Столяров Андрей. Я - Мышиный король

   У меня, вероятно, случилось какое-то временное помешательство, омрачилось сознание и внутри головы застучали сумасшедшие молоточки. Я готов был драться сейчас против всего мира сразу. Тем не менее, мир был велик, а я - мал, и, наверное, мне не следовало задевать дона Педро, потому что уже в следующую секунду я полетел вверх тормашками, а поднявшись и чувствуя, как резкая боль от удара отдается в затылке, тут же очутился как будто внутри стиральной машины.
   Меня колошматили сразу со всех сторон: спереди навешивал крюки оскаленный Косташ, а в лопатки и в поясницу, будто вихрем цепов, молотила подскочившая Мымра.
   Это только казалось, что Мымра такая маленькая и неуклюжая, а на самом деле она могла драться не хуже всех остальных. Рост ее в данном случае не имел никакого значения, и она барабанила меня по спине, бросая на вылетающие отовсюду удары.
   - Кретин!.. - вопила она. - Недоносок!.. Дерьмо кошачье!..
   И другие тоже вопили:
   - Задолбанец!..
   - Сделай ему козью морду!..
   Тут бы они, наверное, меня и прикончили. Ну, конечно, не убили бы, ясное дело, но измолотили бы так, что я ползал бы по песочнице, как слепое полураздавленное насекомое. Тем более, что до этого состояния мне уже оставалось совсем немного, но в тумане беспамятства, который меня окутывал, прозвучал вдруг отчаянный женский крик: словно вихрь, раскаленным винтом закрутился внутри песочницы - Косташ, Мымра, Радикулит, и, по-моему, даже дон Педро были отброшены, закипела и как бы разорвалась кошмарная перебранка, напряженные сильные руки куда-то потащили меня, я споткнулся о чугунные остовы скамеек, и Елена, которую я чуть было не повалил, распрямилась и яростно прошипела:
   - Ну, иди-иди, шевелись, придурок набитый!.. Смотри себе под ноги!.. Черт бы тебя побрал, да ты вообще двигаться можешь?..
   - Могу... - сказал я.
   - Ну так - двигайся, переставляй костыли!..
   Самое интересное, что я еще делал попытки вырваться. Кровь из треснувшей брови текла мне в глаза, жутковато звенело и, видимо, опухало левое ухо, хлюпало в разбитом носу, а один из передних зубов пошатывался, более, вероятно, не удерживаемый порванными корнями, в общем, я был в полуразобранном состоянии, и тем не менее, вяло старался освободиться, потому что несмотря ни на кровь, ни на страх, что меня окончательно изувечат, всплывала передо мною морда ненавистного Карла, и сквозь мякоть коричневых губ змеились мерзкие оскорбления.
   И ужасно ныло под ребрами, куда он ударил меня кинжалом.
   Сон становился явью.
   Что-то соображать я начал только в парадной - когда Елена, прислонив меня к холодным радиаторам отопления и сказав: Подожди-подожди, дай я тебе хотя бы кровь с лица вытру, - начала промакивать мне щеки и нос платком, от которого вдруг запахло цветочной свежестью.
   Пальцы у нее двигались очень профессионально. Она как будто всю жизнь ухаживала за ранеными.
   - Я его убил? - спросил я, тоже доставая платок и прикладывая его к щекам и к липкому подбородку. Соображал я всетаки еще не слишком отчетливо. - Не убил? Ну так я его найду и убью!..
   Я был уверен, что сделаю это.
   Елена выкинула платок.
   - Помолчи, - сказала она. - Помолчи. Тебе прежде всего сейчас надо умыться. Ты не можешь в таком виде появляться дома.
   Она словно бы немного поколебалась и добавила - с нерешительностью, которая была ей несвойственна:
   - Ты знаешь, я получила повестку...
   Все мои неприятности тут же выскочили у меня из головы.
   - Какую повестку? На транспорт?.. Не может быть! Ерунда! Ты же не подходишь по возрасту!..
   - Наверное, снизили ценз, - сказала Елена. - Я, по-моему, слышала о каком-то таком Указе. "Дополнения к "Мерам по обеспечению проживания"... Ладно! Не будем сейчас думать об этом. Поднимаемся к нам и очень тихо проходим мимо Аделаиды...
   - Она спит? - не освоившись еще с услышанной новостью, спросил я.
   - А кто ее знает? - сказала Елена. Посмотрела на меня как-то загадочно и отвернулась. - Если мы вдруг столкнемся, то не пугайся, Аделаида тебя не укусит...
   И она слегка подтолкнула меня вперед:
   - Поторапливайся!..
   Голос у нее зазвенел.
   Мне совсем не хотелось встречаться с Аделаидой, ну ее на фиг, а к тому же и вид у меня был явно непрезентабельный, но едва мы почему-то на цыпочках поднялись на четвертый этаж и Елена, приставив палец к губам, потащила меня через прихожую, по размерам, по-моему, сопоставимую со всей нашей квартирой, как ближайшая дверь, задрапированная узорчатой тканью, осторожно открылась и просунувшаяся оттуда чувырла в белой панаме посмотрела на нас и поинтересовалась с ощутимой тревогой:
   - Ты почту проверила?
   - Нет почты сегодня, - с досадой сказала Елена. - Что вы, тетя, все время выспрашиваете? Я вам обещала, что если будет, то обязательно принесу. Ложитесь лучше в постель: у вас опять голова к вечеру разболится.
   - А это кто? - изучая меня, как сквозь лупу, спросила Аделаида.
   - А это один мой приятель...
   - Какой приятель, весь - грязный...
   - Из нашего класса, я вам потом объясню...
   - А зачем ты его привела?
   - Математику подготовить...
   - Здравствуйте, - сказал я.
   Аделаида кивнула.
   - Но ты не забудь: если придут какие-нибудь извещения, то немедленно покажи. Покажи, все обсудим, потом уж решим, что нам делать.
   Она шмыгнула носом.
   - Ладно, ладно! - нетерпеливо сказала Елена.
   Дверь без стука закрылась.
   Елена опять подтолкнула меня.
   - Совсем сбрендила, - сказала она. - Или, может быть, догадывается о повестке. Ты смотри не сболтни, если вдруг как-нибудь с ней столкнешься...
   - А что ты собираешься делать? - спросил я.
   - Что-нибудь придумаю...
   - Говорят, что добровольцам на военную службу дается отсрочка...
   - Какая?
   - Три месяца...
   Елена вся сморщилась.
   - Знаешь, давай сейчас об этом не будем. Я сказала: придумаю. И придумаю, можешь не волноваться!..
   - А когда у тебя срок призыва?
   - Времени еще много...
   Елена заметно нервничала: покусала упругие губы, которые были накрашены, и, повесив на вешалку куртку с немного распарывающимся вытянутым рукавом, быстро-быстро, по всей фигуре, одернула праздничный белый фартук - поправляя его, хотя необходимости в этом, по-моему, не было.
   На меня она смотреть избегала.
   И я тоже почему-то занервничал.
   А когда мы прошли на кухню и, на мой взгляд, бесцельно остановились у круглого, невероятных размеров стола, где на скатерти, как будто ожидая приема, аккуратно лежали салфетки из тонкой цветной соломки, то она повозила серебряной ложечкой по одной из таких салфеток, а шепнула - как будто боялась, что нас подслушивают:
   - Иди мойся. Полотенце возьми - которое с голубой каемкой. Вообще, прими, пожалуйста ванну...
   - Зачем? - удивился я.
   - Ну, затем!.. Делай, что тебе говорят!..
   И вдруг медленно, мучительно покраснела - так, что выдавилась, казалось, блестящая влага из глаз.
   Щеки у нее стали просто малиновые.
   Только тогда я понял, что она имеет в виду.
   Сердце у меня на секунду остановилось, а потом страшно, болезненно, будто колокол, ударило изнутри.
   И опять на секунду остановилось.
   - Иду, - сказал я...
   14. И В О Н Н А Д Е М Э Й. К А Н Ц Е Л Я Р И Я С Л Е З.
   Больше всего она боялась, что он не придет, что он опоздает или что он вообще забудет об этом, увлекшись какими-нибудь своими проблемами. А к тому же он мог и просто-напросто передумать: еще вчера, она потратила целый вечер, чтобы переломить его невиданное прежде упрямство. Будто коса наскочила на камень. Переломила, конечно, но зато в результате сама совершенно охрипла, и часам к десяти у нее началась чугунная головная боль, снять которую не удавалось ни ванной, ни выдохшимися уже, наверно, таблетками. Она, в конце концов, была вынуждена прилечь с повязкой на голове, и вот только тогда, когда она ничего уже толком не соображала, а способна была лишь стискивать зубы, чтобы не застонать, тогда только он, видимо, почувствовав угрызения совести, кое-как протиснулся в комнату, где она пребывала, и привалившись к скрипнувшему косяку, не вынимая рук из карманов, нехотя пробурчал:
   - Ну что ты, мама?.. Ну ладно, давай попробуем... Ну, в конце концов, хуже не будет...
   После чего до глубокой ночи возился и чем-то там шебуршал за стенкой.
   Звуки были ни на что не похожи.
   Так что, определенная договоренность у них все-таки существовала.
   Правда, это было вчера.
   И поэтому, увидев его сегодня, топчущегося с независимым видом неподалеку от гранитных ступеней, поднимающихся к дверям Департамента, обнаружив к своему удивлению, что он явился точно в назначенный срок, она испытала мгновенное облегчение, так как он, не смотря ни на что, все-таки притащился сюда - облегчение, уже через секунду сменившееся глупой растерянностью - потому что разбитая, в язвочках ранок губа его со вчерашнего дня еще больше распухла, из-за этого, набрякнув картошкой, ужасно вздернулся нос, а синяк, окружающий правый глаз, стал за эти часы, кажется, еще фиолетовее.
   И совсем, как пельмень, отвисало зеленовато-желтое ухо, размякшее от компрессов.
   В общем, он выглядел, точно бродяга.
   Словно все последние месяцы провел на помойках - побираясь и попадая в пьяные драки.
   Впечатление было катастрофическое.
   Она даже серьезно засомневалась стоит ли действительно в таком виде показываться Начальнику департамента, в Департаменте любят порядок, как бы сразу же не сложилось о нем соответствующее впечатление, но, к ее сожалению, им уже было назначено, и поэтому она, взяв Клауса за руку и предупредив еще раз, чтобы он вел себя как можно сдержаннее, провела его через вестибюль, где на них последовательно вылупились сначала охранник, а затем - гардеробщик, и, поднявшись на нужный этаж, внутренне содрогаясь при каждом встречном, пропихнула его в тяжелые двери, украшенные вензелями, за которыми, раскинувшись от окна до окна, будто светлая западня располагалась приемная.
   И тут же выяснилось, что торопились они напрасно.
   Потому что Стерва, просматривающая, как обычно, многочисленные документы, удивленно воззрилась на них, словно видела первый раз в жизни, а затем неприятным высоким голосом сообщила, что Начальник департамента наробраза сейчас заняты, совещание, и, по всей вероятности, освободятся они не скоро.
   - Нам назначено, - объяснила Ивонна.
   И тогда Стерва безразлично пожала плечами: мол, дело ваше, сидите, если желаете, но она, Стерва, предупредила так, что потом никаких претензий.
   Это было исключительное невезение.
   Ивонна боялась, что Клаус сейчас повернется и молча уйдет, и ей уже никогда больше не удастся уговорить его переступить порог Департамента.
   Она этого очень боялась.
   Однако, вопреки всем ее ожиданиям, Клаус не повернулся и не ушел, а с окаменевшим лицом опустился, будто страшненький манекен, в ближайшее кресло - независимо вытянув ноги и всем видом своим показывая, что он просидит этой приемной сколько потребуется.
   Ивонна облегченно вздохнула.
   Она даже осмелилась, наклонившись к нему, поинтересоваться вполголоса:
   - Ну как, не болит? Может быть, дать тебе таблеточку анальгина?
   Однако, здесь она, по-видимому, переступила некоторую границу. Потому что Клаус, не отвечая, лишь кисло скривился щекой и откинулся - давая понять, что разговаривать он не намерен.
   И на том, вероятно, следовало бы сказать спасибо.
   Ивонна смолчала.
   К счастью, ждать им пришлось недолго: уже через какие-нибудь двадцать минут двери кабинета мягко открылись и сопровождаемый лично Начальником департамента по дорожке приемной очень важно прошествовал толстый неповоротливый кот, шерсть которого выбиваясь из-под мундира, блестела от давней ухоженности.
   А матерчатый красный колпак на башке был привязан шелковыми тесемками.
   Кот при выходе остановился.
   - Так я могу доложить, что вопрос о заполнении квоты будет решен без задержек?
   - Разумеется, - ответственно склонил голову Начальник департамента.
   - И надеюсь, что качество... материала... будет соответствовать недавним решениям?
   - Можете не сомневаться.
   - Я к тому, что его высочество высказал некоторые опасения.
   - Мы свой долг выполним!
   Тогда кот в свою очередь тоже склонил круглую голову и усы его шаркнули по половинке дверей, как проволока.
   Он поднял лапу:
   - Мои наилучшие пожелания...
   И, сопровождаемый уже не Начальником департамента, а возникшим неизвестно откуда лощеным молодым человеком, двинулся по пустынному коридору, хрипловато урча и, как гусь, переваливаясь на толстых лапах.
   Видимо, идти в такой позе ему было трудно.
   Зато Начальник департамента явно повеселел: сам прикрыл за котом тяжеленные, мореного дуба двери и, причмокнув, наверное от избытка чувств, грациозно, как будто танцор, склонился над седоватыми буклями секретарши:
   - Все чудесно, пупыся, считай, что с меня бутылка шампанского!..
   Фалды оливкового мундира подпрыгнули.
   - К вам посетители, - сухо сказала Стерва.
   И Начальник департамента выпрямился, как черт на пружине:
   - Посетители!?. А разве мы договаривались о чем-нибудь таком на сегодня?
   У Ивонны упало сердце.
   Но вдруг Клаус к ее удивлению быстро поднялся и сказал звонким голосом, в котором смешивались настойчивость и почтение:
   - Здравствуйте, господин Директор! По вопросам трудоустройства. Извините, пожалуйста. Это мы вас осмелились побеспокоить...
   Ивонна была ошеломлена.
   А Директор, как будто обрадовавшись, стремительно обернулся и, подняв обе брови, раскинул руки в горячем приветствии:
   - А-а-а... наш нынешний выпускник!.. Завершили, так сказать, процесс обучения?.. Заходи-заходи, я всегда рад видеть своих воспитанников!..
   Он, по-видимому, и в самом деле обрадовался, потому что широким жестом пригласив их обоих к себе в кабинет и, наверное, с тем же радушием, что и предыдущего посетителя, усадив в широкие кресла, участливо поинтересовался:
   - Чем я могу быть полезен выпускнику моей школы?
   Улыбка была белозубая.
   Честно говоря, Ивонна не ожидала такого приема и, стараясь поэтому казаться не менее обаятельной, чем Директор, перестраиваясь на ходу - тем не менее, запинаясь и комкая фразы - попыталась не слишком затягивая, обрисовать ситуацию. Дескать, мальчик начинает свой жизненный путь, и было бы хорошо, если б он начинал его в том учреждении, где мораль и традиции отвечают самым высоким требованиям. Потому что мораль и традиции - это главное для формирования настоящего гражданина. Без морали традиции становятся закоснелыми. А мораль без традиций представляет собой нечто очень уж отвлеченное. Юноше, вступающему на путь служения обществу, требуются основы. И, конечно, желательно, чтобы эти основы закладывались целенаправленно.
   Так она изложила свою нехитрую просьбу.
   Кажется, получилось неплохо.
   И, главное, Клаус в течение всей ее подготовленной маленькой речи умудрился сдержаться и ничего не брякнул против обыкновения - видимо, посерьезнев и хотя бы на короткое время взяв себя в руки.
   Правда, его физиономия от этого не улучшилась.
   Ивонна старалась даже не поворачиваться в ту сторону.
   Однако, Директор, по-видимому, воспринимал и синяки и царапины как нечто обыкновенное, во всяком случае, он не выразил никакого удивления по этому поводу, а все также, приветливо улыбаясь, чуть покашливая и сияя прекрасными, наверное, фарфоровыми зубами, сообщил, что у них в настоящее время нет свободных вакансий, что вакансии появляются только по распоряжению сверху, но что для бывшего своего воспитанника он, конечно, постарается что-нибудь сделать.
   При этом Директор, вероятно, не удержавшись, тоже произнес небольшую, но приятную речь. Он сказал о задачах, стоящих перед его Департаментом в связи с настоящим моментом, и о той колоссальной ответственности, которую время накладывает сейчас на каждого гражданина.
   - Каждый гражданин должен эту ответственность сознавать, - заключил он. - Сознавать и претворять в своей практической деятельности.
   А затем, как будто устав, будничным, тусклым голосом предложил заглянуть к нему как-нибудь недели через четыре. Там посмотрим. Дескать, тогда обстановка несколько проясниттся.
   После чего сдержанно кивнул на прощание.
   Ивонна была несколько разочарована.
   Разумеется, она ожидала, что в процессе переговоров возникнут определенные трудности, что потребуются разъяснения и, быть может, какие-то обязательства с их стороны, но она-то надеялась все же, что вопрос решится гораздо быстрее и что где-то уже на днях Клаус сможет начать заполнять анкеты и оформляться.
   Времени до призыва оставалось не так уж и много.
   И вместе с тем, как она понимала, это не был безусловный отказ. Потому что в оттенках отказов она, слава богу, разбиралась неплохо. Следовательно, надежда еще оставалась. Надо будет и в самом деле напомнить об этом недели через четыре. И не просто напомнить, а соответствующим образом подготовиться. Но она все же была в значительной мере разочарована и, наверное, потому не сразу сообразила, что Клаус вовсе не последовал за ней к выходу из кабинета, а остался сидеть, да еще положив ногу на ногу. И так же не сразу сообразила, что именно он сказал.
   А он сказал следующее:
   - Так я не понял, господин Директор, вы берете меня на работу или я вам не нужен?
   Причем, тон был такой, как будто он разговаривал с равным.
   У Ивонны похолодело внутри.
   Но Директор почему-то не выгнал их обоих из кабинета, как она ожидала, а вместо этого откинулся на спинку резного высокого стула, и, наверное с полминуты, смотрел на Клауса, словно бы увидев его впервые.
   - А что вы можете делать, молодой человек? - наконец спросил он.
   - А что вам требуется? - в свою очередь поинтересовался Клаус.
   - Много чего требуется, - сказал Директор. - Например, мне требуется, чтобы человек, которого я возьму, не болтал и не задавал лишних вопросов. Мне требуется, чтобы он исполнял поручения, оставляя свое личное мнение при себе. Ну и, разумеется, чтобы он выбросил из головы эту всю чепуху насчет гражданской ответственности. Вот, что мне сейчас требуется, юноша...
   И они, наверное, опять с полминуты внимательно изучали друг друга.
   А затем Клаус поднялся.
   - Договорились, - серьезно сказал он. И спокойно кивнул, как будто подтверждая услышанное. - Хорошо. Я думаю, мы сработаемся...
   В общем, к изумлению Ивонны они действительно договорились. И Директор сказал, что можно немедленно подавать документы на оформление. Причем, сразу же поставил на заявлении визу и добавил, что лично проконтролирует, чтобы оформление не затягивалось.
   А на прощание даже пожал Клаусу руку.
   Все получилось неожиданно просто.
   У Ивонны как будто гора с плеч свалилась.
   Она даже чмокнула Клауса в щеку при расставании и затем с непривычным ощущением гордости за него некоторое время следила с верхних ступенек, как он неторопливо идет по набережной вдоль грохочущей мостовой, как он нагибается, чтобы поднять валяющуюся на земле тополиную толстую ветку и как он, размахнувшись, зашвыривает ее куда-то на середину зеленого от весенних отражений канала, а затем ускоряет шаги и вприпрыжку несется на площадь, по-видимому, к остановке трамвая.
   Настроение у него, вероятно, было отличное.
   Гремели грузовики, запах клейкой листвы пропитывал город, лето уже наступало, и Ивонна даже не сразу вспомнила, что ее ожидает сегодня.
   А когда вспомнила, то прозрачность майского утра необратимо померкла.
   Потому что ничто хорошее ее сегодня не ожидало.
   И пока она, мучаясь, отсиживала оставшиеся полтора часа до обеда, и пока в обеденный перерыв отпрашивалась, чтобы уйти пораньше, у Креппера, который теперь, после ареста Дирдепа, возглавил отдел, и пока она шла по асфальтовым солнечным улицам, тротуары которых пересекали дождевые ручьи, то безрадостные ее предчувствия еще больше усиливались, и когда она, против воли замедляя шаги, приблизилась к знакомому повороту - там, где русло канала откатывалось, рождая изгиб, то все утреннее звонкое счастье от того, что Клауса все-таки удалось пристроить, уже улетучилось и осталась лишь тягостная тупая тоска, мутной болью своей подсказывающая, что дальше так продолжаться не может.
   У нее даже возникло удивительное желание повернуть в противоположную сторону и - идти и идти, пока город не кончится каменными рубежами, и за серыми высотными домами окраин не начнутся курящиеся от солнца прогалины весеннего леса - вероятно, в лесу сейчас было сказочно хорошо, но желание это свидетельствовало только о слабости: какой, к черту, лес, какое там в противоположную сторону? - и поэтому, распрощавшись с ним без особого сожаления, она, твердо ступая, пересекла зазеленевший канал, и по скучному переулку, который был образован двумя заборами, вышла к зданию, где располагались районные службы Охранки.
   Бугер встретил ее достаточно неприветливо.
   То ли были у него какие-то внутренние неприятности, связанные с коловращением службы, то ли, может быть, встал он сегодня не с той ноги, но он, сморщившись, как печеное яблоко, толком с ней даже не поздоровался: буркнул что-то угрюмое, выковырял козявку из носа, и, лишь показав таким образов, что сидящая напротив Ивонна ничего для него не значит, произнес сиплым голосом, в котором угадывалось раздражение:
   - Ну, чего притащилась? Вроде бы не вызывал. Порядка не знаешь?..
   А когда прочел донесение, составленное Дуремаром, между прочим, все так же кривясь и ковыряя в носу - то поднял на Ивонну глаза, лишенные всякого выражения и наморщил бескровный лоб, где розовели три мелкие оспинки.
   - Крупно играешь детка...
   Над кармашком засаленного его мундира пламенела ленточка ордена.
   Губы - жевали.
   - Я не играю, я доношу о служебном несоответствии, сказала Ивонна. - Пункт шестой "Примечаний" к Указу "О разъяснениях". Мое дело - сигнализировать о замеченных фактах. Ваше дело - принимать по докладу какие-либо решения...
   - Сигнализировать? - протянул Бугер.
   - Докладывать, - сказала Ивонна.
   Тогда Бугер привстал и крикнул, вытягиваясь над крышкой стола:
   - Лахудра!.. Знаешь, что с такими делают в гвардейских казармах? Пропускают сквозь роту, а потом избивают и вышвыривают на помойку... Шлюха щекастая!.. Я тебя научу уважать государственное учреждение!..
   Он скомкал листок с докладом и бросил его прямо в лицо Ивонне:
   - Проваливай!..
   Тогда Ивонна тоже привстала и, расправив доклад, припечатала его к столу ударом ладони.
   - Копия этой бумаги ушла в мэрию, - сказала она. - В Департамент Надзора, лично товарищу Чернопузу. Так что ты, Бугер, думай, думай - пока не поздно...
   После чего стремительно выскочила и даже хлопнула дверью.
   Она хотела бы как можно скорее забыть все эти омерзительные подробности, однако память подсовывала - умильную физиономию Дуремара, крупнопористый нос и медоточивые, сладкие интонации: Надо, Ивонночка, надо... Иначе у тебя опять жизни не будет... Посмотри, моя радость, я тут - составил бумажку...
   Плюнуть хотелось, настолько все это было противно.
   Ивонна спешила к дому, и задержалась она только в двух местах - в магазине у старого кинотеатра, где купила некоторые продукты на завтрашний день, и затем - у длинных почерневших развалин, обнесенных невысоким заборчиком, и, видимо, уже давно прогоревших, но попахивающих еще резкой горечью дыма.
   Развалины когда-то представляли собой казармы гвардейцев, а недавно, после заключенного с кошками очередного торжественного Конкордата, непосредственно распоряжением Мэра были переданы под проживание престарелым котам, плохо видящим и не способным нести караульную службу.
   Непонятно было, кому потребовалось поджигать эти дряхлые унылые помещения.
   Хотя она, кажется, догадывалась - кому.
   И, уже отходя, потому что остановка ее привлекла внимание топчущегося на углу кошачьего милиционера, осторожно, чтобы никто не услышал, вздохнула - скорей о себе, а не о каких-то развалинах:
   - Что делают!..
   Всякая радость у нее окончательно испарилась.
   И она даже вздрогнула, когда кто-то, невидимый со спины, очень вежливо, но решительно тронул ее за локоть и беспрекословным движением повернул - заставляя идти и тем самым удаляя от опасного места.
   Она вдруг решила, что это - кто-нибудь из охранки.
   Но это был, как немедленно выяснилось, Старый Томас, он извлек свою неизменную трубочку изо рта и сказал - нагибаясь и практически совсем без акцента: