Столяров Андрей. Я - Мышиный король

   - Больно мне, больно...
   То ли он обгорел, то ли это спеклась масса крови, натекшей из раны.
   Лица у него, во всяком случае, не было.
   И Елена, присев, осторожно коснулась рукой именно этой запекшейся творожистой корки:
   - Потерпи, миленький, сейчас будет легче...
   - Больно мне, больно...
   - Потерпи, немного осталось...
   Голос у нее был такой, что подросток вздрогнул. Он даже не подозревал, что у нее может быть такой изумительный голос - ни иронии, ни насмешки - проникающий, казалось, в самую душу.
   Он судорожно вздохнул.
   Но переживать и оглядываться по сторонам ему не позволили: деловитый капрал, у которого левый рукав мундира был напрочь оторван, а предплечье, почти до самых суставов обмотано белыми тряпками, крикнул - здоровой рукой отламывая магазин автомата:
   - Не раздумывай, хлопчик!.. Сомлеешь!.. Займись, лучше, бутылками!..
   Стало легче от громкого, уверенного распоряжения.
   Может быть, действительно, все не так уж и плохо.
   Баррикада, во всяком случае, еще сохраняла боеспособность.
   Правда, интуиция подсказывала ему, что это - уже ненадолго.
   И чтобы заглушить неприятный внутренний голос, поднимающий из глубин сознания приступы безнадежности, он с чрезмерной энергией подхватил рюкзак, только что опущенный перед ним запыхавшимся Старым Томасом, и, зубами развязав крепкий узел, затянутый, вероятно, в результате тряски, начал с невероятной быстротой вынимать из него длинные зеленые бутылки с пестрыми этикетками, а, расставив их, сразу же - заполнять через жестяную воронку желтым, пенящимся керосином. Каждую бутылку он затыкал пластмассовой пробкой и располагал в батарею - чтобы удобно было хвататься. И он так увлекся этим занятием, что совсем не заметил, когда к нему присоединилась Елена - только вдруг обратил внимание, что она придвигает к нему пустую посуду. Бледное лицо у нее было замкнутое и отстраненное. - Умер, - сказала она, не дожидаясь вопроса. И по тону, которым она это произнесла, стало ясно, что сейчас ее лучше не трогать.
   Подросток, впрочем, и не собирался.
   Краем глаза он видел, что Старый Томас, обстоятельно осмотрев баррикаду и, по-видимому, найдя ее состояние неудовлетворительным, покряхтел и покашлял, выражая тем самым позицию критически настроенного человека, а затем, все же высмотрев среди разбитого дерева более-менее подходящее с его точки зрения место, перешел туда и неторопливо, как будто находясь в своей мастерской, поздоровался:
   - Топрой нотши, зольдаты!..
   - Привет, привет! - откликнулись ему сразу несколько голосов.
   - Ну - "народное ополчение" прибыло!..
   - Теперь дело пойдет!..
   - Не робей, старик, до офицера дослужишься!..
   Но он, не обращая на них никакого внимания, опустился, все так же покряхтывая, на останки вконец раскуроченного дивана и, лишь полностью там устроившись, положив на упор свое допотопное, чудовищное ружье с расширенным дулом, флегматично спросил - ни к кому конкретно не обращаясь:
   - А что это фас так мало, зольдаты?..
   Ответом ему был взрыв эмоций:
   - Это ты у командиров наших спроси!..
   - У Мэра, едрит его так и этак!..
   - У Начальника Охранного департамента!..
   А когда накал страстей немного ослаб и гвардейцы начали затихать, по-видимому, успокаиваясь, то вдруг чей-то высокий и злобноватый голос добавил - несколько запоздало:
   - Сам-то ты, чего в одиночку явился?.. Тоже, значит, отсиживаетесь, трусы поганые!..
   Злобность была, пожалуй, чрезмерной, все это почувствовали, и образовалась некоторая неловкость. И однако же, Старый Томас опять, казалось, не обратил на нее никакого внимания - достал толстую короткую трубочку, заранее, видимо, набитую табаком, наклоняя голову на бок, несколько раз щелкнул огромным кресалом, а потом, затянувшись и выпустив облако дыма, безразлично ответил - все также, куда-то в пространство:
   - Я пришель отин, потому что моих трусей фы тафно расстреляли... Тфа кота раньше... Потому я пришель отин... Поняль, зольдат?..
   И неловкость стала прямо-таки невыносимой.
   - Разговорчики! - видимо, желая пресечь ее поскорее, прикрикнул капрал. И вдруг бешено рявкнул, вглядываясь из-под ладони в выстывшую прозрачную черноту раскинувшегося за баррикадой проспекта. - Пррр-иготовились!.. Огонь по противнику!..
   И, наверное, чтобы подать пример, бухнул огневой хрипотой из своего автомата.
   Тут же лязгнул металл и застучали скупые выстрелы из винтовок.
   Картина была нереальной.
   Потому что блестя под луной причудливой бронзой доспехов, переваливаясь на кривых ненормальных ногах, приближались по всему проспекту рогатые сарацины.
   Они были вовсе не такие громадные, как об этом рассказывали, пожалуй, даже несколько ниже среднего роста, но все равно очень страшные, в изогнутых крылатых наплечниках - с копьями, с крюками, крутящимися над головой, со свистящими в воздухе, быстрыми отточенными ятаганами, даже на расстоянии чувствовалась их яростная свирепость: набухал нечеловеческий рев, и колыхался штандарт в виде металлического петуха с раскрытыми крыльями.
   - Хэрр!.. Хэрр!.. Хэрр!..
   Будто тучи голодного воронья вскипели над городом.
   - Хлопчик, скорее бутылки!..
   Приподнявшийся на баррикаде капрал, оборачиваясь, беспорядочно колотил воздух руками, а когда подросток, прижимая к груди семь или восемь бутылок, воняющих керосином, неловко добежал до него, то с пронзительным ужасом, наклонившись, увидел, что капрал, успокоясь, сидит, привалившись к проломленной бочке - челюсть у него отвисла, как будто в беззвучном крике, а крестьянские большие глаза совершенно остекленели. И из ткани мундира торчит оперение мощной стрелы с позолоченным древком. И лениво покапывает с него черно-бурая загустевающая уже струйка крови.
   Или, может быть, это была струйка мазута?
   Присмотреться внимательнее он не хотел и не мог: Давай! Давай!.. - тянулись к нему со всех сторон распяленные ладони. Бутылки были расхватаны за доли секунды. - Да ложись ты, придурок!.. - закричал кто-то в непосредственной близости. Его очень сильно ударили по коленям. Он упал, вероятно, на место, занятое прежде капралом, - жахнуло над самым ухом выстрелившее ружье, раздирающий душу, предсмертный крик взлетел выше неба. Видимо, сарацины подошли уже совсем близко. Подросток поднял голову, и тут же - яркая громадная вспышка озарила окрестности, вероятно, разорвались неподалеку от баррикады сразу все принесенные им бутылки: закрутились черные хлопья, заплясали, распадаясь на мостовой, легкие языки огня, как веселая елка, вспыхнуло вдруг какое-то надвигающееся с проспекта сооружение. А из пекла его, будто плазменная каракатица, вывалилась на мостовую фигура горящего сарацина: пламя вырывалось у него непосредственно из-под доспехов, и, как от пучка бенгальских огней, разлетались во все стороны звездчатые красивые искры.
   Впрочем, продолжалось это недолго: сарацин вдруг взорвался, как праздничная хлопушка - пах! - только битые черепки задымились на месте, где он стоял.
   Это, по-видимому, подействовало.
   Потому что оставшиеся в живых сарацины, побросав бесполезные копья, отхлынули на безопасное расстояние. Было видно, как они, присаживаясь, закрывались щитами: петушиная гравировка блистала на продолговатой поверхности, и вождю, колотящему рукояткой меча по согнутым спинам, не смотря ни на какие усилия, не удавалось заставить их снова двинуться к баррикаде.
   Да и самому вождю этого передового отряда тоже не повезло: допотопное ружье над ухом подростка опять резко жахнуло, отрешенное эхо заметалось между домами, вылетел из воронкообразного дула снопик пламени, и беснующийся коротконогий вождь - рухнул, чтобы уже никогда не подняться.
   Даже до баррикады долетел слабый разрыв хлопушки.
   А спокойный, рассудочный голос Старого Томаса произнес:
   - Гут. Это уше есть третий...
   Трубочка его, разгораясь, важно попыхивала.
   У подростка появилась некоторая надежда.
   Но, по-видимому, никаким надеждам сегодня сбыться было не суждено.
   Ему снова крикнули:
   - Ну что же ты, хлопчик?..
   А когда он, опомнившись, метнулся назад, где Елена, присев у стены, неумело, стуча кулаками, запечатывала бутылки, то мгновенно заметил, что по набережной навстречу ему, переваливаясь и взмахивая клинками, бегут разъяренные сарацины.
   Было непонятно, откуда они появились.
   Вероятно, пока главные силы отряда раз за разом атаковали укрепление с фронта - безуспешно, но приковывая к себе внимание защитников баррикады - меньшая его часть обогнула упрямый квартал стороной и теперь ударила в тыл, предрешив таким образом результат затянувшегося сопротивления.
   Так оно, вероятно, и было.
   Подросток, во всяком случае, ощутил свою полную беззащитность перед закованными в железо, грозными, приближающимися фигурами.
   Положение казалось безвыходным.
   Он громко крикнул, чтобы предупредить гвардейцев, которые пока еще ни о чем не подозревали, но на баррикаде в этот момент, наверное, тоже что-то случилось: поднялась вдруг отчаянная, беспорядочная стрельба, кто-то завопил истошным сорванным голосом: Скорее! Скорее!.. - черная громадная бочка, высившаяся как раз по центру сооружения, покачнулась вдруг, как будто потеряв равновесие, и - загрохотала вниз, одновременно разваливаясь на части, а на месте ее освещенные все еще догорающими после предыдущего штурма обломками появились рогатые, бычьи, квадратные головы сарацинов.
   То есть, баррикаде оставалось держаться считанные секунды.
   - Бежим отсюда!.. - крикнул подросток Елене.
   А пока она пятилась и озиралась, видимо, плохо соображая, что происходит, вытащил из кармана сбившейся куртки спичечный коробок и, от бешеного волнения не попадая головками по сернистой грани, все-таки зажег две или три спички сразу, а затем, чиркнув пальцем по керосиновой луже, отведя таким образом запальную загогулину, отодвинулся от нее на корточках насколько было возможно, и, прищурившись, задержав дыхание, прикоснулся к земле желтым трепещущим язычком.
   Загудевшее пламя едва не опалило ему лицо.
   Тем не менее, он успел отскочить под ближайшую арку. Двор здесь был проходной, и можно было надеяться, что они оторвутся.
   - Бежим!..
   Однако, Елены рядом с ним почему-то не оказалось, - она оставалась на набережной и сейчас выгибалась, беззвучно крича, - вырываясь из лап неизвестно откуда возникшего сарацина.
   И еще один сарацин - кажется, выше и толще обычных воинов - обходил догорающую уже, жалкую лужицу керосина, выставляя перед собой ятаган и оскалившись так, что всю нижнюю часть лица занимали громадные ярко-красные зубы.
   В общем, ситуация была безнадежная.
   И подросток уже пригнулся, чтобы прыгнуть в эту дремучую безнадежность - драться голыми руками, наверное, мгновенно погибнуть. Как он понимал, никакого другого выхода у него не было - но именно в эту секунду кто-то цепко схватил его сзади за локоть и, немного оттянув в темноту подворотни, произнес пересохшим, скрипучим, надтреснутым, старческим голосом:
   - Возьми оружие, мальчик!
   Легкая, подвижная, как воробей, старуха, непонятно каким образом тоже оказавшаяся в подворотне, поднималась на цыпочки, чтоб ее было лучше слышно, и протягивала ему какойто длинный узкий предмет, судя по всему, обмотанный сверху донизу промасленной ветошью.
   Голова у нее заметно дрожала, но сухая венозная лапка, казалось, без всякого напряжения удерживала мощную крестовину.
   А глаза разгорались в ночной темноте, будто синие угли.
   - Тетя Аделаида!.. - воскликнул удивленный подросток. Тетя Аделаида, что вы здесь делаете?..
   Старуха вскинула голову.
   - Настало время! - объяснила она. - Мальчик, взявший оружие Древних, становится воином. Пусть рука твоя никогда не дрогнет. И пусть сердце твое никогда не знает усталости!..
   Голос ее прозвучал в подворотне, как боевая труба.
   Времени на размышления не оставалось.
   Судорожным движением подросток схватил крестовину, и истлевшая дряхлая ветошь распалась, освободив великолепное лезвие.
   Сделано оно было, как будто из луча волшебного света: чисто-белое, с молочным голубоватым оттенком, ровная поверхность его немного дымилась, а на гранях, по-видимому, сверхъестественной остроты вспыхивали, как будто отскакивая, чуть заметные искорки.
   Подросток повел рукой, и вдруг - зашипел рассекаемый воздух.
   - Меч Мышиного короля! - провозгласила тетя Аделаида.
   Впрочем, говорила она уже ему в спину, - потому что подросток буквально одним прыжком выбросился из подворотни. Сарацин, который торопился с ятаганом наперевес, находился уже в непосредственной близости, слышалось его прерывистое сопение, золотые изогнутые рога угрожающе наклонились. Подросток вдруг мельком подумал, что он совсем не умеет сражаться, - мысль эта, точно дым, отлетела в порыве атаки: быстрый светящийся меч как бы сам собой описал блистающую дугу - выпуклые доспехи на сарацине лопнули, и он повалился на мостовую - тут же пыхнув и превратившись в груду дымящихся черепков.
   - Победа!.. - крикнул подросток.
   Сердце у него радостно загудело.
   И когда второй сарацин, тут же обернувшийся и отпустивший Елену, ринулся к нему, словно бешеный бык - пригибаясь и поводя изогнутыми рогами, то подросток с легкостью пропустил его, уйдя в сторону, а затем безупречным движением выбросил вперед острие, и второй сарацин точно так же покатился по булыжнику набережной, как бы раздираясь давлением изнутри и поэтому оставляя за собой куски расколотой глины.
   Это было точно во сне.
   - Здорово! - сказала ему Елена.
   Она уже совершенно оправилась: щеки у нее рагоряченно пылали, а в руках отливал позолоченной смертью длинный кривой ятаган, вероятно, подобранный сразу же после освобождения.
   Когда она только успела?
   И вообще, вдруг образовалось вокруг довольно много народа: четверо обгорелых гвардейцев, наверное, раненые, поддерживающие друг друга, перепуганный тщедушный милиционер, опирающийся на винтовку и часто-часто моргающий, подозрительная какая-то личность с глазами осторожного мародера, в драном грязном пальто, которой здесь было явно не место, и, наконец, Старый Томас, как ни в чем не бывало, попыхивающий своей крепкой трубочкой.
   Удивительное ружье его, по-видимому, уже было заряжено, а из порванной телогрейки высовывалась клочковатые пряди подкладки.
   - Молотец, малтшик!.. - одобрительно сказал он.
   Все они смотрели на подростка, словно ожидая команды.
   Подросток оглушительно свистнул.
   И сейчас же громадный черный Абракадабр, словно материализовавшийся из ночного мрака, совершенно бесшумно замер возле него, и пронзительные, почти человеческие глаза глянули с любовью и послушанием.
   - Вперед, гвардейцы!..
   Сарацины бежали, освобождая дорогу.
   Тут же распахнулась уютная круглая площадь, освещенная, точно в праздники, цветными прожекторами. Он не помнил, как называется эта площадь, но она была просто сказочная: яркая, увешанная гирляндами и серпантином. Распускались над ней бесшумные гроздья салюта, а в ветвях тополей, как на елках, горели маленькие фонарики.
   Главное же заключалось в том, что вся она была заполнена ликующей массой народа: сотни лиц, одеваясь улыбками, тянулись к нему, сотни искренних счастливых голосов восклицали:
   - Слава Мышиному королю!..
   И Елена тоже кричала. Она находилась сейчас в первом ряду, но - не в джинсах и в вытертой блеклой куртке, которую она надевала на улицу, а в невероятно красивом, бальном, атласном платье, доходящем до пят и перехваченном красными лентами. Шею ее украшала нитка кораллов, а сквозь локоны сложной прически поблескивали капельки жемчуга.
   - Слава Мышиному королю!..
   Подросток даже зажмурился, до чего она была восхитительна, а когда он снова открыл глаза, то увидел, что ликующая праздничная толпа расступается, а по освобожденному пустому пространству, равнодушный к овациям, неторопливо шествует Мэр, охраняемый с одной стороны Ценципером, а с другой - Директором и Дуремаром, и, как гостя, поддерживая под локоть, осторожно выводит закованного в черные латы, мрачного, высокорослого предводителя сарацинов.
   Они подошли к нему и остановились. И приветливый скучный Мэр поднял руку, чтобы прекратились аплодисменты. И сказал звучным басом, от которого у подростка похолодели кончики пальцев:
   - Милый герцог, разрешите представить вам нашего молодого героя!
   И тогда сдержанный, надменный Геккон чуть заметно склонился и вдруг тоже, в свою очередь, произнес - сладким, как у Мальвины, голосом:
   - Лапочка ты моя, дай я тебя поцелую!..
   7. К Л А У С. В О Д В О Р Е.
   Капель сводила с ума.
   Еще вчера, сидя на уроке истории и вполслуха воспринимая унылое журчание Дуремара, бесконечно, как забытое радио, излагающего очередной период из "Славного прошлого", я вдруг обратил внимание, что в природе произошли какие-то изменения.
   Парта моя стояла впритык к окну, за окном находился привычный мне школьный двор, обсаженный тополями, поднимались в углу его горы досок, прикрытые листами толи, ровной грязной разбухлостью чернела прямоугольная игровая площадка, вязли вокруг нее голые прутья кустов, снег практически уже весь сошел, тупо, серо, уныло раскинулись там и сям невероятные лужи, глина на подсохших пригорках казалась коричневой, и лишь кое-где, как короста еще не выздоровевшей земли, обреченно проглядывали желтизной слежавшиеся ледяные останки.
   Да белели щербатые отполированные черепа, сохранившиеся на школьной ограде.
   В общем, все выглядело, как обычно.
   И тем не менее, я определенно чувствовал, что что-то за окном изменилось - то ли солнце приобрело горячий рыжеватый оттенок, то ли тронулись на деревьях, прорезываясь, заплывшие горькие почки, очень трудно было понять, что именно, некоторое время я просто таращился, как бы внезапно очнувшись, и вдруг, точно в озарении, услыхал - звонкое, совершенно весеннее теньканье частых капель.
   То есть, зима, по-видимому, завершилась.
   Это было вчера.
   А сегодня, уже с утра, заплескалось и гулко зашлепало буквально по всему мокрому городу. Капало с пальцев сосулек, во множестве еще отвисающих под скатами крыш, капало с широких карнизов, где пластинчатый мутный лед по-немногу дотаивал, оставляя после себя шероховатую пленочку копоти, капало из водосточных труб, в сердцевине которых, наверное, тоже еще сохранились бугристые ледяные наросты, капало со всевозможных навесов и выпуклых лепных украшений - временами казалось, что сам влажный воздух рождает эти холодные, крупные, будто виноградины, капли.
   Громкое беспечное бульканье гуляло по улицам.
   Даже сарацины, по-моему, повеселели.
   То они, угрюмые, с опущенными лицевыми забралами, обязательно человека по три, по четыре, патрулировали притихшие городские кварталы - непрерывно оглядываясь и держа оружие наготове, а то вдруг разом, словно по чьей-то команде, оккупировали пивные подвальчики, открытые в последние дни круглосуточно - крепко заперлись там, чуть ли не забаррикадировались - и лишь по нестройным безудержным песням, пробивающимся сквозь окошки, едва высовывающиеся из тротуара, можно было догадываться, что данное заведение функционирует в полную силу. Да еще иногда, по-видимому, обалдев от "водяры", которую в эти дни оплачивал Финансовый департамент, захотев нормально дохнуть или просто обуреваемый жаждой подвига, выползал по мокрым ступенькам наверх какой-нибудь упившийся воин и, не понимая, как он, собственно, здесь очутился, вытащив из ножен заточенный кривой ятаган или просто размахивая над головою ножкой от стула, испускал гортанный могучий крик, зовущий в атаку, а затем грузно падал и лежал, как колода, пока кто-нибудь из соратников не уволакивал его обратно в подвал.
   То есть, сарацины привыкали к своему новому статусу.
   Один из них даже каким-то образом попал на наш школьный двор и теперь покачивался на расставленных коротких ногах, пытаясь сохранить равновесие. Шлем у него съехал до носа, практически закрывая глаза, а из-под расстегнутых потускневших лат выбивалась мятая холстина рубашки.
   Словно он пританцовывал в белой юбочке.
   Вид у него был счастливо-придурковатый.
   И он так бессмысленно озирался вокруг себя и с такой важной серьезностью хватался за воздух, будто за невидимого противника, что я, засмотревшись, невольно отвлекся от всего остального и не сразу почувствовал напряженную нервную тишину, которая воцарилась в классе. И опомнился лишь тогда, когда Карл пихнул меня в бок локтем.
   - Тебя спрашивают!.. - прошипел он, как рассерженная гадюка.
   Я, недоумевая, поднялся.
   Я, оказывается, уже был в центре внимания: кто смотрел на меня с жалостью, а кто с любопытством, я заметил противную расплывающуюся рожу Радикулита, который явно злорадствовал, а затем - мгновенный пронзительный взгляд Елены, сразу же отвернувшейся, точно она обожглась, и - холодное оценивающее внимание Косташа, сломавшего правую бровь, и - хихиканье Мымры, которая, укрываясь за спинами, подавала мне какие-то знаки.
   Но хуже всего было то, что на меня смотрела Мальвина.
   Она была, видимо, уже в совершенной ярости: полные губы ее подворачивались, открывая початок зубов, все лицо от подбородка до лба расчерчено было продольными складками, а глаза из-под накрашенных толстых ресниц сверкали потусторонней свирепостью.
   И подрагивала в согнутой пухлой руке пластмассовая указка:
   - Я, по-моему, к тебе обращаюсь!?.
   Чувствовалось, что она еле сдерживается.
   - Да, - сказал я.
   - Что "да", разиня?..
   - Ну, это самое...
   Ситуация была - хуже некуда.
   Мальвина требовала, чтобы я повторил - о чем она в данную минуту рассказывала, а я не только не мог сделать этого, но и просто-напросто не представлял себе тему урока.
   Все как будто вылетело из головы.
   Я лишь отупело таращился - почти не воспринимая происходящее.
   Потому что именно в эту секунду я увидел совсем другую Мальвину - как она после оглушительного выстрела из пистолета, улыбаясь такой улыбкой, словно мысленно она находилась не здесь, а в умопомрачительной спальне, очень мягко и вместе с тем повелительно сказала ничего не соображающему Ценциперу:
   - Не пугай ребенка, я его знаю, это - хороший мальчик...
   А затем, словно добрая фея, взяв меня за рубашку красивыми наманикюренными ногтями, пятясь и все также отсутствующе улыбаясь, отворила дверь директорского кабинета, который, оказывается не был заперт, и вдруг отчего-то часто и тяжело задышав, потянула меня в его сказочную темноту - даже не обратив внимания на причмокивание Дуремара: "Сладкого Мальвиночке захотелось"... - А прикрыв начальственную тяжелую дверь и остановившись посередине ковра, уходящего своими краями под строгую мебель, чрезвычайно задумчиво, повторила одними губами:
   - Хороший мальчик...
   И вдруг - быстро, неуловимым движением, сдернула с себя кружевной пеньюар.
   Белизна обнаженного тела хлынула мне в глаза.
   - Не надо бояться...
   Только это была не Мальвина, стоящая сейчас у доски, это была Елена, и изогнутые крепкие груди ее торчали - просто и беззащитно.
   Я даже закашлялся.
   А на глазах у меня, выдавленные, по-видимому, краской стыда, проступили горячие, щиплющие под веками, дурацкие слезы.
   Я готов был провалиться сквозь землю.
   К счастью, этого моего смущения, наверное, никто не заметил: протрезвонил последний звонок, и весь класс, вдруг воспрянув, загудел, как потревоженный улей. Сразу же, хлопая крышками, повскакивали второгодники на задних партах, встрепенувшийся Шпунтик, как всегда, уронил свой портфель и из него покатились какие-то гаечки и колесики, кто-то завопил: "Ну, зема, ну ты у меня заработаешь"!... - а кто-то, наоборот, еле слышно бубнил: "Да отстань, елы-палы, тебя еще тут не хватает"!.. - замкнутая, отрешенная ото всего Елена аккуратно укладывала тетради в разбухшую папку, а подвижный, будто сделанный из резины, Радикулит, как лягушка, выскочил на середину прохода, и, присев, растянул себе пальцами рот состроив гримасу:
   - Бя-я-я-у-у!..
   Он таким образом предупреждал, что сейчас они мне сделают "козью морду".
   В общем, началась обычная суматоха.
   Мальвина, глядя на нее, только махнула рукой и, уже закрывая журнал, сообщила, что ставит мне двойку за поведение.
   Ну, это - ладно.
   В чмоканьи звонкой капели, водяным своим бормотанием полощущей город, в вертикальных горячих лучах, которые нагревали асфальт, в слабых трепетных испарениях, поднимающихся от мокрой земли, двойка по поведению казалась мне чем-то мифическим.
   Я не обратил на нее никакого внимания.
   Я лишь, побросав кое-как в портфель свои вещи, посмотрев на Елену, сегодня почему-то задерживающуюся, и оттолкнув сумку Карла, которая вечно путалась под ногами, как безумный, огляделся по сторонам - где сейчас находятся Косташ и Радикулит.
   В классе их, к сожалению, не было.
   Но сам Карл, появившийся в эту минуту, видимо, бегавший на разведку и кусающий губы от умственного напряжения, торопливо свистящим шепотом сообщил мне, что Косташ и Радикулит свернули по коридору направо, и еще к ним присоединился дон Педро - наверное, заранее договаривалсь - а Бамбина, насколько ему удалось заметить, вместе с Мымрой помчались к главному вестибюлю.
   То есть, основная засада караулила нас - у черного хода.