Страница:
Он часто молился о подобном исцелении и всегда надеялся, что он окажется настолько необходим своему хозяину Зиофелону, что ангел решит вернуть ему свободу. Он имел возможность воображать, что ему доверят Гекату, когда она начнет осознавать свое истинное могущество вместо того, чтобы неуверенно и неэффективно отвечать своим наиболее примитивным желаниям. Но так как пока ничто не говорило о том, что Геката научилась управлять своей силой, ему приходилось искать другие причины.
Наконец он увидел вероятную возможность того, что причина могла крыться не в калеке, а в Джейсоне Стерлинге, чьи действия, по-видимому, требовали активного вмешательства. Исследования Стерлинга последнее время стали интересовать Харкендера гораздо меньше — отчасти из-за его сближения с Корделией Таллентайр, отчасти потому, что ученый мало продвигался в сторону новых достижений. За те пять лет, что Люк работал у Стерлинга, его простого любопытства вполне хватало, чтобы удовлетворить любопытство Харкендера, но о человеке можно было узнать так много, а средства получения информации Харкендером были столь опосредованными! Прошло семь лет, затем десять, и Харкендер понял, что Стерлинг больше не может добиться какого-либо существенного прогресса.
Ученый не утратил своего алхимического чутья: благодаря его экспериментам с электричеством появлялись все новые и новые особи. Но Стерлинг был не из тех, кого устраивает количество успешных экспериментов, не был он и терпеливым наблюдателем. Они оба понимали, что дополнительные доказательства не приводили его ближе к истинной цели, и он некоторое время отчаянно искал — но безрезультатно — новый способ приблизиться к этой цели.
Харкендер знал ещё до своего выздоровления, что Стерлинга может сдвинуть с мёртвой точки в его поиске лишь намек небольшой ценности, и самое смешное — его может дать даже Люк Кэптхорн, если только догадается. В итоге это знание привело Харкендера к угрюмому и озлобленному наблюдению за работой Стерлинга, которая в основном заводила того в темные безвыходные тупики.
Не раз Харкендер безмолвно выкрикивал отчаянные советы не слышащему его Стерлингу — зная, что он не в состоянии на него воздействовать. Часто он молился Зиофелону, убеждая ангела потратить часть своей богоподобной силы, дав Стерлингу знак.
Когда знак, наконец, явился, Харкендер не мог узнать, явил ли его Зиофелон или следовало благодарить слепой случай, но он с огромным облегчением наблюдал, как разворачивалась цепь событий, и не мог не задуматься о том, не связано ли с ней его собственное восстановление.
Новое приключение Стерлинга родилось в наименее многообещающем магазине подержанных книг на Чаринг-Кросс, где ученый и его слуга пережидали ливень. Просматривая книги на полках, Стерлинг неожиданно обнаружил четыре тома «Истинной истории мира» Люсьена де Терра. Не обращая внимания на покрывшую книги пыль, ученый заинтересовался названием настолько, что пролистал пару страниц, и они так привлекли его внимание, что он решил прочитать всю книгу. Название вначале ничего не сказало Люку Кэптхорну, но когда Стерлинг прочитал первый том, он не смог не поделиться со слугой этой историей.
В конечном счете, упоминание об оборотнях Лондона привлекло внимание Люка и заставило рассказать его господину все — впервые в необходимых подробностях — что он помнил об интересе Джейкоба Харкендера к этой же истории. Не будь у него в руках книги, Стерлинг отнесся бы к рассказу как к полной ерунде, но он, как всякий образованный человек, уважал печатное слово, хотя верил не более чем сотне прочитанных книг. С этого момента Стерлинг был намерен вытащить из мутного омута воспоминаний своего слуги всю возможную информацию. Это был медленный и грязный процесс, но он постепенно продвигался к разрешению, которое Харкендер ясно предвидел и критическое значение которого давно осознал.
Люк Кэптхорн рассказал Джейсону Стерлингу, что еще до пожара в Виттентоне Джейкоб Харкендер обнаружил, где похоронен человек, написавший «Истинную историю мира», и где он предположительно находится до сих пор. И Стерлинг, естественно, предположил, что если в книге, написанной Адамом Глинном, известным как Люсьен де Терр, содержится хоть доля истины, то этот человек должен быть мертв лишь по видимости.
Конечно, Стерлинг этому не поверил, такой человек бы и не смог поверить, — но он увидел, что предположение легко проверить, и он знал, как серьезно изменится его работа, если ему удастся доставить бессмертную плоть в свою лабораторию.
И тогда Джейсон Стерлинг и Люк Кэптхорн вместе с Ричардом Марвином извлекли из могилы человека, которого, по утверждению «Истинной истории», ангел по имени Махалалель вылепил из глины много тысяч лет назад.
Харкендер наблюдал за их работой глазами Люка Кэптхорна и видел, что произошло, когда Остен попытался их остановить. Он гораздо лучше, чем Люк, понимал, что могло означать нападение летучих мышей — и сначала, как и Люк, решил, что мыши были посланы ангелом, которого Люк называл Сатаной, а он Зиофелоном.
Харкендер, естественно, подумал, что Зиофелон восстановил его тело, чтобы тот мог помочь Стерлингу в его исследованиях. Совпадение во времени, казалось, подтверждало его предположение, и он мог ясно видеть, четко слышать и полностью контролировать свои действия. Пока Стерлинг и Люк перевозили тело Глиняного Человека в Ричмонд, Харкендер готовился впервые покинуть больницу. Он снял в аренду дом около Ботанического сада в Кью, в трех милях от дома Стерлинга, и начал нанимать прислугу. Он ещё не полностью восстановил своё здоровье: когда он смотрел в зеркало, то с трудом узнавал себя, и в собственных глазах выглядел так же уродливо и гротескно, как Геката. Его кожа была неестественно бледной и плотно облегала кости, но ему хватало сил, чтобы стоять и ходить — мучительно, но эффективно.
Врачи делали все, что возможно, чтобы помочь ему, желая избавиться от него как можно скорее, а он так же сильно желал покинуть их. Они делали вид, что его выздоровление их более не удивляет — они, дескать, всегда верили в такую возможность; а он притворялся, что верит им. Они с энтузиазмом, в котором сквозила неуверенность, рассуждали о его возвращении к нормальной жизни, он же постоянно сдерживал искушение испугать их тем, насколько ненормальной была и навсегда останется его жизнь.
Хотя он бодрствовал теперь по восемь-десять часов в сутки, но все же спал гораздо дольше, чем обычные люди, и нерегулярно. Наблюдатели никуда не исчезли, и ему приходилось находить время для своих видений. Никто не считал это необычным, всем было ясно, кто каким бы здравым ни был его разум, его тело всегда будет носить ужасные следы случившегося несчастья.
Когда он лег спать после полудня того дня, который последовал за эксгумацией Адама Глинна, он уже знал, что это будет его последний сон в кровати, которую он занимал более двадцати лет. Новый кэб должен был приехать за ним этим вечером.
Даже если бы он не организовал эти приготовления, ему пришлось бы уехать. То, что он видел, закрыв глаза и погружаясь в привычный транс, обновляло все ещё раздражавшую его душу боль, делая ясным, почему хозяин соблаговолил подарить ему обычную глину, которую люди называют плотью.
Сначала он думал, что сны, которые он видит, его собственные. Они были такими странными, что он всегда удивлялся, не были ли они теми разнообразными и ненадежными снами, которые составляли бессмысленную компанию людям, оказавшимся в руках Морфея. Он много лет не видел этих случайных снов, но находил вероятным, что ему может быть возвращена эта привилегия, также как и привилегии слуха и зрения.
Он медленно осознавал, что видит теперь иными глазами и разделяет сны иного разума.
Это был сон Мерси Муррелл, и несмотря на то, что у неё не было ни капли провидческой силы, снилось ей что-то более ценное, чем случайный набор впечатлений праздного спящего ума.
Мерси Муррелл снилось, что она была Евой в Эдемском саду.
Ей снилось счастье совершенной невинности, которое досталось Еве по праву рождения, и которое она ощущала с поразительной ясностью.
Она лежала навзничь в траве, в тени, отбрасываемой ветвями большого дерева. Еву заполнило ощущение, охватившее весь спектр радости и душевного подъема: прохлада земли, на которой она лежала, тепло света, проникающего между листьями, чтобы окутать её нагое тело; мягкость тени, заботливо пропускающей свет; волнующая чистота воздуха, который она вдыхала своими легкими. И сверх всего этого — роскошное ощущение живого тела с бьющимся сердцем, которое никогда не знало боли.
Сила счастливых ощущений пугала. Этот род восторга не имел ничего общего с неземной утонченностью и расслабляющей интеллектуальностью, которые Харкендер всегда связывал с идей Рая. Этот Рай был более животным и физическим, чем его Рай — асексуальный, но все же связанный с обладанием плотью. Мерси Муррелл явно никогда не смогла бы мечтать о таком экстазе без особого рода вдохновения.
Ева продолжала лежать на спине, затерявшись в тайном удовольствии смакования своих ощущений, когда ей явился змей.
Змей был крайне странным существом, которое передвигалось с помощью темных как ночь крыльев, и совершенно не походил на змею. Харкендер вспомнил, что по Писанию лишь после грехопадения Бог обвинил змея в соблазнении человека и приговорил пресмыкаться и жрать пыль. Здесь и сейчас, еще до грехопадения, змей носил гордый драгоценный цветной окрас на своем привлекательном теле, и его лицо было необыкновенно красивым.
Ева, невинная, посмотрела в лицо змею и улыбнулась. Она любила красоту и безоговорочно ей доверяла. Она не представляла себе обман, ничего, что могло бы быть не тем, чем оно казалось. Она знала без тени сомнения, что змей хотел ей только добра, хотел лишь сделать её жизнь ещё более приятной.
Но Харкендер глазами Евы мог видеть, что лицо змея было ему более чем знакомо.
Это было лицо Ангела Боли.
Затем он услышал с тягостным и скверным предчувствием, что змей сказал Еве голосом, наполнившим её сознание радостью:
— В этом саду есть плод, который ты не пробовала, он так же вкусен, как остальные, но не доступен. Пока ты не попробуешь его, ты не узнаешь всей радости, которую может испытать тело. Пока ты не съела его и не соединила его плоть со своей, ты не полна. Твое сердце желает вкусить его с каждым голодным ударом, потому что оно знает, что утолит голод.
Ева, которой никогда ничего не запрещали и которая не поняла бы угрозы смертью, если бы кто-то её применил, ответила так, как могла:
— Прекрасный змей с крыльями, темными как ночь, скажи, как мой возлюбленный Адам, человек из глины, называет этот незнакомый плод?
Величественный змей, сиявший отраженным светом, ответил:
— Этому плоду он не дал имени, но я называю его ЗНАНИЕ и считаю лучшим и первым из мириадов удовольствий. Я не могу больше один наслаждаться его вкусом, когда в мире остались существа, не распробовавшие это несравнимое наслаждение. Вкуси его, я прошу тебя, возлюбленная Ева!
Ева, не знавшая о лжи, поверила словам змея и протянула руку к плоду, который предлагал ей змей.
Харкендер бы окликнул Еву, то есть Мерси, если бы мог. Он бы закричал как можно громче, что истинное имя плода было ЯД, приносящий БОЛЬ, — но был обречен молчать. Сон был чужим, и не он его видел.
Он смотрел глазами Евы, как она взяла губительный плод в руку и поднесла к губам. Он почувствовал, как она откусила кусочек и дотронулась до мякоти языком. Почувствовал, как она разжевала и проглотила откушенное, несмотря на отсутствие какого-либо вкуса.
И затем, как он и ожидал, он почувствовал её боль.
Он так долго страдал от собственной боли и так уверился в том, что знал худшую боль из возможных для человека — благодаря чуду, позволившему ему выжить там, где погиб бы любой другой, — что не ожидал когда-нибудь почувствовать большую боль.
Он ошибался.
Возможно, думал он, что боль Евы гораздо мягче его боли и по объективным параметрам не является чем-то исключительным, — но чистая и невинная Ева никогда не была в Аду. Ева не знала никаких неприятных ощущений, ей была ведома только приятная сторона восприятия. Боль, неожиданно охватившая её неподготовленное тело, оказалась невероятно ужасной, самой глубокой, на какую только способно любое сотворенное существо.
Так как это была её боль, а не его, Харкендер ощущал её так же, как она, и ничто из уже испытанного им не могло облегчить эту неожиданную муку.
Он знал, что эта ловушка крылась в плоти Евы с момента её создания, поджидая её. Бог создал её невинной и чистой, и хрупкой, и решил в своей божественной мудрости, что это будет наказанием иной невинности, чистоте и хрупкости. Этот момент, как мистическим образом постановил Бог, должен определить сущность её озарения, через которое она научится ужасной истине Его природы, Его Творения, Его божественности.
Ева закричала.
Ева кричала десять секунд, которые могли быть десятью тысячами лет, или десятью миллиардами лет, или десятью вечностями.
Её крик заполнил зарождавшийся космос и отразился от плацентарных стенок бесконечности.
Крича, Ева взглянула в прекрасное лицо Ангела, соблазнившего её, и увидела, что оно превратилось в зеркало, в котором она увидела саму себя.
Мерси, видевшая себя во сне Евой, не могла узнать своего лица, хотя хорошо его знала. Но Джейкоб Харкендер, разделяя её зрение, немедленно узнал это лицо. Он знал, что Мерси может позволить себе быть забывчивой, но у него не было такой возможности, и он о ней даже не мечтал. Он ценил знание, вне зависимости от того, каким ядом ни разрушало бы оно надежды и желания души.
Харкендер узнал лицо и понял, что означал сон.
В зеркале, когда-то бывшем змеем, отражался образ Гекаты.
Ангел Боли был Гекатой.
Плод древа познания получила Геката.
Харкендер понял, даже не просыпаясь из ставшего бесконечным кошмаром сна, что он неправильно истолковал намерения и планы своего хозяина, Зиофелона. Ему следовало наблюдать за Гекатой не потому, что Зиофелон считал её полезной, а потому что факт её существования давал Зиофелону основания для страха.
И пришло время этому страху начать сбываться.
5
Наконец он увидел вероятную возможность того, что причина могла крыться не в калеке, а в Джейсоне Стерлинге, чьи действия, по-видимому, требовали активного вмешательства. Исследования Стерлинга последнее время стали интересовать Харкендера гораздо меньше — отчасти из-за его сближения с Корделией Таллентайр, отчасти потому, что ученый мало продвигался в сторону новых достижений. За те пять лет, что Люк работал у Стерлинга, его простого любопытства вполне хватало, чтобы удовлетворить любопытство Харкендера, но о человеке можно было узнать так много, а средства получения информации Харкендером были столь опосредованными! Прошло семь лет, затем десять, и Харкендер понял, что Стерлинг больше не может добиться какого-либо существенного прогресса.
Ученый не утратил своего алхимического чутья: благодаря его экспериментам с электричеством появлялись все новые и новые особи. Но Стерлинг был не из тех, кого устраивает количество успешных экспериментов, не был он и терпеливым наблюдателем. Они оба понимали, что дополнительные доказательства не приводили его ближе к истинной цели, и он некоторое время отчаянно искал — но безрезультатно — новый способ приблизиться к этой цели.
Харкендер знал ещё до своего выздоровления, что Стерлинга может сдвинуть с мёртвой точки в его поиске лишь намек небольшой ценности, и самое смешное — его может дать даже Люк Кэптхорн, если только догадается. В итоге это знание привело Харкендера к угрюмому и озлобленному наблюдению за работой Стерлинга, которая в основном заводила того в темные безвыходные тупики.
Не раз Харкендер безмолвно выкрикивал отчаянные советы не слышащему его Стерлингу — зная, что он не в состоянии на него воздействовать. Часто он молился Зиофелону, убеждая ангела потратить часть своей богоподобной силы, дав Стерлингу знак.
Когда знак, наконец, явился, Харкендер не мог узнать, явил ли его Зиофелон или следовало благодарить слепой случай, но он с огромным облегчением наблюдал, как разворачивалась цепь событий, и не мог не задуматься о том, не связано ли с ней его собственное восстановление.
Новое приключение Стерлинга родилось в наименее многообещающем магазине подержанных книг на Чаринг-Кросс, где ученый и его слуга пережидали ливень. Просматривая книги на полках, Стерлинг неожиданно обнаружил четыре тома «Истинной истории мира» Люсьена де Терра. Не обращая внимания на покрывшую книги пыль, ученый заинтересовался названием настолько, что пролистал пару страниц, и они так привлекли его внимание, что он решил прочитать всю книгу. Название вначале ничего не сказало Люку Кэптхорну, но когда Стерлинг прочитал первый том, он не смог не поделиться со слугой этой историей.
В конечном счете, упоминание об оборотнях Лондона привлекло внимание Люка и заставило рассказать его господину все — впервые в необходимых подробностях — что он помнил об интересе Джейкоба Харкендера к этой же истории. Не будь у него в руках книги, Стерлинг отнесся бы к рассказу как к полной ерунде, но он, как всякий образованный человек, уважал печатное слово, хотя верил не более чем сотне прочитанных книг. С этого момента Стерлинг был намерен вытащить из мутного омута воспоминаний своего слуги всю возможную информацию. Это был медленный и грязный процесс, но он постепенно продвигался к разрешению, которое Харкендер ясно предвидел и критическое значение которого давно осознал.
Люк Кэптхорн рассказал Джейсону Стерлингу, что еще до пожара в Виттентоне Джейкоб Харкендер обнаружил, где похоронен человек, написавший «Истинную историю мира», и где он предположительно находится до сих пор. И Стерлинг, естественно, предположил, что если в книге, написанной Адамом Глинном, известным как Люсьен де Терр, содержится хоть доля истины, то этот человек должен быть мертв лишь по видимости.
Конечно, Стерлинг этому не поверил, такой человек бы и не смог поверить, — но он увидел, что предположение легко проверить, и он знал, как серьезно изменится его работа, если ему удастся доставить бессмертную плоть в свою лабораторию.
И тогда Джейсон Стерлинг и Люк Кэптхорн вместе с Ричардом Марвином извлекли из могилы человека, которого, по утверждению «Истинной истории», ангел по имени Махалалель вылепил из глины много тысяч лет назад.
Харкендер наблюдал за их работой глазами Люка Кэптхорна и видел, что произошло, когда Остен попытался их остановить. Он гораздо лучше, чем Люк, понимал, что могло означать нападение летучих мышей — и сначала, как и Люк, решил, что мыши были посланы ангелом, которого Люк называл Сатаной, а он Зиофелоном.
Харкендер, естественно, подумал, что Зиофелон восстановил его тело, чтобы тот мог помочь Стерлингу в его исследованиях. Совпадение во времени, казалось, подтверждало его предположение, и он мог ясно видеть, четко слышать и полностью контролировать свои действия. Пока Стерлинг и Люк перевозили тело Глиняного Человека в Ричмонд, Харкендер готовился впервые покинуть больницу. Он снял в аренду дом около Ботанического сада в Кью, в трех милях от дома Стерлинга, и начал нанимать прислугу. Он ещё не полностью восстановил своё здоровье: когда он смотрел в зеркало, то с трудом узнавал себя, и в собственных глазах выглядел так же уродливо и гротескно, как Геката. Его кожа была неестественно бледной и плотно облегала кости, но ему хватало сил, чтобы стоять и ходить — мучительно, но эффективно.
Врачи делали все, что возможно, чтобы помочь ему, желая избавиться от него как можно скорее, а он так же сильно желал покинуть их. Они делали вид, что его выздоровление их более не удивляет — они, дескать, всегда верили в такую возможность; а он притворялся, что верит им. Они с энтузиазмом, в котором сквозила неуверенность, рассуждали о его возвращении к нормальной жизни, он же постоянно сдерживал искушение испугать их тем, насколько ненормальной была и навсегда останется его жизнь.
Хотя он бодрствовал теперь по восемь-десять часов в сутки, но все же спал гораздо дольше, чем обычные люди, и нерегулярно. Наблюдатели никуда не исчезли, и ему приходилось находить время для своих видений. Никто не считал это необычным, всем было ясно, кто каким бы здравым ни был его разум, его тело всегда будет носить ужасные следы случившегося несчастья.
Когда он лег спать после полудня того дня, который последовал за эксгумацией Адама Глинна, он уже знал, что это будет его последний сон в кровати, которую он занимал более двадцати лет. Новый кэб должен был приехать за ним этим вечером.
Даже если бы он не организовал эти приготовления, ему пришлось бы уехать. То, что он видел, закрыв глаза и погружаясь в привычный транс, обновляло все ещё раздражавшую его душу боль, делая ясным, почему хозяин соблаговолил подарить ему обычную глину, которую люди называют плотью.
Сначала он думал, что сны, которые он видит, его собственные. Они были такими странными, что он всегда удивлялся, не были ли они теми разнообразными и ненадежными снами, которые составляли бессмысленную компанию людям, оказавшимся в руках Морфея. Он много лет не видел этих случайных снов, но находил вероятным, что ему может быть возвращена эта привилегия, также как и привилегии слуха и зрения.
Он медленно осознавал, что видит теперь иными глазами и разделяет сны иного разума.
Это был сон Мерси Муррелл, и несмотря на то, что у неё не было ни капли провидческой силы, снилось ей что-то более ценное, чем случайный набор впечатлений праздного спящего ума.
Мерси Муррелл снилось, что она была Евой в Эдемском саду.
Ей снилось счастье совершенной невинности, которое досталось Еве по праву рождения, и которое она ощущала с поразительной ясностью.
Она лежала навзничь в траве, в тени, отбрасываемой ветвями большого дерева. Еву заполнило ощущение, охватившее весь спектр радости и душевного подъема: прохлада земли, на которой она лежала, тепло света, проникающего между листьями, чтобы окутать её нагое тело; мягкость тени, заботливо пропускающей свет; волнующая чистота воздуха, который она вдыхала своими легкими. И сверх всего этого — роскошное ощущение живого тела с бьющимся сердцем, которое никогда не знало боли.
Сила счастливых ощущений пугала. Этот род восторга не имел ничего общего с неземной утонченностью и расслабляющей интеллектуальностью, которые Харкендер всегда связывал с идей Рая. Этот Рай был более животным и физическим, чем его Рай — асексуальный, но все же связанный с обладанием плотью. Мерси Муррелл явно никогда не смогла бы мечтать о таком экстазе без особого рода вдохновения.
Ева продолжала лежать на спине, затерявшись в тайном удовольствии смакования своих ощущений, когда ей явился змей.
Змей был крайне странным существом, которое передвигалось с помощью темных как ночь крыльев, и совершенно не походил на змею. Харкендер вспомнил, что по Писанию лишь после грехопадения Бог обвинил змея в соблазнении человека и приговорил пресмыкаться и жрать пыль. Здесь и сейчас, еще до грехопадения, змей носил гордый драгоценный цветной окрас на своем привлекательном теле, и его лицо было необыкновенно красивым.
Ева, невинная, посмотрела в лицо змею и улыбнулась. Она любила красоту и безоговорочно ей доверяла. Она не представляла себе обман, ничего, что могло бы быть не тем, чем оно казалось. Она знала без тени сомнения, что змей хотел ей только добра, хотел лишь сделать её жизнь ещё более приятной.
Но Харкендер глазами Евы мог видеть, что лицо змея было ему более чем знакомо.
Это было лицо Ангела Боли.
Затем он услышал с тягостным и скверным предчувствием, что змей сказал Еве голосом, наполнившим её сознание радостью:
— В этом саду есть плод, который ты не пробовала, он так же вкусен, как остальные, но не доступен. Пока ты не попробуешь его, ты не узнаешь всей радости, которую может испытать тело. Пока ты не съела его и не соединила его плоть со своей, ты не полна. Твое сердце желает вкусить его с каждым голодным ударом, потому что оно знает, что утолит голод.
Ева, которой никогда ничего не запрещали и которая не поняла бы угрозы смертью, если бы кто-то её применил, ответила так, как могла:
— Прекрасный змей с крыльями, темными как ночь, скажи, как мой возлюбленный Адам, человек из глины, называет этот незнакомый плод?
Величественный змей, сиявший отраженным светом, ответил:
— Этому плоду он не дал имени, но я называю его ЗНАНИЕ и считаю лучшим и первым из мириадов удовольствий. Я не могу больше один наслаждаться его вкусом, когда в мире остались существа, не распробовавшие это несравнимое наслаждение. Вкуси его, я прошу тебя, возлюбленная Ева!
Ева, не знавшая о лжи, поверила словам змея и протянула руку к плоду, который предлагал ей змей.
Харкендер бы окликнул Еву, то есть Мерси, если бы мог. Он бы закричал как можно громче, что истинное имя плода было ЯД, приносящий БОЛЬ, — но был обречен молчать. Сон был чужим, и не он его видел.
Он смотрел глазами Евы, как она взяла губительный плод в руку и поднесла к губам. Он почувствовал, как она откусила кусочек и дотронулась до мякоти языком. Почувствовал, как она разжевала и проглотила откушенное, несмотря на отсутствие какого-либо вкуса.
И затем, как он и ожидал, он почувствовал её боль.
Он так долго страдал от собственной боли и так уверился в том, что знал худшую боль из возможных для человека — благодаря чуду, позволившему ему выжить там, где погиб бы любой другой, — что не ожидал когда-нибудь почувствовать большую боль.
Он ошибался.
Возможно, думал он, что боль Евы гораздо мягче его боли и по объективным параметрам не является чем-то исключительным, — но чистая и невинная Ева никогда не была в Аду. Ева не знала никаких неприятных ощущений, ей была ведома только приятная сторона восприятия. Боль, неожиданно охватившая её неподготовленное тело, оказалась невероятно ужасной, самой глубокой, на какую только способно любое сотворенное существо.
Так как это была её боль, а не его, Харкендер ощущал её так же, как она, и ничто из уже испытанного им не могло облегчить эту неожиданную муку.
Он знал, что эта ловушка крылась в плоти Евы с момента её создания, поджидая её. Бог создал её невинной и чистой, и хрупкой, и решил в своей божественной мудрости, что это будет наказанием иной невинности, чистоте и хрупкости. Этот момент, как мистическим образом постановил Бог, должен определить сущность её озарения, через которое она научится ужасной истине Его природы, Его Творения, Его божественности.
Ева закричала.
Ева кричала десять секунд, которые могли быть десятью тысячами лет, или десятью миллиардами лет, или десятью вечностями.
Её крик заполнил зарождавшийся космос и отразился от плацентарных стенок бесконечности.
Крича, Ева взглянула в прекрасное лицо Ангела, соблазнившего её, и увидела, что оно превратилось в зеркало, в котором она увидела саму себя.
Мерси, видевшая себя во сне Евой, не могла узнать своего лица, хотя хорошо его знала. Но Джейкоб Харкендер, разделяя её зрение, немедленно узнал это лицо. Он знал, что Мерси может позволить себе быть забывчивой, но у него не было такой возможности, и он о ней даже не мечтал. Он ценил знание, вне зависимости от того, каким ядом ни разрушало бы оно надежды и желания души.
Харкендер узнал лицо и понял, что означал сон.
В зеркале, когда-то бывшем змеем, отражался образ Гекаты.
Ангел Боли был Гекатой.
Плод древа познания получила Геката.
Харкендер понял, даже не просыпаясь из ставшего бесконечным кошмаром сна, что он неправильно истолковал намерения и планы своего хозяина, Зиофелона. Ему следовало наблюдать за Гекатой не потому, что Зиофелон считал её полезной, а потому что факт её существования давал Зиофелону основания для страха.
И пришло время этому страху начать сбываться.
5
Харкендер приехал в заведение Мерси Муррелл поздно вечером. Облачная ночь окутывала Лондон потертым плащом.
Его коляска продвигалась с такой скорость, какую позволяла плотность движения на улице, хотя новый кучер был не в восторге от спешки, к которой его принуждали, — и от того, что первым местом, куда велел ехать новый наниматель, был самый известный бордель в городе. Путешествие оказалось крайне неприятным для Харкендера, но после такого длительного заключения сама возможность оказаться снаружи была достаточно хороша, чтобы компенсировать тряску и ушибы.
Когда Харкендер зашел в маленький театр, вечернее представление уже наполовину завершилось, но он быстро рассудил, что для осуществления своих целей он пришел вовремя. Ничего чрезвычайного ещё не произошло. Гекате пока только снилось её истинное призвание, но магическая сила её сна была так велика, что захлестывала сознание по крайней мере ещё одного спящего. Харкендер не рассчитывал, что пробуждение Гекаты будет таким же медленным и спокойным, как пробуждение Габриэля Гилла; возможно, уже сегодня ночью ему придется противостоять её силе силой его Демиурга. Когда он увидел, что Мерси Муррелл сидит одна, он не удержался от того, чтобы подойти к ней. Она взглянула на него с явным равнодушием, и он достаточно хорошо знал её, чтобы расслышать враждебность в её приветствии, но он понимал, что выглядит крайне уродливо в своем нынешнем состоянии, и нет ни единого шанса на то, что она могла его узнать.
Благодаря длительной связи со сводницей Харкендер немедленно узнал её версию «Похотливого турка». Он спокойно наблюдал сцену порки Софи, ожидая последующей интерлюдии, когда он сможет увидеть Гекату.
Её выход поначалу его разочаровал — такой перепуганной она казалась, но он сосредоточился и крайне внимательно изучал её лицо. Он заворожено смотрел, как калека играет свою роль, утешая подругу, и увидел теплившуюся искренность, с которой она выполняла свою работу. Растущий энтузиазм её игры перекрыл неестественную театральность, и он начал ощущать скрытое в ней волшебство — жар её души. Он мог видеть — хотя сомневался, что это видят остальные зрители, — как чистосердечно она играла роль и как неподдельны были чувства, которые она испытывала.
Он не засмеялся, когда за сценой что-то рухнуло. Напротив, легкие мурашки побежали по его спине, когда он почувствовал ощутимую силу магического потока, нараставшего и волновавшегося с эмоциональным приливом во время её представления. Когда зажегся свет, он снова расслабился.
Миссис Муррелл предложила ему выпить, и он отказался, но вскоре пожалел о своей резкости. Он приехал сюда со срочной миссией, но это не лишало его обыкновенных побуждений и импульсов. Когда-то эта женщина была его подругой, и хотя он использовал её довольно цинично, приятно было снова услышать её голос.
Ему не хотелось её пугать, так что он начал беседу, задав невинный вежливый вопрос о ней самой, затем перешел к не менее невинному вопросу по поводу девушки. Она сразу поняла, кого он имел в виду, и легко согласилась рассказать уже известную ему историю.
Разговаривать с ней оказалось неожиданно приятно, и Харкендер подумал, не смягчила ли странная любовная связь с Корделией Таллентайр его сердце по отношению ко всем женщинам. Но, к сожалению, их разговор быстро прервался.
Досматривая пьесу, чья слабо отыгранная кульминация оставила его равнодушным, он подумал, не выкупить ли на аукционе Гекату, чтобы получить возможность встретиться с ней лично. Однако затем Харкендер передумал. Он хорошо знал устройство дома, и знал не только, как найти её, но и как тайно пронаблюдать за ней. Миссис Муррелл с радостью потворствовала вуайеристам, и комнаты в её заведении были в большом количестве снабжены скрытыми кабинками и щелями для подсматривания.
Он выскользнул из зала до начала аукциона и прошел наверх — в тайную комнату, откуда он мог наблюдать за Гекатой.
Он знал, что она вернется не одна, а также знал, что теперь, когда она стояла на пороге открытия своей истинной природы, любое интенсивной переживание может подстегнуть события. Ему бы не хотелось оказаться причиной этого открытия, но он хотел увидеть, как оно произойдет, так что открывавшуюся возможность сложно было переоценить.
Ему не пришлось долго ждать.
Геката вернулась в свою спальню в обществе невысокого человека лет шестидесяти, с примечательно налитыми кровью глазами. Его волосы уже поседели, но лысеть он не начал, и был явно не склонен к полноте.
Мужчина приказал Гекате раздеться, и когда она это сделала, тщательно изучил её, измеряя искривленность её спины как взглядом, так и руками. Он велел ей лечь на спину, осмотрел её бесформенное лицо и маленькую грудь, а затем грубо засунул пальцы в её влагалище, двигая и шевеля ими бесцельным образом, что она переносила с замечательной стойкостью.
Он явно предпочел бы, чтобы она откликалась на его действия, так как нахмурился и велел ей улыбаться. Она попыталась механически улыбнуться, но это было довольно жалкое зрелище, и он ударил её — достаточно сильно, чтобы слезы навернулись ей на глаза.
Затем он сам стал раздеваться, уделяя большое внимание тому, чтобы одежда не помялась. Когда она на миг отвернулась, он резко велел ей смотреть на него, не отрывая взгляда от его лица.
Раздетым он представлял собой не лучшее зрелище. Его кожа была бледной, изрытой старыми оспинами, и уродливо свисала на талии, показывая, что раньше этот человек был гораздо крупнее. Съежившийся член был нисколько не возбужден.
Человек сел на кровать и перевернул проститутку так, чтобы можно было водить костлявыми указательными пальцами по её искривленной спине, периодически ударяя её. На некоторое время он остановился, чтобы раздвинуть её ягодицы и посмотреть на её анальное отверстие. Затем он начал очень подробно рассказывать ей, какой уродливой и отвратительной она является. Слова изливались из его рта потоком оскорблений — казалось, он скорее выплевывал, чем выговаривал их; осмысленные фразы сопровождались разнообразно составленными непристойностями. Рассказ приобрел определенный ритм, он выходил легко и машинально, выдавая заведенную практику. Слышала ли Геката этот монолог раньше, или он испытывался на ком-то другом — этого наблюдавший Харкендер сказать не мог.
Девушка никак не показывала, что понимает сказанное. Казалось, поток ругани истекает, не касаясь её, словно он адресован кому-то другому, а Гекату просто используют в качестве детали обстановки.
Отсутствие реакции раздражало человека — или это было именно то, что ему требовалось? Постепенно град оскорблений стал ещё более яростным, более злобным, пока человек не потянулся и не схватил Гекату за волосы, и начал дергать, а потом выкручивать её голову в разные стороны, грубо и ритмично.
Это, должно быть, было очень больно, но девушка не закричала и сдерживала слезы. Мужчина сел на неё верхом, продолжая дергать её за волосы. Словно она была лошадью, с которой следовало жестоко обращаться, чтобы объездить.
Теперь у него возникла эрекция, хотя член пока недостаточно отвердел. Мужчина начал возбуждаться, что явно достигалось с большим трудом. Его лицо стало маской порочной твари, получающей наказание от своего хозяина: дикое, полное страха и жестокой боли.
Харкендер оторвался от смотровой щели, возвращаясь в спокойную темноту. Его сердце колотилось, но его бы стошнило от наблюдения за завершением унизительного действа. Он обнаружил, что находится на пределе возбуждения, но это не имело отношения к похоти или чему-то подобному. В душе он кричал Гекате, требуя, чтобы она сопротивлялась и ударила в ответ. Он желал, чтобы она стала тем, кем воистину была, скинула слабое и грязное существо с постели и разорвала на тысячу частей, превратив в кровавое месиво на прокорм лондонским оборотням или крысам, заполнившим тесные и темные подвалы столицы.
Харкендер не думал, что способен на такое отвращение. Он скорее ожидал от себя циничного интереса и был уверен, что когда он снова окажется в большом мире, в этом будет заключаться его первая и единственная реакция.
«Что ты сделал со мной, Зиофелон? — возопил он молча. — Не вселил ли ты в меня душу Корделии вместо моей собственной? Где моя сила, которую ты так ценил? Где способность переносить грязь и низость мира?»
В его укрытии ему не явилось никакой подсказки. В комнате, куда он не желал заглядывать, не было ничего, кроме пота и горя, ничто не мешало уродливому совокуплению, которое совершалось только благодаря расчетливой жестокости и извращенности, за отсутствием каких-либо естественных возможностей.
Сверхъестественная сила не пробуждалась в несчастной шлюхе, в измученном теле не осознающей себя ведьмы не рождалась магическая власть.
Когда Харкендер, наконец, снова приник к смотровой щели, Геката была одна. Она молча лежала ничком на кровати. Она бы показалась мертвой, если бы не её кривые плечи, слабо подымавшиеся и опускавшиеся, что доказывало, что она все ещё жива и дышит. Не было ни крови, ни самых малых синяков.
В доме стояла тишина. Так продолжалось около дюжины минут.
Затем из комнаты напротив послышался приглушенный звук розги, ритмично опускающейся на кожу. По звуку Харкендер понял, что удары наносились с большой силой, и не удивился, различив сдавленные стоны боли — которые наверняка были бы криками, если бы их не сдерживал кляп.
Сначала Геката, казалось, не слышала звуков, но неожиданно она словно поняла, что они означали. Горбунья вскочила с кровати, словно испуганный зверь. Она вся затряслась, её скрюченные пальцы рук разорвали воздух так, словно это были когти. Наблюдателю показалось, что некоторое время она не понимала, человек она или дикое животное — он думал даже не о волках или кошках, а о чем-то гораздо более свирепом и неслыханном.
Когда она спрыгнула с кровати и подбежала к двери, семеня, как гигантский паук, Харкендер понял, что час пришел. Он почувствовал пронизывающий горячий порыв ветра и отошел от смотровой щели, сглотнув от неожиданного приступа тошноты. Его зрение помутнело, и он не сразу смог нащупать замок, закрывавший дверь тайной комнаты. К тому времени, когда он, наконец, выбрался в коридор и подошел к комнате напротив, дверь её уже была открыта, и Геката зашла внутрь. Он услышал рёв, достойный какого-нибудь легендарного чудовища.
Харкендер немедленно отшатнулся, как только заглянул внутрь, и спрятался за дверью, тесно прижавшись к стене. Он не мог пройти в комнату.
Софи, вся в кровоточащих ранах от розги, лежала на полу и извивалась как червь, не находя присутствия духа, чтобы встать и сбежать.
Геката больше не выглядела диким зверем. Она вернулась к прежнему облику и казалась спокойной, даже безмятежной, но её глаза были холодны и тверды, как камень, и слепы ко всему, кроме лица, на которое она смотрела. Она вытянула руки, будто бы желая помочь Софи — но без помощи глаз, занятых своей работой, руки лишь бессмысленно хватали воздух.
Его коляска продвигалась с такой скорость, какую позволяла плотность движения на улице, хотя новый кучер был не в восторге от спешки, к которой его принуждали, — и от того, что первым местом, куда велел ехать новый наниматель, был самый известный бордель в городе. Путешествие оказалось крайне неприятным для Харкендера, но после такого длительного заключения сама возможность оказаться снаружи была достаточно хороша, чтобы компенсировать тряску и ушибы.
Когда Харкендер зашел в маленький театр, вечернее представление уже наполовину завершилось, но он быстро рассудил, что для осуществления своих целей он пришел вовремя. Ничего чрезвычайного ещё не произошло. Гекате пока только снилось её истинное призвание, но магическая сила её сна была так велика, что захлестывала сознание по крайней мере ещё одного спящего. Харкендер не рассчитывал, что пробуждение Гекаты будет таким же медленным и спокойным, как пробуждение Габриэля Гилла; возможно, уже сегодня ночью ему придется противостоять её силе силой его Демиурга. Когда он увидел, что Мерси Муррелл сидит одна, он не удержался от того, чтобы подойти к ней. Она взглянула на него с явным равнодушием, и он достаточно хорошо знал её, чтобы расслышать враждебность в её приветствии, но он понимал, что выглядит крайне уродливо в своем нынешнем состоянии, и нет ни единого шанса на то, что она могла его узнать.
Благодаря длительной связи со сводницей Харкендер немедленно узнал её версию «Похотливого турка». Он спокойно наблюдал сцену порки Софи, ожидая последующей интерлюдии, когда он сможет увидеть Гекату.
Её выход поначалу его разочаровал — такой перепуганной она казалась, но он сосредоточился и крайне внимательно изучал её лицо. Он заворожено смотрел, как калека играет свою роль, утешая подругу, и увидел теплившуюся искренность, с которой она выполняла свою работу. Растущий энтузиазм её игры перекрыл неестественную театральность, и он начал ощущать скрытое в ней волшебство — жар её души. Он мог видеть — хотя сомневался, что это видят остальные зрители, — как чистосердечно она играла роль и как неподдельны были чувства, которые она испытывала.
Он не засмеялся, когда за сценой что-то рухнуло. Напротив, легкие мурашки побежали по его спине, когда он почувствовал ощутимую силу магического потока, нараставшего и волновавшегося с эмоциональным приливом во время её представления. Когда зажегся свет, он снова расслабился.
Миссис Муррелл предложила ему выпить, и он отказался, но вскоре пожалел о своей резкости. Он приехал сюда со срочной миссией, но это не лишало его обыкновенных побуждений и импульсов. Когда-то эта женщина была его подругой, и хотя он использовал её довольно цинично, приятно было снова услышать её голос.
Ему не хотелось её пугать, так что он начал беседу, задав невинный вежливый вопрос о ней самой, затем перешел к не менее невинному вопросу по поводу девушки. Она сразу поняла, кого он имел в виду, и легко согласилась рассказать уже известную ему историю.
Разговаривать с ней оказалось неожиданно приятно, и Харкендер подумал, не смягчила ли странная любовная связь с Корделией Таллентайр его сердце по отношению ко всем женщинам. Но, к сожалению, их разговор быстро прервался.
Досматривая пьесу, чья слабо отыгранная кульминация оставила его равнодушным, он подумал, не выкупить ли на аукционе Гекату, чтобы получить возможность встретиться с ней лично. Однако затем Харкендер передумал. Он хорошо знал устройство дома, и знал не только, как найти её, но и как тайно пронаблюдать за ней. Миссис Муррелл с радостью потворствовала вуайеристам, и комнаты в её заведении были в большом количестве снабжены скрытыми кабинками и щелями для подсматривания.
Он выскользнул из зала до начала аукциона и прошел наверх — в тайную комнату, откуда он мог наблюдать за Гекатой.
Он знал, что она вернется не одна, а также знал, что теперь, когда она стояла на пороге открытия своей истинной природы, любое интенсивной переживание может подстегнуть события. Ему бы не хотелось оказаться причиной этого открытия, но он хотел увидеть, как оно произойдет, так что открывавшуюся возможность сложно было переоценить.
Ему не пришлось долго ждать.
Геката вернулась в свою спальню в обществе невысокого человека лет шестидесяти, с примечательно налитыми кровью глазами. Его волосы уже поседели, но лысеть он не начал, и был явно не склонен к полноте.
Мужчина приказал Гекате раздеться, и когда она это сделала, тщательно изучил её, измеряя искривленность её спины как взглядом, так и руками. Он велел ей лечь на спину, осмотрел её бесформенное лицо и маленькую грудь, а затем грубо засунул пальцы в её влагалище, двигая и шевеля ими бесцельным образом, что она переносила с замечательной стойкостью.
Он явно предпочел бы, чтобы она откликалась на его действия, так как нахмурился и велел ей улыбаться. Она попыталась механически улыбнуться, но это было довольно жалкое зрелище, и он ударил её — достаточно сильно, чтобы слезы навернулись ей на глаза.
Затем он сам стал раздеваться, уделяя большое внимание тому, чтобы одежда не помялась. Когда она на миг отвернулась, он резко велел ей смотреть на него, не отрывая взгляда от его лица.
Раздетым он представлял собой не лучшее зрелище. Его кожа была бледной, изрытой старыми оспинами, и уродливо свисала на талии, показывая, что раньше этот человек был гораздо крупнее. Съежившийся член был нисколько не возбужден.
Человек сел на кровать и перевернул проститутку так, чтобы можно было водить костлявыми указательными пальцами по её искривленной спине, периодически ударяя её. На некоторое время он остановился, чтобы раздвинуть её ягодицы и посмотреть на её анальное отверстие. Затем он начал очень подробно рассказывать ей, какой уродливой и отвратительной она является. Слова изливались из его рта потоком оскорблений — казалось, он скорее выплевывал, чем выговаривал их; осмысленные фразы сопровождались разнообразно составленными непристойностями. Рассказ приобрел определенный ритм, он выходил легко и машинально, выдавая заведенную практику. Слышала ли Геката этот монолог раньше, или он испытывался на ком-то другом — этого наблюдавший Харкендер сказать не мог.
Девушка никак не показывала, что понимает сказанное. Казалось, поток ругани истекает, не касаясь её, словно он адресован кому-то другому, а Гекату просто используют в качестве детали обстановки.
Отсутствие реакции раздражало человека — или это было именно то, что ему требовалось? Постепенно град оскорблений стал ещё более яростным, более злобным, пока человек не потянулся и не схватил Гекату за волосы, и начал дергать, а потом выкручивать её голову в разные стороны, грубо и ритмично.
Это, должно быть, было очень больно, но девушка не закричала и сдерживала слезы. Мужчина сел на неё верхом, продолжая дергать её за волосы. Словно она была лошадью, с которой следовало жестоко обращаться, чтобы объездить.
Теперь у него возникла эрекция, хотя член пока недостаточно отвердел. Мужчина начал возбуждаться, что явно достигалось с большим трудом. Его лицо стало маской порочной твари, получающей наказание от своего хозяина: дикое, полное страха и жестокой боли.
Харкендер оторвался от смотровой щели, возвращаясь в спокойную темноту. Его сердце колотилось, но его бы стошнило от наблюдения за завершением унизительного действа. Он обнаружил, что находится на пределе возбуждения, но это не имело отношения к похоти или чему-то подобному. В душе он кричал Гекате, требуя, чтобы она сопротивлялась и ударила в ответ. Он желал, чтобы она стала тем, кем воистину была, скинула слабое и грязное существо с постели и разорвала на тысячу частей, превратив в кровавое месиво на прокорм лондонским оборотням или крысам, заполнившим тесные и темные подвалы столицы.
Харкендер не думал, что способен на такое отвращение. Он скорее ожидал от себя циничного интереса и был уверен, что когда он снова окажется в большом мире, в этом будет заключаться его первая и единственная реакция.
«Что ты сделал со мной, Зиофелон? — возопил он молча. — Не вселил ли ты в меня душу Корделии вместо моей собственной? Где моя сила, которую ты так ценил? Где способность переносить грязь и низость мира?»
В его укрытии ему не явилось никакой подсказки. В комнате, куда он не желал заглядывать, не было ничего, кроме пота и горя, ничто не мешало уродливому совокуплению, которое совершалось только благодаря расчетливой жестокости и извращенности, за отсутствием каких-либо естественных возможностей.
Сверхъестественная сила не пробуждалась в несчастной шлюхе, в измученном теле не осознающей себя ведьмы не рождалась магическая власть.
Когда Харкендер, наконец, снова приник к смотровой щели, Геката была одна. Она молча лежала ничком на кровати. Она бы показалась мертвой, если бы не её кривые плечи, слабо подымавшиеся и опускавшиеся, что доказывало, что она все ещё жива и дышит. Не было ни крови, ни самых малых синяков.
В доме стояла тишина. Так продолжалось около дюжины минут.
Затем из комнаты напротив послышался приглушенный звук розги, ритмично опускающейся на кожу. По звуку Харкендер понял, что удары наносились с большой силой, и не удивился, различив сдавленные стоны боли — которые наверняка были бы криками, если бы их не сдерживал кляп.
Сначала Геката, казалось, не слышала звуков, но неожиданно она словно поняла, что они означали. Горбунья вскочила с кровати, словно испуганный зверь. Она вся затряслась, её скрюченные пальцы рук разорвали воздух так, словно это были когти. Наблюдателю показалось, что некоторое время она не понимала, человек она или дикое животное — он думал даже не о волках или кошках, а о чем-то гораздо более свирепом и неслыханном.
Когда она спрыгнула с кровати и подбежала к двери, семеня, как гигантский паук, Харкендер понял, что час пришел. Он почувствовал пронизывающий горячий порыв ветра и отошел от смотровой щели, сглотнув от неожиданного приступа тошноты. Его зрение помутнело, и он не сразу смог нащупать замок, закрывавший дверь тайной комнаты. К тому времени, когда он, наконец, выбрался в коридор и подошел к комнате напротив, дверь её уже была открыта, и Геката зашла внутрь. Он услышал рёв, достойный какого-нибудь легендарного чудовища.
Харкендер немедленно отшатнулся, как только заглянул внутрь, и спрятался за дверью, тесно прижавшись к стене. Он не мог пройти в комнату.
Софи, вся в кровоточащих ранах от розги, лежала на полу и извивалась как червь, не находя присутствия духа, чтобы встать и сбежать.
Геката больше не выглядела диким зверем. Она вернулась к прежнему облику и казалась спокойной, даже безмятежной, но её глаза были холодны и тверды, как камень, и слепы ко всему, кроме лица, на которое она смотрела. Она вытянула руки, будто бы желая помочь Софи — но без помощи глаз, занятых своей работой, руки лишь бессмысленно хватали воздух.