Столяров Андрей. Я - Мышиный король

   - Тебе же хуже будет... - а посколько она все еще не понимала, безнадежно пытаясь оправдываться и лопотать, то добавил - опять же с казарменной, не оставляющей сомнения прямотой. - Жизни не дам!..
   Причем, вид у него был, как у глубоко оскорбленного человека.
   Вероятно, он не на шутку обиделся.
   А что означает это "жизни не дам", она почувствовала уже в ближайшее время. Первым делом ей были возвращены все расчеты, сделанные за последние дни. Возвращены они были в новенькой канцелярской папке - каждая страница была перечеркнута жирным синим карандашом, бланки были надорваны, что значило, как она слышала, аннулирование, а поверх этой папки тем же самым, синим карандашом было крупно написано: "Метод расчета неверен", и корячились после этого приговора три огромных восклицательных знака. Видимо, чтобы было поубедительнее. А когда она, просидев в Департаменте, не разгибаясь, несколько вечеров, акуратно пересчитала все данные методом, отличавшимся от использованного только названием получив, между прочим, в итоге те же самые цифры - то и эта работа вернулась к ней полностью перечеркнутая, а на папке было написано: "Оформлено не по правилам"!
   Но это были еще цветочки.
   Ягодки начались несколько позже, когда после утомительных изматывающих выходных, проведенных не дома, а на работе, с необъятным талмудом: "Правила оформления документации в Департаменте Народного образования", после острой бессонницы, порожденной, наверное, усталостью и отчаянием, ее прямо с утра вызвали в комнатушку отдела кадров и румяная коренастая женщина, телом своим напоминающая гриб-боровик, с тихой ненавистью сообщила ей, что, согласно контракту, ей положен испытательный срок в три месяца, и в течение этого срока она может быть уволена - без лишних формальностей. Если, конечно, она не справляется со своими обязанностями. Таковы существующие положения. Закон о труде. Женщина посоветовала ей серьезнее относиться к работе.
   - Подумайте, - сказала она.
   Ивонна обещала подумать.
   - Вот-вот, подумайте. Чтобы не пришлось потом говорить: я не знала...
   И такое презрение слышалось в ее негромком сдержанном голосе, что Ивонна выскочила из отдела кадров, будто ошпаренная.
   Точно ее с головы до ног - окатили горячей грязной водой.
   Она, наверное, часа полтора не могла успокоиться.
   А в довершение ко всему, в этот проклятый, так и сыплющийся несчастьями, тяжелый, пасмурный понедельник ее очень вежливо пригласили в Охранную секцию Департамента, и нисколько не похожий на кадровичку вялый молодой человек, изнуренный настолько, что кожа на его подбородке отвисала, как у больной черепахи, тихим невыразительным голосом, точно собрав для этого последние силы, сообщил ей, что в ее анкетах найдены некоторые неточности. Умолчания, и, может быть, даже умышленные. В частности, касающиеся ее близких родственников. Вы, например, пишите, что не имеете сведений о своем бывшем муже, брак с которым расторгнут четыре года назад, а между тем достоверно известно, что ваш бывший муж находится сейчас за пределами города, но - периодически возвращается, устанавливая запрещенные законом контакты. Нам бы очень хотелось, чтобы вы осветили этот вопрос поподробнее. Если виделись, хотя бы случайно, то - когда и при каких обстоятельствах. Если довелось разговаривать, то - о чем конкретно шел разговор. Например, упоминались ли при этом какие-нибудь адреса и фамилии? И присутствовал ли при разговоре кто-либо третий? Ну, вы меня понимаете?.. И аналогичные пожелания в отношении вашего брата. Господин де Мэй сейчас активно разыскивается, и любые сведения о нем были бы нам чрезвычайно полезны.
   И так далее, и тому подобное.
   В заключение, молодой человек выразил искреннюю надежду, что Ивонна осознает важность поставленных перед нею вопросов.
   Ивонна ответила, что - осознает.
   Молодой человек также выразил некоторую надежду, что Ивонна будет достаточно откровенна с представителем государственных органов.
   Ивонна ответила, что - постарается.
   Тогда молодой человек легонько вздохнул.
   - Вот и хорошо, - приветливо сказал он. - Можете не торопиться. Но и не затягивайте, конечно. Главное - побольше подробностей.
   И прикрыл нехорошие дряблые веки, как будто разговор утомил его окончательно.
   Ивонна вышла на цыпочках.
   Дело осложнялось еще и тем, что как раз от Охранки она могла бы определенным образом откупиться. Например, сообщив им кое-какие сведения о Франце. И о Франце, и об этом его невероятном приятеле, Крокодиле, с которым он у нее появлялся. Она не знала ни где он сейчас живет, ни чем занимается, хотя, конечно, догадывалась, но ведь именно это ее незнание, по-видимому, и составляло главную ценность: она не могла его выдать. И вместе с тем, все-таки - реальная информация, глядишь, и они отступились бы от нее на какое-то время. Главное сейчас было выиграть время. Потому что со временем эта история мола бы по-немногу заглохнуть. Такая мысль приходила ей в голову. Мысль, на первый взгляд, неплохая. И тем не менее, она с потрясающей ясностью сознавала, что стоит ей только лишь слегка намекнуть на эту свою, пусть незначительную осведомленность, стоить лишь дать понять, что она утаивает от них какие-то крохи, как немедленно заработает соответствующий механизм и они без особых усилий выпотрошат из нее и все остальное. И кто знает, что из этого повредит и что будет потом рассматриваться как предательство. И, конечно же, они вытряхнут из нее все, что ей известно про Марочника. А ведь Марочник - это не Франц, Марочник как будто нарочно высовывается.
   Так что, игры со спецотделом решительно отпадали.
   Петля захлестнулась ужасная.
   Ивонна даже пожалела о старом дремотном "Наротде", где такие истории, естественно, тоже происходили, но происходили, по-видимому, в глубокой тайне и не выплывали наружу во всей своей омерзительности.
   Догадываться о чем-либо можно было только по слухам.
   Здесь же, наверное, весь Департамент знал о той ситуации, в которой она очутилась. Видимо, это подробно обсуждалось в отделах и являлось для многих предметом исключительного внимания.
   Вероятно, таковы были традиции.
   Перемену к себе Ивонна почувствовала мгновенно. Правда, на чаепития, устраиваемые в обеденный перерыв, ее по-прежнему приглашали, но вот мнением по различным вопросам более не интересовались, обязательных знаков внимания, как бы уже не оказывали, а внезапно подняв глаза, она непременно встречала чей-нибудь пристальный, недоброжелательный взгляд, словно ее рассматривали как редкое насекомое.
   Чувствовала она себя отвратительно.
   Да и Дирдеп, по всей вероятности, не держал своих намерений в тайне от коллектива: через пару дней после проклятого понедельника он через сотрудника канцелярии снова пригласил ее к себе в кабинет и, откинувшись так, что фиолетовый череп коснулся недавно повешенного портрета Геккона, деловито оглядывая ее, с прежней казарменной непосредственностью поинтересовался:
   - Ну что?
   А послушав минуту-другую потуги Ивонны, которая мямлила что-то неубедительное, раздраженно забарабанил по столешнице крепкими пальцами и сказал - удивляясь и негодуя одновременно:
   - Тебе что - мало? Ладно, еще добавим! Но учти, моя радость: как бы не было поздно! Я ведь тоже не каменный: ждать долго не буду...
   И вдруг серыми квадратными тупыми ногтями, как часоточный, поскреб фиолетовую кожу на черепе.
   Уши у него потемнели еще сильнее...
   Вот в такой невыносимый узел все это затянулось.
   В некоторые моменты Ивонна думала, что, может быть, действительно ей следует уступить: черт с ним, с гамадрилом раздолбанным, в конце концов, от нее не убудет, но одновременно она с необыкновенной ясностью видела, что уж если и уступать, то тогда уступать надо было немедленно - добровольно и как бы по собственному желанию, а теперь получалось, что она не хотела, но ее заставили, так сказать, дали женщине предметный урок.
   Ничего, кроме насмешек это теперь не вызовет.
   Но и держаться дальше она тоже уже не могла. Силы у нее были на исходе, и буквально каждое утро, направляясь по весенним улицам к зданию Департамента, она чувствовала, что с ней может случиться истерика.
   Помешательство, судороги рассудка, временное безумие.
   И тогда она совершит какой-нибудь непоправимый поступок.
   Этого она боялась, пожалуй, больше всего.
   Правда, был один выход, между прочим опять подсказанный Дуремаром.
   Еще в первые дни, когда узел ее отношений с Дирдепом только затягивался, а сама ситуация пока не пришла в тупиковое состояние, выбрав подходящий момент, потому что и здесь существовали определенные сложности, с соответствующей иронией, не слишком настаивая, Ивонна рассказала ему о возникшей проблеме, и Дуремар против обыкновения не отмахнулся, как это у него было принято, не наморщился, не заканючил о собственных трудностях, которых, по его словам, тоже хватало, а почмокав немного, что, как правило, свидетельствовало об озабоченности, сокрушенно признал, что возникновение такого конфликта следовало бы предвидеть, дескать, да, этот самый Дирдеп всегда отличался в данных вопросах, слухи ходят давно, нет ничего удивительного, а потом, все же сморщившись так, что лоб его стал походить на кожуру корнеплода, очень внятным, проникновенным голосом объяснил, что, по его мнению, надо сделать.
   Ивонна даже отпрянула в тот момент. Настолько это было невероятно.
   Словно подскочила температура.
   - Я не могу, - после некоторого молчания сказала она. Ты себе не представляешь... Я никогда в жизни не занималась такими вещами...
   Ее передернуло.
   А Дуремар, покраснев вдруг ушами, похожими на свекольные листья, неожиданно выпрямился - так, что плеснулась стоявшая перед ним чашечка кофе.
   - Ну ты - как хочешь. А только я его знаю: он не отвяжется...
   И, как зачарованный посмотрел на расползающуюся по столу густую темную лужицу.
   Пальцы его дрожали...
   Вот, чем обернулось для нее серое и голубое.
   И все равно - то, что без колебаний предлагал Дуремар, было ужасно.
   Ивонна, наверное, ни за что не осмелилась бы это сделать: подступала боязнь, не хотелось, да и, если начистоту, то просто-напросто не хватало решимости, но когда в пятницу, вечером, в конце рабочего дня ее снова выдернула к себе кадровичка и, сверля все тем же презрительным, негодующим взглядом, без каких-либо объяснений предложила ей расписаться на выговоре за нарушение внутреннего распорядка (дескать, несвоевременный приход на работу, последнее предупреждение), то ей стало вдруг совершенно понятно, что никакого другого выхода у нее нет.
   Хочет она или не хочет, но - это единственный.
   И потому в тот же день, возвратившись довольно поздно из Департамента, торопливо поев и кое-как накормив торопящегося на улицу Клауса, отложив все дела, которые в невероятном количестве скопились к этому времени, она достала из письменного стола чистый листок бумаги и, не задерживаясь ни на секунду, боясь передумать, неразборчивым быстрым почерком написала: "Начальнику районного отделения Охраны порядка. Заявление"...
   Сочинять какой-либо текст ей было не нужно, текст уже сочинил за нее многоопытный Дуремар, и она лишь механически, словно приготовишка, перевела его на бумагу, только в самом конце изменив слишком резкое, на ее взгляд, выражение, а затем подписалась, как он ей советовал, просто "Гражданка", после чего легла на диван и лежала, опустошенная, - до тех пор, пока в половине первого ночи не появился нагулявшийся Клаус.
   Она думала, что заявление это как-то на ней отразится: будут мучить угрызения совести, возникнет желание уничтожить, пока не поздно, испачканную ложью бумагу, однако ничего такого не ощущала - чувствовала только усталость и изматывающие пустоты желания: заснуть поскорее.
   Тем день и кончился.
   А когда она поднялась поздним утром, к удивлению своему свежая и даже выспавшаяся, чего с ней давно не бывало, то едва посмотрев на отмытое от тумана небо, раскинувшееся над трубами, на зеленую опушь деревьев, оказывается, уже проклюнувшихся и выпустивших листву, на целебный пронзительный воздух, трепещущий воробьиными криками, она тут же, в первую же секунду решила, что ни на какую работу она в свой выходной не пойдет, хватит, все равно это ничего не изменит, и такое решение породило в ней острое, неправдоподобное чувство блаженства.
   Точно все уже завершилось, и больше не надо ни о чем беспокоиться.
   И даже Клаус, с утра заявивший, что у него куча дел и что он немедленно убегает неизвестно насколько, неприязненным тоном своим не сумел поколебать это радостное, чудесное настроение.
   Ивонна лишь сдержанно кивнула ему, давая понять, что слышит, и, не выясняя куда он собирается и зачем, посоветовала только держаться подальше от сарацинов.
   Потому что они, по слухам, опять кого-то вчера зарубили.
   Примитивные, жестокие существа, совершенно не цивилизованные.
   Так что, пожалуйста, не лезь ни в какие истории.
   Она сказала об этом исключительно для порядка.
   Клаус так и отреагировал.
   - Ну мам, - ответил он снисходительно, что-то там пережевывая и прихлебывая обжигающий крепкий чай. - Ну ты, как маленькая! Ну с какой стати я буду завязываться с сарацинами. Что я, чокнутый, что ли? У меня совсем другие проблемы, - и добавил, потянув на себя кусок хлеба, намазанный маслом. - Сарацинов вообще скоро всех перебьют. Не волнуйся. Уже недолго осталось...
   Ивонна вздрогнула.
   - Откуда ты знаешь?
   - Ну мам, - объяснил Клаус еще снисходительнее. - Сама подумай. Были уроды - их перебило "народное ополчение". Так? Июльская катавасия? Только Покровитель остался... "Ополченцев" потом перебили гвардейцы вместе с солдатами. И месяц назад - Покровителя. Тоже неплохо... А теперь сарацины вырезали почти всех гвардейцев. Ну, может, не всех, а тех, которые оказывали сопротивление... Что тут особенно думать? Ясно, что и сарацины недолго продержатся.
   - Ну ты - политик...
   - А как же!
   - Только никому не говори об этом, - предупредила Ивонна.
   - Конечно, мама, я понимаю... - и он быстренько запихал в себя последний кусочек хлеба. - Все! До свидания! Я - помчался!..
   После чего хлопнула дверь, и в квартире наступила звенящая невыносимая тишина.
   Ивонна вздохнула.
   Она почему-то вспомнила, как полгода назад, когда выхлестнулось на улицы "Движение за новый порядок" и когда гвардейцы, вышедшие из казарм, наводили его, опустошая, казалось, целые городские кварталы, Клаус вдруг в самый разгар событий исчез из дома, и она почти четыре часа металась по страшным, замусоренным, безлюдным улицам, где раскатывалась стрельба и валялись раздетые окровавленные "ополченцы", чуть с ума не сошла, а когда обнаружила его в каком-то дворе невредимого, с диким восторгом взирающего на чье-то неподвижное тело - то, не разбираясь, не слушая никаких объяснений, отлупила его тут же, на месте - так, что стали высовываться из окон встревоженные обыватели.
   Жуткую она тогда ему устроила трепку - визгливую, истерическую.
   И между прочим, он же потом ее успокаивал, потому что Ивонна неожиданно разрыдалась.
   Разрыдалась, и никак не могла взять себя в руки.
   Теперь, разумеется, такую трепку ему на задашь.
   Было уже - начало одиннадцатого.
   Ивонна неторопливо прибиралась в квартире и, пока прибиралась, размышляла о том, что, наверное, сарацины и в самом деле не продержатся долго. Клаус здесь при всех его крайностях, наверное, прав. Нынешняя ситуация в городе должна измениться. Ведь менялась же она до сих пор. А поскольку изменится ситуация, то и заявление ее, может быть, не понадобится, - потому что при катаклизмах происходят обычно перестановки во всех Департаментах: кто-то уходит на повышение, а кто-то вообще исчезает бесследно, так уже несколько раз на ее памяти было, - может быть, тогда и Дирдеп растворится, как дурное воспоминание, - что бы ему, например, не пойти на повышение в мэрию, или что бы, например, не откатиться в ряды обслуживающего персонала.
   Вот было бы здорово: Дирдеп - вахтером, а она по-прежнему - советник второго класса.
   Вот бы она ему показала!
   Ивонна даже зажмурилась, представив себе, как она пересекает огромный, в мозаичных панно вестибюль Департамента, как она приближается к закутку, в котором пребывает вахтер, а Дирдеп, что и требуется от вахтера, подскакивает за своим барьерчиком и почтительно сдергивает с головы фуражку с желтым околышем.
   Черта с два она обратила бы на него внимание!
   Однако, все это были, конечно, несбыточные мечты. Этого никогда не случится, нечего и надеяться. И поэтому она всетаки, завершив уборку в квартире, чуть подкрасившись и облачившись в строгое платье, без раздумий положила в сумочку листок заявления и, пройдя два квартала, нагретые солнечными лучами, с вдруг заколотившимся сердцем толкнула тяжелую дверь, справа от которой блестела табличка: "Районное отделение".
   Настроение у нее по-прежнему было отличное, и она неожиданно подмигнула пузатому сарацину, несшему охрану при входе (правда, вспомнив опять, что сарацины кого-то вчера зарубили; однако - мельком), а когда, наверное предупрежденный звонком, появился из кабинете довольно-таки невзрачный мужчина в темно-сером полувоенном костюме, заправленном в сапоги, то Ивонна, открыто и прямо глядя в его блеклые, как бы истершиеся глаза, энергично произнесла - вероятно, несколько громче, чем требовалось:
   - У меня - заявление!..
   Мужчина даже попятился.
   Во всяком случае, в заспанном казенном лице его что-то дрогнуло, но он тут же, по-видимому, овладел собой и с формальным радушием указал на открытый проем кабинета:
   - Прошу вас!..
   А затем усадив ее в кожаное потертое кресло, где Ивонна вдруг отчего-то почувствовала себя, как на витрине, опустился в такое же кресло с другой стороны стола и, по-прежнему сохраняя, наверное, долгой практикой вырабатываемое радушие, но одновременно и с ощутимым чиновничьим безразличием неторопливо заметил:
   - Я вас слушаю...
   Заявление он читал, наверное, минут пятнадцать. Или, может быть, меньше, но Ивонне этот промежуток времени показался необычайно долгим, а прочтя, вовсе не принялся ее о чем-то расспрашивать, как она первоначально предполагала, но напротив вдруг замолчал и, зажав обе руки коленями, начал быстро-быстро раскачиваться на краешке кресла, - бледный лоб у него при этом сильно наморщился, а глаза как будто повернулись зрачками внутрь организма.
   И еще он тихо, но ощутимо поцокивал языком.
   И кривился щекой - словно у него побаливали верхние зубы.
   Впечатление было, во всяком случае, очень похожее.
   Ивонна просто - ждала.
   Продолжалось это опять же, наверное, минут пятнадцать. А затем мужчина прекратил раскачиваться так же внезапно, как начал, и вдруг с острым, необычайным вниманием посмотрев на нее, энергично, как будто очнувшись от дремы, поинтересовался:
   - Значит, он упоминал при вас Мышиного короля?.. Любопытно... А вы в этом абсолютно уверены?
   - Абсолютно, - твердо сказала Ивонна.
   - И... упоминание... свидетельствовало о его... положительном отношении?
   Ивонна кивнула.
   - Значит, вы полагаете, что это - не случайная оговорка?
   - Да, полагаю...
   Тогда мужчина ногтем, как-то очень небрежно подтолкнул к ней листочек со строчками заявления и совсем другим тоном - официальным, сухим - предложил, словно чувствуя, что от этого будут одни неприятности:
   - Подпишите, пожалуйста. И - разборчиво. Без подписи не принимаем...
   Настроение у Ивонны вдруг резко упало.
   - А я слышала, что можно подавать анонимные заявления. Главное, чтобы - лично...
   Мужчина кивнул.
   - Да, конечно, но в некоторых случаях требуется представленность заявителя. Чтобы избежать, так сказать, необоснованных обвинений... Подпишите... Конфиденциальность мы, разумеется, гарантируем.
   И зрачки его буквально вонзились в Ивонну.
   Выхода не было.
   Ивонна достала из сумочки ручку, подсохшую от долгого неупотребления, и, наверное, с пятой попытки вывела под словом "гражданка" свои ломаные, прерывающиеся, неразборчивые каракули.
   Точно курица лапой.
   У нее было такое чувство, что она попала в ловушку.
   Тем более, что и заявление сразу исчезло в картонной потрепанной папке с начертанием красным карандашом: "К рассмотрению".
   - Вот и отлично, - приветливо сказал мужчина. - Лично я очень рад, что вы так серьезно относитесь к своим гражданским обязанностям. А теперь - еще одна небольшая формальность... Пройдемьте...
   Он открыл неказистую дверь в левой части своего кабинета и, пройдя вслед за ним, Ивонна неожиданно очутилась в странно маленькой, чуть ли не со спичечный коробок, тесной низенькой комнатке, где едва умещались - тахта и два ободранных стула.
   Вид у комнатки был не очень-то презентабельный. И Ивонна сразу же поняла, зачем ее сюда пригласили.
   Сердце у нее оборвалось.
   Она сделала шаг назад.
   Дверь, однако, была уже заперта, а мужчина уже уселся на стул - неторопливо стаскивая сапоги:
   - Располагайтесь...
   И он сделал весьма недвусмысленный жест.
   Стены в комнате были серые, а плафон, источающий свет казался голубоватым.
   - Я буду жаловаться, - беспомощно сказала Ивонна.
   А мужчина с удивлением поднял перекошенное от усилий лицо:
   - Кому?
   В голосе его действительно слышалось удивление.
   - Вы хотите, чтобы вашему заявлению дали ход? Хотите? Тогда не тратьте напрасно моего рабочего времени...
   И он бросил сапог в угол комнаты.
   Голос у него был тоже - какой-то серый.
   Или, может быть, голубоватый.
   Не разобрать.
   А когда Ивонна, наверное минут через двадцать, вышла из районного отделения и, как будто ожившая статуя, с каменным неподвижным лицом зашагала по улице, не совсем понимая, куда она направляется, то на перекрестке, где пришлось задержаться перед огнем светофора, в перспективе проспекта она неожиданно для себя увидела серые уродливые дома, напихивающиеся друг на друга, а над серыми крышами их, словно вылинявшее полотнище - голубое и, вместе с тем, совершенно безнадежное небо...
   10. М Э Р И Я. О Т Ч Е Т Н Ы Й П Е Р И О Д.
   Геккон сказал:
   - Ваша ошибка в том, что вы считаете себя средоточием обозримой Вселенной. Той Вселенной, пределы которой нам пока неизвестны. Вам кажется, что на вас смотрит весь мир, что другие народы - кто с ненавистью, кто с восхищением - наблюдают за вами, стремятся вам подражать, очень часто завидуют вам, пытаются с вами соперничать. Что они только и делают, что сопоставляют вашу жизнь со своей. А это не так. Вы вовсе не остановили на себе зрачок Ойкумены. Разумеется, мир отдает должное тому упорству, с которым вы пытаетесь жить иначе, чем все остальные, мир действительно наблюдает за вами иногда с любопытством, а иногда с равнодушием. Но ведь мир, дорогой друг, чрезвычайно велик, и Вселенная вовсе не ограничена пределами города. Ойкумена простирается и на Восток и на Запад. Есть народы, которые даже не подозревают о вашем существовании. А другие озабочены вами постольку, поскольку от вас исходит некое... беспокойство... В противном случае они бы тоже не обращали на вас внимания. Вы, отнюдь, не являетесь центром Вселенной, вы находитесь на ее достаточно отдаленной периферии. И чем раньше, дорогой друг, вы это поймете, тем разумней и проще будут строиться наши дальнейшие отношения...
   Он остановился у продолговатого инкрустированного перламутром столика, на котором освещенный, словно в музее, выделяемый складчатым бархатом, покоился длинный меч с простой металлической рукояткой, и бесцельно коснувшись молочного лезвия, которое точно дымилось, вдруг, как будто обжегшись, отдернул чуткие пальцы.
   - Я надеюсь, дорогой друг, что вы не истолкуете мои слова превратно. Я бы вовсе не хотел поставить вас в неловкое положение...
   Черные припухшие глаза его на горбоносом лице мгновенно сверкнули.
   Мэр ответил несколько раздраженно:
   - Я уже объяснял вам, дорогой друг, что убить меня вы можете в любую минуту, я пришел без охраны, воинов у вас здесь хватает, но ведь вы достаточно проницательны, чтобы понимать необходимость сотрудничества: без меня вы не сможете справиться с городским хозяйством, в котором черт ногу сломит, это совершенно новая для вас область деятельности, а я без вас - обеспечить безопасность города от вторжения варваров. Прошу прощения, я никого не хотел обидеть... Вот в чем суть нашей взаимозависимости. Вы, дорогой друг, можете не доверять мне сколько угодно, если хотите, вы можете подозревать меня в стремлении как-то ограничить ваши теперешние прерогативы, вы, наконец, можете полагать, что я организую заговор против вас лично - хотя это абсолютно бессмысленно, с любой точки зрения, я в этом нисколько не заинтересован - но вы, с вашим всесторонним образованием, с вашим острым умом и с вашей интеллигентностью, безусловно поднимающей вас над миром кочевников, просто не можете не понимать, что мы - обречены на сотрудничество. По крайней мере, мне это вполне очевидно... - Мэр перевел дыхание, нервное, с провалами щек лицо его, ни на секунду не остававшееся неподвижным, потемнело от нахлынувшей крови. Он немного повел подбородком, как бы ослабив тугой узел галстука. Обоначились жилы на шее. - И в связи с этим, дорогой друг, я не понимаю вашего длительного затворничества. Вы буквально заточили себя на этом острове: никуда не показываетесь, не участвуете, как вам полагалось бы, в светской жизни... Честно говоря, это вызывает некоторые кривотолки. Я ценю ваше уединение, которым вы так дорожите, вероятно, оно сродни уединению гениев, но вы же знаете, что такое общественное сознание - как оно легко возбуждается при малейшем намеке на неблагополучие в органах власти. Я бы, дорогой друг, все-таки рекомендовал вам показаться на сегодняшнем городском приеме, это было бы воспринято с громадным удовлетворением... Что же касается безопасности мэрии и вас лично, то я полагаю, что господин Барма вполне способен ее обеспечить. Да и сами опасения по поводу террористов, кажется мне, несколько преувеличенными. Не так уж они и всесильны... Я прав, господин Барма?