Страница:
Они назывались битниками или хипстерами, «битами» или «бозами»
[61]— и они появлялись по всей недовольной Америке. Водители-лихачи, боготворившие умершего Джеймса Дина; молодые экзистенциалисты с Камю в заднем кармане твидовых брюк; наркоманы и любители джаза, жаждущие прожить жизнь с волнующей страстью соло Чарли Паркера.
[62]Подобно психопатам по классификации Линднера, их объединяли тоска и недовольство существующим порядком; их мятеж был скорее эмоциональным, чем политическим. Они одевались в черное и собирались за чашкой кофе-эспрессо в темных подвальчиках. Они курили марихуану и говорили о «сатори», вспышке понимания, которая была побочным продуктом, но не сущностью дзена. Они были жадны до переживаний — и чем сильнее, тем лучше. «Единственные, кого я считаю за людей, — это ненормальные, — писал Флобер этого поколения, Джек Керуак, — те, что никогда не зевают и не говорят банальностей, но горят, горят, горят».
Само собой разумеется, они не были «самыми лучшими и чистыми». Но впоследствии они самым странным образом пересеклись с идеями Хаксли и с ЛСД. Так что, возможно, будет мудро вновь возвратиться к началу сороковых, когда большинству американцев все казалось настолько ясным…
Глава 10. ГОЛОДНЫЕ, ПЛАЧУЩИЕ, ПОЛУРАЗДЕТЫЕ
Само собой разумеется, они не были «самыми лучшими и чистыми». Но впоследствии они самым странным образом пересеклись с идеями Хаксли и с ЛСД. Так что, возможно, будет мудро вновь возвратиться к началу сороковых, когда большинству американцев все казалось настолько ясным…
Глава 10. ГОЛОДНЫЕ, ПЛАЧУЩИЕ, ПОЛУРАЗДЕТЫЕ
Представьте себе классический роман девятнадцатого века, где молодой невинный эстет после многих суровых событий, заполненных странными и иногда зловещими встречами, наконец приходит к самопознанию. Только в книге, посвященной поколению битников, вместо одного героя — два. Первый — худощавый еврейский паренек в очках, родом из Нью-Джерси. Сын педантичного школьного учителя, мечтающий о литературной славе и совершенной любви, романтик с гомосексуальными наклонностями. Его мать — убежденная марксистка и одновременно — шизофреничка с параноидальными тенденциями. Второй герой — сын рабочего-католика из индустриального городка Лоуэлл, штат Массачусетс. После того как его выгнали из колледжа, поступил в торговый флот, ходил в дальние рейсы, например в Гренландию. В кармане вещмешка у него лежит Достоевский, а в голове роятся планы будущих романов.
Восемнадцатилетний Аллен Гинсберг повстречался с легендарным Джеком Ке-руаком, едва поступив в Колумбийский университет. В университете до сих пор вспоминают Керуака, главным образом как пример потраченных впустую возможностей. С ним приключилась любопытная история: Керуак поступил в университет на волне спортивной известности — восходящая звезда, покинувшая футбольные поля ради «Хорас Манн», прогрессивной нью-йоркской подготовительной школы, благодаря чему он смог вырваться из лоуэлльского захолустья. Он был типичным талантливым парнем из провинции, пытающимся проникнуть в городскую академическую среду. Но затем в первой игре сезона за университет Джек сломал ногу, получил еще несколько мелких травм и что-то в нем действительно сломалось. Проучившись месяц на втором курсе, Керуак оставил футбол и ушел из университета.
Он устроился работать на бензоколонке в штате Коннектикут. Он увлекался Томасом Вулфом, [63]а Фрэнк Мерривезэр ему не нравился. Ему хотелось жить, а не читать о жизни. Когда они повстречались с Гинсбергом, Керуак напоминал героя одного из рассказов Джека Лондона — это был крепкий моряк военного торгового флота, хваставший, что уже написал миллион слов прозы.
Их познакомил Люсьен Карр, красивый и довольно необычный молодой человек. К тому времени его уже выгнали из множества учебных заведений, среди которых были Чикагский университет и Боудойн. [64]Он выделялся бы своими нагловатыми циничными манерами, даже если бы был английским аристократом, а не происходил из верхних слоев буржуазного среднего класса Америки. Фактически он походил на праздных английских «детей солнца», купавшихся в шампанском, читавших стихи французских символистов и изощрявшихся в остроумии.
И в нем была определенная утонченность. Гинсбергу с Керу-аком это нравилось, и они хотели стать похожими на него. Но в то же время Керуак никогда не мог избавиться до конца от своих пролетарских манер и уважения к скромной простой жизни и физическому труду. (Карра смешили некоторые его выражения: «О, повтори еще разок. Так говорят в вашем Лоуэлле?») Гинсберг же, поступив в Колумбийский университет, был человеком немного робким, законопослушным и практичным. Карр любил говорить об «искусстве» и «духе», часто обе эти темы плавно перетекали одна в другую. «Я скажу вам, что отказываюсь признавать ваши маленькие страсти, — театрально заявлял он в небольшом полутемном дешевом ресторанчике на Вест-Сайде, куда они зашли выпить и пофилософствовать, — [я отказываюсь признавать] ваши мелкие банальные моральные принципы, ваш лицемерный альтруизм, ваши дурацкие гуманистические навязчивые идеи, все страсти и проблемы мелкой современной буржуазной культуры». Люсьена вообще отличала яростная горячность (которая часто является обратной стороной юношеской влюбчивости), и это делало его совершенно неотразимым.
Юный Алан Гинсберг
Познакомив Гинсберга с Керуаком, Карр взял их с собой на встречу с известным в богемных кругах Уильямом Берроузом, который был для Люсьена своего рода духовным наставником. Билл, как и Люсьен, смотрелся среди своих родственников паршивой овцой. Он родился в Сент-Луисе, в достойной семье, разбогатевшей на производстве арифмометров. Сент-луисские Бер-роузы были бизнесменами и известными людьми. Когда Уильям достиг совершеннолетия, его отправили в Гарвард — приобретать необходимые общественные знакомства (академическое образование в тридцатые годы использовалось именно для этого). Но было нечто в этом рослом молодом человеке, заставлявшее думать, что юный Берроуз не продолжит дело своих родителей. Он не вписывался в атмосферу привилегированных клубов, в которых обычно вращались молодые наследники богатых родителей. Как выяснилось позже, Берроузу вообще было сложно вписаться в любую организацию. После Пёрл-Харбора он предпринял неудачную попытку устроиться в Управление стратегических служб и в Американскую полевую службу. Во флот его тоже не приняли. «С плоскостопием и плохим зрением, сдается мне, из него выйдет слабый моряк», — отметил врач. Когда произошла их встреча с Гинсбергом и Керуаком, он жил в центре Нью-Йорка на небольшое пособие, потребляя героин и вращаясь в криминальных кругах.
Если говорить о телосложении, то Берроуз вполне мог бы быть братом Олдоса Хаксли: он тоже был долговяз и обладал быстрым, энергичным умом. Он также имел сходные художественные таланты, хотя его и отличали определенные странности, чуждые «ясной, холодной логике» Олдоса. «Я как ребенок, — сказал однажды Берроуз, — я хотел стать писателем, потому что у писателей есть слава и богатство. Они проводят время в Сингапуре и Рангуне, разгуливают там в желтых шелковых костюмах и курят опиум. Они нюхают кокаин и путешествуют сквозь затерянные болота с преданным мальчиком-проводником. В Танжере, поселившись в квартале курильщиков гашиша, они вяло ласкают любимую газель».
Наркотики стали для Берроуза путем достижения того же самого состояния самоотрешения, которое Хаксли искал в медитациях и религии. Можно даже сказать, что в начале сороковых годов эти двое шли параллельными путями; они оба искали доступ к высшим состояниям сознания. Разница была только в том, на чем они концентрировали свои усилия. Если Хаксли удовлетворяли теоретические знания о превосходстве человека, свободного от привязанностей, то Берроуз активно искал способ как стать таким человеком. Он осмыслял это, возможно в силу его близости к «Мэдисон авеню» и тамошней армии убежденных бихевиористов, как «отказ от условностей». Чтобы стать свободным, необходимо избавиться от буржуазных предрассудков. Одним из способов достичь этого было осторожное исследование состояний, достигаемых с помощью наркотиков — героина, амфетаминов и недавно запрещенной марихуаны.
Помимо наркотиков наши два героя обнаружили дома у Берроуза книги, не включенные в обычный учебный план колледжа. Они детально изучали Кафку, «Опиум» Кокто, Селина, Рембо, «Закат Европы» Шпенглера, в котором выдвигался привлекательный тезис о том, что духовный кризис Запада вошел в завершающую стадию. Кроме того, у Берроуза Гинсберг и Керуак познакомились с множеством маргинальных типов, в частности с наркоманом Гербертом Ханке, знаменитым тем, что помогал Альфреду Кинси [65]— первому, кто начал исследовать сексуальные пристрастия среди нью-йоркских криминальных кругов. И еще они начали заниматься психоанализом. Несколько раз в неделю, лежа на кушетке у Берроуза, они рассказывали ему о своих мечтах и фантазиях.
Керуак позже описывал год под опекой Берроуза как период «дурного, низменного упадка». Одному из его друзей это напомнило какой-то роман Достоевского: «я знаю, он (Берроуз) был человеком, способным на убийство. Это производило отталкивающее впечатление. В нем было слишком много жестокости. Керуаку это нравилось и Гинсбергу нравилось. Но меня это пугало».
Напиваясь, они начинали возбужденно говорить о «Новом Видении Мира». Но на самом деле это было старое видение в духе Фауста, Бодлера, Рембо и Ницше, приукрашенное послевоенной восприимчивостью. Одной из ключевых идей концепции «Нового Видения Мира» было «спонтанное действие», непосредственный поступок, обычно требующий сильной воли и нацеленный на то, чтобы освободиться от буржуазной морали. По крайней мере, именно так это описывалось у Андре Жида. Первое «спонтанное действие» совершил Люсьен. Среди экзотичных знакомых Карра был сгорающий от любви гомосексуалист Дэвид Каммерер, учитель физкультуры в одной из частных школ, где учился Карр. Он преследовал его, пытаясь добиться взаимности. Это продолжалось в течение нескольких лет и закончилось темной летней ночью 1944 года. Конец оказался неожиданным для Каммерера. Его тело, к которому были привязаны камни, выловили из Гудзона. Как и приличествует человеку, совершившему «спонтанное действие», Карр так и не смог объяснить друзьям, почему он так поступил. Последовав совету Берроуза, на суде он говорил, что защищался от гомосексуалиста, пытавшегося его изнасиловать. Это привело в восхищение нью-йоркские средства массовой информации, которые быстро объявили случившееся «убийством при защите чести».
Смерть Каммерера завершает первый акт в нашем героическом повествовании. Карр обвинялся в убийстве, а Берроуза и Керуака взяли под стражу как важных свидетелей. Берроуз благодаря семейным связям вышел из тюрьмы уже через несколько часов и уехал в Сент-Луис. Керуак же томился там почти неделю: у него не было и сотни долларов, а залог следовало внести в пять тысяч. В отчаянии он согласился жениться на своей девушке, и ее родители внесли залог. Но ценой свадьбы для Керуака стало то, что ему пришлось поселиться на родине невесты, в Гросс-Пойнт, штат Мичиган, где его ждала работа на фабрике по производству шарикоподшипников. Так что в начале октября при вынесении Карру приговора присутствовал один только Гинсберг. Люсьену дали двадцать лет в исправительной тюрьме «Эль-мира». В письме брату, описывая распад их маленькой группы, Гинсберг проводил параллели с предсказанным Шпенглером закатом западной цивилизации: в их неудачах был повинен «яд умирающей культуры».
К чести Керуака, он обладал достаточной самодисциплиной и, пережив «дурной, низменный упадок», не пропал в героиновом тумане, как Берроуз, и не увлекся бензедрином, [66]как жена Берроуза, Джоан. Фактически вся эта насыщенная событиями мелодрама, кульминацией которой стала смерть Каммерера, только укрепила в нем намерение стать большим писателем. Джек обычно сидел в уголке и писал что-нибудь, в то время как вокруг могли происходить абсолютно жуткие события. Хотя он сжег большинство своих ранних записей, когда он начал показывать свою прозу друзьям, те были поражены сверхъестественной памятью Джека. Словно ему стоило только покопаться в подсознании, как он мог извлечь оттуда нужные воспоминания, например, как Гинсберг однажды ночью напился и сказал нечто поразительно верное о Достоевском и истине. Керуак имел дар активизировать воспоминания и одновременно — как и положено художнику — писать очень самобытные произведения.
В конце сороковых годов Керуак написал роман «Городок и город», где описывал свою молодость в стиле Пруста и Вулфа. Главный герой — художник, искренний молодой человек ищет истину и красоту… и обнаруживает их среди нью-йоркских жуликов и выдумщиков. Харкорт Брэйс согласился издать «Городок и город» в 1949 году. Дебют выглядел многообещающим. Керуак стал открытием сезона, новым лицом на литературных вечерах. Он наконец превратился в литератора. Все другие роли, которые он когда-либо играл — крепкого парня, студента, вылетевшего из университета, моряка, безработного бездельника, заключенного, неверного мужа, — отступали перед лицом этого факта. По иронии судьбы через несколько дней после того, как в 1950 году «Городок и город» был опубликован, друг Керуака и прототип одного из героев книги, Герберт Ханке, попал в тюрьму по обвинению в уголовном преступлении.
«Городок и город» не стал бестселлером. Критика восприняла книгу неоднозначно, продавалась она средне. Но это не охладило творческий энтузиазм Керуака. Подкрепляя силы бензедрином и марихуаной, он быстро писал вторую книгу. Он печатал ее на длинном рулоне бумаги для телетайпа, которую позаимствовал в информационном агентстве. Книга называлась «В дороге». В ней шла речь об их втором учителе, «украшенном бакенбардами герое снежного Запада» — Ниле Кэссиди.
В книге Освальда Шпенглера «Закат Европы» индустриальное общество уничтожает само себя, и на земле остаются только «феллахины», как Шпенглер называл простых, но умных бедных людей, которые умудряются выжить в любых условиях. Нил Кэссиди был очень похож на такого «феллахина», по крайней мере гораздо больше, чем любой из знакомых Берроуза. Если процитировать прекрасное описание биографа Кэссиди, Уильяма Плам-мера, он был «худой, слегка помешанный гедонист, который бил футбольным мячом на семьдесят ярдов, подтягивался пятьдесят раз и мог мастурбировать по шесть раз ежедневно. Он искренне радовался жизни, и она ему нравилась, он был заинтригован ее необычностью. И поэтому со временем он становился все более чувствителен, чувствен и любвеобилен. Он тоже был «преступником» и «человеком дна», как Ханке, но был гораздо более весел и приятен в общении. По потенциальному развитию он не уступал Берроузу, но одновременно с этим вел себя естественно, обладал прекрасной интуицией и был полностью интеллектуально раскован, одним словом, он просто лучился энергией».
С ним не просто можно было свободно обмениваться мыслями о «Новом Видении Мира». Он действительно жил этим. Когда он не угонял автомобили — а позже он подсчитал, что в молодости в одиночку угнал в общей сложности около пяти сотен машин, — или не занимался сексом с девушками — а случалось, что он спал с придурочными горничными в отелях просто вместо завтрака, — он проводил время в денверской публичной библиотеке. Больше всего ему нравились Шопенгауэр и Пруст. И Кэс-сиди не просто рассказывал вам о своей жизни, как обычно делают люди. Его рассказы врывались в вашу жизнь, словно саксофонное соло Бёрда, [67]— веселые и ритмичные, полные грязной порнографии и непристойностей. Однако за этим скрывалась такая глубокая философия, что его слушатели, как только они оставляли попытки сопротивляться его манере, понимали — этот парень не просто рассказывает байки, он передает мудрость. Кэссиди был одаренным человеком. И его разум был столь же мощным и неукротимым, как автомобили, которые он так любил угонять.
Окружающих потрясала невероятная энергия Кэссиди, и они часто пытались приставить его к делу, начиная с Джастина Бриерли, преподавателя денверской средней школы, проследившего, чтобы этот одаренный парень из местных трущоб был представлен «сливкам денверской молодежи». Впоследствии часть этих сливок поступила в Колумбийский университет, где с ними познакомились двое молодых людей с восточного побережья — Гинсберг и Керуак. Кэссиди впервые попал Нью-Йорк в 1946 году. С ним была его пятнадцатилетняя невеста, Луанн. Он немедленно, в порядке эксперимента, совратил гомосексуалиста Аллена Гинсберга, погрузив последнего в редко вознаграждаемое безумное увлечение, длившееся годы. Соблазнение Керуака было менее плотским, хотя и не менее основательным. Керуак-писатель был очарован как манерой Кэссиди рассказывать, так и самими его историями. Детство Нила, прошедшее в денверском квартале притонов, словно вышло из-под пера Диккенса. Кэссиди вырос в захудалой ночлежке «Метрополитен», под присмотром отца-алкоголика, иногда подрабатывавшего парикмахером. Там, пережидая годы Депрессии, обитали сутенеры, мелкие жулики и философствующие бродяги. Но гораздо больше, чем сами истории Кэссиди, Керуаку понравилась философия жизни, извлеченная Кэссиди из этих обстоятельств. Хотя Нил мог вести интеллектуальные разговоры с самыми умными людьми, он никогда не позволял концепциям преобладать над его интересом к жизни. «Он жил именно сейчас, настоящим моментом, — вспоминал один из его денверских друзей. — Он никогда не занимался планированием жизни, не ставил себе целей. У него не бывало ни пятилетних целей, ни даже целей на ближайшие две недели». По Кэссиди: если вам нужна машина, вы ее временно заимствуете; если вам будут сильно нужны деньги — они появятся; если вы попали в неприятности, вы сами из них выбираетесь; если не удается, платите штраф.
Жизнь Кэссиди была одним растянувшимся «спонтанным действием», хотя важно при этом не забывать о том, что у него также имелась достаточно самобытная система ценностей. Кэссиди разработал детальную теорию кармической ответственности. Например, если он приходил в дом и обнаруживал там полный холодильник, то всегда что-нибудь просил — пищу, автомобиль, деньги, — неважно. По его теории, кармическая обязанность хозяина — быть щедрым. Но если он обнаруживал в доме только старое сморщенное яблоко и пакет с молоком недельной давности, тогда уже его обязанностью становилось предложить что-нибудь в ответ.
Но вообще он чаще обнаруживал полные холодильники, и это вполне отвечало его жажде «просто потребить что-нибудь и всё». По крайней мере, именно так описывала это его первая жена, Луанн, и конечно у нее были для этого основания. Она познакомилась с Кэссиди на танцах. Луанн сидела, погруженная в собственные мысли о работе в денверской аптеке, а рядом Нил танцевал со своей тогдашней подругой. Увидев, что Луанн сидит одна, он, растягивая слова, проговорил: «Вот девочка, на которой я собираюсь жениться». И несколько месяцев спустя он так и сделал.
Кэссиди был один из немногих людей, рядом с которыми даже Керуак себя чувствовал слишком «правильным» и «нормальным». Но Нил никогда не ставил себя выше других. «Он никогда не насмешничал», — сказал Джон Клеллон Холмс, молодой писатель, общавшийся с Гинсбергом и Керуаком. Холмс тоже, как и все, был восхищен Нилом, а особенно его талантом «соблазнять девушек буквально за пару минут. Раз, и — бум! — в мешок!» Но в то же время, как типичный нью-йоркский интеллектуал, он характеризовал Кэссиди как «сумасшедшего в традиционном и наиболее серьезном смысле этого слова». Позднее, прочитав рукопись «В дороге», Холмс удивлялся интуитивному пониманию Керуака, что Кэссиди был настоящим символом тех скрытых желаний, что таились за внешним благополучием американских пригородов: «То, что Джек написал о нем, было связано с его личными интересами, но в то же время это было признаком его таланта — то, что он мог инстинктивно (а он делал это не сознательно) выделить характерные особенности эпохи».
Джек Керуак и Нил Кэссиди
«В дороге» была пронизана личностью Кэссиди (в романе его зовут Дин Мориарти, а Джека — СалПарадайз) и тем живительным влиянием, которое он оказывал на Керуака и Гинсберга. «Я начал вести беспорядочную, хаотичную жизнь, словно так было всегда», — писал Джек в начале романа, — полную беспорядочных встреч с теми, кто «страстно любил жизнь, разговоры и свободу». В данном случае речь идет о том, что он беспорядочно мотался туда-обратно из Денвера в Нью-Йорк, в одной из роскошных машин, которые так любил Нил, заезжая по пути к Берроузу в Новый Орлеан. «В дороге» не имела сюжета как такового. По сути, книга состояла из коротких рассказов о том, где они были, об автомобилях, которые они крали, и девушках, с которыми они спали, перемежающихся всеми фантазиями и открытиями, которыми они делились друг с другом, пока дорога убегала из-под колес их машины. Отличительной чертой был стиль: предложения, состоящие из «пулеметных очередей неожиданно всплывающих друг за другом слов», или фирменные монологи Кэссиди. Фактически замысел «В дороге» возник у Керуака именно после того, как он получил от Кэссиди письмо в сорок тысяч слов, в котором излагались веселые перипетии одного из его денверских любовных увлечений; до этого он ломал голову, как написать роман об их с Нилом похождениях, и беспокоился насчет темы, сюжетных линий, развития характеров. Но когда он прочитал письмо, что-то внутри у него щелкнуло: черт с ними, с литературными традициями, написать книгу можно просто, позволив ей вылиться из чудесного источника — памяти. «Стиль — словно роса, — писал Гинсберг в письме к Кэссэиди, — все словно переживаешь заново, то же ощущение, что ты молод и вокруг — весна».
Керуаку понадобилось двадцать бензедриновых дней, в апреле 1951 года, чтобы написать «В дороге», и когда он его закончил, вторая жена выставила его из их нью-йоркской квартиры, мотивируя это тем, что он бездельник и зануда. Отношения Керуака с женщинами настолько динамичны, что я не буду излагать их, чтобы не запутать читателя: Деннис Макналли в своей превосходной биографии Керуака пишет: «Одним из центральных идеальных образов в жизни Джека была жена Достоевского и неослабевающая поддержка, которую она оказывала мужу, а также идея об обязанности людей, не обладающих талантами, поддерживать творческую личность». Подобно многим агрессивным противникам существующего порядка того поколения, у Керуака роль женщин в жизни не вызывала сомнений. Они существовали для того, чтобы трахаться с ним, кормить его, прислуживать, а затем уходить в тень и становиться незаметными. К сожалению, немногие из современных девушек могли вынести такое больше нескольких месяцев. Это показывает только, как далеко женщины пятидесятых ушли от мадам Достоевской: зарождался феминизм. Фактически изгнание Керуака из его удобного (относительно) супружеского гнезда было предзнаменованием будущего — ни одно издательство не приняло рукопись «В дороге». Написанная на рулоне бумаги для телетайпа информационного агентства ЮПИ (у Клеллона Холмса рукопись вызывала ассоциации с большой палкой салями), она быстро приобрела определенную репутацию — сверхъестественный, возможно даже гениальный труд, но абсолютно неходкий.
Керуак был ошеломлен этим полным и безоговорочным отказом. И на поверхность всплыли непривлекательные стороны его характера: самовлюбленность, мания величия — почему мир не признает моих талантов? — и даже паранойя — я не признан, потому что мои друзья плетут интриги, крадут мои идеи, шепчутся у меня за спиной! Джек набросился на всех с обвинениями. Особенно неприятное письмо он послал Гинсбергу. По его мнению, какие-то там посредственности украли у него идеи. В качестве доказательства указывал на Клеллона Холмса, чей роман «Иди», изданный осенью 1952-го, пользовался коммерческим успехом. Именно тем, на который, по надеждам Харкорта Брэйса, должен был рассчитывать «Городок и город». Холмс имел наглость (по мнению Джека) не только продавать в розницу некоторые рассказы, относившиеся к их маленькой группе провидцев. Он также похитил некоторые броские высказывания Джека. Например, однажды ночью Керуак, в разговоре с друзьями, заметил: «Мы — разбитое поколение (beat)». Холмс упомянул об этом в «Иди», где на это выражение наткнулся молодой редактор газеты «Нью-Йорк тайме» Гилберт Миллстайн.
Миллстайн всегда искал свежие материалы о современных тенденциях в обществе. Он предложил Холмсу написать статью о «разбитом поколении». И тот написал, серьезно анализируя взгляды современных последователей теории «Нового Видения Мира». По его словам, они искали «открытия сознания и в конечном счете души», то есть состояния полной независимости от стандартов, позволяющего им достичь глубины (или подняться до высоты) «основных принципов сознания». Это являлось ключевым понятием «разбитого поколения», это и скрытая за этим идея создания сообщества согласных душ (всегда витавшая в воздухе, но не высказывавшаяся вслух); новая форма жизни, когда человечество стремится к объединению, а не к конфликтам. И именно об этом в основном была статья: как узнать настоящего собрата, настоящего битника. «Человек становится битником, когда он ставит на кон все, что у него есть», — писал Холмс.
Восемнадцатилетний Аллен Гинсберг повстречался с легендарным Джеком Ке-руаком, едва поступив в Колумбийский университет. В университете до сих пор вспоминают Керуака, главным образом как пример потраченных впустую возможностей. С ним приключилась любопытная история: Керуак поступил в университет на волне спортивной известности — восходящая звезда, покинувшая футбольные поля ради «Хорас Манн», прогрессивной нью-йоркской подготовительной школы, благодаря чему он смог вырваться из лоуэлльского захолустья. Он был типичным талантливым парнем из провинции, пытающимся проникнуть в городскую академическую среду. Но затем в первой игре сезона за университет Джек сломал ногу, получил еще несколько мелких травм и что-то в нем действительно сломалось. Проучившись месяц на втором курсе, Керуак оставил футбол и ушел из университета.
Он устроился работать на бензоколонке в штате Коннектикут. Он увлекался Томасом Вулфом, [63]а Фрэнк Мерривезэр ему не нравился. Ему хотелось жить, а не читать о жизни. Когда они повстречались с Гинсбергом, Керуак напоминал героя одного из рассказов Джека Лондона — это был крепкий моряк военного торгового флота, хваставший, что уже написал миллион слов прозы.
Их познакомил Люсьен Карр, красивый и довольно необычный молодой человек. К тому времени его уже выгнали из множества учебных заведений, среди которых были Чикагский университет и Боудойн. [64]Он выделялся бы своими нагловатыми циничными манерами, даже если бы был английским аристократом, а не происходил из верхних слоев буржуазного среднего класса Америки. Фактически он походил на праздных английских «детей солнца», купавшихся в шампанском, читавших стихи французских символистов и изощрявшихся в остроумии.
И в нем была определенная утонченность. Гинсбергу с Керу-аком это нравилось, и они хотели стать похожими на него. Но в то же время Керуак никогда не мог избавиться до конца от своих пролетарских манер и уважения к скромной простой жизни и физическому труду. (Карра смешили некоторые его выражения: «О, повтори еще разок. Так говорят в вашем Лоуэлле?») Гинсберг же, поступив в Колумбийский университет, был человеком немного робким, законопослушным и практичным. Карр любил говорить об «искусстве» и «духе», часто обе эти темы плавно перетекали одна в другую. «Я скажу вам, что отказываюсь признавать ваши маленькие страсти, — театрально заявлял он в небольшом полутемном дешевом ресторанчике на Вест-Сайде, куда они зашли выпить и пофилософствовать, — [я отказываюсь признавать] ваши мелкие банальные моральные принципы, ваш лицемерный альтруизм, ваши дурацкие гуманистические навязчивые идеи, все страсти и проблемы мелкой современной буржуазной культуры». Люсьена вообще отличала яростная горячность (которая часто является обратной стороной юношеской влюбчивости), и это делало его совершенно неотразимым.
Познакомив Гинсберга с Керуаком, Карр взял их с собой на встречу с известным в богемных кругах Уильямом Берроузом, который был для Люсьена своего рода духовным наставником. Билл, как и Люсьен, смотрелся среди своих родственников паршивой овцой. Он родился в Сент-Луисе, в достойной семье, разбогатевшей на производстве арифмометров. Сент-луисские Бер-роузы были бизнесменами и известными людьми. Когда Уильям достиг совершеннолетия, его отправили в Гарвард — приобретать необходимые общественные знакомства (академическое образование в тридцатые годы использовалось именно для этого). Но было нечто в этом рослом молодом человеке, заставлявшее думать, что юный Берроуз не продолжит дело своих родителей. Он не вписывался в атмосферу привилегированных клубов, в которых обычно вращались молодые наследники богатых родителей. Как выяснилось позже, Берроузу вообще было сложно вписаться в любую организацию. После Пёрл-Харбора он предпринял неудачную попытку устроиться в Управление стратегических служб и в Американскую полевую службу. Во флот его тоже не приняли. «С плоскостопием и плохим зрением, сдается мне, из него выйдет слабый моряк», — отметил врач. Когда произошла их встреча с Гинсбергом и Керуаком, он жил в центре Нью-Йорка на небольшое пособие, потребляя героин и вращаясь в криминальных кругах.
Если говорить о телосложении, то Берроуз вполне мог бы быть братом Олдоса Хаксли: он тоже был долговяз и обладал быстрым, энергичным умом. Он также имел сходные художественные таланты, хотя его и отличали определенные странности, чуждые «ясной, холодной логике» Олдоса. «Я как ребенок, — сказал однажды Берроуз, — я хотел стать писателем, потому что у писателей есть слава и богатство. Они проводят время в Сингапуре и Рангуне, разгуливают там в желтых шелковых костюмах и курят опиум. Они нюхают кокаин и путешествуют сквозь затерянные болота с преданным мальчиком-проводником. В Танжере, поселившись в квартале курильщиков гашиша, они вяло ласкают любимую газель».
Наркотики стали для Берроуза путем достижения того же самого состояния самоотрешения, которое Хаксли искал в медитациях и религии. Можно даже сказать, что в начале сороковых годов эти двое шли параллельными путями; они оба искали доступ к высшим состояниям сознания. Разница была только в том, на чем они концентрировали свои усилия. Если Хаксли удовлетворяли теоретические знания о превосходстве человека, свободного от привязанностей, то Берроуз активно искал способ как стать таким человеком. Он осмыслял это, возможно в силу его близости к «Мэдисон авеню» и тамошней армии убежденных бихевиористов, как «отказ от условностей». Чтобы стать свободным, необходимо избавиться от буржуазных предрассудков. Одним из способов достичь этого было осторожное исследование состояний, достигаемых с помощью наркотиков — героина, амфетаминов и недавно запрещенной марихуаны.
Помимо наркотиков наши два героя обнаружили дома у Берроуза книги, не включенные в обычный учебный план колледжа. Они детально изучали Кафку, «Опиум» Кокто, Селина, Рембо, «Закат Европы» Шпенглера, в котором выдвигался привлекательный тезис о том, что духовный кризис Запада вошел в завершающую стадию. Кроме того, у Берроуза Гинсберг и Керуак познакомились с множеством маргинальных типов, в частности с наркоманом Гербертом Ханке, знаменитым тем, что помогал Альфреду Кинси [65]— первому, кто начал исследовать сексуальные пристрастия среди нью-йоркских криминальных кругов. И еще они начали заниматься психоанализом. Несколько раз в неделю, лежа на кушетке у Берроуза, они рассказывали ему о своих мечтах и фантазиях.
Керуак позже описывал год под опекой Берроуза как период «дурного, низменного упадка». Одному из его друзей это напомнило какой-то роман Достоевского: «я знаю, он (Берроуз) был человеком, способным на убийство. Это производило отталкивающее впечатление. В нем было слишком много жестокости. Керуаку это нравилось и Гинсбергу нравилось. Но меня это пугало».
Напиваясь, они начинали возбужденно говорить о «Новом Видении Мира». Но на самом деле это было старое видение в духе Фауста, Бодлера, Рембо и Ницше, приукрашенное послевоенной восприимчивостью. Одной из ключевых идей концепции «Нового Видения Мира» было «спонтанное действие», непосредственный поступок, обычно требующий сильной воли и нацеленный на то, чтобы освободиться от буржуазной морали. По крайней мере, именно так это описывалось у Андре Жида. Первое «спонтанное действие» совершил Люсьен. Среди экзотичных знакомых Карра был сгорающий от любви гомосексуалист Дэвид Каммерер, учитель физкультуры в одной из частных школ, где учился Карр. Он преследовал его, пытаясь добиться взаимности. Это продолжалось в течение нескольких лет и закончилось темной летней ночью 1944 года. Конец оказался неожиданным для Каммерера. Его тело, к которому были привязаны камни, выловили из Гудзона. Как и приличествует человеку, совершившему «спонтанное действие», Карр так и не смог объяснить друзьям, почему он так поступил. Последовав совету Берроуза, на суде он говорил, что защищался от гомосексуалиста, пытавшегося его изнасиловать. Это привело в восхищение нью-йоркские средства массовой информации, которые быстро объявили случившееся «убийством при защите чести».
Смерть Каммерера завершает первый акт в нашем героическом повествовании. Карр обвинялся в убийстве, а Берроуза и Керуака взяли под стражу как важных свидетелей. Берроуз благодаря семейным связям вышел из тюрьмы уже через несколько часов и уехал в Сент-Луис. Керуак же томился там почти неделю: у него не было и сотни долларов, а залог следовало внести в пять тысяч. В отчаянии он согласился жениться на своей девушке, и ее родители внесли залог. Но ценой свадьбы для Керуака стало то, что ему пришлось поселиться на родине невесты, в Гросс-Пойнт, штат Мичиган, где его ждала работа на фабрике по производству шарикоподшипников. Так что в начале октября при вынесении Карру приговора присутствовал один только Гинсберг. Люсьену дали двадцать лет в исправительной тюрьме «Эль-мира». В письме брату, описывая распад их маленькой группы, Гинсберг проводил параллели с предсказанным Шпенглером закатом западной цивилизации: в их неудачах был повинен «яд умирающей культуры».
К чести Керуака, он обладал достаточной самодисциплиной и, пережив «дурной, низменный упадок», не пропал в героиновом тумане, как Берроуз, и не увлекся бензедрином, [66]как жена Берроуза, Джоан. Фактически вся эта насыщенная событиями мелодрама, кульминацией которой стала смерть Каммерера, только укрепила в нем намерение стать большим писателем. Джек обычно сидел в уголке и писал что-нибудь, в то время как вокруг могли происходить абсолютно жуткие события. Хотя он сжег большинство своих ранних записей, когда он начал показывать свою прозу друзьям, те были поражены сверхъестественной памятью Джека. Словно ему стоило только покопаться в подсознании, как он мог извлечь оттуда нужные воспоминания, например, как Гинсберг однажды ночью напился и сказал нечто поразительно верное о Достоевском и истине. Керуак имел дар активизировать воспоминания и одновременно — как и положено художнику — писать очень самобытные произведения.
В конце сороковых годов Керуак написал роман «Городок и город», где описывал свою молодость в стиле Пруста и Вулфа. Главный герой — художник, искренний молодой человек ищет истину и красоту… и обнаруживает их среди нью-йоркских жуликов и выдумщиков. Харкорт Брэйс согласился издать «Городок и город» в 1949 году. Дебют выглядел многообещающим. Керуак стал открытием сезона, новым лицом на литературных вечерах. Он наконец превратился в литератора. Все другие роли, которые он когда-либо играл — крепкого парня, студента, вылетевшего из университета, моряка, безработного бездельника, заключенного, неверного мужа, — отступали перед лицом этого факта. По иронии судьбы через несколько дней после того, как в 1950 году «Городок и город» был опубликован, друг Керуака и прототип одного из героев книги, Герберт Ханке, попал в тюрьму по обвинению в уголовном преступлении.
«Городок и город» не стал бестселлером. Критика восприняла книгу неоднозначно, продавалась она средне. Но это не охладило творческий энтузиазм Керуака. Подкрепляя силы бензедрином и марихуаной, он быстро писал вторую книгу. Он печатал ее на длинном рулоне бумаги для телетайпа, которую позаимствовал в информационном агентстве. Книга называлась «В дороге». В ней шла речь об их втором учителе, «украшенном бакенбардами герое снежного Запада» — Ниле Кэссиди.
В книге Освальда Шпенглера «Закат Европы» индустриальное общество уничтожает само себя, и на земле остаются только «феллахины», как Шпенглер называл простых, но умных бедных людей, которые умудряются выжить в любых условиях. Нил Кэссиди был очень похож на такого «феллахина», по крайней мере гораздо больше, чем любой из знакомых Берроуза. Если процитировать прекрасное описание биографа Кэссиди, Уильяма Плам-мера, он был «худой, слегка помешанный гедонист, который бил футбольным мячом на семьдесят ярдов, подтягивался пятьдесят раз и мог мастурбировать по шесть раз ежедневно. Он искренне радовался жизни, и она ему нравилась, он был заинтригован ее необычностью. И поэтому со временем он становился все более чувствителен, чувствен и любвеобилен. Он тоже был «преступником» и «человеком дна», как Ханке, но был гораздо более весел и приятен в общении. По потенциальному развитию он не уступал Берроузу, но одновременно с этим вел себя естественно, обладал прекрасной интуицией и был полностью интеллектуально раскован, одним словом, он просто лучился энергией».
С ним не просто можно было свободно обмениваться мыслями о «Новом Видении Мира». Он действительно жил этим. Когда он не угонял автомобили — а позже он подсчитал, что в молодости в одиночку угнал в общей сложности около пяти сотен машин, — или не занимался сексом с девушками — а случалось, что он спал с придурочными горничными в отелях просто вместо завтрака, — он проводил время в денверской публичной библиотеке. Больше всего ему нравились Шопенгауэр и Пруст. И Кэс-сиди не просто рассказывал вам о своей жизни, как обычно делают люди. Его рассказы врывались в вашу жизнь, словно саксофонное соло Бёрда, [67]— веселые и ритмичные, полные грязной порнографии и непристойностей. Однако за этим скрывалась такая глубокая философия, что его слушатели, как только они оставляли попытки сопротивляться его манере, понимали — этот парень не просто рассказывает байки, он передает мудрость. Кэссиди был одаренным человеком. И его разум был столь же мощным и неукротимым, как автомобили, которые он так любил угонять.
Окружающих потрясала невероятная энергия Кэссиди, и они часто пытались приставить его к делу, начиная с Джастина Бриерли, преподавателя денверской средней школы, проследившего, чтобы этот одаренный парень из местных трущоб был представлен «сливкам денверской молодежи». Впоследствии часть этих сливок поступила в Колумбийский университет, где с ними познакомились двое молодых людей с восточного побережья — Гинсберг и Керуак. Кэссиди впервые попал Нью-Йорк в 1946 году. С ним была его пятнадцатилетняя невеста, Луанн. Он немедленно, в порядке эксперимента, совратил гомосексуалиста Аллена Гинсберга, погрузив последнего в редко вознаграждаемое безумное увлечение, длившееся годы. Соблазнение Керуака было менее плотским, хотя и не менее основательным. Керуак-писатель был очарован как манерой Кэссиди рассказывать, так и самими его историями. Детство Нила, прошедшее в денверском квартале притонов, словно вышло из-под пера Диккенса. Кэссиди вырос в захудалой ночлежке «Метрополитен», под присмотром отца-алкоголика, иногда подрабатывавшего парикмахером. Там, пережидая годы Депрессии, обитали сутенеры, мелкие жулики и философствующие бродяги. Но гораздо больше, чем сами истории Кэссиди, Керуаку понравилась философия жизни, извлеченная Кэссиди из этих обстоятельств. Хотя Нил мог вести интеллектуальные разговоры с самыми умными людьми, он никогда не позволял концепциям преобладать над его интересом к жизни. «Он жил именно сейчас, настоящим моментом, — вспоминал один из его денверских друзей. — Он никогда не занимался планированием жизни, не ставил себе целей. У него не бывало ни пятилетних целей, ни даже целей на ближайшие две недели». По Кэссиди: если вам нужна машина, вы ее временно заимствуете; если вам будут сильно нужны деньги — они появятся; если вы попали в неприятности, вы сами из них выбираетесь; если не удается, платите штраф.
Жизнь Кэссиди была одним растянувшимся «спонтанным действием», хотя важно при этом не забывать о том, что у него также имелась достаточно самобытная система ценностей. Кэссиди разработал детальную теорию кармической ответственности. Например, если он приходил в дом и обнаруживал там полный холодильник, то всегда что-нибудь просил — пищу, автомобиль, деньги, — неважно. По его теории, кармическая обязанность хозяина — быть щедрым. Но если он обнаруживал в доме только старое сморщенное яблоко и пакет с молоком недельной давности, тогда уже его обязанностью становилось предложить что-нибудь в ответ.
Но вообще он чаще обнаруживал полные холодильники, и это вполне отвечало его жажде «просто потребить что-нибудь и всё». По крайней мере, именно так описывала это его первая жена, Луанн, и конечно у нее были для этого основания. Она познакомилась с Кэссиди на танцах. Луанн сидела, погруженная в собственные мысли о работе в денверской аптеке, а рядом Нил танцевал со своей тогдашней подругой. Увидев, что Луанн сидит одна, он, растягивая слова, проговорил: «Вот девочка, на которой я собираюсь жениться». И несколько месяцев спустя он так и сделал.
Кэссиди был один из немногих людей, рядом с которыми даже Керуак себя чувствовал слишком «правильным» и «нормальным». Но Нил никогда не ставил себя выше других. «Он никогда не насмешничал», — сказал Джон Клеллон Холмс, молодой писатель, общавшийся с Гинсбергом и Керуаком. Холмс тоже, как и все, был восхищен Нилом, а особенно его талантом «соблазнять девушек буквально за пару минут. Раз, и — бум! — в мешок!» Но в то же время, как типичный нью-йоркский интеллектуал, он характеризовал Кэссиди как «сумасшедшего в традиционном и наиболее серьезном смысле этого слова». Позднее, прочитав рукопись «В дороге», Холмс удивлялся интуитивному пониманию Керуака, что Кэссиди был настоящим символом тех скрытых желаний, что таились за внешним благополучием американских пригородов: «То, что Джек написал о нем, было связано с его личными интересами, но в то же время это было признаком его таланта — то, что он мог инстинктивно (а он делал это не сознательно) выделить характерные особенности эпохи».
«В дороге» была пронизана личностью Кэссиди (в романе его зовут Дин Мориарти, а Джека — СалПарадайз) и тем живительным влиянием, которое он оказывал на Керуака и Гинсберга. «Я начал вести беспорядочную, хаотичную жизнь, словно так было всегда», — писал Джек в начале романа, — полную беспорядочных встреч с теми, кто «страстно любил жизнь, разговоры и свободу». В данном случае речь идет о том, что он беспорядочно мотался туда-обратно из Денвера в Нью-Йорк, в одной из роскошных машин, которые так любил Нил, заезжая по пути к Берроузу в Новый Орлеан. «В дороге» не имела сюжета как такового. По сути, книга состояла из коротких рассказов о том, где они были, об автомобилях, которые они крали, и девушках, с которыми они спали, перемежающихся всеми фантазиями и открытиями, которыми они делились друг с другом, пока дорога убегала из-под колес их машины. Отличительной чертой был стиль: предложения, состоящие из «пулеметных очередей неожиданно всплывающих друг за другом слов», или фирменные монологи Кэссиди. Фактически замысел «В дороге» возник у Керуака именно после того, как он получил от Кэссиди письмо в сорок тысяч слов, в котором излагались веселые перипетии одного из его денверских любовных увлечений; до этого он ломал голову, как написать роман об их с Нилом похождениях, и беспокоился насчет темы, сюжетных линий, развития характеров. Но когда он прочитал письмо, что-то внутри у него щелкнуло: черт с ними, с литературными традициями, написать книгу можно просто, позволив ей вылиться из чудесного источника — памяти. «Стиль — словно роса, — писал Гинсберг в письме к Кэссэиди, — все словно переживаешь заново, то же ощущение, что ты молод и вокруг — весна».
Керуаку понадобилось двадцать бензедриновых дней, в апреле 1951 года, чтобы написать «В дороге», и когда он его закончил, вторая жена выставила его из их нью-йоркской квартиры, мотивируя это тем, что он бездельник и зануда. Отношения Керуака с женщинами настолько динамичны, что я не буду излагать их, чтобы не запутать читателя: Деннис Макналли в своей превосходной биографии Керуака пишет: «Одним из центральных идеальных образов в жизни Джека была жена Достоевского и неослабевающая поддержка, которую она оказывала мужу, а также идея об обязанности людей, не обладающих талантами, поддерживать творческую личность». Подобно многим агрессивным противникам существующего порядка того поколения, у Керуака роль женщин в жизни не вызывала сомнений. Они существовали для того, чтобы трахаться с ним, кормить его, прислуживать, а затем уходить в тень и становиться незаметными. К сожалению, немногие из современных девушек могли вынести такое больше нескольких месяцев. Это показывает только, как далеко женщины пятидесятых ушли от мадам Достоевской: зарождался феминизм. Фактически изгнание Керуака из его удобного (относительно) супружеского гнезда было предзнаменованием будущего — ни одно издательство не приняло рукопись «В дороге». Написанная на рулоне бумаги для телетайпа информационного агентства ЮПИ (у Клеллона Холмса рукопись вызывала ассоциации с большой палкой салями), она быстро приобрела определенную репутацию — сверхъестественный, возможно даже гениальный труд, но абсолютно неходкий.
Керуак был ошеломлен этим полным и безоговорочным отказом. И на поверхность всплыли непривлекательные стороны его характера: самовлюбленность, мания величия — почему мир не признает моих талантов? — и даже паранойя — я не признан, потому что мои друзья плетут интриги, крадут мои идеи, шепчутся у меня за спиной! Джек набросился на всех с обвинениями. Особенно неприятное письмо он послал Гинсбергу. По его мнению, какие-то там посредственности украли у него идеи. В качестве доказательства указывал на Клеллона Холмса, чей роман «Иди», изданный осенью 1952-го, пользовался коммерческим успехом. Именно тем, на который, по надеждам Харкорта Брэйса, должен был рассчитывать «Городок и город». Холмс имел наглость (по мнению Джека) не только продавать в розницу некоторые рассказы, относившиеся к их маленькой группе провидцев. Он также похитил некоторые броские высказывания Джека. Например, однажды ночью Керуак, в разговоре с друзьями, заметил: «Мы — разбитое поколение (beat)». Холмс упомянул об этом в «Иди», где на это выражение наткнулся молодой редактор газеты «Нью-Йорк тайме» Гилберт Миллстайн.
Миллстайн всегда искал свежие материалы о современных тенденциях в обществе. Он предложил Холмсу написать статью о «разбитом поколении». И тот написал, серьезно анализируя взгляды современных последователей теории «Нового Видения Мира». По его словам, они искали «открытия сознания и в конечном счете души», то есть состояния полной независимости от стандартов, позволяющего им достичь глубины (или подняться до высоты) «основных принципов сознания». Это являлось ключевым понятием «разбитого поколения», это и скрытая за этим идея создания сообщества согласных душ (всегда витавшая в воздухе, но не высказывавшаяся вслух); новая форма жизни, когда человечество стремится к объединению, а не к конфликтам. И именно об этом в основном была статья: как узнать настоящего собрата, настоящего битника. «Человек становится битником, когда он ставит на кон все, что у него есть», — писал Холмс.