Питер Страуб
Возвращение в Арден
“Во всех газетах, сэр, длинные статьи об убийствах. Вечно кого-то убивают, но читать я об этом не хочу”.
Чарльз Диккенс “Давид Копперфильд”
“Можно забыть все, кроме сильных запахов, они зачаровывают нас, тянут назад”.
Ричард Гроссингер “Книга клюквенных островов”
Часть первая
21 июля 1955 года
– Дело к зиме, – сказала Алисон.
– А?
– Повернуло к зиме уже месяц назад.
– Почему это?
– Какое сегодня число?
– Двадцать первое июля. Вторник.
– Боже,взгляни на эти звезды, – сказала она. – Мне хочется сойти с этой планеты и плыть среди них.
Они с Алисон, кузены с разных концов континента, лежали рядом возле дома их бабушки в сельском Висконсине и смотрели на верхушки темных ореховых деревьев и выше, в небо. С крыльца дома плыл томный голос Орела Робертса. “Моя душа стремится к тебе, Боже”, – взывал он, и тихо смеялась мать Алисон, Лоретта Грининг. Мальчик повернул голову и взглянул сквозь стебли жесткой травы на профиль своей кузины. От нее пахло холодной свежей водой.
– Боже, – повторила она. – Так бы и летала среди них. Чувствую себя так, будто слушаю Джерри Маллигена. Ты его слышал?
Он не слышал.
– Да, тебе надо бы жить в Калифорнии. В Сан-Франциско. Не только потому, что тогда бы мы чаще виделись, но и потому, что твоя Флорида так далеко от всего. От Джерри Маллигена. Ты бы просто затащился. Прогрессивный джаз.
– Я тоже хотел бы, чтобы мы жили рядом. Это было бы здорово.
– Терпеть не могу всех родичей, кроме тебя и моего отца, – она повернула к нему лицо и улыбнулась жемчужной, останавливающей сердце улыбкой. – А его я вижу еще реже, чем тебя.
– Мне везет.
– Может быть, и так, – она опять отвернулась. Из дома доносились голоса их матерей, еле слышные за музыкой. Бабушка Джесси, угасающий центр семейства, делала что-то на кухне, и время от времени в разговор дочерей вплетался ее тихий голос. Она целый день препиралась с кузеном Дуэйном (он произносил свое имя Дю-эйн), который собирался жениться. Бабушка противилась женитьбе по причинам темным, но веским.
– Ты в прошлом году опять влип в историю, – сказала Алисон.
Он только хмыкнул, не желая говорить на эту тему. Вряд ли она поняла бы его. История была серьезной и до сих пор по нескольку раз в неделю всплывала в его снах.
– Здорово влип, так ведь?
– В общем да.
– Со мной тут тоже кое-что было. Не так, как с тобой, но достаточно, чтобы на меня обратили внимание. Я сменила школу. Ты сколько раз менял школы?
– Четыре. Во второй раз из-за того, что один учитель ненавидел меня.
– А у меня был роман с учителем рисования.
Он пристально посмотрел на нее, но не мог понять, врет она или нет. Может, и не врет.
– И они поэтому тебя выгнали?
– Нет. Они застукали меня за курением. Теперь он знал, что это правда – врать так неинтересно было не в ее правилах. Он чувствовал острую зависть и не менее острый интерес. Алисон в свои четырнадцать была уже частью взрослого мира – с романами, сигаретами и коктейлями. Она уже призналась ему в своей любви к мартини “с загибом”, хотя он понятия не имел, что такое этот “загиб”.
– Старина Дуэйн не отказался бы завести с тобой роман, – заметил он. Она фыркнула:
– Боюсь, у старины Дуэйна не так много шансов, – она лукаво прищурилась и, перекатившись на бок, повернулась к нему лицом. – Знаешь, что он вчера сделал? Пригласил меня проехаться с ним на пикапе, пока вы с матерью были у тети Ринн, и я сказала “почему нет”, и, едва мы отъехали, как он положил мне руку на колено. Убрал, только когда мы проезжали мимо церкви, – она снова фыркнула, словно эта деталь окончательно разоблачала Дуэйна как несостоятельного любовника.
– И ты ему позволила?
– Его рука была потная, – она сказала это сквозь смех, но все равно так громко, что мог услышать и сам Дуэйн, – и он как будто хотел найти в моем колене золото или еще что-то. Тогда я спросила: “Похоже, тебе не очень везло с девушками, Дуэйн?” – и тогда он убрал Руку и оставил меня в покое.
– А кто-нибудь из парней тут тебе нравится? – ему хотелось, чтобы она ответила “нет”, и сначала ее ответ удовлетворил его.
– Тут? Ты шутишь? Во-первых, я не очень люблю молодых, они слишком неопытны, а от здешних к тому же вечно воняет навозом. Но, по-моему, Белый Медведь ничего.
Белым Медведем звали за белизну волос сына арденского полицейского – высокого крепкого парня, который уже несколько раз появлялся на ферме Апдалей, строя глазки Алисон. Он славился, как хулиган, но из школы его, насколько знал мальчик, ни разу не выгоняли.
– Он тоже думает, что ты ничего. Видишь, даже такой олух, как Белый Медведь, это заметил.
– Ладно, ты же знаешь, что я люблю только тебя, – но это было сказано так небрежно, что выглядело лишенным смысла.
– Благодарю за честь, – он подумал, что это неплохо звучит. Так мог бы выразиться ее учитель рисования.
Дуэйн на кухне начал кричать, но они, как и их матери на крыльце, проигнорировали это.
– Что ты говорила про зиму? Что дело к зиме?
Она дотронулась пальцем до его носа, отчего он вспыхнул:
– Месяц назад в этот день был самый длинный день в году. Теперь дни уменьшаются, мой милый. Как тебе тетя Ринн? По-моему, в ней есть что-то жуткое.
– Да, – сказал он. – Она странная. Она мне сказала кое-что про тебя, пока мама рассматривала ее травы.
Алисон напряглась, как будто знала, что слова старухи должны быть нелестными:
– И что же она сказала? Наслушалась, наверно, мою мать.
– Она сказала... сказала, чтобы я остерегался тебя. Что ты – моя ловушка. Сказала, что ты была бы моей ловушкой, даже если бы мы не были родственниками, но раз мы родственники, это еще опаснее. Я не хотел говорить тебе это.
– Ловушка, —проговорила Алисон. – Что ж, может и так. Для меня это даже приятно.
– Знаешь, для меня тоже.
Она засмеялась, то ли соглашаясь с этим, то ли нет, и снова стала глядеть на небо, полное звезд.
– Скучно, – пожаловалась она. – Давай отпразднуем чем-нибудь поворот к зиме.
– Тут всегда скучно.
– Это Белый Медведь может с этим мириться. Пошли купаться. Давай съездим на пруд. Я люблю купаться.
Ему это предложение показалось невероятным:
– Они нас не пустят.
– Посмотрим. Я покажу тебе, как плавают в Калифорнии.
Он спросил, как они доберутся до пруда – он находился в восьми милях от них, сразу за Арденом.
– Увидишь, – она одним прыжком выскочила из травы и побежала к дому. Орел Роберте уже перестал исцелять души до следующей недели, и теперь радио играло танцевальную музыку. Он встал и пошел за ней на крыльцо.
Лоретта Грининг, взрослый вариант Алисон, сидела на диване рядом с его матерью. Обе женщины были очень похожи, но его мать улыбалась; на лице же матери Алисон застыло обычное выражение тревоги, смешанной с недовольством. В дальнем конце веранды в плетеном кресле сидел Дуэйн, еще более недовольный, чем миссис Грининг, и со злостью глядел на Алисон, но она не обращала на него никакого внимания.
– Дайте ключи от машины, – сказала Алисон. – Мы хотим прокатиться.
Миссис Грининг пожала плечами и поглядела на сестру.
– Нет-нет, – возразила мама мальчика. – Алисон еще слишком молода, чтобы вести машину.
– Это для практики, – сказала Алисон. – Очень осторожно. Мне же нужна практика, а то я никогда не выучусь.
Дуэйн продолжал смотреть на нее.
– Ну что? – миссис Грининг опять посмотрела на сестру.
– Ты им всегда все позволяешь.
– Я учусь на своих ошибках.
– Как знаешь, – его мать пожала плечами.
– Держи, – мать Алисон протянула девочке ключи. – Только не попадись этому болвану Говру. Если он вас поймает, у меня будут неприятности.
– Мы не станем подъезжать к Ардену.
Дуэйн положил руки на ручки кресла. Мальчик вдруг понял, что он собирается навязаться к ним в сопровождение, и боялся, что его мать отправит их с ним на “понтиаке” Гринингов.
Но Алисон действовала слишком быстро, чтобы его мать или Дуэйн успели вмешаться.
– Ладно, спасибо, – и она вместе с ключами выскочила за дверь. Он нашел ее уже в машине.
– Хорошо, что мы от него избавились, правда? – спросила Алисон через минуту, когда они ехали к Ардену по проселку, ведущему к шоссе. Он посмотрел в окно, ожидая увидеть сзади фары пикапа Дуэйна. Но на дороге никого не было.
Он уже готов был согласиться с ней, когда она заговорила снова, странно вторя его мыслям. С ними это часто случалось, и мальчик думал, что это и есть то, о чем говорила тетя Ринн.
– Старина Дуэйн чуть не навязался с нами. Я ничего бы не имела против, не будь он таким глупым. Похоже, он ничего не делает, как надо. Видел этот дом, который он построил для своей подружки? – она хихикнула. История с домом была постоянной темой для семейных шуток – конечно, в отсутствие родителей Дуэйна.
– Я только слышал о нем. Он не хотел мне его показывать. Мы с ним в прошлом году здорово поссорились.
– И ты даже не ходил на него посмотреть? Иисусе, что за уродина! Это... – она подавилась смехом, не в силах охарактеризовать дом лучше. – А старина Дуэйн ни о чем не догадывается! Ему-то говорить никто не хочет.
Автомобиль вилял из стороны в сторону, и он спросил:
– Как ты научилась водить? Меня мои к машине и близко не подпускают.
– Я каталась иногда со знакомыми. Он просто хмыкнул, думая про себя, что эти “знакомые” звучат еще хуже, чем учитель рисования.
– Знаешь, что мы должны сделать? – спросила Алисон. – Заключить союз. Настоящий. Дать клятву. Что мы, когда вырастем, чтобы там ни случилось, на ком бы мы ни женились, не будем терять связи друг с другом, – она как-то странно поглядела на него и свернула к обочине.
– Дадим клятву. Это очень важно. Иначе мы не можем быть уверены.
Он непонимающе взглянул на нее, удивленный ее внезапным возбуждением:
– Хочешь сказать, что мы должны поклясться видеться, когда будем женаты?
– Женаты, не женаты, в Париже или в Африке – неважно. Просто поклянемся встретиться здесь когда-нибудь. Через десять лет. Нет, это слишком скоро. Через двадцать. Мне будет тридцать четыре, а тебе тридцать три. Чуть меньше, чем сейчас нашим матерям. Да, двадцать первого июля семьдесят пятого года. Если до тех пор еще не случится конец света. Поклянись, – она смотрела на него так настойчиво, что он даже не попытался превратить это абсурдное требование в шутку.
– Клянусь.
– И я клянусь. На ферме, через двадцать лет. А если ты забудешь, я приду к тебе. Если забудешь, Бог тебя накажет.
– Ладно.
– А теперь мы должны поцеловаться.
Его тело, казалось, потеряло вес. Лицо Алисон приблизилось к нему, увеличившись в размере и став похожим на маску. Из-под этой маски блестели ее глаза. Не без труда он заставил свое тело повернуться и наклонился к ней. Их губы встретились, и первым его ощущением была необычная мягкость губ Алисон. Она прижала свой рот к нему плотнее, и он почувствовал ее руки на своем затылке. Ее язык осторожно облизывал его губы.
– Вот чего боялась тетя Ринн, – прошептала она, отрываясь от него и прерывисто дыша. Потом поцеловала снова, и он почувствовал укол возбуждения.
Она, отпрянув, взглянула на его ноги, потом в лицо. За этот взгляд он бы отдал сейчас все, умер бы на месте.
– Ты купался когда-нибудь ночью? – спросила она. Он покачал головой.
– Тебе понравится, – она снова завела мотор и вырулила на дорогу.
Он снова поглядел в окошко и увидел сзади, ярдах в тридцати, фары другой машины.
– Похоже, Дуэйн едет за нами.
Она бросила быстрый взгляд в зеркало обзора:
– Не вижу.
Он поглядел снова. Фары исчезли.
– Он не посмеет. Забудь про старину Дю-эйна. Это надо же – такое имя!
Он с облегчением рассмеялся и вдруг остановился, пораженный мыслью:
– Мы же не взяли плавки! Придется возвращаться.
Алисон с улыбкой посмотрела на него.
– Ты что, без трусов?
И он снова расхохотался с облегчением.
Когда они доехали до грязной дорожки, ведущей к пруду, мальчик еще раз оглянулся, но фар не было. Алисон включила радио и пока они забирались на холм подпевала “Якети Як”, которые пели “Только не передумай”.
Она остановила машину на поляне, отделенной от пруда тонкой оградой кустов.
– О, это будет здорово! – она прибавила звук.
– ...для Джонни, Джипа и всех их друзей Лес Браун и его оркестр играют “Вернись, любовь!”. И еще для Ребы и Лавонн из Арденской молодежной лиги. Лес Браун и “Вернись, любовь!”
От места, где еще недавно стояли сараи рабочих, грязная тропа вела через кусты по каменным уступам прямо к пруду. Они с Алисон сошли вниз и встали в двух футах над черной водой. Как и обо всех прудах, об этом говорили, что у него нет дна, и мальчик мог в это поверить – черная гладь казалась незыблемой. Если ее пробить, можно падать и падать, никогда не достигая дна.
Алисон эти чувства не волновали. Она уже скинула блузку и туфли и теперь расстегивала юбку. Он осознал, что смотрит на ее тело, и что она знает, что он смотрит, и хочет, чтобы он смотрел.
– Давай, снимай это, – скомандовала она. – Ты ужасно медлительный, кузен. Если не поторопишься, я тебе помогу.
Он быстро, через голову, стянул рубашку. Алисон, в трусиках и лифчике, стояла и смотрела на него. Туфли, носки, потом штаны. Ночной ветерок пробежал по его разгоряченному телу. Она смотрела и улыбалась.
– Хочешь сделать, как мы в Калифорнии?
– Ага.
– Тогда покажи кожу.
– Как это? – хотя он уже знал.
– Смотри на меня, – она медленно опустила трусики на щиколотки и выступила из них. Потом выпрямилась и расстегнула лифчик. По радио Рэй Энтони пел что-то невероятно томное.
– Теперь ты, – сказала она, так же улыбаясь. – Увидишь, как хорошо ты себя будешь чувствовать.
Из-за камней донесся звук, заставивший его подпрыгнуть.
– Там кто-то кашлянул.
– Разве птицы кашляют? Пошли.
– Да, – Он снял трусы, и, когда он поднял глаза, она как раз входила в воду. Ее тело сверкнуло белизной над черной поверхностью пруда и исчезло, чтобы через какое-то время, показавшееся невероятно долгим, появиться вновь в самом центре пруда.
Он, спеша, подошел к краю воды и шагнул с камня вниз. Холод обжег его кожу и вспышкой сотряс нервную систему, но еще сильнее подействовала на него простая женственность ее движения, когда она, вынырнув из воды, поправила мокрые волосы. Это больше, чем все разговоры о знакомых и учителях рисования, делало ее существом с другой планеты.
Когда он вынырнул, тело уже привыкло к температуре воды. Алисон плыла прочь от него, загребая воду уверенными движениями рук. Он всегда считал себя хорошим пловцом, но теперь со стыдом понял, что она плавает лучше. Она легко обогнала его, развернулась в дальнем конце пруда – сильно и грациозно, так, что в темноте блеснули ее руки и плечи, – и поплыла назад, к нему.
Он ждал ее, рассеянно вслушиваясь в звуки музыки, доносящиеся из машины. Потом он услышал еще какой-то звук и резко вскинул голову. На берегу, возле кустов что-то белело... белая рубашка?..
Нет, что-то неподвижное, может быть, отблеск луны на камне, откуда-то послышался тихий свист. Его взгляд метнулся в ту сторону. Никого.
Алисон была уже рядом с ним, прорезая воду короткими сильными ударами, почти не волнующими поверхность. Потом она скрылась, и он почувствовал как ее руки хватают его за ноги и тянут вниз.
Там, под водой, она обняла его теперь уже за талию. Он коснулся ее рук, потом, осмелев, стал трогать ее развевающиеся волосы и голову. Она притянула его к себе плотнее, обхватив его ноги своими. Мысли его стали путаться.
Когда то, что она старалась пробудить, дотронулось до ее живота, она отпустила его и устремилась к поверхности. В последние секунды под водой он успел увидеть над собой ее безголовое тело, мифическое существо, представшее перед ним с неправдоподобной четкостью. Руки и ноги, в движении вспыхивающие, как белые звезды. Ее маленькие круглые груди. Умопомрачительные закругления колен. Он совсем потерял голову и кинулся следом за ней.
Сперва он ничего не мог разглядеть, но рука Алисон уже сжимала его шею. Глаза ему закрыл водопад мокрых волос. Изо всех сил он разорвал кольцо ее рук, схватил ее за плечи, но она вырвалась со смехом, обняла его ноги и опять потянула вниз.
У него зазвенело в ушах. Вода накрыла их, как одеялом. Казалось, их в воде не только двое... казалось, кто-то еще с шумом ворвался в пруд и присоединился к их отчаянной борьбе за воздух. Их тела, ставшие единым целым, сплетались и расплетались. Звон в ушах сделался невыносимым. Ее смех оборвался, и она больно сжала его голову. Они вырвались на поверхность вместе с вихрем воды, и все вокруг погрузилось в сплошную пузырящуюся темноту.
– А?
– Повернуло к зиме уже месяц назад.
– Почему это?
– Какое сегодня число?
– Двадцать первое июля. Вторник.
– Боже,взгляни на эти звезды, – сказала она. – Мне хочется сойти с этой планеты и плыть среди них.
Они с Алисон, кузены с разных концов континента, лежали рядом возле дома их бабушки в сельском Висконсине и смотрели на верхушки темных ореховых деревьев и выше, в небо. С крыльца дома плыл томный голос Орела Робертса. “Моя душа стремится к тебе, Боже”, – взывал он, и тихо смеялась мать Алисон, Лоретта Грининг. Мальчик повернул голову и взглянул сквозь стебли жесткой травы на профиль своей кузины. От нее пахло холодной свежей водой.
– Боже, – повторила она. – Так бы и летала среди них. Чувствую себя так, будто слушаю Джерри Маллигена. Ты его слышал?
Он не слышал.
– Да, тебе надо бы жить в Калифорнии. В Сан-Франциско. Не только потому, что тогда бы мы чаще виделись, но и потому, что твоя Флорида так далеко от всего. От Джерри Маллигена. Ты бы просто затащился. Прогрессивный джаз.
– Я тоже хотел бы, чтобы мы жили рядом. Это было бы здорово.
– Терпеть не могу всех родичей, кроме тебя и моего отца, – она повернула к нему лицо и улыбнулась жемчужной, останавливающей сердце улыбкой. – А его я вижу еще реже, чем тебя.
– Мне везет.
– Может быть, и так, – она опять отвернулась. Из дома доносились голоса их матерей, еле слышные за музыкой. Бабушка Джесси, угасающий центр семейства, делала что-то на кухне, и время от времени в разговор дочерей вплетался ее тихий голос. Она целый день препиралась с кузеном Дуэйном (он произносил свое имя Дю-эйн), который собирался жениться. Бабушка противилась женитьбе по причинам темным, но веским.
– Ты в прошлом году опять влип в историю, – сказала Алисон.
Он только хмыкнул, не желая говорить на эту тему. Вряд ли она поняла бы его. История была серьезной и до сих пор по нескольку раз в неделю всплывала в его снах.
– Здорово влип, так ведь?
– В общем да.
– Со мной тут тоже кое-что было. Не так, как с тобой, но достаточно, чтобы на меня обратили внимание. Я сменила школу. Ты сколько раз менял школы?
– Четыре. Во второй раз из-за того, что один учитель ненавидел меня.
– А у меня был роман с учителем рисования.
Он пристально посмотрел на нее, но не мог понять, врет она или нет. Может, и не врет.
– И они поэтому тебя выгнали?
– Нет. Они застукали меня за курением. Теперь он знал, что это правда – врать так неинтересно было не в ее правилах. Он чувствовал острую зависть и не менее острый интерес. Алисон в свои четырнадцать была уже частью взрослого мира – с романами, сигаретами и коктейлями. Она уже призналась ему в своей любви к мартини “с загибом”, хотя он понятия не имел, что такое этот “загиб”.
– Старина Дуэйн не отказался бы завести с тобой роман, – заметил он. Она фыркнула:
– Боюсь, у старины Дуэйна не так много шансов, – она лукаво прищурилась и, перекатившись на бок, повернулась к нему лицом. – Знаешь, что он вчера сделал? Пригласил меня проехаться с ним на пикапе, пока вы с матерью были у тети Ринн, и я сказала “почему нет”, и, едва мы отъехали, как он положил мне руку на колено. Убрал, только когда мы проезжали мимо церкви, – она снова фыркнула, словно эта деталь окончательно разоблачала Дуэйна как несостоятельного любовника.
– И ты ему позволила?
– Его рука была потная, – она сказала это сквозь смех, но все равно так громко, что мог услышать и сам Дуэйн, – и он как будто хотел найти в моем колене золото или еще что-то. Тогда я спросила: “Похоже, тебе не очень везло с девушками, Дуэйн?” – и тогда он убрал Руку и оставил меня в покое.
– А кто-нибудь из парней тут тебе нравится? – ему хотелось, чтобы она ответила “нет”, и сначала ее ответ удовлетворил его.
– Тут? Ты шутишь? Во-первых, я не очень люблю молодых, они слишком неопытны, а от здешних к тому же вечно воняет навозом. Но, по-моему, Белый Медведь ничего.
Белым Медведем звали за белизну волос сына арденского полицейского – высокого крепкого парня, который уже несколько раз появлялся на ферме Апдалей, строя глазки Алисон. Он славился, как хулиган, но из школы его, насколько знал мальчик, ни разу не выгоняли.
– Он тоже думает, что ты ничего. Видишь, даже такой олух, как Белый Медведь, это заметил.
– Ладно, ты же знаешь, что я люблю только тебя, – но это было сказано так небрежно, что выглядело лишенным смысла.
– Благодарю за честь, – он подумал, что это неплохо звучит. Так мог бы выразиться ее учитель рисования.
Дуэйн на кухне начал кричать, но они, как и их матери на крыльце, проигнорировали это.
– Что ты говорила про зиму? Что дело к зиме?
Она дотронулась пальцем до его носа, отчего он вспыхнул:
– Месяц назад в этот день был самый длинный день в году. Теперь дни уменьшаются, мой милый. Как тебе тетя Ринн? По-моему, в ней есть что-то жуткое.
– Да, – сказал он. – Она странная. Она мне сказала кое-что про тебя, пока мама рассматривала ее травы.
Алисон напряглась, как будто знала, что слова старухи должны быть нелестными:
– И что же она сказала? Наслушалась, наверно, мою мать.
– Она сказала... сказала, чтобы я остерегался тебя. Что ты – моя ловушка. Сказала, что ты была бы моей ловушкой, даже если бы мы не были родственниками, но раз мы родственники, это еще опаснее. Я не хотел говорить тебе это.
– Ловушка, —проговорила Алисон. – Что ж, может и так. Для меня это даже приятно.
– Знаешь, для меня тоже.
Она засмеялась, то ли соглашаясь с этим, то ли нет, и снова стала глядеть на небо, полное звезд.
– Скучно, – пожаловалась она. – Давай отпразднуем чем-нибудь поворот к зиме.
– Тут всегда скучно.
– Это Белый Медведь может с этим мириться. Пошли купаться. Давай съездим на пруд. Я люблю купаться.
Ему это предложение показалось невероятным:
– Они нас не пустят.
– Посмотрим. Я покажу тебе, как плавают в Калифорнии.
Он спросил, как они доберутся до пруда – он находился в восьми милях от них, сразу за Арденом.
– Увидишь, – она одним прыжком выскочила из травы и побежала к дому. Орел Роберте уже перестал исцелять души до следующей недели, и теперь радио играло танцевальную музыку. Он встал и пошел за ней на крыльцо.
Лоретта Грининг, взрослый вариант Алисон, сидела на диване рядом с его матерью. Обе женщины были очень похожи, но его мать улыбалась; на лице же матери Алисон застыло обычное выражение тревоги, смешанной с недовольством. В дальнем конце веранды в плетеном кресле сидел Дуэйн, еще более недовольный, чем миссис Грининг, и со злостью глядел на Алисон, но она не обращала на него никакого внимания.
– Дайте ключи от машины, – сказала Алисон. – Мы хотим прокатиться.
Миссис Грининг пожала плечами и поглядела на сестру.
– Нет-нет, – возразила мама мальчика. – Алисон еще слишком молода, чтобы вести машину.
– Это для практики, – сказала Алисон. – Очень осторожно. Мне же нужна практика, а то я никогда не выучусь.
Дуэйн продолжал смотреть на нее.
– Ну что? – миссис Грининг опять посмотрела на сестру.
– Ты им всегда все позволяешь.
– Я учусь на своих ошибках.
– Как знаешь, – его мать пожала плечами.
– Держи, – мать Алисон протянула девочке ключи. – Только не попадись этому болвану Говру. Если он вас поймает, у меня будут неприятности.
– Мы не станем подъезжать к Ардену.
Дуэйн положил руки на ручки кресла. Мальчик вдруг понял, что он собирается навязаться к ним в сопровождение, и боялся, что его мать отправит их с ним на “понтиаке” Гринингов.
Но Алисон действовала слишком быстро, чтобы его мать или Дуэйн успели вмешаться.
– Ладно, спасибо, – и она вместе с ключами выскочила за дверь. Он нашел ее уже в машине.
– Хорошо, что мы от него избавились, правда? – спросила Алисон через минуту, когда они ехали к Ардену по проселку, ведущему к шоссе. Он посмотрел в окно, ожидая увидеть сзади фары пикапа Дуэйна. Но на дороге никого не было.
Он уже готов был согласиться с ней, когда она заговорила снова, странно вторя его мыслям. С ними это часто случалось, и мальчик думал, что это и есть то, о чем говорила тетя Ринн.
– Старина Дуэйн чуть не навязался с нами. Я ничего бы не имела против, не будь он таким глупым. Похоже, он ничего не делает, как надо. Видел этот дом, который он построил для своей подружки? – она хихикнула. История с домом была постоянной темой для семейных шуток – конечно, в отсутствие родителей Дуэйна.
– Я только слышал о нем. Он не хотел мне его показывать. Мы с ним в прошлом году здорово поссорились.
– И ты даже не ходил на него посмотреть? Иисусе, что за уродина! Это... – она подавилась смехом, не в силах охарактеризовать дом лучше. – А старина Дуэйн ни о чем не догадывается! Ему-то говорить никто не хочет.
Автомобиль вилял из стороны в сторону, и он спросил:
– Как ты научилась водить? Меня мои к машине и близко не подпускают.
– Я каталась иногда со знакомыми. Он просто хмыкнул, думая про себя, что эти “знакомые” звучат еще хуже, чем учитель рисования.
– Знаешь, что мы должны сделать? – спросила Алисон. – Заключить союз. Настоящий. Дать клятву. Что мы, когда вырастем, чтобы там ни случилось, на ком бы мы ни женились, не будем терять связи друг с другом, – она как-то странно поглядела на него и свернула к обочине.
– Дадим клятву. Это очень важно. Иначе мы не можем быть уверены.
Он непонимающе взглянул на нее, удивленный ее внезапным возбуждением:
– Хочешь сказать, что мы должны поклясться видеться, когда будем женаты?
– Женаты, не женаты, в Париже или в Африке – неважно. Просто поклянемся встретиться здесь когда-нибудь. Через десять лет. Нет, это слишком скоро. Через двадцать. Мне будет тридцать четыре, а тебе тридцать три. Чуть меньше, чем сейчас нашим матерям. Да, двадцать первого июля семьдесят пятого года. Если до тех пор еще не случится конец света. Поклянись, – она смотрела на него так настойчиво, что он даже не попытался превратить это абсурдное требование в шутку.
– Клянусь.
– И я клянусь. На ферме, через двадцать лет. А если ты забудешь, я приду к тебе. Если забудешь, Бог тебя накажет.
– Ладно.
– А теперь мы должны поцеловаться.
Его тело, казалось, потеряло вес. Лицо Алисон приблизилось к нему, увеличившись в размере и став похожим на маску. Из-под этой маски блестели ее глаза. Не без труда он заставил свое тело повернуться и наклонился к ней. Их губы встретились, и первым его ощущением была необычная мягкость губ Алисон. Она прижала свой рот к нему плотнее, и он почувствовал ее руки на своем затылке. Ее язык осторожно облизывал его губы.
– Вот чего боялась тетя Ринн, – прошептала она, отрываясь от него и прерывисто дыша. Потом поцеловала снова, и он почувствовал укол возбуждения.
Она, отпрянув, взглянула на его ноги, потом в лицо. За этот взгляд он бы отдал сейчас все, умер бы на месте.
– Ты купался когда-нибудь ночью? – спросила она. Он покачал головой.
– Тебе понравится, – она снова завела мотор и вырулила на дорогу.
Он снова поглядел в окошко и увидел сзади, ярдах в тридцати, фары другой машины.
– Похоже, Дуэйн едет за нами.
Она бросила быстрый взгляд в зеркало обзора:
– Не вижу.
Он поглядел снова. Фары исчезли.
– Он не посмеет. Забудь про старину Дю-эйна. Это надо же – такое имя!
Он с облегчением рассмеялся и вдруг остановился, пораженный мыслью:
– Мы же не взяли плавки! Придется возвращаться.
Алисон с улыбкой посмотрела на него.
– Ты что, без трусов?
И он снова расхохотался с облегчением.
Когда они доехали до грязной дорожки, ведущей к пруду, мальчик еще раз оглянулся, но фар не было. Алисон включила радио и пока они забирались на холм подпевала “Якети Як”, которые пели “Только не передумай”.
Она остановила машину на поляне, отделенной от пруда тонкой оградой кустов.
– О, это будет здорово! – она прибавила звук.
– ...для Джонни, Джипа и всех их друзей Лес Браун и его оркестр играют “Вернись, любовь!”. И еще для Ребы и Лавонн из Арденской молодежной лиги. Лес Браун и “Вернись, любовь!”
От места, где еще недавно стояли сараи рабочих, грязная тропа вела через кусты по каменным уступам прямо к пруду. Они с Алисон сошли вниз и встали в двух футах над черной водой. Как и обо всех прудах, об этом говорили, что у него нет дна, и мальчик мог в это поверить – черная гладь казалась незыблемой. Если ее пробить, можно падать и падать, никогда не достигая дна.
Алисон эти чувства не волновали. Она уже скинула блузку и туфли и теперь расстегивала юбку. Он осознал, что смотрит на ее тело, и что она знает, что он смотрит, и хочет, чтобы он смотрел.
– Давай, снимай это, – скомандовала она. – Ты ужасно медлительный, кузен. Если не поторопишься, я тебе помогу.
Он быстро, через голову, стянул рубашку. Алисон, в трусиках и лифчике, стояла и смотрела на него. Туфли, носки, потом штаны. Ночной ветерок пробежал по его разгоряченному телу. Она смотрела и улыбалась.
– Хочешь сделать, как мы в Калифорнии?
– Ага.
– Тогда покажи кожу.
– Как это? – хотя он уже знал.
– Смотри на меня, – она медленно опустила трусики на щиколотки и выступила из них. Потом выпрямилась и расстегнула лифчик. По радио Рэй Энтони пел что-то невероятно томное.
– Теперь ты, – сказала она, так же улыбаясь. – Увидишь, как хорошо ты себя будешь чувствовать.
Из-за камней донесся звук, заставивший его подпрыгнуть.
– Там кто-то кашлянул.
– Разве птицы кашляют? Пошли.
– Да, – Он снял трусы, и, когда он поднял глаза, она как раз входила в воду. Ее тело сверкнуло белизной над черной поверхностью пруда и исчезло, чтобы через какое-то время, показавшееся невероятно долгим, появиться вновь в самом центре пруда.
Он, спеша, подошел к краю воды и шагнул с камня вниз. Холод обжег его кожу и вспышкой сотряс нервную систему, но еще сильнее подействовала на него простая женственность ее движения, когда она, вынырнув из воды, поправила мокрые волосы. Это больше, чем все разговоры о знакомых и учителях рисования, делало ее существом с другой планеты.
Когда он вынырнул, тело уже привыкло к температуре воды. Алисон плыла прочь от него, загребая воду уверенными движениями рук. Он всегда считал себя хорошим пловцом, но теперь со стыдом понял, что она плавает лучше. Она легко обогнала его, развернулась в дальнем конце пруда – сильно и грациозно, так, что в темноте блеснули ее руки и плечи, – и поплыла назад, к нему.
Он ждал ее, рассеянно вслушиваясь в звуки музыки, доносящиеся из машины. Потом он услышал еще какой-то звук и резко вскинул голову. На берегу, возле кустов что-то белело... белая рубашка?..
Нет, что-то неподвижное, может быть, отблеск луны на камне, откуда-то послышался тихий свист. Его взгляд метнулся в ту сторону. Никого.
Алисон была уже рядом с ним, прорезая воду короткими сильными ударами, почти не волнующими поверхность. Потом она скрылась, и он почувствовал как ее руки хватают его за ноги и тянут вниз.
Там, под водой, она обняла его теперь уже за талию. Он коснулся ее рук, потом, осмелев, стал трогать ее развевающиеся волосы и голову. Она притянула его к себе плотнее, обхватив его ноги своими. Мысли его стали путаться.
Когда то, что она старалась пробудить, дотронулось до ее живота, она отпустила его и устремилась к поверхности. В последние секунды под водой он успел увидеть над собой ее безголовое тело, мифическое существо, представшее перед ним с неправдоподобной четкостью. Руки и ноги, в движении вспыхивающие, как белые звезды. Ее маленькие круглые груди. Умопомрачительные закругления колен. Он совсем потерял голову и кинулся следом за ней.
Сперва он ничего не мог разглядеть, но рука Алисон уже сжимала его шею. Глаза ему закрыл водопад мокрых волос. Изо всех сил он разорвал кольцо ее рук, схватил ее за плечи, но она вырвалась со смехом, обняла его ноги и опять потянула вниз.
У него зазвенело в ушах. Вода накрыла их, как одеялом. Казалось, их в воде не только двое... казалось, кто-то еще с шумом ворвался в пруд и присоединился к их отчаянной борьбе за воздух. Их тела, ставшие единым целым, сплетались и расплетались. Звон в ушах сделался невыносимым. Ее смех оборвался, и она больно сжала его голову. Они вырвались на поверхность вместе с вихрем воды, и все вокруг погрузилось в сплошную пузырящуюся темноту.
Часть вторая
Снова в Ардене
Один
Нет историй без прошлого, а прошлое – это то, что помогает нам понять историю (может, поэтому я преподаю прозу, а не поэзию, где вся история может состоять из полудюжины невнятных строк), но именно из-за этого я так беспокоюсь о давлении прошлого на моюисторию. Я знаю, как преподаватель литературы, что всякая история, какое бы прошлое за ней ни стояло, говорит сама за себя. Мы можем больше узнать о бриллианте, если изучим его историю в связи с кровавыми распрями и династическими браками, но мы не можем лучше понятьего. То же можно сказать о чувствах, о любви – никакие описания, никакие горы дневников и пожелтевших фотографий не помогут нам понять любовь, если мы сами ее не пережили. Поэтому я начну эту историю с самого себя, едущего в старом “фольксвагене” из Нью-Йорка в Висконсин в конце июня. Я находился в том промежутке между молодостью и зрелостью, когда необходимо меняться, и изменения уже начались: со времени моего развода прошел год. Развод, правда, так и не был оформлен, так как моя жена умерла через полгода после того, как оставила меня.
Я ехал уже полтора дня, настолько быстро, насколько позволяли состояние машины и дорожные правила. Ночь я провел в задрипанном мотеле в Огайо, настолько безликом, что я, едва покинув его, забыл его название и название городка, где он находился. Мне хотелось свободы – свободы от ночных кошмаров, от переполнявших меня злости и отвращения к жизни. Мне хотелось тишины и скуки, в которых я мог бы написать диссертацию.
Я не профессор, а всего-навсего инструктор, преподаватель вне штата на птичьих правах, и только эта диссертация, написание которой я давно откладывал, могла помочь мне удержаться на работе.
Автомобили, и особенно мой собственный, всегда вызывали у меня раздражение. Каждый водитель сидит в шестифутовом железном гробу, а дороги – это просто слишком шумные кладбища (может, я плохой философ, но смерть всегда представлялась мне пробуждением от снов о ней). Я люблю смотреть вокруг, хотя лучше воспринимаю окружающее другим органом – я имею в виду нос. Другие люди видят вещи, я их нюхаю. Как-то в Массачусетсе, когда я преподавал там творчество Филдинга, я ехал вечером по проселочной дороге. Завернув за поворот, я увидел, что дорога идет вверх по холму, и нажал акселератор до предела. Люблю быстро ехать в гору. На самой вершине холма, разогнавшись как следует, я вдруг услышал ужасный грохот. Секунду спустя кровь застыла у меня в жилах. Снизу на вершину влетел дилижанс, явно неуправляемый. Четыре лошади неслись вперед, не обращая внимания на возницу, который беспомощно цеплялся за поводья, с лицом, искаженным паникой. Похоже, наступили мои последние минуты на этой земле. Дилижанс несся на меня, занимая, казалось, всю дорогу своим громоздким кузовом. В последний момент мой оцепеневший мозг заработал, и я резко вывернул руль вправо. Дилижанс пролетел в четырех или пяти дюймах от машины. Я успел почувствовать едкий запах лошадиного пота.
Успокоившись, я продолжил путь, думая о том, откуда здесь взялся дилижанс. Выходка любителей старины из какого-нибудь колледжа? Но время было уже позднее, да и местность неподходящая для таких шуток. Нельзя пускать дилижанс под гору – он разобьется. Я оглянулся: дорога с холма просматривалась по меньшей мере на пять миль, и там никого не было. Потом я забыл об этой истории, а через год услышал по радио передачу о сверхъестественном, где одна женщина рассказывала о своей встрече на проселочной дороге с бешено мчащимся дилижансом. Мое астматическое сердце так и подпрыгнуло. И все это случилось, когда я вел машину. Если иной мир еще как-нибудь подкрадется ко мне и схватит за шиворот, то это случится именно за рулем.
Тигарден, твое имя – пустозвонство!
Я вспотел и был зол. До Ардена оставалось миль тридцать, мотор барахлил, а на заднем сиденье тряслась коробка с книгами и рукописями. Мне нужно написать книгу, иначе Комиссия по приему и переводу – семеро тупиц с Лонг-Айленда, – выгонит меня с работы. Я надеялся, что мой кузен Дуэйн, который жил в новом доме рядом с фермой моих предков, получил телеграмму и подготовил к моему приезду старый деревянный дом.
В городке под названием Плэйнвью я остановился перекусить, хотя есть мне не хотелось. Еда – это обряд... и лекарство. Когда умерла Джоан, я подошел к холодильнику и сжевал целый торт с кремом.
В Плэйнвью мои родные всегда останавливались перекусить, когда ехали на ферму, а сейчас я проделал путь куда более длинный. В те дни Плэйнвью состоял из одной улицы с магазином, аптекой и таверной, где мы и обедали.
Теперь город вырос – вместо магазина я увидел кинотеатр “Рокси”, который, в свою очередь, успел обанкротиться и выставил объявление о продаже. Таверна внешне не изменилась, но внутри громоздкие скамьи, похожие на церковные, сменились модерновыми банкетками, покрытыми вечно влажной искусственной кожей. Официантка равнодушно выслушала мой заказ, не прекращая при этом жевать резинку. Я почувствовал запах детской мази и гнилых зубов.
Хотя от нее ничем таким не пахло. Как я говорил, у меня бывают обонятельные галлюцинации. Я чувствую запахи, даже когда говорю с людьми по телефону. Я читал про такое в одном немецком романе, но там это выглядело таинственно и заманчиво, почти как дар. На самом деле это неприятно, поскольку большинство запахов действуют на нервы.
Официантка черкнула что-то в блокноте и присоединилась к группе посетителей, слушающих радио. Посетители столпились вокруг радио, оставив тарелки и чашки с остывающим кофе. Похоже, случилось что-то серьезное в местном масштабе, судя по гневу на лицах этих людей, по их опущенным головам и по обрывкам фраз, которые долетали до меня:
– ...никакого прогресса в раскрытии... жертва обнаружена в двенадцать... восемь часов спустя...
Некоторые сердито поглядели на меня, как будто я не имел права знать, что случилось.
Когда официантка принесла мой заказ – тарелку чили, – я спросил у нее:
– Что тут случилось?
Один из посетителей, веснушчатый парень в очках без оправы, нахлобучил шляпу и вышел, громко хлопнув дверью. Официантка растерянно поглядела ему вслед и перевела взгляд на меня. Я заметил, что она старше, чем мне показалось сначала из-за ее светлых кудряшек и слишком яркой помады.
– Вы нездешний, – сказала она.
– Да. А что случилось?
– А откуда вы?
– Из Нью-Йорка. Почему это так важно?
– Важно, приятель, – сказал кто-то от стойки, и я, повернувшись, увидел молодое лунообразное лицо с редкими белыми волосами и узким лбом. Прочие как бы не вступали в разговор, но я видел, как напряглись их бицепсы под рубашками. Мой “приятель” облокотился о стойку, неодобрительно глядя на меня.
Я отправил в рот ложку чили. Оно было теплым и мягким. Еда – это лекарство.
– Ладно, – сказал я, – важно. Я из Нью-Йорка. Если не хотите говорить, что случилось, не говорите. Я сам послушаю радио.
– Теперь извинись перед Грейс-Эллен.
Я остолбенел:
– За что?
– За оскорбление.
Я посмотрел на официантку. Она стояла возле стойки, стараясь выглядеть оскорбленной.
– Если я вас обидел, извините, – сказал я. Посетители сидели и смотрели на меня. Я почувствовал нарастающую злобу.
– Убирайся отсюда, ученая задница, – сказал мой “приятель”. – Хотя погоди. Фрэнк, запиши-ка его номер, – плюгавый человечек послушно метнулся к моему автомобилю. Через окно я видел, что он достал из кармана листок бумаги и что-то нацарапал на нем.
– Этот номер мы сдадим в полицию, – сказал “приятель”. – А теперь катись.
Я встал. Их было трое, не считая плюгавого франка. По лицу поползли капли пота. На Манхеттене такой разговор мог продолжаться минут пятнадцать и ни к чему не привести. Но в лысеющем юноше не замечалось никаких следов нью-йоркской терпимости, и я отважился еще только на одну реплику:
– Я только спросил, – я ненавидел его за его деревенское хамство и недоверие ко всем чужим, и ненавидел себя за то, что уступаю ему.
Он промолчал.
Я пошел к выходу. Теперь они смотрели на меня безразлично. Один даже примирительно шагнул в сторону, чтобы дать мне пройти.
– Он не заплатил за чили, – вернулась к жизни Грейс-Эллен.
– Заткнись, – бросил ее защитник. – Не нужны нам его чертовы деньги.
Я помедлил секунду, раздумывая, не бросить ли мне доллар на пол.
– Что бы это ни было, – сказал я, – надеюсь, это случится опять. Вы это заслужили.
Я изо всех сил захлопнул дверь и поспешил к “фольксвагену”. Голос Грейс-Эллен взвизгнул “не хлопай дверью”,но я уже отъезжал.
Я ехал уже полтора дня, настолько быстро, насколько позволяли состояние машины и дорожные правила. Ночь я провел в задрипанном мотеле в Огайо, настолько безликом, что я, едва покинув его, забыл его название и название городка, где он находился. Мне хотелось свободы – свободы от ночных кошмаров, от переполнявших меня злости и отвращения к жизни. Мне хотелось тишины и скуки, в которых я мог бы написать диссертацию.
Я не профессор, а всего-навсего инструктор, преподаватель вне штата на птичьих правах, и только эта диссертация, написание которой я давно откладывал, могла помочь мне удержаться на работе.
Автомобили, и особенно мой собственный, всегда вызывали у меня раздражение. Каждый водитель сидит в шестифутовом железном гробу, а дороги – это просто слишком шумные кладбища (может, я плохой философ, но смерть всегда представлялась мне пробуждением от снов о ней). Я люблю смотреть вокруг, хотя лучше воспринимаю окружающее другим органом – я имею в виду нос. Другие люди видят вещи, я их нюхаю. Как-то в Массачусетсе, когда я преподавал там творчество Филдинга, я ехал вечером по проселочной дороге. Завернув за поворот, я увидел, что дорога идет вверх по холму, и нажал акселератор до предела. Люблю быстро ехать в гору. На самой вершине холма, разогнавшись как следует, я вдруг услышал ужасный грохот. Секунду спустя кровь застыла у меня в жилах. Снизу на вершину влетел дилижанс, явно неуправляемый. Четыре лошади неслись вперед, не обращая внимания на возницу, который беспомощно цеплялся за поводья, с лицом, искаженным паникой. Похоже, наступили мои последние минуты на этой земле. Дилижанс несся на меня, занимая, казалось, всю дорогу своим громоздким кузовом. В последний момент мой оцепеневший мозг заработал, и я резко вывернул руль вправо. Дилижанс пролетел в четырех или пяти дюймах от машины. Я успел почувствовать едкий запах лошадиного пота.
Успокоившись, я продолжил путь, думая о том, откуда здесь взялся дилижанс. Выходка любителей старины из какого-нибудь колледжа? Но время было уже позднее, да и местность неподходящая для таких шуток. Нельзя пускать дилижанс под гору – он разобьется. Я оглянулся: дорога с холма просматривалась по меньшей мере на пять миль, и там никого не было. Потом я забыл об этой истории, а через год услышал по радио передачу о сверхъестественном, где одна женщина рассказывала о своей встрече на проселочной дороге с бешено мчащимся дилижансом. Мое астматическое сердце так и подпрыгнуло. И все это случилось, когда я вел машину. Если иной мир еще как-нибудь подкрадется ко мне и схватит за шиворот, то это случится именно за рулем.
Тигарден, твое имя – пустозвонство!
Я вспотел и был зол. До Ардена оставалось миль тридцать, мотор барахлил, а на заднем сиденье тряслась коробка с книгами и рукописями. Мне нужно написать книгу, иначе Комиссия по приему и переводу – семеро тупиц с Лонг-Айленда, – выгонит меня с работы. Я надеялся, что мой кузен Дуэйн, который жил в новом доме рядом с фермой моих предков, получил телеграмму и подготовил к моему приезду старый деревянный дом.
В городке под названием Плэйнвью я остановился перекусить, хотя есть мне не хотелось. Еда – это обряд... и лекарство. Когда умерла Джоан, я подошел к холодильнику и сжевал целый торт с кремом.
В Плэйнвью мои родные всегда останавливались перекусить, когда ехали на ферму, а сейчас я проделал путь куда более длинный. В те дни Плэйнвью состоял из одной улицы с магазином, аптекой и таверной, где мы и обедали.
Теперь город вырос – вместо магазина я увидел кинотеатр “Рокси”, который, в свою очередь, успел обанкротиться и выставил объявление о продаже. Таверна внешне не изменилась, но внутри громоздкие скамьи, похожие на церковные, сменились модерновыми банкетками, покрытыми вечно влажной искусственной кожей. Официантка равнодушно выслушала мой заказ, не прекращая при этом жевать резинку. Я почувствовал запах детской мази и гнилых зубов.
Хотя от нее ничем таким не пахло. Как я говорил, у меня бывают обонятельные галлюцинации. Я чувствую запахи, даже когда говорю с людьми по телефону. Я читал про такое в одном немецком романе, но там это выглядело таинственно и заманчиво, почти как дар. На самом деле это неприятно, поскольку большинство запахов действуют на нервы.
Официантка черкнула что-то в блокноте и присоединилась к группе посетителей, слушающих радио. Посетители столпились вокруг радио, оставив тарелки и чашки с остывающим кофе. Похоже, случилось что-то серьезное в местном масштабе, судя по гневу на лицах этих людей, по их опущенным головам и по обрывкам фраз, которые долетали до меня:
– ...никакого прогресса в раскрытии... жертва обнаружена в двенадцать... восемь часов спустя...
Некоторые сердито поглядели на меня, как будто я не имел права знать, что случилось.
Когда официантка принесла мой заказ – тарелку чили, – я спросил у нее:
– Что тут случилось?
Один из посетителей, веснушчатый парень в очках без оправы, нахлобучил шляпу и вышел, громко хлопнув дверью. Официантка растерянно поглядела ему вслед и перевела взгляд на меня. Я заметил, что она старше, чем мне показалось сначала из-за ее светлых кудряшек и слишком яркой помады.
– Вы нездешний, – сказала она.
– Да. А что случилось?
– А откуда вы?
– Из Нью-Йорка. Почему это так важно?
– Важно, приятель, – сказал кто-то от стойки, и я, повернувшись, увидел молодое лунообразное лицо с редкими белыми волосами и узким лбом. Прочие как бы не вступали в разговор, но я видел, как напряглись их бицепсы под рубашками. Мой “приятель” облокотился о стойку, неодобрительно глядя на меня.
Я отправил в рот ложку чили. Оно было теплым и мягким. Еда – это лекарство.
– Ладно, – сказал я, – важно. Я из Нью-Йорка. Если не хотите говорить, что случилось, не говорите. Я сам послушаю радио.
– Теперь извинись перед Грейс-Эллен.
Я остолбенел:
– За что?
– За оскорбление.
Я посмотрел на официантку. Она стояла возле стойки, стараясь выглядеть оскорбленной.
– Если я вас обидел, извините, – сказал я. Посетители сидели и смотрели на меня. Я почувствовал нарастающую злобу.
– Убирайся отсюда, ученая задница, – сказал мой “приятель”. – Хотя погоди. Фрэнк, запиши-ка его номер, – плюгавый человечек послушно метнулся к моему автомобилю. Через окно я видел, что он достал из кармана листок бумаги и что-то нацарапал на нем.
– Этот номер мы сдадим в полицию, – сказал “приятель”. – А теперь катись.
Я встал. Их было трое, не считая плюгавого франка. По лицу поползли капли пота. На Манхеттене такой разговор мог продолжаться минут пятнадцать и ни к чему не привести. Но в лысеющем юноше не замечалось никаких следов нью-йоркской терпимости, и я отважился еще только на одну реплику:
– Я только спросил, – я ненавидел его за его деревенское хамство и недоверие ко всем чужим, и ненавидел себя за то, что уступаю ему.
Он промолчал.
Я пошел к выходу. Теперь они смотрели на меня безразлично. Один даже примирительно шагнул в сторону, чтобы дать мне пройти.
– Он не заплатил за чили, – вернулась к жизни Грейс-Эллен.
– Заткнись, – бросил ее защитник. – Не нужны нам его чертовы деньги.
Я помедлил секунду, раздумывая, не бросить ли мне доллар на пол.
– Что бы это ни было, – сказал я, – надеюсь, это случится опять. Вы это заслужили.
Я изо всех сил захлопнул дверь и поспешил к “фольксвагену”. Голос Грейс-Эллен взвизгнул “не хлопай дверью”,но я уже отъезжал.