наблюдения за размножением домашних животных с характерными чертами вполне полно подкрепляют это утверждение, учитывая, что мы располагаем большим выбором пород кошек, собак, домашних птиц, рогатого скота и овец. Однако мы легко можем усомниться, что дивергенция видов в дикой природе осуществлялась в ходе такого же процесса. Можем ли мы действительно заключить, что процесс «естественного отбора» в ответе за широкий спектр естественных видов? Действительно ли борьба за существование, как предполагает схема Дарвина, может привести к предопределенной цели, обеспечивая достаточно энергичное и постоянное изменение новых видов?
   Самым сильным доказательством, которым доктор Дарвин пользуется в этом споре, является различие между родственными видами, найденными на архипелагах и островах Альфредом Расселом Уоллесом. Самым поразительным случаем является галапагосский зяблик, которого Дарвин наблюдал во время своей службы натуралистом на «Бигле», корабле военно-морских сил Великобритании. Каждый остров заселен зябликами. Все они произошли, как мы можем предположить, от своих далеких предков с Южно-Американского материка в отдаленном прошлом. И как бы то ни было, в каждом случае зяблики физически и поведенчески приспособились к определенному образу жизни, на каждом острове по-разному, в зависимости от местных условий.
   Ключевым словом в данном случае является адаптация, о которой много говорилось в ранних работах Дарвина. Шевалье де Ламарк также утверждал, что причиной разнообразия особей является их постоянное приспособление к новым меняющимся условиям существования. Различие между авторами заключается в том, что Ламарк воображал живых существ, активно и целенаправленно участвующими в процессе экспериментов и нововведений. В то же время Дарвин основывался на том, что члены популяции, несколько отличающиеся от остальных, могут быть лучше или хуже приспособлены для выживания и размножения, и что подсчет вероятности достаточно определяет степень и направление изменений способностей особей в ходе многих поколений.
   Существует ряд серьезных трудностей в том, чтобы признать какую-либо из крайних версий гипотезы Ламарка. Если мы, согласно этой гипотезе, наделяем живые существа врожденным стремлением к развитию, то нас следует задаться вопросом, почему более примитивные типы организмов выживают наравне с более развитыми. Если мы признаем, что качества, накопленные усилиями отдельных организмов, передаются их потомкам, то нам следует спросить себя, почему столь многие дети умелых отцов демонстрируют так мало природной склонности к мастерству, тщательно развитому их родителями.
   Тем не менее, за вычетом подобных крайностей, мы вряд ли можем сомневаться в том, что более скромная формулировка гипотезы Ламарка верна. Существам, становящимся предками новых видов, действительно требуется совершить какой-то ряд активных экспериментальных действий. Если бы галапагосские зяблики, чьи потомки сейчас не так разнообразны, не старались найти новые возможности в жизни, то естественный отбор не смог бы найти более приспособленных к новым условиям особей. Без гибкости поведения и неких импульсов к инновациям нет возможности приспособления. Естественный отбор может только подражать искусственному, если организм обладает склонностями, а также способностями испытывать новые возможности.
   Следует признать, что нужно преодолеть ещё ряд трудностей, прежде чем признать дарвинизм как истинное объяснение эволюции. Мир в целом не похож на Галапагосские острова — жестко отделенные друг от друга, небольшие, изолированные участки, которые предлагают очень разные условия существования. Человеку легко, выводя породу домашних животных, изолировать производителей, чьи особенные черты он желает сохранить и усилить, а море, которое разделяет острова архипелага, можно считать сходным изолирующим барьером. Но следует признать, что по большей части эволюционный процесс протекал в глубинах океана или на континентальных массивах, где гораздо сложнее достичь изоляции. В рамках теории Дарвина сложно объяснить, почему естественные различия, возникшие между членами одних видов, сконцентрировались у отдельных групп особей.