Страница:
Закончив с постелью, баба встала подле нее, как вкопанная, и стыдливо опустила глаза.
— Тебя как зовут? — спросил Данила.
— Марфуша.
— Чего же ты, Марфуша, еще ждешь?
Лицо бабы пунцово вспыхнуло, она улыбнулась и, скидывая на пол рубаху, открыла Карему свою жаркую, манящую наготу.
— Тебя никак Яков Аникиевич прислал? — усмехнулся Карий.
Марфуша лукаво посмотрела на Данилу и нарочито смиренно поклонилась:
— Сама пришла… дабы плотью не томился… Небось по бабе-то соскучился?
— Соскучился, Марфуша, еще как соскучился, — Данила подал бабе лежавший у дверей охабень. — Смертельно устал я, Марфушенька. Завтра о сем потолкуем, утро вечера мудренее, а день ночки честнее.
Баба недовольно напялила рубаху и, не застегиваясь, накинула на плечи охабень:
— Как знаешь… Я бы хорошо приласкала.
— Ступай, Марфуша, — сухо ответил Карий, протягивая бабе деньги, — прими копеечку. Знатно мне постель постелила, надобно на ней и выспаться подоброму.
Марфуша зажала серебряную чешуйку в кулачок, хмыкнула и поспешно вышла из избы.
«Ну, купец! Ай да Строганов — решил меня хоромами заманить, да через бабью ласку приручить!» —
Данила заложил дверной засов и подумал, что судьба уже свела его с тремя купеческими братьями, только в отличие от сказки, проведя его путь от младшего—к старшему.
Сон не шел, но мучительная дремота одолела быстро, заставляя то забываться, проваливаясь в скользящую темноту, то, вздрагивая, возвращаться назад на бессонное ложе.
— Принеси-ка овчинный покров, — Строганов снисходительно посмотрел на приказчика. — Пойду на лодочке покатаюсь…
Яков помог забраться пловцу в легкий, остроносый стружек, и протянул сшитое из овечьих шкур покрывало:
— Хороша водица?
— Да как родился на свет заново.
— А Марфушка, стало быть, не по вкусу пришлась. Что так?
— Больно смелая, — засмеялся Карий. — Чуть не снасильничала, насилу отбился!
— Добро, Данила! — Строганов серьезно качнул головой. — Дам тебе девку непорочную, да без изъяна!
— А что, ежели с ней потешусь, да и брошу? Тогда как?
Строганов с удивлением посмотрел на Карего:
— Тебя никто и не неволит. С моими деньгами да под мое слово женихи вмиг сыщутся. И попрекнуть никто не посмеет!
— Не пойму, за что же такая строгановская милость? — удивился Данила. — Али и вправду денег не жалко?
— Ты моих денег не считай, — обрезал Яков Аникиевич. — Хочешь узнать, так напрямую и спрашивай! Тако мыслю: и ты службу вернее справлять станешь, да и девка от тебя добрый приплод принесет. Своей-то мякины у меня и без того достаточно.
Строганов задумчиво посмотрел на Данилу:
— Мне бы сотню таких молодцов как ты, за полгода Сибирь бы под себя подмял!
— Кликнул бы казаков на Волге. Там нынче вся гулящая Русь собралась, вот где настоящая сила!
— Кликнуть-то можно, только вот каким эхом сей клич в Москве отзовется…
Плыли молча, наблюдая, как поднимающееся солнце гонит прочь марева, как бывшие неясными и изменчивыми береговые очертания обретают свой истинный, неискаженный вид.
— Паренька тебе дам. Толкового проводника, пастушонка. Смышленый малый, места здешние хорошо знает, — Яков Аникиевич поворотил лодку к берегу. — Настороже быть надобно, Данила! Перебежчики говорят, зашевелился по весне Пелым, нынче собирает князь Бегбелий лучших воинов — отыров. Значит, не к войне готовятся, к набегу. Скоро, очень скоро грядет на эту землю большая кровь…
Глава 4. Пути-дороженьки
Глава 5. Пастушонок Петр
Глава 6. Огонь, вода и железный црен
— Тебя как зовут? — спросил Данила.
— Марфуша.
— Чего же ты, Марфуша, еще ждешь?
Лицо бабы пунцово вспыхнуло, она улыбнулась и, скидывая на пол рубаху, открыла Карему свою жаркую, манящую наготу.
— Тебя никак Яков Аникиевич прислал? — усмехнулся Карий.
Марфуша лукаво посмотрела на Данилу и нарочито смиренно поклонилась:
— Сама пришла… дабы плотью не томился… Небось по бабе-то соскучился?
— Соскучился, Марфуша, еще как соскучился, — Данила подал бабе лежавший у дверей охабень. — Смертельно устал я, Марфушенька. Завтра о сем потолкуем, утро вечера мудренее, а день ночки честнее.
Баба недовольно напялила рубаху и, не застегиваясь, накинула на плечи охабень:
— Как знаешь… Я бы хорошо приласкала.
— Ступай, Марфуша, — сухо ответил Карий, протягивая бабе деньги, — прими копеечку. Знатно мне постель постелила, надобно на ней и выспаться подоброму.
Марфуша зажала серебряную чешуйку в кулачок, хмыкнула и поспешно вышла из избы.
«Ну, купец! Ай да Строганов — решил меня хоромами заманить, да через бабью ласку приручить!» —
Данила заложил дверной засов и подумал, что судьба уже свела его с тремя купеческими братьями, только в отличие от сказки, проведя его путь от младшего—к старшему.
Сон не шел, но мучительная дремота одолела быстро, заставляя то забываться, проваливаясь в скользящую темноту, то, вздрагивая, возвращаться назад на бессонное ложе.
***
— Погляди, Яков Аникиевич, как кровь в человеке лютует! — Истома указал перстом на Данилу, на следующее утро плывущего посреди Чусовой. — Истинный крест, лютый зверь, а не человек!— Принеси-ка овчинный покров, — Строганов снисходительно посмотрел на приказчика. — Пойду на лодочке покатаюсь…
Яков помог забраться пловцу в легкий, остроносый стружек, и протянул сшитое из овечьих шкур покрывало:
— Хороша водица?
— Да как родился на свет заново.
— А Марфушка, стало быть, не по вкусу пришлась. Что так?
— Больно смелая, — засмеялся Карий. — Чуть не снасильничала, насилу отбился!
— Добро, Данила! — Строганов серьезно качнул головой. — Дам тебе девку непорочную, да без изъяна!
— А что, ежели с ней потешусь, да и брошу? Тогда как?
Строганов с удивлением посмотрел на Карего:
— Тебя никто и не неволит. С моими деньгами да под мое слово женихи вмиг сыщутся. И попрекнуть никто не посмеет!
— Не пойму, за что же такая строгановская милость? — удивился Данила. — Али и вправду денег не жалко?
— Ты моих денег не считай, — обрезал Яков Аникиевич. — Хочешь узнать, так напрямую и спрашивай! Тако мыслю: и ты службу вернее справлять станешь, да и девка от тебя добрый приплод принесет. Своей-то мякины у меня и без того достаточно.
Строганов задумчиво посмотрел на Данилу:
— Мне бы сотню таких молодцов как ты, за полгода Сибирь бы под себя подмял!
— Кликнул бы казаков на Волге. Там нынче вся гулящая Русь собралась, вот где настоящая сила!
— Кликнуть-то можно, только вот каким эхом сей клич в Москве отзовется…
Плыли молча, наблюдая, как поднимающееся солнце гонит прочь марева, как бывшие неясными и изменчивыми береговые очертания обретают свой истинный, неискаженный вид.
— Паренька тебе дам. Толкового проводника, пастушонка. Смышленый малый, места здешние хорошо знает, — Яков Аникиевич поворотил лодку к берегу. — Настороже быть надобно, Данила! Перебежчики говорят, зашевелился по весне Пелым, нынче собирает князь Бегбелий лучших воинов — отыров. Значит, не к войне готовятся, к набегу. Скоро, очень скоро грядет на эту землю большая кровь…
Глава 4. Пути-дороженьки
— В шкуру овечью облачился, волча ненасытное… — пробормотал Истома, наблюдая за плывущей к пристани лодкой.
— Не ступал бы ты на волчьи пути-дороженьки, авось, и милует Бог, — шепнул подошедший к приказчику Василько.
Истома вздрогнул и, поворотясь, пугливо перекрестился:
— Чур, меня! Упаси, Господи, от казацкого отродья, да от лихого негодья!
— Чем тебе, добрый человек, казачки досадили? Али холопского пса чужая вольность пужает? Так Божья она, даровая, бери, сколь шкурой вытерпеть сможешь!
— Земля-то слухами полнится да баснями стоит, — Истома брезгливо скривил рот. — Ты, говорят, в Орле-городе повитуху до смерти умучал, а ваш тать, Карий, женку Григория Аникиевича за срамные места щупал.
— Не, брехня!—усмехнулся Василько. — Это он приказчика Игнашку за нерадение, за мудки в сенях подвешивал!
Истома побагровел и, потрясая кулаком возле лица Васильки, злобно раскричался:
— Воистину, вы, казаки, не русские люди, а отродие чертово, из бесовских подменышей на христьянской крови понаросшее!
— Шел бы отсель, — Василько прикусил ус. — Не ровен час, в охапку-то сгребу, да в Чусовой выполощу! Водица в ней холоднешенька, вмиг занедужишь грудью. Почахнешь малехо, да и помрешь. А с меня, казака, какой спрос? Строганов, конечно, пожурит, может, для порядку, плетей всыплет. Так опосля сам же чарку и поднесет!
Истома опасливо попятился назад, плюнул наземь и скрылся за воротами купеческих хором.
— Любо с приказчиками балакать, понятливые хлопцы! — Василько довольно потянулся и зевнул.
Спросонья к пристани подбежал Снегов: заспанный, почти раздетый, со всклокоченными волосами. Заметив со двора стычку Васильки со строгановским приказчиком, очертя голову бросился на помощь.
— Чего случилось? — перевел дыхание Савва.
— Чего-чего, — передразнил казак, — дрыхаешь, как девка на выданье!
— Данила куда подевался?
— Глазенки-то разуй! — казак ткнул пальцем по направлению реки. — Вон, со Строгановым к пристаньке подгребают.
Савва недоумевая посмотрел на Васильку:
— Почто в овечью шкуру завернут? Да и никак мокрый…
— Так в реке купался! — видя замешательство послушника, расхохотался казак.
— Вон оно что… — послушник посмотрел на разутые ноги и, смутившись, пошел прочь.
— Эй, Савка! — окликнул казак. — Смотри, куда прешься! Это ж строгановский двор! Ворочайся в избу, а то, неровен час, Истомка с тебя штаны спустит, да и прикажет холопьям вицами под шумок отодрать!
Подошедшему Строганову Василько лениво отдал поклон и, пытливо заглядывая в глаза, спросил:
— Верно ли, Яков Аникиевич, что у тебя в городке казачки рехнувшиеся томятся?
Строганов сурово глянул на казака:
— У кого выведал? Правду сказывай, не юля!
От неожиданного дерзкого медвежьего напора казак подался назад, стягивая с головы шапку.
— Так в Сольвычегодске сам Аника Федорович про то сказывать изволил. Истинный крест!
Ища подтверждения, Яков Аникиевич посмотрел Карему в глаза:
— Ладно, были казачки, да все вышли…
— То есть как это «вышли»? — Василько нахлобучил шапку по глаза. — На Волгу что ль воротились?
— В мать-сыру землю сошли, куда все после смерти идут! — Строганов сжал кулак и, отогнув большой палец, ткнул им вниз. — Истома!
Притаившийся возле ворот приказчик в тот же миг выбежал на зов хозяина, услужливо протягивая рушник, дабы Строганов мог отереть с лица пот.
— Вот что, Истома. Пошли кого за Петрушей, да освободи его от всяких дел и повинностей. Гостю нашему вожак надобен.
Приказчик молча поклонился.
— Остался в живых Давыд Калачник, — перекрестился Строганов на видневшиеся вдалеке купола храма. — Блаженным при церкви живет. Сами на него поглядите, да расспросите, о чем хотите, коли дичиться не станет.
— Был казачком, да стал дурачком, — Василько пристально поглядел на Якова Аникиевича, желая угадать скрывавшуюся за его словами правду.
— Красота-то какая дана православному люду, Господи, аж плясать хочется! — Василько посмотрел на высокое играющее в небе солнце, на выглядывающую из-за городских стен каменную гряду, на мужиков, вдалеке ставящих варницу, на проходящих мимо розовощеких баб, и запел:
— Да ты, Василько, никак снова жениться удумал?! — рассмеялся Карий. — Давай, поспешай, пока Строганов работой не наградил!
— Ну, их к лешему на пень! От баб казаку одна погибель! — Василько зачертыхался и сплюнул через левое плечо. — Я топереча падок лишь до чужих женок!
— Распутство — как смола: коготок увяз, и всей птичке конец.
— Послушничек-то наш послушал, да и попом с амвона заголосил! — Василько схватил Савву за руку. — Давай, черноризец, об заклад биться, что до снежного пути с бабою согрешишь! Чует мое сердце, выйдет из тебя знатный сластолюбец!
— Дурень ты, — Савва повернулся к Карему. — Позволь мне, Данила, первому поговорить с Давыдом. Человек он теперь иной, Божий, не спугнуть бы его души.
— Это когда чернобрюхий первым с казаком заговаривал? Не велика ли честь? — Василько возмущенно сорвал с головы шапку, стискивая ее в кулаке. — Казак казаку и поп, и брат! Про вашу ласку в Пыскоре сполна сведал, как бы не заступничество Данилы, то и самого уморили бы до смерти!
— Перед Давыдом оба молчать станете, — Карий жестко пресек спор. — И я первым не произнесу ни слова!
— Как же так? — всплеснул руками Василько. — Постоим, болванчиками поглазеем, да и уберемся восвояси?
— Не захочет говорить — расспрашивать и неволить не станем.
** *
Возле небольшой бревенчатой церкви Бориса и Глеба, прямо на вытоптанной ведущей к храму тропинке, широко раскинув руки, лежал седовласый дедок в рваном сермяжном кафтане, да в заляпанных весенней грязью холщовых портах. Приметив идущих к нему людей, дедок приподнялся, размотал онучи и, бережно сняв лапти, встал на тропинку изувеченными беспалыми ногами.
— К Давыдке ходи без обидки! — радостно закричал старик, кланяясь подходящим до земли. Затем, изобразив испуг, закричал, прыгая с ноги на ногу. — Глядите, под ногами мох!
Василько испуганно поглядел на ноги, стряхивая ладонью с сапога пыль.
— А вот не кланяйся, я не Бог! — довольный удавшейся поддевкой Давыдка горделиво обошел вокруг незваных гостей и, раскидывая руки, снова повалился наземь.
— Вот так причуда! — Василько заломил шапку набекрень. — Узнаю зубоскалие казацкое!
Дедок приподнял голову и настороженноприслушался к ветерку:
— Так ты казак?
— Он самый, батюшка! — красуясь перед своими спутниками, разгладил усы Василько.
— А я подумал, что дурак! — старик вытянул из-за пазухи резную свистульку. — Держи райскую птаху, будешь свиристеть Богу в уши!
Василька принял деревянную птичку, покрутил в ладони, да и дунул в тоненький свисточный срез:
— Знатно поет! Правда, братцы! — казак протянул свистульку Карему. — Погуди-ка. Ишь, иволгой заливается!
Старик вскочил на ноги и, бросив на землю изъеденную мышами шапку-колпак, живо пустился в пляс:
Снегов попытался поднять старика на ноги, но тот по-кошачьи зашипел, зарычал и, люто набросившись на послушника, вцепился беззубым ртом в его руку.
— Совсем человек умом повредился, — сокрушенно покачал головой Савва. — Дело говорил Строганов, уходить надобно.
Давыдка согласно покачал головой, но, встретившись глазами с Данилой, испуганно вздрогнул, обмякая телом:
— И ты прости меня, Божий человек.
— За что прощения просишь? — удивился Карий. — Не спорили, да не толковали с тобой, разве что взглядом перекинулись.
— Смотри, чегось покажу…
Старик нагнулся к земле и, карябая пальцем, отчертил на ней большой круг.
— Вишь, распутный камень залег на пути. И на нем слова начертаны, одне по-русски, другия по-православному, а третия — на бусурманский лад. Читать, али как?
— Воля твоя.
— Э-эх! — вздохнул Давыд. — На все воля Божья, желаньице человеческое, все одно, что трава придорожная!
— Тогда почто моей воли спрашиваешь, коли ведаешь, как сему быть суждено?
Дедок пропустил замечание Карего мимо ушей и принялся медленно разбирать вслух только что начертанные на земле закорючки.
— Не слушай его, атаман, — беззаботно сказал Василько. — Сам видишь, не в себе Давыдка. Блаженный он, да к тому ж дряхлый дедок, а они, как дитяти неразумные, день-деньской языком без толку мелют, да беззубый рот чешут!
— Истинно глаголет! — Давыдка троекратно перекрестился на церковь и, подобрав шапку с лаптями, пошел усаживаться на паперти.
— Дураком-то себя показал, а вот в дураках оставил нас, — Савва посмотрел на улыбающегося беззубым ртом Давыдку. — Второй раз сталкиваюсь с юродом, только чудится мне, что эта встреча пострашнее первой.
— Не ступал бы ты на волчьи пути-дороженьки, авось, и милует Бог, — шепнул подошедший к приказчику Василько.
Истома вздрогнул и, поворотясь, пугливо перекрестился:
— Чур, меня! Упаси, Господи, от казацкого отродья, да от лихого негодья!
— Чем тебе, добрый человек, казачки досадили? Али холопского пса чужая вольность пужает? Так Божья она, даровая, бери, сколь шкурой вытерпеть сможешь!
— Земля-то слухами полнится да баснями стоит, — Истома брезгливо скривил рот. — Ты, говорят, в Орле-городе повитуху до смерти умучал, а ваш тать, Карий, женку Григория Аникиевича за срамные места щупал.
— Не, брехня!—усмехнулся Василько. — Это он приказчика Игнашку за нерадение, за мудки в сенях подвешивал!
Истома побагровел и, потрясая кулаком возле лица Васильки, злобно раскричался:
— Воистину, вы, казаки, не русские люди, а отродие чертово, из бесовских подменышей на христьянской крови понаросшее!
— Шел бы отсель, — Василько прикусил ус. — Не ровен час, в охапку-то сгребу, да в Чусовой выполощу! Водица в ней холоднешенька, вмиг занедужишь грудью. Почахнешь малехо, да и помрешь. А с меня, казака, какой спрос? Строганов, конечно, пожурит, может, для порядку, плетей всыплет. Так опосля сам же чарку и поднесет!
Истома опасливо попятился назад, плюнул наземь и скрылся за воротами купеческих хором.
— Любо с приказчиками балакать, понятливые хлопцы! — Василько довольно потянулся и зевнул.
Спросонья к пристани подбежал Снегов: заспанный, почти раздетый, со всклокоченными волосами. Заметив со двора стычку Васильки со строгановским приказчиком, очертя голову бросился на помощь.
— Чего случилось? — перевел дыхание Савва.
— Чего-чего, — передразнил казак, — дрыхаешь, как девка на выданье!
— Данила куда подевался?
— Глазенки-то разуй! — казак ткнул пальцем по направлению реки. — Вон, со Строгановым к пристаньке подгребают.
Савва недоумевая посмотрел на Васильку:
— Почто в овечью шкуру завернут? Да и никак мокрый…
— Так в реке купался! — видя замешательство послушника, расхохотался казак.
— Вон оно что… — послушник посмотрел на разутые ноги и, смутившись, пошел прочь.
— Эй, Савка! — окликнул казак. — Смотри, куда прешься! Это ж строгановский двор! Ворочайся в избу, а то, неровен час, Истомка с тебя штаны спустит, да и прикажет холопьям вицами под шумок отодрать!
Подошедшему Строганову Василько лениво отдал поклон и, пытливо заглядывая в глаза, спросил:
— Верно ли, Яков Аникиевич, что у тебя в городке казачки рехнувшиеся томятся?
Строганов сурово глянул на казака:
— У кого выведал? Правду сказывай, не юля!
От неожиданного дерзкого медвежьего напора казак подался назад, стягивая с головы шапку.
— Так в Сольвычегодске сам Аника Федорович про то сказывать изволил. Истинный крест!
Ища подтверждения, Яков Аникиевич посмотрел Карему в глаза:
— Ладно, были казачки, да все вышли…
— То есть как это «вышли»? — Василько нахлобучил шапку по глаза. — На Волгу что ль воротились?
— В мать-сыру землю сошли, куда все после смерти идут! — Строганов сжал кулак и, отогнув большой палец, ткнул им вниз. — Истома!
Притаившийся возле ворот приказчик в тот же миг выбежал на зов хозяина, услужливо протягивая рушник, дабы Строганов мог отереть с лица пот.
— Вот что, Истома. Пошли кого за Петрушей, да освободи его от всяких дел и повинностей. Гостю нашему вожак надобен.
Приказчик молча поклонился.
— Остался в живых Давыд Калачник, — перекрестился Строганов на видневшиеся вдалеке купола храма. — Блаженным при церкви живет. Сами на него поглядите, да расспросите, о чем хотите, коли дичиться не станет.
— Был казачком, да стал дурачком, — Василько пристально поглядел на Якова Аникиевича, желая угадать скрывавшуюся за его словами правду.
***
Шумят, шумят, наливаясь весенним соком окрестные леса! Мягкою да нежной хвоей шепчутся ели с соснами, гудят, набухая ветвями, осины, томясь в безмятежной истоме, глухо рвется белая кора — плачут березы.— Красота-то какая дана православному люду, Господи, аж плясать хочется! — Василько посмотрел на высокое играющее в небе солнце, на выглядывающую из-за городских стен каменную гряду, на мужиков, вдалеке ставящих варницу, на проходящих мимо розовощеких баб, и запел:
По саду, по садику Казаки ходят,
Они ходят-гуляют —
Красных девок выбирают…
— Да ты, Василько, никак снова жениться удумал?! — рассмеялся Карий. — Давай, поспешай, пока Строганов работой не наградил!
— Ну, их к лешему на пень! От баб казаку одна погибель! — Василько зачертыхался и сплюнул через левое плечо. — Я топереча падок лишь до чужих женок!
— Распутство — как смола: коготок увяз, и всей птичке конец.
— Послушничек-то наш послушал, да и попом с амвона заголосил! — Василько схватил Савву за руку. — Давай, черноризец, об заклад биться, что до снежного пути с бабою согрешишь! Чует мое сердце, выйдет из тебя знатный сластолюбец!
— Дурень ты, — Савва повернулся к Карему. — Позволь мне, Данила, первому поговорить с Давыдом. Человек он теперь иной, Божий, не спугнуть бы его души.
— Это когда чернобрюхий первым с казаком заговаривал? Не велика ли честь? — Василько возмущенно сорвал с головы шапку, стискивая ее в кулаке. — Казак казаку и поп, и брат! Про вашу ласку в Пыскоре сполна сведал, как бы не заступничество Данилы, то и самого уморили бы до смерти!
— Перед Давыдом оба молчать станете, — Карий жестко пресек спор. — И я первым не произнесу ни слова!
— Как же так? — всплеснул руками Василько. — Постоим, болванчиками поглазеем, да и уберемся восвояси?
— Не захочет говорить — расспрашивать и неволить не станем.
** *
Возле небольшой бревенчатой церкви Бориса и Глеба, прямо на вытоптанной ведущей к храму тропинке, широко раскинув руки, лежал седовласый дедок в рваном сермяжном кафтане, да в заляпанных весенней грязью холщовых портах. Приметив идущих к нему людей, дедок приподнялся, размотал онучи и, бережно сняв лапти, встал на тропинку изувеченными беспалыми ногами.
— К Давыдке ходи без обидки! — радостно закричал старик, кланяясь подходящим до земли. Затем, изобразив испуг, закричал, прыгая с ноги на ногу. — Глядите, под ногами мох!
Василько испуганно поглядел на ноги, стряхивая ладонью с сапога пыль.
— А вот не кланяйся, я не Бог! — довольный удавшейся поддевкой Давыдка горделиво обошел вокруг незваных гостей и, раскидывая руки, снова повалился наземь.
— Вот так причуда! — Василько заломил шапку набекрень. — Узнаю зубоскалие казацкое!
Дедок приподнял голову и настороженноприслушался к ветерку:
— Так ты казак?
— Он самый, батюшка! — красуясь перед своими спутниками, разгладил усы Василько.
— А я подумал, что дурак! — старик вытянул из-за пазухи резную свистульку. — Держи райскую птаху, будешь свиристеть Богу в уши!
Василька принял деревянную птичку, покрутил в ладони, да и дунул в тоненький свисточный срез:
— Знатно поет! Правда, братцы! — казак протянул свистульку Карему. — Погуди-ка. Ишь, иволгой заливается!
Старик вскочил на ноги и, бросив на землю изъеденную мышами шапку-колпак, живо пустился в пляс:
Давыдка зашелся сухим, каркающим смехом, затем встал на четвереньки, подполз к Савве и стал выпрашивать у него благословения:
Скачет галка
По ельничку,
Бьет хвостом
По березничку.
Наехали на галку
Разбойнички,
Сняли они с галки
Синь-кафтан.
Не в чем галочке
По городу гулять.
Плачет галка,
Да негде взять!
Стояла монашенка
В синей рубашонке,
Велела оброниться —
Камушком подавиться…
Снегов попытался поднять старика на ноги, но тот по-кошачьи зашипел, зарычал и, люто набросившись на послушника, вцепился беззубым ртом в его руку.
— Совсем человек умом повредился, — сокрушенно покачал головой Савва. — Дело говорил Строганов, уходить надобно.
Давыдка согласно покачал головой, но, встретившись глазами с Данилой, испуганно вздрогнул, обмякая телом:
— И ты прости меня, Божий человек.
— За что прощения просишь? — удивился Карий. — Не спорили, да не толковали с тобой, разве что взглядом перекинулись.
— Смотри, чегось покажу…
Старик нагнулся к земле и, карябая пальцем, отчертил на ней большой круг.
— Вишь, распутный камень залег на пути. И на нем слова начертаны, одне по-русски, другия по-православному, а третия — на бусурманский лад. Читать, али как?
— Воля твоя.
— Э-эх! — вздохнул Давыд. — На все воля Божья, желаньице человеческое, все одно, что трава придорожная!
— Тогда почто моей воли спрашиваешь, коли ведаешь, как сему быть суждено?
Дедок пропустил замечание Карего мимо ушей и принялся медленно разбирать вслух только что начертанные на земле закорючки.
— Беспросветно да безрадостно все у тебя выходит, — покачал головой Данила. — Живой еще, а ты хоронить спешишь.
Направо пойдешь — убит будешь;
Налево пойдешь — смерть найдешь;
Прямо пойдешь — себя потеряешь,
А назад не вернешься.
— Не слушай его, атаман, — беззаботно сказал Василько. — Сам видишь, не в себе Давыдка. Блаженный он, да к тому ж дряхлый дедок, а они, как дитяти неразумные, день-деньской языком без толку мелют, да беззубый рот чешут!
— Истинно глаголет! — Давыдка троекратно перекрестился на церковь и, подобрав шапку с лаптями, пошел усаживаться на паперти.
— Дураком-то себя показал, а вот в дураках оставил нас, — Савва посмотрел на улыбающегося беззубым ртом Давыдку. — Второй раз сталкиваюсь с юродом, только чудится мне, что эта встреча пострашнее первой.
Глава 5. Пастушонок Петр
Трещит вековой валежник, глухо ломаются тяжелые, поросшие лишайником да мхом гнилые стволы и ветви, рассыпаясь под ногами красноватой древесной трухою. Вслушивается древняя Парма в каждый шаг незваных гостей, перекрикивается птичьими вскриками, сыплет по ветвям звучным перестуком дятлов, неотступно следя сотнями беспокойных глаз. Вспорхнет ли с дерева испуганная птица, выглянет ли из-за клейкой хвои зверь, блеснут ли из прогретой земли бесстрастные глаза ящерицы.
Не любит человека Парма, не щадит оградившихся огнем, не признает за своих, на каждом шагу подстерегая смертью, стремительным ли броском рыси или незаметным укусом клеща. Но человек — существо хитрое, умеющее убивать сильнейших, ведающее целительную власть трав и корней. Огонь разбудил в их сердцах магию, способную обманывать и ослеплять лесных духов, научил заклинаниями да амулетами лишить древних богов воли, заточая их в деревянные идолища.
Нет на земле старее и непримиримее вражды, чем та, что идет между людским родом и лесными духами от начала огненной веры. Одного ищет Парма: поглотить мир огненного человека, возвратить его племя в горные расселены и земные норы; но другого хотят люди: приручить и подчинить себе лес, сделать частью своего дома, навязав свои законы и свою веру. Так испокон веков людские племена и сонмы богов ненавидят и служат друг другу, убивают и создают между собой проклятые семьи и отверженные роды. Потому что нет на земле мира ни между богами, ни между людьми.
— Складно, Петруша, басни сказываешь! — наконец произнес Карий. — Словно в учениках у Саввы подвязался.
— Не, дядька Данила, — смутился пастушок, — ни у кого не учился. Токмо всякого слушаю, на ус мотаю, да с Божьей помощью разумения набираюсь.
— А усы твои где? Али не выросли? — рассмеялся Карий. — Да ты не робей, жизнь робких-то не жалует.
Надвигающаяся из-за Камня тьма клонила солнце к закату, и через густую хвою разлапых ветвей можно было угадать, как ложится на весеннее небо багряница вечерней зори.
Петляющая сквозь лесную чащобу звериная тропа оборвалась внезапным, почти отвесным спуском к реке. Пастушок вытянул руку, указывая на раскинувшуюся гряду черных камней.
— Странное место, — Карий осмотрел громоздящиеся, будто сваленные, камни. — Окрест не видел черных камней. Земля вокруг них мертвая, ни чахлого деревца…
— Сказывают, пальцы чертовы… а вон тама, — пастушок суеверно перекрестился и поцеловал нательный крест, — голова змиева. От того язычники здесь волхвуют, моровые поветрия заклинают, да оборотням требы кладут.
Паренек перевел испуганный взгляд с черной гряды на Данилу.
— Прошлой осенью, на Иоанна Предтечу, подле Змеиного камня казаки с бесовскими силами схлестнулись. Опосля одних мертвыми нашли, а уцелевшие-то все умом тронулися, да на глазах почахнули. Схоронимся, дядька Данила, да отсель посмотрим…
— Заговоренный я нынче от бесовской напасти, на каменьях отчитан! А тебя неволить не стану, обустройся на ночь, да по утру меня поджидай, — Карий ступил на крутой спуск и ловко сбежал вниз.
— Погодь, дядька Данила! — испуганно вскрикнул Петруша и, цепляясь руками за растущие по склону кусты, бросился вслед за Карим.
— Слушай, дядька Данила, — тихонько прошептал пастушок, — Парма кликает духов.
Из темноты бездонного ночного леса доносились едва слышимые угрожающие звуки, похожие на тревожные крики ночных сов и легкий шум от взмахов их крыльев.
— Никак менквы учуяли… — Петруша испуганно сжался, подвигаясь поближе к костру.
— Я слышал, что они великаны, к тому ж деревянные. Ежели двинутся, незамеченными не подойдут.
— Оборотни они, хоть в кого перекинутся… не успеешь опомниться, как из дерева ящеркой, а то и комаром обернется. Ежели такой ужалит, человека лихорадка свернет, может и до смерти.
Данила подбросил на тлеющие угли сухих веток и бересты. В разогнавших ночной мрак огненных языках Петруша показался совсем еще маленьким и беззащитным ребенком, чьей-то злой волею посланный в проклятое навье место, которого боится до смерти.
— Дядька Данила, — еле слышно шептал пастушок, — казаки сказывали, что за Камнем живут человецы незнаемы, люди обличил не Богова. У одних тело обросло шкурою, у других собачачьи головы, а иные навроде русалок да леших. И едят они не только рыбу и дикого зверя, но и друг дружку, особливо детушек. Иной раз даже у самих себя плоть подъедают.
— Ты, Петруша, спать укладывайся да не робей — мимо меня ни один дух не проскочит.
Для успокоения мальчика Карий достал двуствольный пистолет и положил его рядом с собою.
— Красивый, — Петруша с трепетом погладил оружие. — Не видел такого.
— Сам Аника Строганов пожаловал. Сказывал, что для боя оборотней создан. И пули есть для него особые, серебряные. Так что теперь в заморских странах нечистую силу без счета бьют. Разве мы хуже их бить умеем? — Карий укрыл пастушонка меховою накидкой. — Ты спи, спи.
Чадящие угли грели слабо, потрескивая и шипя истлевающими древесными остатками, от реки тянуло промозглой сыростью, воздух густел и вяз в предгрозовой истоме.
Ближе к полуночи послышались первые раскаты, отдаленные, глухие, похожие на рокот вскипающего водопада. Сверкнула молния, потом еще одна, совсем рядом. Вверху, в черных грозовых тучах раздался треск, внезапно охвативший повисшие над головой выси. Удар молнии, и мир заполнил грохот внезапно разверзающихся небес…
Петруша соскочил встревоженный, бледный с лихорадочно блестящими глазами.
— Они пришли! Дядька Данила, пришли за нами!
— Гроза… Найдем укрытие, переждем.
Карий попытался успокоить мальчика, но Петруша его не слушал, резво вскочил на ноги и с криком бросился бежать к реке, туда, где в грозовых всполохах блестел колдовской змеиный камень.
— Стой! — закричал Данила, но, соскользнув по громовому раскату, голос растаял в хлынувшем потоке дождя.
Добежав до черных камней, пастушонок ловко полез по ним вверх, отчаянно взбираясь все выше и выше.
«Расшибется же!» —Карий бросился за мальчиком вслед, но неведомая сила удерживала его на месте, сковывала, клонила вниз, к земле.
Молнии били все чаще, безжалостно раздирая набухшую водами небесную ткань, неистово окликали землю громы, и прибрежные скалы вторили небесной яри приглушенным согласным эхом.
— Данила-а-а… — кричал что есть мочи пастушок с высокого змеиного камня указывая рукой на идущую грозу. — Ви-и-иждь!
Среди молний в разверзшейся выси на полуночном небе скользила одинокая звезда, несущая на своих крыльях ключ от бездны.
Карему чудилось, что старый, преследовавший долгие годы кошмар вновь проносится перед ним, только не в мучительных сновидениях, а разворачивается явно перед глазами в расколовшемся на части звездном зеркале.
Он видел в небесах несущееся на землю огненное колесо, безжалостное и равнодушное ко всему, подобно выпавшему из рук Творца беспощадному времени. И вслед за ним — всадники, скачущие по улицам пустынных, растерзанных городов. Черные, с устрашающими личинами взамен лиц, многочисленные, подобно несущей опустошение саранче. Мир изменяется. Вот перед глазами жизнь, полная несовершенства живая жизнь, согретая тысячами дыханий и теплом надежд. Но мчатся, скачут неудержимые кони, и вслед за ними уже чадят пепелища, и гуляет в руинах моровой ветер, поднимая над мертвыми телами тучи огромных разъевшихся мух…
Воды, ветхие земные воды, что со времени Ноя застыли в небесах сияющим льдом, ныне раскололись, растаяли, обрушившись вниз ливнем, не благодатным, живительным, а градовым, несущим голод, побивающим на корню первые всходы.
«Отпусти меня, Господи!» — закричал Данила, беспомощно падая на колени. Он закрывал глаза руками, но и незрячий, мучимый видениями, чувствовал, как помрачилось над миром солнце, когда вместо облаков двинулась бесчисленная саранча, закованная в железные брони, с хищными скорпионьими жалами на хвостах. Он чувствовал ее неотвратимую власть, ее смертоносное право, ее неотвратимое нашествие.
Данила молился: грешный заблудившийся человек или проклятый людьми злодей, которому неисповедимыми путями Господними уготовано встать на пути силы, имеющей царем над собою ангела бездны…
Данила поднялся с затекших колен:
— Петруша!
Мальчик не показался и не откликнулся на зов. Карий бросился к черной гряде, по влажному, еще не успевшему впитать небесную влагу речному берегу.
— Петр!
Невесть откуда над головой пролетел зимородок, и, сделав круг вокруг змеиного камня, испуганно бросился к реке, мелькая над прибрежными водами. Следуя пути птицы, Данила подошел к валуну и увидел мальчика, лежащего ничком на камнях.
— Как же так, Петруша… — Карий вытер со лба мальчика кровь и, почувствовав в нем еще не угасшую жизнь, подхватил его на руки, унося прочь от проклятого места.
— Петр, пробудись… восстань…
Бледные, еле движимые губы, тихие, детские, виновато улыбнулись:
— Ножки скользнули… кажись, расшибся.
Мальчик замолчал, проваливаясь в тяжелое мучительное забытье.
— Держись, Петруша, — Карий выхватил нож и быстро полоснул отточенной сталью по своему запястью, поднося хлынувшую кровь к губам ребенка.
Есть древний, забытый и запретный обряд крови, который изустно передают друг другу посвященные воины, еще, быть может, памятный в темных легендах, отзвуки которого слышны в нескончаемых песнях о павших героях. Верили старые люди, что умирающий может быть возвращен из смертной долины, если герой по своей воле его напоит собственной кровью. Только порукою жизни, чужого воскресения из мертвых будет собственная душа, скользнувшая на неведомые пути, по острой правоте стали.
Не любит человека Парма, не щадит оградившихся огнем, не признает за своих, на каждом шагу подстерегая смертью, стремительным ли броском рыси или незаметным укусом клеща. Но человек — существо хитрое, умеющее убивать сильнейших, ведающее целительную власть трав и корней. Огонь разбудил в их сердцах магию, способную обманывать и ослеплять лесных духов, научил заклинаниями да амулетами лишить древних богов воли, заточая их в деревянные идолища.
Нет на земле старее и непримиримее вражды, чем та, что идет между людским родом и лесными духами от начала огненной веры. Одного ищет Парма: поглотить мир огненного человека, возвратить его племя в горные расселены и земные норы; но другого хотят люди: приручить и подчинить себе лес, сделать частью своего дома, навязав свои законы и свою веру. Так испокон веков людские племена и сонмы богов ненавидят и служат друг другу, убивают и создают между собой проклятые семьи и отверженные роды. Потому что нет на земле мира ни между богами, ни между людьми.
— Складно, Петруша, басни сказываешь! — наконец произнес Карий. — Словно в учениках у Саввы подвязался.
— Не, дядька Данила, — смутился пастушок, — ни у кого не учился. Токмо всякого слушаю, на ус мотаю, да с Божьей помощью разумения набираюсь.
— А усы твои где? Али не выросли? — рассмеялся Карий. — Да ты не робей, жизнь робких-то не жалует.
Надвигающаяся из-за Камня тьма клонила солнце к закату, и через густую хвою разлапых ветвей можно было угадать, как ложится на весеннее небо багряница вечерней зори.
Петляющая сквозь лесную чащобу звериная тропа оборвалась внезапным, почти отвесным спуском к реке. Пастушок вытянул руку, указывая на раскинувшуюся гряду черных камней.
— Странное место, — Карий осмотрел громоздящиеся, будто сваленные, камни. — Окрест не видел черных камней. Земля вокруг них мертвая, ни чахлого деревца…
— Сказывают, пальцы чертовы… а вон тама, — пастушок суеверно перекрестился и поцеловал нательный крест, — голова змиева. От того язычники здесь волхвуют, моровые поветрия заклинают, да оборотням требы кладут.
Паренек перевел испуганный взгляд с черной гряды на Данилу.
— Прошлой осенью, на Иоанна Предтечу, подле Змеиного камня казаки с бесовскими силами схлестнулись. Опосля одних мертвыми нашли, а уцелевшие-то все умом тронулися, да на глазах почахнули. Схоронимся, дядька Данила, да отсель посмотрим…
— Заговоренный я нынче от бесовской напасти, на каменьях отчитан! А тебя неволить не стану, обустройся на ночь, да по утру меня поджидай, — Карий ступил на крутой спуск и ловко сбежал вниз.
— Погодь, дядька Данила! — испуганно вскрикнул Петруша и, цепляясь руками за растущие по склону кусты, бросился вслед за Карим.
***
Старая коряга, хотя и казалась сухою, долго не разгоралась, да и потом, распаленная берестой, слабо таяла, обдавая гнилостным чадом перепревшего дерева.— Слушай, дядька Данила, — тихонько прошептал пастушок, — Парма кликает духов.
Из темноты бездонного ночного леса доносились едва слышимые угрожающие звуки, похожие на тревожные крики ночных сов и легкий шум от взмахов их крыльев.
— Никак менквы учуяли… — Петруша испуганно сжался, подвигаясь поближе к костру.
— Я слышал, что они великаны, к тому ж деревянные. Ежели двинутся, незамеченными не подойдут.
— Оборотни они, хоть в кого перекинутся… не успеешь опомниться, как из дерева ящеркой, а то и комаром обернется. Ежели такой ужалит, человека лихорадка свернет, может и до смерти.
Данила подбросил на тлеющие угли сухих веток и бересты. В разогнавших ночной мрак огненных языках Петруша показался совсем еще маленьким и беззащитным ребенком, чьей-то злой волею посланный в проклятое навье место, которого боится до смерти.
— Дядька Данила, — еле слышно шептал пастушок, — казаки сказывали, что за Камнем живут человецы незнаемы, люди обличил не Богова. У одних тело обросло шкурою, у других собачачьи головы, а иные навроде русалок да леших. И едят они не только рыбу и дикого зверя, но и друг дружку, особливо детушек. Иной раз даже у самих себя плоть подъедают.
— Ты, Петруша, спать укладывайся да не робей — мимо меня ни один дух не проскочит.
Для успокоения мальчика Карий достал двуствольный пистолет и положил его рядом с собою.
— Красивый, — Петруша с трепетом погладил оружие. — Не видел такого.
— Сам Аника Строганов пожаловал. Сказывал, что для боя оборотней создан. И пули есть для него особые, серебряные. Так что теперь в заморских странах нечистую силу без счета бьют. Разве мы хуже их бить умеем? — Карий укрыл пастушонка меховою накидкой. — Ты спи, спи.
Чадящие угли грели слабо, потрескивая и шипя истлевающими древесными остатками, от реки тянуло промозглой сыростью, воздух густел и вяз в предгрозовой истоме.
Ближе к полуночи послышались первые раскаты, отдаленные, глухие, похожие на рокот вскипающего водопада. Сверкнула молния, потом еще одна, совсем рядом. Вверху, в черных грозовых тучах раздался треск, внезапно охвативший повисшие над головой выси. Удар молнии, и мир заполнил грохот внезапно разверзающихся небес…
Петруша соскочил встревоженный, бледный с лихорадочно блестящими глазами.
— Они пришли! Дядька Данила, пришли за нами!
— Гроза… Найдем укрытие, переждем.
Карий попытался успокоить мальчика, но Петруша его не слушал, резво вскочил на ноги и с криком бросился бежать к реке, туда, где в грозовых всполохах блестел колдовской змеиный камень.
— Стой! — закричал Данила, но, соскользнув по громовому раскату, голос растаял в хлынувшем потоке дождя.
Добежав до черных камней, пастушонок ловко полез по ним вверх, отчаянно взбираясь все выше и выше.
«Расшибется же!» —Карий бросился за мальчиком вслед, но неведомая сила удерживала его на месте, сковывала, клонила вниз, к земле.
Молнии били все чаще, безжалостно раздирая набухшую водами небесную ткань, неистово окликали землю громы, и прибрежные скалы вторили небесной яри приглушенным согласным эхом.
— Данила-а-а… — кричал что есть мочи пастушок с высокого змеиного камня указывая рукой на идущую грозу. — Ви-и-иждь!
Среди молний в разверзшейся выси на полуночном небе скользила одинокая звезда, несущая на своих крыльях ключ от бездны.
Карему чудилось, что старый, преследовавший долгие годы кошмар вновь проносится перед ним, только не в мучительных сновидениях, а разворачивается явно перед глазами в расколовшемся на части звездном зеркале.
Он видел в небесах несущееся на землю огненное колесо, безжалостное и равнодушное ко всему, подобно выпавшему из рук Творца беспощадному времени. И вслед за ним — всадники, скачущие по улицам пустынных, растерзанных городов. Черные, с устрашающими личинами взамен лиц, многочисленные, подобно несущей опустошение саранче. Мир изменяется. Вот перед глазами жизнь, полная несовершенства живая жизнь, согретая тысячами дыханий и теплом надежд. Но мчатся, скачут неудержимые кони, и вслед за ними уже чадят пепелища, и гуляет в руинах моровой ветер, поднимая над мертвыми телами тучи огромных разъевшихся мух…
Воды, ветхие земные воды, что со времени Ноя застыли в небесах сияющим льдом, ныне раскололись, растаяли, обрушившись вниз ливнем, не благодатным, живительным, а градовым, несущим голод, побивающим на корню первые всходы.
«Отпусти меня, Господи!» — закричал Данила, беспомощно падая на колени. Он закрывал глаза руками, но и незрячий, мучимый видениями, чувствовал, как помрачилось над миром солнце, когда вместо облаков двинулась бесчисленная саранча, закованная в железные брони, с хищными скорпионьими жалами на хвостах. Он чувствовал ее неотвратимую власть, ее смертоносное право, ее неотвратимое нашествие.
Данила молился: грешный заблудившийся человек или проклятый людьми злодей, которому неисповедимыми путями Господними уготовано встать на пути силы, имеющей царем над собою ангела бездны…
***
Дождь перестал к рассвету. Взамен грозовым раскатам пришли звуки пережившего бурю весеннего леса, тихое перекатывание волн на прибрежных камнях да еле уловимый для слуха плеск растревоженной рыбы. На восток небосклона ложились багряные всполохи.Данила поднялся с затекших колен:
— Петруша!
Мальчик не показался и не откликнулся на зов. Карий бросился к черной гряде, по влажному, еще не успевшему впитать небесную влагу речному берегу.
— Петр!
Невесть откуда над головой пролетел зимородок, и, сделав круг вокруг змеиного камня, испуганно бросился к реке, мелькая над прибрежными водами. Следуя пути птицы, Данила подошел к валуну и увидел мальчика, лежащего ничком на камнях.
— Как же так, Петруша… — Карий вытер со лба мальчика кровь и, почувствовав в нем еще не угасшую жизнь, подхватил его на руки, унося прочь от проклятого места.
— Петр, пробудись… восстань…
Бледные, еле движимые губы, тихие, детские, виновато улыбнулись:
— Ножки скользнули… кажись, расшибся.
Мальчик замолчал, проваливаясь в тяжелое мучительное забытье.
— Держись, Петруша, — Карий выхватил нож и быстро полоснул отточенной сталью по своему запястью, поднося хлынувшую кровь к губам ребенка.
Есть древний, забытый и запретный обряд крови, который изустно передают друг другу посвященные воины, еще, быть может, памятный в темных легендах, отзвуки которого слышны в нескончаемых песнях о павших героях. Верили старые люди, что умирающий может быть возвращен из смертной долины, если герой по своей воле его напоит собственной кровью. Только порукою жизни, чужого воскресения из мертвых будет собственная душа, скользнувшая на неведомые пути, по острой правоте стали.
Глава 6. Огонь, вода и железный црен
На молебен в честь освящения первой соли, сваренной на чусовской земле, собралась вся слобода, даже недавно народившихся детишек матери принесли на руках. Потому как соль есть Божие благословение и мерило чести людской.
Соль стали варить вместе со строительством городка, не дожидаясь, когда артельщики пробурят до порога землю, и трубный мастер посадит в скважину лиственичную матицу, а за ней, еще глубже, спустит веселые трубы, до самого копежа, чтобы подобраться к доброму рассолу. На это уходили годы, а Строганов ждать не мог, да и не хотел. Яков Аникиевич приказал нарыть соляные колодцы, черпать рассол бадьями и варить соль в цренах прямо под открытым небом.
Наваренную и приготовленную к отправке соль дюжие мужики таскали из амбаров на подводы, чтобы, довезя до пристани, отправить ее по рекам на Русь.
Осанистый праздничный Строганов, взирая на грузчиков, неспешно носящих тяжелые соляные мешки, в нетерпении поглаживал бороду.
— Не дремай, робятушки, шевелитися живей! — суетясь вокруг подвод, покрикивал приказчик Истома. — Вот уж и отец Никола ждать притомился. Глядите, осерчает, да за недостаток усердия от причастия возьмет да отлучит!
Грузчики недовольно зароптали, но мешки таскать стали проворнее.
Соль стали варить вместе со строительством городка, не дожидаясь, когда артельщики пробурят до порога землю, и трубный мастер посадит в скважину лиственичную матицу, а за ней, еще глубже, спустит веселые трубы, до самого копежа, чтобы подобраться к доброму рассолу. На это уходили годы, а Строганов ждать не мог, да и не хотел. Яков Аникиевич приказал нарыть соляные колодцы, черпать рассол бадьями и варить соль в цренах прямо под открытым небом.
Наваренную и приготовленную к отправке соль дюжие мужики таскали из амбаров на подводы, чтобы, довезя до пристани, отправить ее по рекам на Русь.
Осанистый праздничный Строганов, взирая на грузчиков, неспешно носящих тяжелые соляные мешки, в нетерпении поглаживал бороду.
— Не дремай, робятушки, шевелитися живей! — суетясь вокруг подвод, покрикивал приказчик Истома. — Вот уж и отец Никола ждать притомился. Глядите, осерчает, да за недостаток усердия от причастия возьмет да отлучит!
Грузчики недовольно зароптали, но мешки таскать стали проворнее.