Казалось, что исследования ЛСД ждет яркое будущее. Однако уже тогда можно было заметить, как начинают приходить в движение силы, которые превратят то, что казалось сложной, но в конечном счете разрешимой научной проблемой, в сложную и, очевидно, неразрешимую социальную проблему.

2. ВЫХОДЯ ЗА РАМКИ

   «ТЫ ГОТОВ БЫЛ ТАНЦЕВАТЬ ВЕСЬ ДЕНЬ НАПРОЛЕТ»
Чак Берри «Long live rock-n-roll»

Глава 9. ПЛЕТЯСЬ К ВИФЛЕЕМУ

   Вероятно, к любому десятилетию можно применить фразу Диккенса: «то было самое лучшее время, то было самое худшее время», но в 1950-е годы этот парадокс проявился с удивительной силой. Это было время быстрого экономического роста, время многочисленных изобретений; но одновременно в духовной сфере это был период, полный тревог и опасений, десятилетие, когда слишком активный интерес к Достоевскому мог рассматриваться как симпатии к международному коммунистическому заговору со всеми вытекающими отсюда последствиями Это было десятилетие Ричарда Никсона и Мэрилин Монро, водородной бомбы и Элвиса, верноподданнических клятв и «Плейбоя». Чтобы уловить некоторые характерные черты, можно прибегнуть к данным статистики, в которых проявились присущие тому времени яркие контрасты. С одной стороны — тысячи карьер, загубленных «директивой 10450» Эйзенхауэра (который уволил с государственной службы не только тех, кого подозревали в сочувствии коммунистам, но и всех, кто страдал алкоголизмом, наркоманией, сексуальными отклонениями, психическими заболеваниями или даже просто состоял в нудистском клубе). С другой — 4,4 миллиона автомобилей, проданных в 1955 году, или 41 тысяча мотелей, открытых в 1957-м, или 50 биллионов бутылок кока-колы, выпитых в 1959 году.
   Только в одной сфере цифры внешнего преуспевания и показатели внутреннего страха сливались воедино — в объемах продаж транквилизаторов, которые выросли с 2,2 миллиона долларов в 1955 году, когда появился милтаун, [51]до 150 миллионов долларов к 1957 году.
   На самое начало пятидесятых пришлись большие политические катаклизмы. За первые шесть месяцев случилось многое. Элджер Хисс, служащий Государственного департамента, был уличен во лжи и осужден за шпионаж в пользу Советского Союза, а Джо Маккарти, сенатор от Висконсина, произнес речь в Вилинге, Западная Вирджиния. Во время выступления он размахивал листком бумаги, содержавшим, как он сообщил, фамилии известных коммунистов, состоявших на службе в федеральном правительстве. Коммунистические войска Северной Кореи пересекли 38-ю параллель в попытке свергнуть не столь уж демократическое, но явно не коммунистическое правительство Южной Кореи. Если судить по свидетельствам первой половины года, то не удивительно, что многие впечатлительные люди сочли, что «вирус» коммунизма перерос в эпидемию. И несмотря на решительные шаги, предпринятые Генри Люсом, вскоре «американский век» мог превратиться в «американские две недели».
   Джо Маккарти не имел себе равных среди виртуозов, раздувавших антикоммунистическое движение. Он был яркой личностью с развитой интуицией. Хотя вряд ли даже он сам предполагал, что риторический жест во время речи в Вилинге (на самом деле у него не было никакого списка) придаст ему такое положение и силу, что он сможет конкурировать по популярности даже с президентом. Последующие четыре города Маккарти играл роль любимого племянника дяди Сэма. Деятельность «великого инквизитора антиамериканских идей» (как именовал его Альфред Казин [52]), занимавшегося искоренением умеренных и мягко настроенных либералов, которые (по его мнению) явились язвой на политическом теле государства, запутала всех настолько, что надолго осталась в памяти американцев, несмотря на осуждение Маккарти коллегами в Сенате в 1954 году.
   Но если в начале десятилетия политический тон задавал демагог Маккарти, то вскоре его сменил генерал Дуайт Д. Эйзенхауэр («Айк»), чьей победой на выборах в 1952 году закончилась двадцатилетняя монополия демократов в Белом доме. «Айк» был тихим президентом. Вашингтон не помнил такого лидера со времен Кэлвина Кулиджа. [53]И хотя он потворствовал таким безжалостным действиям, как «директива 10450», вообще он был скорее мягким, терпимым и в чем-то даже ленивым руководителем. Уильям Манчестер [54]назвал середину пятидесятых «Сиестой Эйзенхауэра»: это было время длительного политического застоя, который был бы невыносим, если бы американская экономика, впервые с конца двадцатых годов, не воспряла к жизни.
   С 1953 года, после окончания войны в Корее, начался экономический бум, беспрецедентный для американской истории. Вследствие открытия новых технологий и развития новых отраслей, таких, как авиация и электроника, цены на бирже пошли вверх. В 1954 году за девять месяцев доходы «Дженерал Электрик» выросли на 68 процентов, в то время как у его конкурента «Вестингауз» — на 73 процента.
   «Давний врожденный, часто наивный оптимизм американского бизнесмена, существовавший еще с начала девятнадцатого столетия, перенесший такие потрясения во времена Депрессии, что к 1939 году фактически сошел на нет, — неожиданно возродился, — писал Джон Брукс [55]в «Большом Прыжке». — Война кончилась, думали люди, стоявшие во главе корпораций; страна снова возрождалась; будущее было многообещающим; к черту пессимизм! И на этот раз, независимо от причин, оптимисты действительно оказались правы».
   Противозачаточные таблетки, замороженные полуфабрикаты, лента «скотч», связывающая штаты система хайвэев, радио FM, стиральные машины, автомобили с вертикальным стабилизатором, линолеумные полы, магнитофоны — вот специфические примеры этой американской оптимистической веры в лучшее будущее.
    Сенатор Джозеф Маккарти
 
   Экономический подъем был настолько сильным и внезапным, что некоторые обозреватели полагали, что Америка переживает экономическую революцию, сопоставимую лишь с революцией 1776 года. Одна из самых ранних статей на эту тему появилась в 1951 году в воскресном приложении газеты «Зис Уик». Редактор, Уильям Николе, высказал мысль, что слово «капитализм» уже не вполне подходит для американской экономической системы. Это был слишком примитивный термин, вызывающий диккенсовские ассоциации — эксплуатацию тяжелого ручного труда неграмотных рабочих, которым почти ничего не платят. Слишком примитивный, чтобы характеризовать экономическую систему, которая была «несовершенной, но постоянно улучшающейся и всегда способной к дальнейшему самосовершенствованию — где люди вместе трудятся и работают, производя все больше и больше и разделяя между собой плоды своих трудов». «Называть ли нам эту систему новым капитализмом? — спрашивал Николе. — Или демократическим капитализмом? Индустриальной демократией? Мутуализмом?» Он предложил читателям посылать свои предложения и в течение нескольких недель получил пятнадцать тысяч ответов. При чтении «Зис Уик» создавалось впечатление, будто никто уже и не вспоминает о существовании профсоюзов.
   В середине пятидесятых годов убеждение, что Америка превратилась в преуспевающее государство, стало правительственным трюизмом. Этого оказалось достаточно, чтобы редакторы «Форчун» опубликовали длинный обзор американской экономики, назвав его «Америка: перманентная революция». От названия веяло юмором холодной войны, так как «перманентной революцией» Троцкий называл коммунизм. Американский капитализм, как полагали авторы статей в «Форчун», доказал, что Маркс ошибался. Уровень жизни ежегодно возрастал. Америка быстро продвигалась к становлению бесклассового общества — в том смысле, что если не считать небольшого процента магнатов, все остальное население стало средним классом. Оправданность этого чувства получила подтверждение в 1956 году, когда процент беловоротничковых служащих превысил количество рабочих в «синих воротничках».
   Но чему мы были обязаны этим замечательным экономическим ростом? «Форчун» считал, что наиболее важным фактором (являлись корпорации. Поначалу небольшие, они при помощи оптимизма и исторического интуитивного прозрения разрослись в гигантские механизмы, управляемые сотнями высококлассных менеджеров, выпускников Уортона [56]и бизнес-школы Гарварда. Прошло время разносторонних личностей, поднимавшихся в одиночку на крыльях воли и удачи: крупные корпорации были механизмами, функционировавшими независимо от того, кто был за рулем. Они были сами себе законом и признавали только две переменные: прибыли и расходы.
   Резкое возвышение крупных корпораций не прошло незамеченным для общественного сознания. В 1956 году «Тайм» назвал человеком года Харлоу Кёртиса, президента «Дженерал Моторс». Другой бывший питомец «Дженерал Моторс» был автором одной из самых цитируемых в пятидесятые годы фразы: «что хорошо для «Дженерал Моторс», хорошо и для страны». На самом деле Чарлз Уилсон, министр обороны Эйзенхауэра и предшественник Кёртиса в кресле президента «Дженерал Моторс», сказал: «что хорошо для нашей страны, хорошо и для «Дженерал Моторс», и наоборот».
   Конечно, с ростом подконтрольного корпорациям национального дохода — а в середине шестидесятых годов в Америке 150 самых крупных корпораций управляло ровно половиной национального богатства — различие между этими двумя терминами постепенно стиралось.
   Жертвами новой корпоративной культуры стали магнаты. Хотя в 1953 году в Америке было около двадцати семи тысяч миллионеров, к ним относились уже без такого почтения, как к Эндрю Карнеги или Джону Рокфеллеру. Общественное мнение под влиянием романтических идей о постоянно повышающемся уровне жизни (которое шло к тому, что скоро все будут одним средним классом) постепенно отворачивалось от голливудских фильмов, изображавших изящные гостиные на Парк-Авеню, склоняясь все больше к простеньким телевизионным комедиям, действие которых разворачивается в небольших пригородных домах. Если крупные корпорации были наиболее ярким выражением национального духа, то предместья были его результатом. Они были «большими, бурно растущими и однородными», цитируя все тот же «Форчун». Они — мечта коммерсанта — росли в пятнадцать раз быстрее сельской или городской Америки. В качестве иллюстрации этого роста можно привести Лонг-Айленд, где «Левитт и сыновья» строили стандартизированные дома в среднем по одному за каждые пятнадцать минут.
   Существовал ли особый дух предместий? Как отмечает Ланфорд Джонс [57]в «Больших ожиданиях», работе, посвященной поколению демографического взрыва, из той же эпохи пришел отвратительный социологический термин «образ жизни». Социологи исследовали предместья, «словно врачи — новый вирус. Их жителей изучали вдоль и поперек, словно доживших до наших дней туземцев южных морей». Социологи обнаружили, что их жизнь состоит из поклонения плодам корпоративных технологий: стиральным машинам, блестящим, как ракеты, автомобилям, оборудованию для барбекю и прочим предметам для обустройства внутренних двориков, доход от продаж которых повысились с 53 миллионов в 1950 году до 145 миллионов в 1960-м. Такой образ жизни изобиловал различной экономящей время и труд бытовой техникой. За это следует быть благодарными одному из великих достижений маркетинга: продаже в рассрочку. «Перманентная революция» не удалась бы, если бы не гениальное изобретение — торговля в кредит. За четыре года доходы возросли на 21 процент, а долги потребителей выросли до 55 процентов. Стало возможным, не внося никакой наличности, купить дом у фирмы «Левитт и сыновья», выплачивая потом по шестьдесят долларов в месяц.
   Образ жителей предместий как простых потребителей стал настолько прочным клише, что мы часто забываем причину, по которой люди туда переезжали: это было идеальное место для детей. Начиная с 1946 года по уровню рождаемости Америка стала соперничать с Индией. Наибольшей высоты всплеск рождаемости достиг в период с 1954 по 1964 год. Ежегодно рождалось четыре миллиона младенцев — четыре миллиона новых потребителей! Хотя это может казаться глупым, широко рекламировалась связь между рождаемостью и преуспеванием нации. Были распространены патриотические лозунги, например: «Ваше будущее — в подрастающей Америке. Каждый день в Америке рождается 11 тысяч младенцев. Это значит — новый бизнес, новая работа, новые возможности» (надпись, украшавшая поезда нью-йоркского метро). В России демографический взрыв приветствовался бы как новая армия рабочих. В Америке этому радовались как новому поколению потребителей.
   Так что истинными наследниками «перманентной революции» были дети. Они росли в предместьях, и это было самое лучшее, самое беззаботное поколение из тех, что знала Америка. Касалось ли это уроков тенниса, личного телефона, летнего лагеря или автомобиля на шестнадцатилетие, это поколение получало все материальные блага, которые их родители (выросшие во времена Депрессии) только могли себе вообразить. Дети были настоящими королями пятидесятых.
   Культура корпораций и предместий не обходилась без критиков. Каждые несколько лет появлялся очередной пророк Исайя из академической глуши, критически рисующий в своей работе процветание Америки как золотой налет, скрывающий под собой вялые, испуганные души. Первым таким произведением была «Одинокая толпа» Дэвида Рисмана. [58]В «Одинокой толпе» рассматривался контраст между «внутренней управляемостью» людей прошлого с «внешней управляемостью» современных американских граждан. Подобно прочим социологическим конструкциям это были, конечно, идеальные модели: считалось, что внутренние ориентиры возникали, когда ребенок перенимал моральные установки, идеалы и желания от родителей; «внешняя управляемость» была новым явлением, когда дети получали ориентиры от своих ровесников или даже просто из общества вообще. В первом случае из человека вырастала сильная личность. Во втором — возникала своего рода конформность.
   Написанная первоначально для аудитории профессиональных социологов, «Одинокая толпа» имела удивительный успех у широкой публики. Подобно большинству удачных произведений, она породила многочисленных последователей, которые переработали и расширили эту тему. В 1951 году другой социолог, С. Райт Миллс, опубликовал книгу «Белые воротнички: американский средний класс». Четырьмя годами позднее «Человек в сером фланелевом костюме» Слоан Уилсон стал бестселлером. В конечном счете по нему сняли фильм, в котором Грегори Пек играл агента по связям с общественностью, обнаружившего, что ему приходится продавать душу за жалованье. Год спустя бестселлером стала работа о менеджерах Уильяма Уайта «Функционер». В ней исследовалось, чем люди платят за успех в корпоративной культуре.
   Уайт обнаружил бросающееся в глаза желание подчиняться правилам, приспосабливаться, работать в группе. Причем это было применимо к людям всех возрастов. Резюмируя представления о руководстве среди учащихся колледжей, Уильям Манчестер писал, что они верили в то, что «руководить должен не один человек, а группа людей, что прогресс обусловлен совещаниями, на которых решаются проблемы, и что университетские знания не помогают в реальной жизни. И прежде всего они не выносят индивидуализма. Индивидуалист пытается добиться авторитета и успехов в жизни за счет других; из-за индивидуализма возникают разногласия; он угрожает общему корпоративному единству, и они категорически против него в любом виде». Не удивительно, что «нон-конформизм» был одним из самых неприятных ярлыков, какие только можно было себе представить.
   Вполне естественно, что поколение, вскормленное на депрес-сии и войне, искало материальных благ и работы в коллективе. Но это не объясняло рвения, с которым они уничтожали все, что не вписывалось в их образ жизни. Даже социологи, изучавшие жизнь городских предместий, были встревожены их чрезмерным сходством, недостатком особых отличительных черт. Как например, интерпретировать ситуацию, когда сотню одинаково одетых бизнесменов встречает на вокзале сотня жен-блондинок (лозунг «Клэйрола» [59]в пятидесятые гласил: «раз жизнь дается только раз, то дайте мне ее прожить с блондинкой»), а затем все они расходятся по одинаково обставленным домам? Символом чего это было — стабильности или общей конформности?
    Обложка сборника комиксов «Капитан Марвел»
 
   Попытки ответить на вопрос, почему конформность стала чем-то вроде одиннадцатой заповеди, заканчивались или обширными социопсихологическими трактатами на сотни страниц, или метафизическими оговорками вроде ссылок на «дух времени». Это определенным образом влияло на все аспекты жизни в пятидесятые. Чем был маккар-тизм, не попыткой ли выжечь любые мысли, которые не соответствовали твердо определенному образцу патриотизма? Что за существо был «функционер», если он позволил себя зажать в строго определенные рамки «образа жизни»? Как это возникло, было неясно, хотя Рисман и другие исследователи пытались выяснить это в своих работах. Судя по их работам, процесс социализации в двадцатом веке становился все более и более сложным. Если вы не жили в аппалачских болотах вне досягаемости массовых журналов и телевидения, вас постоянно преследовали навязчивые модели «образа жизни»: счастливая домохозяйка, зрелый, ответственный отец семейства или бледный интеллектуал, которого Эйзенхауэр определял как «человека, который говорит больше, чем нужно, о вещах, которые не понимает сам». Используя последние достижения в психологии, реклама достигла огромных успехов в умелом манипулировании желаниями, так что критики начали называть рекламных агентов «маклерами неврозов».
   Возможно, наиболее явным примером, когда наука становится служанкой установившейся культуры, была практика тестирования личности. Поскольку корпорации росли в размерах, встревоженные начальники отделов кадров начали обдумывать способы отличать фаворитов от неудачников, благополучных «функционеров» от трудновоспитуемых мятежников. Они обратились к тем самым программным тестам, которые так помогли психологии в тридцатые и сороковые годы — тест «С—А» Вэшберна (Washburn S-A Inventory), тест Тёрстона на характер (Thurstone Temperament Shedule) и тест Кана на систематизацию символов (Kahn Test of Symbol Arrangements). Всего за двадцать долларов психологи обещали полный отчет о личности любого служащего.
   Если верить Мартину Гроссу, опубликовавшему в начале шестидесятых работу о тестах, «психологи опирались на существующую в психологии теорию, согласно которой для каждой работы — от продавца до председателя правления — существуют идеально подходящие к ней люди. Психологи убеждены и, что более важно, убеждают многих других, что человеческая личность достаточно проста и статична, что ее можно измерить и что можно предсказать заранее поведение человека в любой данной работе или профессиональной ситуации». Рассмотрев множество личностных тестов, Гросс заключил, что «психологам, а если говорить шире, то корпорациям, требовались «правильные» американцы: не страдающие неврозами, не склонные к новшествам, не интересующиеся культурой, уверенные в себе, лояльные, консервативные, здоровые служащие». Любой интерес к творчеству или культуре, любое отклонение от норм психического здоровья вроде повышенной возбудимости или любви к одиночеству, любые тяжелые (с точки зрения психологии) воспоминания — и вас признают в психологическом отношении непригодным. Тем не менее, если вы были достаточно сообразительны, вы могли научиться врать на множестве небольших контрольных опросов, которые стояли между вами и выгодной должностью.
   Неудивительно, что дети поколения демографического взрыва также не избежали внимания тех, кого Уильям Манчестер назвал апостолами контроля: «Любого неоперившегося юнца, который чувствовал склонность к развитию собственной индивидуальности, средства массовой информации призывали не делать этого. В то же время самых тупых, но прилежных, вежливых детей всегда с радостью принимали в новых пригородных школах». Однако здесь, на детях «функционеров», система дала трещину.
   Если бы социологи уделили детям пятидесятых столько же внимания, сколько и родителям, они могли бы обдумать значение трех интересных тенденций. Первой была удивительная популярность комиксов с выдуманными супергероями — вроде Пластикмена, капитана Марвела или Человека-Факела. Хотя строгие арбитры культуры считали, что комиксы являются признаком деградации литературы и что ассоциации, возникающие при взгляде на эти красочные картинки, могут повредить вашему уму, — дети любили их. Это были мифические персонажи (как объяснял позже Кен Кизи, комиксы — единственные мифы, изобретенные американцами, и — как и полагается в мифах — их герои вовсе не были склонны к конформизму. В то время как родители избегали любых глобальных философских вопросов, дети страстно увлекались историями об обычных американцах, которые (в силу удачи или несчастного случая на производстве) приобретали сверхчеловеческие способности и пользовались ими не для того, чтобы пополнять свои банковские счета, а чтобы бороться с силами зла и несправедливости. В этих аляповатых брошюрах была зашифрована иная версия развития человека.
   Если комиксы о супергероях были утонченно подрывными, то журнал «Мэд» был, наоборот, прямолинеен, как надпись на стене туалета. Как отмечал в книге «Создание контркультуры» Теодор Роззак, [60]«Мэд» «сыпал солеными шутками, описывая определенные стороны характера американских обывателей, которые позже высмеивали такие комики, как Морт Сал и Ленни Брюс». Мишенью для насмешек журнала становилось все — холодная война, телевидение, корпорации, предместья, Джо Мак-карти. И если создавалось впечатление, что мир взрослых полон напыщенных дураков и притворщиков, то это не было уникальным открытием «Мэда». В самой популярной в пятидесятые годы книге молодежного классика Дж. Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи» содержались семена известного афоризма шестидесятых: «не верь никому, кому за тридцать».
   Второй сферой культуры в середине пятидесятых годов, которая предложила детям демографического взрыва представление другого будущего, был рок-н-ролл. Первой ласточкой было включение «Rock around the clock» Билла Хэйли в один из голливудских фильмов «Джунгли классных комнат». Но глобальные масштабы рок-н-ролл приобрел в 1955 году, когда гибкий молодой человек из Мемфиса по имени Элвис выпустил пять золотых дисков, заставляя публику восторженно реветь от Нью-Йорка и до Мобила. В исполнении Элвиса рок превращался во всплеск непосредственных радостных эмоций. Вы вздрагиваете, вскакиваете, затем находите нужный ритм и начинаете танцевать. В рок-музыке не было ничего уникального: это был просто черный ритм-н-блюз в обработках белых музыкантов. Хотя танцы были раскованные и свободные, такие, каких еще не видела белая Америка, но это вовсе не было первобытной «музыкой джунглей», как писали многие критики. Рев усилителей, вкупе с импульсивностью твиста, слопа и ватуси, стали для многих подростков первым примером изменения состояния сознания, которое произошло, когда они были, ну, в общем, уже сознательны.
   Подобно многим другим развлечениям рок стал большим бизнесом. Он быстро завоевал рынок звукозаписи, объемы продаж выросли с 182 миллионов долларов в 1954-м до 521 миллиона в 1960 году. Постоянный коммерческий успех отчасти объясняет, почему музыканты конкурирующих направлений презирали рок.
    Элвис Пресли
 
   Эстрадный певец Фрэнк Синатра, например, характеризовал рок-музыку как «ничего не стоящую фальшивку… Музыку, которую пишут, поют и играют одни болваны и недоумки».
    Марлон Брандо
 
   Третья социологическая тенденция была, вероятно, самой очевидной в буквальном смысле, то есть видимой. Голливудские фильмы сыграли свою роль и в популяризации рока. Кинопродюсерам хватило также проницательности, чтобы понять, что мятежные настроения подростков могут принести прибыль. Начиная с 1953 года кинокомпании начали выпускать фильмы о людях, не сумевших прижиться в обществе, людях, которые предпочли жизнь, не соответствующую общепринятым нормам. Классикой жанра стали «Дикарь» с Марлоном Брандо и «Бунтовщик без идеала», в котором сыграл Джеймс Дин. В обоих фильмах герои предпочитают следовать внутренним побуждениям, а не принятым в обществе кодексам поведения; их связывало, если использовать терминологию Рисмана, «внутреннее управление», внутренняя мораль, которая к середине пятидесятых до того вышла из употребления, что открыто следовать ей значило фактически прослыть психопатом. Проницательный анализ этого процесса можно найти в записях (психиатра Роберта Линднера, изучавшего на протяжении пятидесятых годов психологические причины подростковой нетерпимости. Следуя модели Линднера, тот тип людей, который изображали на экране Брандо и Дин, находился меж двух огней:
   …принуждаемый внешним миром к конформности, а внутренним — к сопротивлению, он идет на компромисс. Он восстает внутри тех границ, установленных обществом, в которых это возможно.
   Не имея политической модели идеального будущего, он реагирует не выпуском манифестов или социальной агитацией, но надевая джинсы и переставая бриться, уходя из школы и смеясь над благочестием «правильного» мира. Любопытно отметить, что работы Линднера использовали в Голливуде — «Бунтовщик без идеала» был как раз свободным истолкованием одной из его работ. И возникли образы киногероев, с которыми мог ассоциировать себя любой непослушный подросток. И тысячи подростков начали коверкать речь, имитируя невнятное мурлыканье Брандо, носили синие джинсы, как у Джеймса Дина, и жаловались, что родители не понимают их. И если на самом деле это было не совсем верно — они не были настоящими сумасшедшими бунтарями, — это не имело большого значения. Прежде чем пятидесятые перевалили за половину, естественно, появились и настоящие бунтари, они объявились после одного громкого литературного дебюта — самого громкого с двадцатых годов.