Столяров Андрей. Я - Мышиный король

   Она демонстративно взяла свою сумочку.
   Губы ее поджались.
   - Действительно... - обретая сознание, сказал Директор. - Ты, это самое... Мог бы, знаешь, выбрать другое время и место...
   Он снова икнул.
   Ничего не сказала девушка - взявшая себе новую сигарету.
   И только глаза Дуремара опасно блеснули.
   Тогда Марочник решительно встал и, подсовываясь под куртку, сделанную из ватника, обтянутого брезентом, произнес - ни к кому конкретно не обращаясь:
   - Ну, мне пора. Скоро открывать мастерскую. Да и, говоря откровенно, что-то мы здесь засиделись... Все. Желаю успехов. До встречи!..
   Его немного пошатывало.
   Гудела разбухшая голова и весь мозг был, казалось, пропитан миазмами сигаретного дыма.
   Все-таки бессонная ночь ощущалась.
   "Движение за новый порядок", подумал он. Стоит только начать убивать и остановиться уже невозможно. Люди, куклы какое это имеет значение? Заработал конвейер, и выплывает очередная партия осужденных. А невольные палачи уже едва шевелятся от усталости. Колдовство не спасает, колдовство лишь отчасти пересоставляет действительность. Кровь при этом становится черным мазутом, а во внутренностях - винтики и шестеренки. И шумит древний лес, подступающий к реальности новостроек. Это - так. Но страдание остается страданием. Оно не меняется. И совсем не меняется жизнь, которая этим страданием образована. Вероятно, мне следует, как можно скорее, найти Радиант. Вероятно, все дело тут заключается в Радианте. Он вдруг ощутил трескучее жадное пламя, вспыхивающее где-то в проходах канцелярского лабиринта - как оно обгладывает сухое дерево и пластмассу, пробираясь наверх, как оно взлетает по перекрытиям, толкая перед собою огненный водоворот паутины, как расходятся неровные доски в полу и как допотопный зубчатый механизм начинает проваливаться в полощущуюся геенну.
   Жар и пепел ударили прямо в лицо.
   Ему стало плохо.
   И тем не менее, не слушая никаких возражений, он по глохнущей, едва освещенной лестнице спустился на первый этаж, как пещерой раздутый темнеющей пустотой гардероба, и, пройдя школьный двор, на ограде которого белели редкие веселые черепа, просочился на улицу, где, будто панцирь рептилии, догнивал, загораживая часть тротуара, разбитый, полуразобранный грузовик.
   Он боялся, что напорется на какой-нибудь шальной патруль сарацинов, и поэтому напряженно прислушивался - не раздастся ли в отдалении мерный сдвоенный топот, но апрельская ночь поражала непривычным покоем: лишь ползли в звездном холоде подсвеченные луной облака, да в соседнем квартале, почти на пределе слышимости мяукала какая-то кошка. В остальном же все выглядело достаточно мирно. И только когда он, осторожно перейдя мостовую, завернул в переулок, где среди тесного камня не существовало, казалось, ни времени, ни материи, то вдруг услышал у себя за спиной торопливые догоняющие шаги и едва обернулся, как Елена, раскрасневшаяся от бега, непринужденно взяла его под руку.
   - Привет, - сказала она, тут же мелко переступив, чтобы попасть в ногу. - Извините, но можно я пойду вместе с вами? А то - ночь, одной не слишком приятно...
   - Вам в какую сторону? - спросил Марочник все еще несколько ошеломленно.
   Елена тряхнула рыжими волосами.
   - Туда же, куда и вам. Здесь недалеко, я вас не очень обременила?
   - А вы знаете, где я живу? - спросил Марочник.
   - Ну, конечно. Мастерская же находится в нашем доме. Я вас каждое утро вижу: как вы коробки таскаете. И не надоело? Могли бы, наверное, найти себе работу получше. Или вас это не слишком интересует? - Она просунула руку, устраиваясь поудобнее, ногти у нее были накрашенные, а в ушах, как Марочник вдруг заметил, покачивались простенькие сережки. Медь, наверное, с какими-то незамысловатыми камешками. - А все-таки хорошо, что я вас догнала. Я, конечно, и сама добралась бы, не так уж и трудно. Однако, вместе надежнее. А то - пусто кругом, не город, а картонные декорации.
   - А это и есть декорации, - сказал Марочник.
   Елена вскинула голову.
   - Декорации, да? Вам тоже так кажется? Как интересно! А вот мне иногда представляется, что мы все живем как будто в зачарованном мареве. Знаете, такая невидимая туманность. Пыль, или вот как бывают - болотные испарения. И они затмевают нам нечто очень существенное. Смысл какой-то, какую-то важную истину. Точно спишь, и никак не можешь проснуться. Но вот пыль рассеялась, и - сразу же все иначе. Зазвенели трамваи, прорезались человеческие голоса, люди стали передвигаться как-то по-настоящему. Вы меня понимаете?
   Она посмотрела - с надеждой.
   Марочник неохотно ответил:
   - Да, высказывалось предположение, что наш город - это часть гораздо большего мира. Причем часть его, отодвинутая за границу естественного. Черной магией, колдовством или просто стечением обстоятельств. Но, во всяком случае, определенное нечто отъединяет нас от реальности. И когда это нечто исчезнет, то оба мира сольются. И тогда, как вы говорите, прорежутся человеческие голоса. Может быть, это когданибудь и произойдет. Наверное. Я вот только не уверен, что образовавшийся мир будет лучше, чем этот...
   - Нас отъединило "Движение"? - спросила Елена.
   - Не совсем. Была заключена определенная сделка со Мраком. И последствия этой сделки, по-видимому, тогда не учитывались...
   - А как сделать, чтобы это "нечто" исчезло?
   Марочник процитировал:
   - "И придет храбрый Мышиный король, и возьмет он Заколдованный меч, хранящийся в Железном подвале, и поднимет его против Орехового чародея, и вдруг станет - сияние во все стороны света"... Таков канонический текст. Вы, наверное, не хуже меня это знаете. Время сумерек всегда обрастает легендами...
   Он покашлял.
   - А Ореховый чародей - это наш Мэр, по-видимому? спросила Елена.
   - Догадаться нетрудно... - Марочник вдруг испугался. Только вы понимаете, я надеюсь, что говорить об этом не следует? "Фабрикация и распространение злонамеренных измышлений"... Ну и так далее. Смотри "Указ о Противоречащих закону намерениях". Вы уже человек достаточно взрослый. У вас могут быть неприятности...
   - А, подумаешь... - с отвращением сказала Елена. - Кто сейчас не болтает?..
   - Мне, однако, не хотелось бы быть невольной причиной... всех тех сложностей, которые у вас могут возникнуть... Я бы чувствовал себя виноватым...
   - Ладно. Я все поняла. - Елена остановилась. - Ну, спасибо, что проводили. Теперь я - сама.
   И вдруг, не прощаясь, побежала, стуча каблуками через темную арку. И, наверное, дальше - к парадной на другой половине двора.
   Бухнула крепкая дверь.
   Не умею разговаривать с молодежью, подумал Марочник. Повзрослел, потерял соответствующую непринужденность. Старею. Это, по-видимому, и называется - середина жизни. Когда повзрослел.
   Ощущение было не слишком приятное, и на какое-то короткое время оно заслонило для него все остальное. И только пройдя мимо серой песочницы с врытыми подле нее скамейками, оказавшись у задников мастерской, загороженной ящиками и строительным мусором, уже отпирая порезанную, обитую войлоком дверь, он вдруг явственно, как будто из пищевого бачка, ощутил тяжелые волны смрада и одновременно - звериное нахрапистое дыхание.
   Шло оно, по всей видимости, как раз из-за ящиков, которые громоздились навалом углов, и наличествовало действительно в непосредственной близости. Вероятно, поэтому Марочник не сразу понял в чем дело, а лишь, отскочив, чтобы не подставлять незащищенную спину, выкинув перед собой короткое жало ножа и пролаяв не своим, надорванным голосом: Кто?.. именно по звериности раздающегося дыхания в мгновенном озарении догадался, что это не сарацины, устроившие здесь засаду, не случайный патруль, не ночная облава гвардейцев и уже гораздо спокойнее вытащил из кармана фонарь, подаренный ему Дуремаром, и, слегка поведя тускло-желтым широким лучом, свидетельствующим об истощении батарейки, шумно вытолкнул из груди накопившийся воздух, убеждаясь в своей правоте:
   - А, это вы, ребята... Как вы меня напугали...
   Плюшевые медвежьи мордочки с кожаными носами ослепленно моргали в свете фонарика - мягко желтели клыки и, как будто раскручиваемые пружиной, однообразно вращались мохнатые плоские лапы.
   А один из этих непривлекательных медвежат тут же выдавил короткое трудное слово:
   - Жить...
   И другой тоже выдавил:
   - Жить... - словно откинулось эхо.
   Плюш у обоих был грязный, свалявшийся и сквозь истонченную шкуру проступали широкие кости скелета.
   Видимо, они уже давно не ели по-настоящему.
   - Так что же с вами, ребята, делать? - спросил Марочник. - Я ведь даже и накормить вас и то не могу, не нарушая закона. Слышали про такой недавний Указ "О неукрывательстве"?.. "О неукрывательстве и о не оказании помощи лицам, заподозренным в противоправных деяниях". От четырнадцатого числа прошлого месяца? То-то же... Как бы мне не погореть на нем вместе с вами...
   Все это было чрезвычайно некстати. И однако, все в том же непрекращающемся озарении, снизошедшим на него, по-видимому, от испуга, он уже знал, что ему следует предпринять. И поэтому, приговаривая: Быстрее, быстрее!.. Шевелитесь, ребята... - ощутимо подталкивая неповоротливые тела, чтобы они действительно шевелились, перегнал их в фургончик, который с открытыми дверцами находился неподалеку, и, забросив туда же отрепья раздерганной ветоши: Ничего? Не замерзнете? Только, чтоб - ни единого звука! - облегченно повесил на петли слегка отсыревший замок, - после чего немедленно прошел в мастерскую и, не зажигая света, поскольку все ему тут было знакомо, торопливо набрал некий номер на застревающем разболтанном диске:
   - Это - я. Надо срочно увидеться. Есть одно важное дело!..
   А затем, не желая выслушивать то, что ему с возмущением начали говорить, бросил трубку и повалился на короткий диванчик для посетителей.
   Он рассчитывал, что он заснет мгновенно, такая в нем накопилась усталость, и, наверное, так оно в результате и получилось, но едва он закрыл глаза, ощущая наваливающуюся тупую дремоту, как в кошмаре сознания всплыли - трясущееся лицо Дуремара и его тонкий голос, как будто дрожащий от неожиданного удовольствия:
   - Так, выходит, приговор тебе все-таки не отменили?..
   Радость при этом звучала самая неподдельная.
   А когда он открыл глаза, чтобы избавиться от наваждения, то с удивлением обнаружил, что на круглом железном будильнике, потикивающем с верстака, уже восемь часов, давно наступило утро, и через щели в опущенных жалюзях пробиваются первые солнечные лучи.
   Значит, он все-таки спал какое-то время.
   Голова, во всяком случае, стала немного свежее, и когда Старый Томас ровно в четверть девятого, как всегда, не задержавшись ни на секунду, появился, чтобы открыть мастерскую, то совсем уже очнувшийся Марочник был к этому времени свеж и умыт, и сказал бодрым голосом, в котором не слышалось и тени усталости:
   - Гутен морген, хозяин! Денек сегодня выдался - первоклассный!..
   Правда, обмануть проницательность рьяного аккуратиста все-таки не удалось, Старый Томас, конечно, достаточно вежливо буркнул обычное: Гутен морген! - но при этом внимательно посмотрел на помятого Марочника из-под нависших бровей и уже несколько позже, когда хлопотливая фрау Марта заварила утренний кофе, по обыкновению в ритуальном единстве выпиваемый именно здесь, перед тем, как начать работу, взяв фарфоровую немецкую чашечку, расписанную пастушками, дуя на горячий напиток и, наверное, грея о стенки суставы, объеденные подагрой, все же, не удержавшись, заметил - тоном, в котором сквозило отеческое назидание:
   - Кулять вся нотш отшень плехо. Нотш нато спать, тень рапотать, кулять - только конец нетели...
   И фрау Марта качнула кружевной оборкой чепца - полностью одобряя.
   Стылое заплаканное лицо у нее было в оторопи испуга.
   Впрочем, тем дело и кончилось.
   - Виноват, хозяин, - сокрушенно сказал Марочник. - Это - в последний раз, больше не повторится.
   А Старый Томас медленно покивал:
   - Гут. Я пока путу ферить...
   Чувствовалось, что мысли его сейчас заняты совсем другими проблемами. Марочник догадывался, какие это проблемы и поэтому, допив кофе в молчании и не попросив, как обычно, вторую чашку, деловито сказал:
   - Значит, я загружаюсь и сразу же выезжаю?
   А дождавшись кивка, который давал разрешение, отомкнул все запоры черного хода, освобождая проем, и, казалось, без всяких усилий подхватив низкий короб с обрезками кожи, в два приема перетащил его на холодный двор, где за ящиками ожидал его комедиантский фургончик повозки.
   Теперь предстояло самое сложное: оглянувшись, он снял с фургончика висячий замок и, открыв ненадежные фанерные дверцы, под воздействием перекоса немедленно распахнувшиеся, быстрым жестом, наверное, понятным даже уродам, показал зашевелившимся медвежьим фигурам, что, мол - тише, тише, ребята, пригнитесь! - а затем, поставив в фургончик широкий короб, чуть ли не бегом вернулся за следующим, и так - целых четыре раза. К концу этой работы у него, как у паралитика, дрожали руки, от прилива нахлынувшей крови потемнело в глазах, а подстегнутое резким усилием сердце металось, как бешеное - доставая до горла. Видимо, последствия этой ночи все-таки сказывались. Но зато когда Старый Томас вывел из превращенного в конюшню сарайчика тучного флегматичного мерина, даже видом своим несколько похожего на него самого, то обе плюшевые фигуры были уже частично заслонены образовавшимся штабелем, и ему оставалось лишь поплотнее сдвинуть его, чтобы в случае чего не просматривалась задняя половина фургончика.
   И - вовремя!
   Потому что едва он, закрывая сквозящие щелевые пространства, напрягась, поставил громадные коробы наперекосяк, как его довольно чувствительно пихнули локтем в поясницу, и Отон, абсолютно неслышно подкравшийся сзади, с ленцою сказал:
   - Все трудишься? И не надоело? Пойдем, посидим в "Таверне", я угощаю...
   Полушубок у него был расстегнут, так что сквозь рваную клетчатую рубашку проглядывала волосатая грудь, а патлатые волосы цвета линялой соломы перепутались - словно он две недели валялся на сеновале.
   Желтые, не выражающие ничего глаза - моргнули.
   - Пойдем, настроение сегодня паршивое, так бы и отметелил кого-нибудь...
   Он протяжно зевнул.
   - Некогда, - сказал Марочник, искоса поглядывая на фургон - все ли в порядке. Завтра, может быть, сегодня - работы много...
   Тогда Отон взял его обеими руками за лацканы куртки и приблизил опухшее, прямо-таки коричневое лицо, разящее перегаром:
   - Слушай, Марочник, ты же знаешь, что от мне тебя требуется. Узнай, кто сработал, а то как бы и с тобой не пришлось разбираться. Ты смотри - терпение у меня уже кончилось...
   Он тряхнул брезент куртки, видимо, для того, чтобы лучше запомнилось, и вразвалку двинулся через двор, не обращая внимания на окаменевшего Томаса - обернулся уже под аркой, подняв руку и оттопыривая короткие пальцы:
   - Даю две недели, потом - буду спрашивать!...
   И - пошел, подрасывая на ладони тяжелую пластинку кастета.
   Сапоги его длинно шаркали по асфальту.
   Старый Томас сказал:
   - Плехо. Совсем больной стал малтшик. Никого не слушает, только пьет водка... Ищет, кто упил нашего Гансика. А найдет - тшто? Опять упьет... Плехо..
   Он вздохнул и, посапывая чубуком, который, как назло, почти не тянулся, отвернувшись, начал запрягать в повозку сивого мерина. Приговаривая: Но!.. Ты у меня!.. Палуй!.. хотя мерин стоял совершенно спокойно.
   Левая щека у него равномерно подергивалась.
   - Не расстраивайтесь, майстер, - сочувственно сказал Марочник. - Обойдется.
   Правда, сам он в это не верил. И к тому же начинал уже нервничать, поглядывая на часы. Время близилось к девяти, пора было выезжать, а в пустынном проходе двора так никто и не появился. Неужели герр Половинкин не понял, о чем они договаривались? Или, может быть, понял, но не захотел участвовать в этом. Кто его знает, какие у него сейчас интересы. Интересы бывают самые неожиданные. Может быть, заявится вместо него сейчас десяток гвардейцев...
   Это было вполне вероятно, и Марочник уже начал по-немногу прикидывать, как ему в такой ситуации следовало бы поступить, убираться отсюда, во всяком случае, требовалось незамедлительно, но когда он, подхватив ременные вожжи, взгромоздился на козлы, посчитав, что дальнейшее ожидание не имеет смысла, то держащий мерина за уздечку Старый Томас вдруг неторопливо вынул трубочку изо рта, и, другой рукой прикоснувшись к пустой голове, как будто приподнимая шляпу, чрезвычайно почтительно, но без подобострастия произнес:
   - Допрое утро, госпотин инспектор...
   А кто-то пока невидимый за фургончиком снисходительно и очень вальяжно ответил - голосом, от которого у Марочника мурашки пошли по коже:
   - Здравствуй-здравствуй, старый хитрец. Ну что, все думаешь, как бы поменьше платить налогов?
   - Так федь, фсе тумают, госпотин инспектор, - сказал Старый Томас.
   - Ладно-ладно, городская казна пока еще не обеднела...
   Это несомненно был Барма, сердце у Марочника подпрыгнуло, но он все так же, сутулясь, с безразличным видом сидел на козлах, и лишь когда Барма со Старым Томасом переговорили о новых налогах, введенных с начала года, и когда после этого выяснилось, что господину инспектору требуется всего лишь мелкий сапожный ремонт, и когда Старый Томас, укоризненно пробормотав, что господин инспектор напрасно беспокоились сами: господину инспектору достаточно было бы позвонить, и когда он поспешно прошел в мастерскую, откуда донесся стук молоточка, то лишь тогда Марочник как бы нехотя распрямился, потянувшись локтями, и, слегка захлестнув вожжи на выступе облучка, повернулся всем телом, чтобы можно было разговаривать без затруднений.
   - Привет, - нарочито скучным голосом сказал он. - Как вы поживаете, господин инспектор музыкальных училищ? Все ли благополучно на ниве народного просвещения? Обеспечены ли наши училища музыкальными инструментами?
   Он заговорил таким тоном, потому что все еще сильно нервничал и совсем не хотел, чтобы волнение его было заметно.
   Однако, Барма эту его иронию проигнорировал, а - придвинувшись к козлам, наверное, чтобы никто не мог их подслушать, прохрипел, чуть выкатывая на Марочника светлые яростные глаза:
   - Ты сегодня же, понимаешь, сегодня же уйдешь из города. Поступили уже четыре доноса, и я вовсе не желаю, чтобы тебя ко мне притащили. Цыпа и так землю роет, наверное, чтото почуял. Приближается День прощения, и я уже ничего не смогу изменить...
   Он пристукнул ребром ладони по сидению козел.
   Блеснули алмазы в перстнях.
   - А что, в День прощения по-прежнему казнят одного неблагонамеренного гражданина? - спросил Марочник.
   И откинувшийся Барма мрачно кивнул:
   - Традиция...
   - Сохраняете, значит, традиции?
   - По мере возможностей...
   Тогда Марочник откинулся в свою очередь и негромко сказал:
   - У меня тут два урода в фургоне...
   А у Бармы, собирая морщины на лбу, поехали светлые брови:
   - Так ты из-за этого беспокоился? Ну, Марочник, ты меня удивляешь... - И распорядился, почувствовав себя в привычной стихии. - Отвезешь их ко мне на квартиру, тебя там встретят. Только заезжай со двора. И учти, что я, например, вывозить тебя в фургончике не намерен...
   - А я и не претендую, - сказал Марочник.
   - Ну и хорошо. Ну и договорились!..
   Барма сухо кивнул и решительным шагом направился в мастерскую, где при свете конической лампы, словно тролль, занимающийся волшебством, копошилась фигура Старого Томаса.
   - Тук-тук-тук... - доносился разговор молоточка.
   Марочник тряхнул вожжами.
   Мышиный король, неожиданно подумал он.
   Мысль возникла и тут же исчезла в покачивании движущегося фургончика.
   Словно ее и не было.
   Но когда он уже выезжал, немного пригибаясь, из подворотни, то буквально в двух шагах от себя вдруг заметил торопящуюся на другую сторону улицы женщину - в длинном шарфе и в демисезонном пальто.
   Сердце у него на секунду остановилось.
   И остановилась женщина, будто натолкнувшись на невидимое препятствие.
   Казалось, что сейчас она окликнет его или подойдет.
   Однако, Марочник еще раз хлестко ударил вожжами, и лениво колыхнувшийся мерин потащил повозку в противоположную сторону.
   А сам Марочник отвернулся.
   - Ну, болезный!.. - весело сказал он.
   9. И В О Н Н А Д Е М Э Й. С Е Р О Е И Г О Л У Б О Е.
   Работа, в общем, была та же самая: надо было рассчитывать коэффициент успеваемости по материалам районов и, сопоставляя его с аналогичным месяцем прошлого года, отмечать превышение, если оно имеется, и, отметив, заносить в соответствующие готовые бланки. А затем осуществлять абсолютно такую же операцию с коэффициентом неуспеваемости. То есть, обязанности несложные. Нечто подобное она проделывала и в Департаменте Народного Отдыха, когда более двух с половиной лет добросовестно и трудолюбиво рассчитывала средний уровень посещаемости районных кинотеатров. Между прочим, тоже сравнивала с аналогичным периодом прошлого года. Так что, неприятных сюрпризов, к счастью, не обнаружилось. Способ вычисления, которым она владела, вполне годился. И годились те мелкие хитрости, которые облегчали работу. И настолько все было вокруг привычное и налаженное, что моментами ей казалось, будто она и не покидала своего прежнего Департамента. Только бланки отчетности вдруг поменяли цвета: раньше были зеленые и коричневые, а теперь стали серые и голубые.
   А так - никакой разницы.
   Однако, были у этой работы и существенные преимущества.
   Во-первых, платили здесь на двадцатку больше, чем по прежнему месту службы: деньги, может быть, и невеликие, но для Ивонны они составляли ощутимую разницу. Двадцатка - это было очень прилично. С двадцаткой она чувствовала себя совсем другим человеком. А во-вторых, это был все-таки Департамент Народного образования. Не Военное министерство, конечно, которое обеспечивалось вне всякой очереди, не Охранка и не Департамент Внутреннего распорядка, где для служащих тоже существовали разнообразные льготы, но и не хухры-мухры какие-нибудь. Не задрипанная конторка. С Департаментом образования в городе все же считались. Это были чиновники второго класса - обеспеченные, уверенные в себе - здесь, по-видимому, открывались некоторые возможности.
   Даже разговоры за обязательным чаем в два часа дня были у них совершенно иные: не о тряпках, которые удалось где-то случайно достать, и не о покупках, сделанных по блату, через каких-то знакомых, а все больше - о политике, о проблемах городского существования. Главным в этих проблемах, как быстро разобралась Ивонна, считалась стабильность, и поэтому здесь, в отличие от прежних ее сослуживцев, с одобрением относились к последним Указам мэрии, - и "О новом военном призыве" (чего сама Ивонна не одобряла, но - поддакивала, чтобы не очень-то выделяться) и "О мерах по упорядочиванию отношений с лицами, получившими законным путем городское гражданство", - этот, свежий, Указ образовывал из сарацинов городскую милицию. Главное же, что тон разговоров был очень благожелательный: без напора и неизменно уважительный к собеседнику - скромные реплики Ивонны выслушивались наравне с остальными, а затем обсуждались, как будто и в самом деле заслуживали внимания. От всего этого она чувствовала свою причастность к серьезным проблемам.
   Ощущение для нее исключительно новое.
   В общем, совершенно не то, что в осточертевшем "Наротде".
   И сравнивать не приходится.
   И даже Креппер, которого она, помятуя о происшествии с Корой, первоначально побаивалась и обходила за четыре версты, оказался при ближайшем рассмотрении вполне приемлемым человеком. То есть, конечно, он был невыносимо противен: гладенький какой-то, зализанный, с приторной слащавой улыбочкой, разговаривал все время прозрачными эротическими двусмысленностями, видимо, немного был сдвинут на этой почве, что-нибудь, наверное, с детства, и, конечно же, сразу начал подлаживаться с определенными предложениями: там - поужинать с ним тет-а-тет, или, например, посмотреть какую-то совершенно необыкновенную книгу (полагал, вероятно, что с книгой он проявляет особую интеллигентность), пахло от него ужасным одеколоном, а прозрачные волосы поблескивали от бриллиантина, то есть, отвращение Коры было вполне понятно, трудно было рассматривать такое произрастание как мужчину, но с другой стороны, и опасной настойчивости в нем тоже не чувствовалось, на маньяка он, во всяком случае, был не похож, и его, в общем, можно было удерживать на расстоянии. Кора здесь явно в чем-то ошиблась, поспешила, или, может быть, ей просто-напросто не хватало опыта - потому что в "наротде" попадались и не такие орангутаны.
   То есть, Креппер ее не особенно беспокоил.
   Было гораздо хуже, что не складывались отношения с непосредственным руководством. С тем архаром, который и возглавлял Департамент. Называли его потрясающей аббревиатурой Дирдеп. Вот это был боец так боец - килограмм, наверное, под сто десять, с бритым фиолетовым черепом и такими ушами, которые сделаны были, казалось, из чугунных обрезков. Еще та, по всей видимости, была закалка. В первый же день он вызвал ее к себе в кабинет и с суровой казарменной прямотой, по всей видимости отстоявшейся в нем за годы службы, предложил ей расположиться на кожаном широком диване, между прочим, продавленном и, вероятно, не раз использовавшемся по этому назначению. У него и мысли не было, что Ивонна откажется. Он такого и не предполагал. А когда она все-таки отказалась, со своей стороны постаравшись произвести это действие как можно тактичней, то Дирдеп, подняв в изумлении брови - точно были приклеены над глазами две мохнатых полоски - объяснил ей с какой-то подкупающей искренностью: