Джентльмены некоторое время гудели и вибрировали, усваивая услышанное. Один протолкался к лестнице, и его тут же окружила орава подпрыгивающих босоногих мальчишек. Джентльмен что-то быстро написал на бумажке и отдал её мальчишке, который прыгал выше других. Тот пробился через толпу товарищей, через три ступеньки взлетел по лестнице, перепрыгнул через телегу, отпихнул торговку рыбой и припустил по мосту. Отсюда до берега было сто с чем-то ярдов и ещё примерно шестьсот до Биржи – таким темпом примерно минуты три. Расспросы тем временем продолжались:
   – Видели ли вы военные корабли в Ла-Манше, майн герр? Английские, французские, голландские?
   – Там был… – Здесь ему не хватило английского. Он беспомощно развёл руками.
   – Туман!
   – Туман, – повторил немец.
   – Вы слышали выстрелы?
   – Редкие. Скорее всего это были сигналы. Шифрованные сведения распространялись через туман, столь непроницаемый для света и столь прозрачный для звука… – И тут иностранца понесло. Он принялся вслух размышлять на смеси французского и латыни, как можно передавать шифрованные данные при помощи взрывов. Система основывалась на идеях из уилкинсова «Криптономикона» и предполагала столь значительный расход пороха, что наверняка пришлась бы по душе Джону Комстоку. Другими словами, молодой немец отождествил себя (по крайней мере для Даниеля Уотерхауза) с доктором Готфридом Вильгельмом Лейбницем. Наблюдатели утратили интерес и обратили расспросы к другим лодкам.
   Лейбниц сошёл на английский берег. За ним следовали два других немца, постарше, не такие словоохотливые и (предположил Даниель) более значительные. За ними, в свою очередь, следовал старший слуга, возглавляющий целую колонну носильщиков с сундуками. Однако свой деревянный ящичек Лейбниц никому не доверил.
   Даниель шагнул вперёд, но какой-то шустрый малый оттёр его плечом, вручил одному из старших господ запечатанный конверт и быстро зашептал на нижненемецком.
   Даниель раздражённо выпрямился. Так случилось, что при этом взгляд его упал в сторону Сити и остановился на набережной ниже моста – груде чёрных камней, оставшихся после Пожара. Этот участок могли бы восстановить годы назад, но не восстановили, сочтя другие более важными. Несколько человек занимались там высокоинтеллектуальной работой – провешивали линии и делали зарисовки. Один из них – удивительно! – оказался Робертом Гуком, которого Даниель тихонько оставил в Грешем-колледже час назад. Менее удивительно, что Гук (при своей зоркости) узнал Даниеля на островке посреди реки, где тот встречал явно заграничную делегацию, а потому помрачнел и нахмурился.
   Лейбниц и его спутники что-то обсуждали на верхненемецком. Шустрый малый взглянул на Даниеля. Это был один из посыльных (и по совместительству – лазутчиков) голландского посла. Немцы составили некий план, по которому им, видимо, предстояло разойтись. Даниель шагнул вперёд и представился.
   Другие немцы, представляясь в ответ, называли свои фамилии, однако значение имели их родословные: один доводился племянником архиепископу Майнцскому, другой был сыном премьер-министра барона фон Бойнебурга. Другими словами, очень важные люди в Майнце, соответственно довольно значительные в Священной Римской империи, которая сохраняла относительный нейтралитет во франко-английско-голландской сваре. Судя по всему, они прибыли в качестве посредников в мирных переговорах. Лейбниц знал, кто такой Даниель, и спросил:
   – Уилкинс ещё жив?
   – Да…
   – Благодарение Богу.
   – Хотя очень болен. Если вы намерены его посетить, я бы посоветовал сделать это прямо сейчас. Охотно вас провожу, доктор Лейбниц… окажите честь, позвольте мне понести ящичек.
   – Вы очень любезны, – отвечал Лейбниц, – однако я понесу его сам.
   – Коли внутри золото или драгоценности, советую держать его крепко.
   – Улицы Лондона небезопасны?
   – Скажем так: мировые судьи заняты по большей части диссентерами и голландцами, и наши воришки не преминули этим воспользоваться.
   – Содержимое ящичка много ценнее золота, – молвил Лейбниц, вступая на лестницу, – однако его невозможно украсть.
   Он ничуть не походил на монстра.
   По словам Ольденбурга, французы из академии Монмора, которая была для Франции примерно тем же, что Лондонское Королевское общество – для Англии, в последнее время называли Лейбница латинским словом monstro. И это люди, лично знавшие Ферма и Декарта!… Поскольку в таких кругах преувеличения считались недопустимой вульгарностью, члены Королевского общества ударились в этимологические изыскания: следует ли понимать, что Лейбниц – урод? Неестественный гибрид человека с кем-то ещё? Божественное предзнаменование?
   – Он живёт в той стороне, не так ли?
   – Епископ вынужден был переехать из-за болезни – он в доме своей падчерицы на Чансери-лейн.
   – Тогда нам всё равно в ту сторону, затем налево.
   – Вы бывали в Лондоне, доктор Лейбниц?
   – Я изучал его по картинам.
   – Боюсь, после Пожара они превратились в антикварный курьёз – вроде карт Атлантиды.
   – Всё же рассматривать виды пусть даже и воображаемого города в определенном смысле полезно, – сказал Лейбниц. – В конкретный момент времени художник видит город только с одной точки и потому перемещается: пишет сперва с холма на одной его стороне, затем с башни на другой и с перекрёстка в центре, всё на одном холсте. Значит, глядя на полотно, мы в некой малой степени постигаем, как Господь видит Вселенную, ибо Он зрит её со всех точек зрения одновременно. Населив мир столькими мыслящими созданиями, каждое из которых смотрит с собственной точки зрения, Он дает нам понять, что значит быть вездесущим.
   Даниель решил промолчать, чтобы слова Лейбница повисли в воздухе, как звуки органа в лютеранской церкви. Тем временем они добрались до северной оконечности моста, где грохот водяных колёс под каменным сводом шлюза так и так заглушил бы разговор. Только начав подъём по Фиш-стрит, Даниель спросил:
   – Я видел, что вы уже вступили в сношения с голландским послом. Можно ли заключить, что вы здесь с миссией не чисто натурфилософского свойства?
   – Вопрос разумный – в определённой степени, – проворчал Лейбниц. – Мы ведь ровесники, вы и я? – Он быстро оглядел Даниеля. Глаза у него были как стеклянные бусинки или как буравчики, в зависимости от того, какого рода монстром его считать.
   – Мне двадцать шесть.
   – Мне тоже. Значит, мы оба родились в тысяча шестьсот сорок шестом. В тот год шведы захватили Прагу и вторглись в Баварию. Инквизиция жгла евреев в Мексике. Полагаю, подобные ужасы творились и в Англии?
   – Кромвель разбил королевскую армию под Ньюарком… король бежал… Джон Комсток был ранен…
   – Мы говорим лишь о королях и дворянах. Вообразите страдания простых крестьян и бродяг, которые не менее драгоценны в очах Господа. А вы спрашиваете, прибыл я с дипломатическими или с философскими целями, как будто эти два понятия можно разделить.
   – Знаю, вопрос был бестактен и груб, однако моя обязанность – поддерживать разговор. Вы сказали, что цель всех натурфилософов – восстанавливать мир и гармонию среди людей. С этим я спорить не могу.
   Лейбниц смягчился.
   – Наша цель – не дать голландской войне перекинуться на всю Европу. Пусть вас не оскорбляет моя прямота: архиепископ и барон – члены Королевского общества, и я тоже. Они алхимики; я – нет, если не считать политики. Они надеются, что через натурфилософию я смогу войти в сношение с важными людьми, к которым нелегко было бы подобраться по дипломатическим каналам.
   – Десять лет назад я, может быть, оскорбился бы, – сказал Даниель. – Однако теперь меня уже ничем не удивишь.
   – Однако в стремлении увидеть епископа Честерского я руководствуюсь самыми чистыми из всех возможных мотивов.
   – Он это почувствует и обрадуется, – заверил Даниель. – Последние несколько лет жизни Уилкинс целиком принёс в жертву политике – он пытается разрушить здание теократии, предупредить её возрождение в случае, если на английский престол взойдёт папист…
   – Или уже взошёл, – вставил Лейбниц.
   Лёгкость, с какой Лейбниц предположил, будто Карл II – тайный католик, подсказала Даниелю, что на Континенте это ни для кого не секрет. Он почувствовал себя жалким и наивным провинциалом. В каких бы преступлениях и обманах ни подозревал он короля, ему и в голову не приходило, что тот дерзко лжёт всей стране о своей вере.
   У Даниеля было много времени, чтобы скрыть досаду, пока они шагали через центр города, превращенный в одну нескончаемую стройку, что, впрочем, не мешало деловой жизни златокузнечных лавок и Биржи. Булыжники свистели между Даниелем и Лейбницем, словно пушечные ядра, лопаты абордажными саблями рассекали воздух, тачки с золотом, серебром, кирпичами и глиной сновали, словно повозки с боеприпасами, по временным настилам из досок и утоптанной грязи.
   Быть может, приметив озабоченность на лице Даниеля, Лейбниц сказал:
   – Совсем как на рю Вивьен в Париже. Я часто хожу туда читать рукописи в Biblioteque du Roi[47].
   – Я слышал, туда отправляют экземпляр каждой отпечатанной во Франции книги.
   – Да.
   – Однако она основана в год нашего Пожара, так что, полагаю, ещё очень мала – ведь ей всего несколько лет от роду.
   – Эти годы были весьма плодотворны для математики; кроме того, в ней хранятся некоторые неопубликованные рукописи Декарта и Паскаля.
   – Но не классические труды?
   – Мне посчастливилось возрастать – или взращивать себя – в отцовской библиотеке, где все эти труды были.
   – Ваш отец имел склонность к математике?
   – Трудно сказать. Как путешественник, узнающий город по картинам, написанным с разных точек, я знаю отца лишь по книгам, которые он читал.
   – Теперь я понял ваше сравнение, доктор. Biblioteque du Roi для вас – ближайшее на сегодняшний день приближение к тому, как Господь видит мир.
   – И всё же более обширная библиотека дала бы лучшее приближение.
   – При всем уважении, доктор, чем эта улица похожа на рю Вивьен? У нас в Англии нет подобной библиотеки.
   – Biblioteque du Roi – всего лишь здание, дом, который Кольбер приобрёл на рю Вивьен, вероятно, в качестве вложения в недвижимость, ибо на этой улице расположены златокузнечные лавки. Каждые десять дней, с десяти утра до полудня, все парижские торговцы отправляют свои деньги на рю Вивьен для пересчёта. Я сижу в доме Кольбера, силясь постичь Декарта или работая над математическими доказательствами, которые поручил мне мой наставник Гюйгенс, и гляжу на улицу, по которой бредут носильщики, сгибаясь под тяжестью золота и серебра. Теперь вы начинаете понимать мою загадку?
   – Какую?
   – Этот ящичек! Я сказал, что лежащее в нем ценнее золота, и всё же его невозможно украсть. Куда нам сейчас поворачивать?
   Они достигли урагана, в котором сталкивались улицы Треднидл, Корнхилл, Полтри и Ломбард. Мальчишки-посыльные стремглав неслись через перекрёсток, словно стрелы из арбалета или (подозревал Даниель) словно прозрачные намёки, которые ему никак не удавалось взять в толк.
 
* * *
 
   Добрая сотня лондонских епископов, лордов, проповедников и джентльменов-философов охотно приютили бы у себя болящего Уилкинса, однако он осел в доме своей падчерицы на Чансери-лейн, неподалёку от того места, где жил Уотерхауз. Вход в дом и улица были запружены толпою придворных – не лощёных царедворцев высшего уровня, но побитых и потрёпанных, чересчур старых или чересчур неказистых, короче, тех, на ком по-настоящему держалась государственная машина[48]. Они теснились вокруг кареты, украшенной гербом графа Пенистонского. Дом был старый (пожар остановился в нескольких ярдах от него), крытый соломой, фахверковый, прямиком из «Кентерберийских рассказов» – самый неподходящий фон для роскошного экипажа и тонюсеньких рапир.
   – Видите, несмотря на чистоту своих мотивов, вы уже увязли в политике, – сказал Даниель. – Хозяйка этого дома – племянница Кромвеля.
   – Кромвеля?!
   – Того самого, чья голова смотрит на Вестминстер с пики. Далее, эта великолепная карета принадлежит Нотту Болструду, графу Пенистонскому, – его отец основал секту гавкеров, как правило, объединяемую с другими под уничижительной кличкою «пуритане». Впрочем, гавкеры всегда выделялись своей радикальностью: например, они считают, что правительство и церковь не должны иметь между собой ничего общего и что всех рабов в мире надо освободить.
   – Однако люди перед входом одеты как придворные! Они хотят взять пуританский дом штурмом?
   – Это клевреты Болструда. Понимаете, граф Пенистонский – государственный секретарь его величества.
   – Я слышал, что король Карл Второй назначил фанатика государственным секретарём, но затруднялся поверить.
   – Подумайте, возможны ли гавкеры в какой-то другой стране? За исключением Амстердама, конечно.
   – Разумеется, нет! – с легким негодованием отвечал Лейбниц. – Их бы давно истребили.
   – Посему, несмотря на своё отношение к королю, Нотт Болструд вынужден поддерживать свободную и независимую Англию, и когда диссентеры обвиняют короля в чрезмерной близости к Франции, его величество может просто указать на Болструда как на живое свидетельство независимой международной политики.
   – Но это же фарс! – пробормотал Лейбниц. – Весь Париж знает, что Англия у Франции в кармане.
   – Весь Лондон тоже это знает. Разница в том, что у нас тут три дюжины театров, а в Париже – только один.
   Наконец и ему удалось поставить Лейбница в тупик.
   – Не понимаю.
   – Я хочу сказать, что мы любим фарсы.
   – А почему Болструд навещает племянницу Кромвеля?
   – Вероятно, он навещает Уилкинса.
   Лейбниц в задумчивости остановился.
   – Соблазнительно. Однако невозможно по протоколу. Я не могу войти в этот дом.
   – Конечно, можете – со мной, – объявил Даниель.
   – Я должен вернуться и пригласить своих спутников. Мой ранг не позволяет мне беспокоить государственного секретаря.
   – А мне мой – позволяет, – сказал Даниель. – Одно из первых моих воспоминаний, как он кувалдой крушит церковный орган. Мой приход напомнит ему о приятном.
   Лейбниц в ужасе замер. Даниель почти видел отражённые в его зрачках витражи и органные трубы уютной лютеранской кирхи.
   – Почему он совершил такой вандализм?
   – Потому что это была англиканская церковь. Ему едва исполнилось двадцать – возраст юношеской горячности.
   – Ваши родные были последователями Кромвеля?
   – Вернее сказать, что Кромвель был последователем моего отца – да упокоит Господь их души.
   Вокруг уже сомкнулась толпа придворных, так что Лейбниц не мог подчиниться инстинкту и убежать.
   Несколько минут они проталкивались через толпу всё более высокопоставленных и хорошо одетых людей, затем поднялись по лестнице и оказались в крохотной комнатёнке с низким сводчатым потолком. Пахло так, словно Уилкинс уже умер, однако большая его часть была ещё жива; он сидел, опершись на подушки и примостив на коленях доску с каким-то документом. Нотт Болструд – сорока двух лет – стоял на коленях рядом с кроватью. Когда Даниель вошёл, он обернулся. За десять лет в Ньюгейтской тюрьме, среди убийц и безумцев, у него выработалась привычка смотреть, кто подходит сзади, полезная для государственного секретаря, как была в своё время полезна для фанатика-разрушителя.
   – Брат Даниель!
   – Милорд.
   – Вы сгодитесь не хуже любого другого и даже лучше многих.
   – Для чего, сэр?
   – Чтобы засвидетельствовать подпись епископа.
   Болструд обмакнул перо в чернила, Даниель вложил его в пухлые пальцы Уилкинса. Несколько раз вздохнув, епископ Честерский принялся водить рукой, и на бумаге начали возникать закорючки, похожие на подпись Уилкинса, как призрак – на человека. Короче, хорошо, что в комнате было кому её засвидетельствовать. Даниель не знал, о чём документ, но по виду предположил, что он предназначен для короля.
   Сразу после этого граф Пенистонский заторопился. Однако прежде чем выйти, он сказал Даниелю:
   – Если у вас есть доля в Гвинейской компании герцога Йоркского, продайте её, ибо скоро этот папист-работорговец пожнёт бурю. – И тут, может быть, второй или третий раз в жизни Нотт Болструд улыбнулся.
   – Покажите мне её, доктор Лейбниц, – сказал Уилкинс, пропуская все предварительные формальности. Он не мочился уже три дня и знал, что время поджимает.
   Лейбниц осторожно присел на краешек кровати и открыл ящичек.
   Даниель увидел шестерни, валы, ручки. В первый миг он подумал, что это новая конструкция часов, но циферблата и стрелок не было – только несколько колесиков с цифрами.
   – Разумеется, она во многом восходит к машине мсье Паскаля, – сказал Лейбниц, – однако может не только складывать и вычитать числа, но и умножать.
   – Покажите, как она работает, доктор.
   – Должен признаться, она ещё не закончена. – Лейбниц нахмурился, повернул машинку к свету и резко дунул. Изнутри вылетел таракан, описал дугу и, коснувшись пола, убежал под кровать. – Это только демонстрационный образец. Законченная, она будет великолепна.
   – Не важно, – сказал Уилкинс. – В ней используются десятичные числа?
   – Да, как у Паскаля, хотя двоичные были бы лучше.
   – Мне можете не рассказывать, – проговорил Уилкинс и пустился в получасовое рассуждение, целыми страницами цитируя соответствующие главы «Криптономикона».
   Наконец Лейбниц деликатно кашлянул.
   – Есть и механические причины: трение и проскальзывание всё портят.
   – Гук! Гук бы её построил, – сказал Уилкинс. – Однако довольно о машинах. Давайте поговорим о пансофизме. Добились ли вы успеха в Вене?
   – Я несколько раз писал императору, рассказывал ему о Biblioteque du Roi
   – Надеясь возбудить его зависть?
   – Да… увы, в иерархии его пороков безраздельно царит леность. А как ваши успехи, милорд?
   – Сэр Элиас Ашмол создает порядочную библиотеку, однако он разбрасывается и одержим алхимией. Мне пришлось заняться более фундаментальными вопросами. – Уилкинс слабым движением руки указал на дверь, через которую только что вышел Болструд. – Я верю, что двоичные арифметические машины будут очень важны. Ольденбург тоже преисполнен самого горячего интереса.
   – Сочту за честь продолжить ваш труд, сударь.
   – У меня нет времени на вежливые слова. Уотерхауз!
   – Милорд? – только и смог выдавить Даниель. Дрейк был его родителем, Уилкинс – повелителем, наставником и духовным отцом.
   – Отныне на вас ложится обязанность всё это осуществить.
   – Что осуществить, милорд?
   Однако Уилкинс то ли умер, то ли заснул.
 
* * *
 
   Они прошли через тёмную кухоньку и далее через лабиринт подворотен и проулков, где на них обращали внимание главным образом петухи и собаки. Преследуемые лаем и кукареканьем мистер Уотерхауз и доктор Лейбниц оказались в квартале театров и кофеен. Сгодилась бы любая из этих кофеен, однако они были почти на Квин-стрит, ещё одной улице, которую перестраивал Гук. Даниель ощущал себя блохой под Великим Микроскопом. Гук, словно хорда, стянул собой чуть ли не половину космоса: Даниелю казалось, будто он прыгает из укрытия в укрытие, хоть ему и нечего скрывать. Лейбниц держался бодро и был явно не прочь прогуляться по городу, поэтому Даниель снова повёл его к реке. Он пытался понять, что за обязанность возложил на него Уилкинс, и потому плохо развлекал гостя. Примерно через четверть часа до него дошло, что у Лейбница могут быть соображения на сей счёт.
   – Вы сказали, что хотели бы продолжить труды Уилкинса. Какие именно? Полёт на Луну или?…
   – Философский язык, – произнёс Лейбниц, словно другого ответа и быть не может.
   Он знал, что Даниель участвовал в проекте, и воспринял вопрос как знак, что тот не очень этим гордится (что было верно). Теперь у Даниеля закралось подозрение: может быть, философский язык обладает какими-то достоинствами, которые он по тупости не разглядел?
   – Что ещё с ним делать? – спросил Даниель. – Вы хотите предложить какие-то усовершенствования? Дополнения? Перевести работу на немецкий?… Вы качаете головой, доктор, – так что же?
   – Я учился на законника. Не пугайтесь так, мистер Уотерхауз, в Германии это вполне уважаемая профессия. Помните, что у нас нет Королевского общества. Получив степень доктора юриспруденции, я поступил на службу к архиепископу Майнцскому, и тот поручил мне привести в порядок законодательство. Это настоящая Вавилонская башня – смешение римского, германского и местного права. Я решил, что нет смысла подлатывать его на скорую руку; надо свести всё к неким основным концепциям и начать с первопринципов.
   – Я понимаю, как философский язык поможет разобрать всё до основания, – проговорил Даниель, – но чтобы отстроить здание заново, вам потребуется нечто иное…
   – Логика, – сказал Лейбниц.
   – У высших приматов, составляющих Королевское общество, логика не в чести.
   – Потому что они ассоциируют её со схоластами, мучившими их в университете, – терпеливо произнёс Лейбниц. – Я о другом! Под логикой я разумею евклидову логику.
   – Начать с неких аксиом и объединить их по определённым правилам…
   – Да… и выстроить систему законов, столь же доказуемую и непротиворечивую, как теория конических сечений.
   – Однако вы недавно перебрались в Париж, если я не ошибаюсь?
   Лейбниц кивнул.
   – Часть того же проекта. По очевидным причинам мне следовало усовершенствоваться в математике, а где это делать, как не в Париже? – Он нахмурился. – Вообще-то была и другая причина – архиепископ отправил меня с некоторыми предложениями к Людовику XIV.
   – Так вы не в первый раз соединяете натурфилософию с дипломатией?
   – И, боюсь, не в последний.
   – Что же за предложения вы изложили королю?
   – Вообще-то я добрался только до Кольбера. А предложение было такое: чем воевать с соседями, Франция могла бы предпринять поход на Египет и основать там империю, грозя туркам с левого фланга – из Африки, – что заставило бы тех оттянуть войска с правого фланга…
   – Христианского мира.
   – Да. – Лейбниц вздохнул.
   – Мысль… э… дерзкая, – проговорил Даниель, тоже становясь дипломатом.
   – К тому времени, как я прибыл в Париж и добился аудиенции у Кольбера, Людовик уже вторгся в пределы Голландии и Германии.
   – А замысел хорош.
   – Быть может, его воскресит какой-нибудь грядущий французский монарх, – пожал плечами Лейбниц. – Для голландцев последствия были ужасны, для меня – благотворны. Я мог, не отцеживая более дипломатических комаров, отправиться в дом Кольбера на рю Вивьен, чтобы потягаться с философскими исполинами.
   – Я уже отчаялся с ними тягаться, – вздохнул Даниель, – и теперь лишь плетусь у них в хвосте.
   Они прошли весь Стренд и сели в кофейне, выходящей окнами на юг. Даниель развернул арифметическую машину к свету и осмотрел колесики.
   – Простите, доктор, это исключительно для разговора или?…
   – Пожалуй, вам стоит вернуться и спросить Уилкинса.
   – Упрёк принят.
   Они пригубили кофе.
   – Епископ Честерский был в определённой степени прав, говоря, что её мог бы построить Гук, – сказал Даниель. – Несколько лет назад он беззаветно служил Королевскому обществу и тогда построил бы. Теперь он беззаветно служит Лондону, и почти все его часы собирают ремесленники, за исключением тех, что предназначаются королю, герцогу Йоркскому и другим высокопоставленным лицам.
   – Если бы я объяснил мистеру Гуку важность этой машины, уверен, он бы за неё взялся.
   – Вы не знаете Гука, – возразил Даниель. – Из-за того, что вы немец и у вас обширные связи за границей, Гук решит, что вы принадлежите к клике ГРУБЕНДОЛЯ, которая в его воображении столь непомерно велика, что французское вторжение в Египет – лишь малейшая из её задач.
   – ГРУБЕНДОЛЬ? – переспросил Лейбниц и, раньше чем Даниель успел объяснить, продолжал: – А, ясно, анаграмма фамилии «Ольденбург».
   Даниель стиснул зубы, вспомнив, сколько времени потребовалось ему, чтобы разрешить эту головоломку.
   – Гук убеждён, что Ольденбург крадёт его изобретения – пересылает за границу в шифрованных письмах. Что хуже, он видел, как вы сошли с лодки и получили письмо от небезызвестного голландца. Он захочет знать, в какие континентальные интриги вы замешаны.
   – Я не скрываю, что мой покровитель – архиепископ Майнцский, – запротестовал Лейбниц.
   – Мне казалось, вы назвали себя лютеранином.
   – Я и есть лютеранин. Одна из целей архиепископа – примирить две церкви.
   – Здесь бы мы сказали: более чем две, – напомнил Даниель.
   – Гук религиозен?
   – Если вы спрашиваете: «ходит ли он в церковь», то ответ – нет, – сказал Даниель. – Однако если вы хотите узнать, верит ли он в Бога, то я бы ответил: «да»: микроскоп и телескоп – его церковные витражи, анималькули в капле собственной спермы и тени Сатурнова кольца – небесные видения.
   – Так он вроде Спинозы?
   – Вы хотите сказать, из тех, для кого Бог – не более чем Природа? Сомневаюсь.
   – Чего хочет Гук?
   – Он день и ночь занят проектированием зданий и прокладкой улиц…
   – Да, а я занимаюсь реформированием немецкого законодательства, однако это не то, чего я хочу.