Строганов Михаил. Камни Господни

   — Плетей тебе всыпать за такое «вздремнуть», — Карий подошел к казаку и схватил его за грудки. — В следующий раз сам шкуру с тебя спущу!
   — Не добрый ты человек, — казак угрюмо помотал головой. — Хуже лютого зверя.
   — Строгановы мне платят не за доброту и сострадание, а за злобу! Ты, казак, почему завалился спать? Все спокойно, говоришь, было? А если бы не волки, а люди сюда пришли? Нас бы всех как курей сонными передушили! Поэтому не вам судить обо мне!
   — Мы и не судим, просто не понимаем, — Савва подошел к Даниле и протянул кусок хлеба. — Другой ты…
   Карий, вспомнив ночное виденье, вздрогнул. На какое-то мгновенье лицо Саввы, освещенное догорающими руинами ямы, напомнило Спаса, с взыскательным взглядом которого он столкнулся в палатах Аники. Карий не взял хлеб, отвернулся:
   — Дождемся рассвета. Путь предстоит неблизкий.

Глава 5. Орел-городок

   — Приедем в Орел-городок, или как его по-пермяцки, Кергедан, то ей-ей, загуляю! — запальчиво божился казак. — Сначала все деньги пропью, а потом всех девок перещупаю!
   — У Григория Аникиевича порядки построже московских, — усмехнулся Савва. — Станешь охальничать да озорничать, быстро на цепи окажешься, хуже пса выть будешь.
   — Пустое, — Василько махнул рукой. — Коли пришли званы, так и уйдем не драны. С такой грамотой, как у нашего атамана, никто обидеть не посмеет. Так что чую, вволю потешится здесь душа казацкая!
   Черномыс с надеждой посмотрел на Карего:
   — Если что случится, ты ведь не выдашь, атаман?
   — Гуляй, Василько, — Данила хлопнул его по плечу. — Только смотри, местные солевары так отделать могут, что и цепи Строгановские милы будут.
   Вдалеке показались срубные крепостные стены с двумя восьмигранными башнями у ворот.
   — Ай да Орел-городок! — казак заломил набекрень шапку. — Стоит без году неделя, а стены потверже Сольвычегодских будут! Нет, посмотрите, обламы-то какие! Сунься к такой стене, так из тебя в подошвенном бое решето сделают!
   — Ты никак и сам городки брал? — усмехнулся Карий. — Говоришь так, будто пули на своей шкуре прочувствовал.
   — Так то татарские, да турецкие! — рассмеялся казак. — В общем, случалось. Да кто из нас без греха?
   — Вот Савва Снегов безгрешен. Истинно агнец среди волчищ.
   — Да бес его знает: не то монах, не то ведун, — казак выпучил глаза. — Прижился у Строгановых, а то по доносу давно бы на кол посадили.
   Василько посмотрел на Савву и потянулся за самопалом.
   — Не балуй, дурень! — Савва спрыгнул с саней. — По-хорошему пищаль-то оставь!
   — На кой леший ты мне сдался, — чертыхнулся Василько. — Гляди, над нами полдороги ворон кружит. Вишь, что-то у него поблескивает. Никак, шельма, кольцо увел!
   Казак остановил лошадь, прицелился и выстрелил. Птица перекрутившись в воздухе, замертво рухнула вниз.
   — Попал! Ей Богу, попал! Сшиб паршивца влет! Айда за добычей, — казак со всех ног бросился к убитой птице.
   Он вернулся к саням и бросил мертвого ворона на снег. Ниже крыльев, между шеей и животом среди черных перьев поблескивал медный православный крест.
   — Братцы, что же творится на белом свете?
   — Вот тебе и Орел-городок, — Савва перекрестился и поднял птицу.
   — Приедем в город, покажем Григорию Аникиевичу, — ответил Карий. — Савва, подбери ворона. Пусть Строганов своими глазами увидит.

***

   По прибытии в Кергедан, Данилу и его спутников сразу же заперли в съезжей избе, а представленную грамоту за подписью Аники отобрали.
   — В печенках сидит милость Строгановская! — казак с размаха ударил кулаком в дверь. — Приехали до полудня, а теперь, почитай, смеркается, а мы все под засовом как воры сидим!
   — А ты хотел, чтобы тебя как добра молодца, накормили, напоили да в бане выпарили? — усмехнулся Савва. — Поди, знал, что не к теще ехал.
   — Хоть бы харч какой дали. Со служилыми полюдски поступать надобно.
   — Значит, рожей не вышел, чтобы тебя Строгановы не знамо про что кормить и поить стали.
   Казак насупился и попер на Снегова с кулаками:
   — Что сказал?
   — Рожей не вышел, — ответил спокойно Савва.
   — Ах ты, собака поповская! Рожей, говоришь, не вышел! Да я тебя сейчас об пол побрею!
   — Угомонись… — Данила чуть повел бровью. — Разжужжались, как жуки майские в коробке.
   Дверь скрипнула и, кряхтя с мороза, в караулку ввалился строгановский приказчик. Не снимая шапки и не перекрестясь на образа, презрительно осмотрел прибывших:
   — Карий кто? Собирайся, Григорий Аникиевич ждет.
   — А мы что же?
   Казак пошел вслед за Данилой, но приказчик властно остановил его, ткнув плетью в грудь:
   — Раз не велят кликать, значит, рожей не вышли!
 
   ** *
 
   Придя на строгановский двор, приказчик провел Карего к погребу:
   — Полезай, Григорий Аникеич припасы проверяет, там обо всем и поговорите. Недосуг ему запросто тебя видеть…
   Григорий деловито осматривал каждый сосуд, принюхивался, не появился ли у рассола дурной запах, приподнимал дощечки, с удовольствием пробуя хрустящие огурчики на вкус. Завидев Карего, усмехнулся:
   — Аминь, да не ходи один… К батюшке татем пробрался, чего же ко мне один да под охраной пришел? Или удаль по дороге выветрилась?
   — Не один я к тебе пришел, — ответил Карий, — да не с пустыми руками, а знатный гостинец принес.
   Данила вскинул руки, между пальцами блеснули два узких лезвия-жала, от которых не может защитить ни легкая стальная кольчуга, ни тяжелый пластинчатый доспех.
   — Как же так! Я велел обыскать и отнять все оружие… — Григорий удивленно посмотрел на ножи. — Прикажу стервецов на хлеб и на воду посадить, коли службу нести не умеют!
   Карий усмехнулся:
   — Это не оружие, просто ногти в дороге отросли.
   — Хорошему вору все в пору! Только сдается мне, ежели бы тебе взбрело на ум этими ногтями меня пощекотать, то я бы теперь до смерти посмеялся.
   Немного помолчав, Григорий сказал уже серьезнее:
   — Ты, Данила, на меня не серчай. Теперь и сам вижу — мужик ты серьезный, да и дело свое знаешь споро.
   — Слова отцовского тебе не хватило? — удивился Карий. — Или что иное обо мне отписал?
   Григорий испытующе посмотрел Даниле в глаза:
   — Батюшка немощен стал, склонен в котенке рысь видеть. Куды ему теперь пройдох различать! А Семенка ему в рот смотрит, да без отцовского благословения не то, что судить о людях, вздохнуть не смеет.
   — Кабы чаяния твоего не оправдал, тогда что?
   — Вначале мои ребятушки поучили тебя уму разуму… — ухмыльнулся Строганов. — А там поглядели бы, работы у нас хоть отбавляй. Сам понимаешь, сюда не только с Руси, со всей Европы люди прибиваются. У меня даже собственный молотильщик бесов есть! Честное слово, из доминиканских монахов, Бенедиктом зовут. Он у меня ведьм вынюхивает.
   — Что же ты мне послал не его, а доморощенного знахаря?
   — А, — Григорий махнул рукой, — ты о Савве: ни рыба, ни мясо, ни кафтан, ни ряса… Гишпанец-то мой носу со двора не кажет, боится. Знает только, как лазать под подол, да на титьках чертовы метки отыскивать… Так что гишпанец вроде пугала домашнего, для девок. Я их Бенькой так застращал, что они теперь как шелковые. И готовить стали отменно, и чистоту держат, что соринки не сыщешь!
   Григорий с удовольствием хрустнул огурцом:
   — Знатно строгановская соль держит, почитай полгода прошло, а лучше свежего!
   Строганов аккуратно опустил дощечку, пригнетая камешком так, чтобы она скрылась в рассоле.
   — Дело свое ты разумеешь, убедился. Только за комаром не с топором… Здесь не Москва, и не Царьград. В Пелым тебя не отправишь, чтобы князя ихнего, Бегбелия, на тот свет благословить… А то хорошо бы как стало, покойно!
   — Подумываешь убить Бегбелия и воевать вогулов? — пытливо спросил Карий.
   — Да надо бы… Только в этих лесах ты и десяти верст не пройдешь, как охотники вогульские тебя выследят, поймают и кожу сдерут. А потом в отместку нагрянут наши городки жечь, а у нас вместо рати мужики на полати.
   — Тогда Бегбелий придет первым, — Данила направился к выходу, — раз вы не можете на войну решиться.
   — Ты даже представить не можешь, что сейчас происходит! Пелымцы запугивают пермяков, посылая на них свои отряды, да под видом гулящего люда к нам на промыслы подсылают бывших полонян, а в городках и острожках через подкупленных холопов и баб распускают дурные слухи. Ты представляешь, что станет, если однажды колодцы окажутся отравленными, если поднимется мятеж, и в спину пушкарям воткнутся рогатины, если… — Строганов раздраженно отмахнулся. — Бегбелий уже похвалялся перед Кучумом первым взять всю Пермь Великую!
   — Знать, не случайно над Кергеданом-Орлом крещеные вороны кружат…
   — Если бы только вороны. Орел-городок стоит пять лет, а нашествие волков началось только этой зимою… — сокрушенно сказал Григорий Аникиевич. — Только это другие волки, таких мы раньше не видывали: огромные, каждый пуда на четыре, а то и на пять с гаком вытянет! Умные, ярые звери. Местных волков перерезали, как овец! Пытались облавы устраивать, да только охотников не досчитались…
   — Ты предлагаешь и мне волчьим отловом заняться? — Карий подошел к Григорию, стискивая его руки железной хваткой. — Я сам зверь хуже волка. И если приехал сюда убивать, значит, буду убивать. Мне все равно, кто это будет: волк или человек!
   Данила ушел, а взамен его, пыхтя и чертыхаясь, в погреб спустился приказчик.
   — Слышал, Игнат?
   — Как не слышать, батюшка, все слышал! Сущий дьявол этот Карий. Прав родитель-то ваш, лучшего душегуба на всей Руси не сыскать! Вы только прикажите, он-то уж наверняка глотку Бегбелию перережет! Только об этом, мыслю, помалкивать надобно.
   Строганов посмотрел на приказчика и ухмыльнулся:
   — Долго ждать, когда черт умрет: у него еще и голова не болела. Ты вот что, Игнат, расскажи-ка своей бабе по секрету, что, мол, прибыл к нам адский охотник, может достать любого, хоть из-под земли. Да скажи также, что Строгановы ему не скупясь платят, и жаловали ему в услужение двух холопов.
   — Да как же можно, батюшка! — в ужасе зашептал приказчик. — Ведь баба моя сущая дура, разболтает сестрам да кумушкам, а те разнесут по всей округе! Не ровен час, дойдет и до самой Югры!
   — Нам это и надобно, пусть узнают! Верно, захотят его зелием извести или открыто убить. Ежели Карий погибнет, значит так ему на роду написано, от судьбы не убежать. Только вот мы врага не прозеваем, выследим пелымских прихвостней и тепленькими повяжем!
   Игнат хлопнул себя по колену:
   — Ай да Григорий Аникеич! На живца ловит! Воистину сын, достойный отца!

***

   — Да погодь ты, красавица, не убегай от меня, не пужайся! — Василько догнал статную девку в лисьей шубке и дорогом кумачовом платке. — Скажу чего, век слушать станешь, а досыта не наслушаешься!
   — А я не из пужливых, просто некогда мне с беспутным казачьем разговоры водить, — девушка звонко рассмеялась, прикрывая лицо расшитой узорами рукавичкой.
   — Да ты никак боярыня, или Строгановская дочка! — казак оглядел ее с ног до головы и нарочито отдал поясной поклон. — С тобой, наверно, и говорить не можно, вмиг плетями потчевать будут!
   — Казак, а плетей испугался! — Она засмеялась еще пронзительнее и Василько заметил блеснувшую чертовщинку в ее глазах. — Ради девкиной любви и не такое потерпеть можно!
   — Если скажешь, как тебя зовут, то не побоюсь и плетей. Три шкуры спустят — глазом не моргну!
   — Акулиной кличут. Тятенька у меня взаправду строгий, — глаза хитро блеснули, — только не в Орле он сейчас, а на мельнице. А я у своей тетки живу.
   — То я и вижу, что в глазах у тебя бесьи огоньки! Батюшка — мельник, а тетка, небось, ведьма?!
   — Вот и не угадал! — засмеялась Акулина. — Тетка моя знатная повитуха. Может, слышал, Белухой кличут. В Орле ее всякий знает и кланяется!
   — Почто надобно мне о всяких повитухах слушать? Да я со Строгановыми знаюсь, в Москве разов десять бывал и самого царя видел, как вот тебя. Лет десять назад с Адашевым в Крым хаживал и крымского царевича в полон взял!
   — То раньше, а теперь ты даже без лошади, пятками снег топчешь! — Акулина притворно надула щеки. — Холоп ты Строгановский, да и только!
   — Дура ты, девка! Возьмем Пелымского князя, да сибирского царя Кучума в Москву свезем, так я поглавнее Строгановых на Перми буду. Воеводой в Чердыне сяду, повезет, так царь и вовсе пожалует княжеством Пелымским!
   Побрякивая саблей и покручивая усы, казак обошел вокруг Акулины, и, подбоченясь, встал перед ней.
   — Какой смешной! Ходишь вокруг да около, глаза пучишь, как деревянный болванчик на веревочках! Сейчас, наверно, не о воеводстве думаешь? Что, казак, видит око, да зуб неймет?
   — А я и взять могу! — Василько схватил девушку за плечи и поцеловал в губы. — Вот так!
   По телу прокатились жаркие волны, жалящие и перехватывающие дыхание, как в парной, земля под ногами поплыла, покатилась вниз под гору огненным колесом…
   — Что, казак, сладко целуюсь? Только не думай, что достанусь тебе добычею, у меня с собой и нож есть, любого охальника вмиг осажу, — Акулина решительно выхватила острый охотничий нож на рукоятке из резного лосиного рога.
   Василько протер ладонью лоб. Рука была горячая и мокрая от выступившего пота.
   — Огонь девка! — казак перевел дух и сказал, словно вопрос уже решенный. —А я женюсь на тебе, на этой же неделе, прямехонько к Масленице поспеем!
   — Что ты, что ты! — Акулина притворно вскрикнула и всплеснула руками. — Батюшка заартачится, не благословит! Да и на свадьбу где деньги возьмем?
   — Никуда не денется, благословит!
   Василько словно безумный целовал ее в жаркие уста, утопая в ее огненном дыхании. Она совсем не была похожа на тех женщин, которых он знал: ласковых, злых, безразличных. В Акулине таилась неизъяснимая томительная земная мощь, притягивающая и поглощающая, подобно мельничным жерновам перетирающая зерна в муку…
   — Пойдем к твоей Белухе, по добру пойдем, женою станешь, всю жизнь любить тебя буду!
   Не обращая ни на кого внимания, казак схватил Акулину на руки и, не чувствуя под ногами земли, нес ее по вечереющим небесам, словно ангел бесценную душу.
   — Тетенька не пустит… забранится… тятеньки испужается…
   — Денег дам… по добру не пустит, силой войдем. Мне теперь все одно, теперь не то что тетеньку, Господа бы не послушался.
   День клонился к закату. Сумерки медленно растекались с северо-востока, густо рассыпая ночные звезды на угасающих красках неба. Город затихал: уже были прочитаны молитвы, погашены светильники и лучины. Наконец на своих цепях угомонились собаки, и над Орел-городком, раскинув крылья, медленно парила бездонная птица снов.

Глава 6. Страдалец

   Казак Василько был родом из маленькой деревушки, что затерялась на границе лесов со степью. Семья была большой и даже зажиточной. Об этом Василько мог судить по детским воспоминаниям, что кашу всегда он ел густо сдобренную маслом, а щи — забеленные сметаной, а в праздники на столе иной раз появлялась и скоромная пища.
   Годам к семи беззаботное детство закончилось. Однажды в избу постучалась нищенка, старая, в рваной рубахе, через которую проглядывали высохшие черные соски на обвислых грудях. Она колотила в дверь сучковатой палкой и, прося хлеба, скулила по-собачьи. Через узенькое волоковое оконце следил Василько, как ходит старая вокруг дома, жадно нюхает огромными ноздрями воздух, лижет языком почерневшие бревна, бормоча странные звериные слова: «вихада, ксара, гуятун, них, них, бада…» Потом она оказалась у просветца, просунув в него клюку так, чтобы Василько не смог запереть оконце задвижкой.
   — Пусти меня, Василько, по дороге к тебе вся иссохлася, очумела. Пусти, я тебе такую сказочку сказывать стану, что обо всем на свете забудешь. Ты, котик, ужо поверь, слаще меда слова мои будут, услышишь раз, так не наслушаешься до самой смерти.
   Страшно тогда было Васильке. Страшно и чудно, что знает о нем нечесаная старуха с прозрачными, словно льдинки, глазами, что словно зверь нюхает воздух и лижет склизкие бревна, что клянчит у него хлеба, а сулит накормить медом досыта. Василько посмотрел на икону Николы-Чудотворца, перекрестился, и пошел отпирать избу.
   Откинул деревянный засов, открыл дверь — на пороге не было никого, только воздух стал нехорошим, дурманящим, сладковатым, от которого начинала болеть голова и, в тяжелом забытье, смежались глаза…
   Через несколько дней от черной немочи подохла корова. Затем занемог отец, слегла мать, и через лунную смену из живых в деревне остался только он — даже собаки и кошки умерли. До осени Василько маялся один: родителей, братьев и сестер схоронил во дворе, а павшую скотину в хлеву забросал ветками и листьями. Кормился с огорода, а ближе к осени стал ходить в поле, собирать зерна засеянной тятенькой пшеницы.
   Однажды глубокой осенью в мертвую деревню пришли нищие, заночевали, а поутру забрали Васильку с собой — бродяжить по Руси да просить милостыню. С нищими странничками Василько прошатался всю зиму, а по весне, когда сытные и хлебосольные праздники сменил Великий пост, бродяги за две копейки продали его в холопы.
   Тут началась у Васильки другая жизнь, собачья — не человеческая. Был он вечно голоден и бит, денно и нощно гнул спину, да все без толку. Хозяйская рука от этого не становилась ласковее. Сколько раз, давясь по ночам слезами, он проклинал чертову старуху, которая забрала его семью и словно в насмешку сохранила его жизнь, никчемную и никому не нужную.
   В холопах Василько прожил не долго: когда исполнилось четырнадцать лет, он украл у своего хозяина рубль серебром, да сапоги с кафтаном и подался к казакам, о которых многое слышал, когда еще нищенствовал с подобравшими его бродягами.
   На Дону-батюшке, да на Волге-матушке, в бескрайнем Диком поле Василько обрел и долгожданную волю, и счастье, и новую казацкую веру…

***

   Тягучий, терпкий запах доносился неведомо откуда, издалека, из детства. Василько видел себя пятилетним мальцом, бежавшим в одном исподнем за старшей сестрой, уходящей на закат в безбрежную степь. «Аринушко, постой… возьми ты меня с собою купальские травки собирать!» — он бежал по высокой траве, утопая с головой в дурманящих цветущих запахах пьяного лета. «Аринушко, Христом прошу, возьми, хочу видеть, как Иван Купала будет травинки святою росой кропить!»
   Сестра шла молча, на ходу скидывая с себя одежду, и оглянувшись лишь однажды, прощально махнула рукой. Василько оступился, цепляясь ногой за вывороченную сусликами почву, скользнул вниз, вглубь проваливаясь по колено в звериную нору. Он упал, в кровь расшибая лицо о твердые сплетения корней многолетних трав…
   Казак вздрогнул и протер ладонью губы — кровь. Открыл глаза, осмотрелся. Чистая, прибранная изба, в углу — еле теплится сальная свеча в медном шандале, из печи тянет полынным духом. «Господи, где же я?» — Василько приподнялся: широкая лавка, застеленная покрывалом, сшитым из лисьих шкур, такое же лисье одеяло, под головой — подушечка из тафты, набитая куриным пером. Рядом, свернувшись калачиком, спит Акулина. Василько откинул одеяло: «Нагая!» Скользнул рукой вниз живота, еще ниже, прямо к горячему девичьему лону: «Никак девку попортил… Али нет, до меня порченная была?» Присел, перекрестился: «Нехорошо… Не следует не вызнав девку на спину валить, чай не вдовица, а казак не на войне…»
   Акулина открыла глаза и бросилась казаку на шею, жарко целуя его в губы: «Кровь! Кровь!»
   — Во сне язык прикусил, — Василько махнул рукой, — хоть убей, не помню, как вышло.
   — Хорошо вышло! —Акулина засмеялась и, обнимая казака своими сильными руками, укусила его за ухо.
   — Ты что делаешь, дура! — казак с силой оттолкнул ее от себя, но, спохватившись, обнял, нежно прижимая к груди. — Дикарка! Такой даже в степи не сыскать!
   Акулина посмотрела в глаза и прошептала:
   — Ведаешь, что мое имя значит?
   — Почем знать, разве я поп, чтобы об именах разумение иметь? — пожал плечами казак. — К чему оно нам? Акулина, и все тут. А девка ты ладная, сладкая…
   — Акулина, значит орлиная. И нашел ты меня в Орле-городе. Знамение это.
   Девушка замолчала, пытаясь припомнить что-то важное, но не смогла, забыла. Прильнула к казаку, шепча:
   — Теперь мы поженимся, правда? Я тебе верной буду, везде за тобой пойду, как волчица за волком! И детей нарожаю ладных. Сильных, с тобою схожих.
   Василько засмеялся:
   — По дороге меня чуть было волк не сожрал. Казака с саблею! Отродясь такого зверя не видел, вытянул бы пудов на пять, а то и поболе! Был бы с волчихою, наверняка и Карего бы положили!
   Акулина играла медным крестом на груди казака, бороздя ногтями по заросшему волосами телу.
   — Так это Карий убил того волка?
   — Кто же еще, — усмехнулся казак, — я, почитай, лет пятнадцать с войной знаюсь, всяких рубак повидал, но такого резальщика встречаю впервые. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как он всадит нож в самое сердце, а потом своим басурманским ятаганом снесет голову с плеч.
   Василько нежно тронул пальцем левый сосок Акулины, а затем провел ладонью по шее. Девушка вздрогнула и с ужасом отпрянула от казака:
   — Нет, не надо! Не показывай на мне! — она стала смахивать с себя казачьи меты, сдувая их красными, влажными губами.
   — Не подумавши я, — казак виновато пожал плечами, — извиняй…
   — Ничего, такие меты снять нетрудно, — Акулина лукаво поглядела на казака. — Хочу, чтобы ты меня по-другому пометил, своей сделал…
   — А ты лихая девка, отчаянная. Без оглядки целуешь, да сразу под венец зовешь. Что, ежели только потешусь тобою, а жениться не стану?
   — Тогда батюшка с дядьками, да братья мои жизни тебя лишат. Забьют до смерти, как ночного вора, и даже Строганов не поможет.
   — Не, ничего у них не выгорит, — добродушно сказал казак, — Строганов, конечно, не поможет, а вот Карий наверняка спасет. Своего он на смерть не выдаст. А такому душегубу, как он, никакие чертовы мельники с их братьями да сыновьями не страшны.
   Утром проснулась и Акулинина тетка — дородная повитуха, прозванная еще холмогорскими поморами Белухой за свое животворное ремесло и кожу цвета полярных китов.
   Белуха люто посмотрела на казака, но промолчала, пошла стряпать мясной пирог — потчевать не то незваного гостя, не то нового родича…
   Василько с удовольствием потянулся, покряхтел и выскользнул из ласковых шелковистых волн лисьего меха. Натянул сброшенные порты и пошел во двор — снежком растереться.
   — Свежо ли тебе? — Акулина ласково поглядела на раскрасневшегося от снега казака, поднося ему дымящуюся кружку ароматного взвара. — Выпей горяченького с морозца, на меду со зверобоем, шалфеем, имбирем да перцем!
   Василько с удовольствием глотнул обжигающего напитка:
   — Все равно, что святой угодник в душу поцеловал. И откуда у вас такие диковины?
   — Не даром взято — на серебро бухарские пряности куплены! — Белуха сердито заворчала, загремела посудою.
   — Оно и видно, что за серебро, — усмехнулся Василько, — у басурман одни казаки даром берут!
   — Теперь и у нас даром хапают! — не унималась Белуха. — Девку скрал, да не поперхнулся!
   — Нет, здесь все сами дают, знай, не отказывайся!
   — Все вы, казаки, воры, — Белуха, бросила скалку на стол. — Как только вас царь терпит. Давно пора переловить, да хребты, как диким псам переломать! Или хотя бы на войну с ливонцем спровадить.
   Казак присел на лавку и стукнул кулаком по столу:
   — Ты, баба, меньше языком чеши. Стряпаешь пироги — и стряпай себе, пока тебя плетью не отходил. Вот тебе истинный крест, не посмотрю, что повитуха, распишу под скомороха на ярмарке!
   Белуха чертыхнулась, но, зная казачьи повадки, прикусила язык.
   — Ладно, бабоньки, сидите смирно, я пойду сведаюсь, как нашему делу помочь…

***

   Карего, по указанию Григория Аникиевича, поселили в небольшой светелке, на втором этаже строгановских хором. Савву с Василькой собирались было направить к дворовым слугам, но Данила настоял, чтобы его спутники жили вместе с ним и кормились со строгановского стола.
   — Данила, ты спишь? Данила… — Василько чуть слышно постучал по стене. — Женюсь ведь я. Отец Акулинкин благословения давать не хотел, да Строганов послал к нему людей просить за меня. Отрядил мягкой рухляди, да соли, да хлебного вина, да рубль серебром! Кто супротив строгановского слова устоит? Еще сказал, что в три дня мне избу поставит за службу тебе. Вот кончим дело, остепенюсь, детишек нарожаю, может, сам Григорий Аникиевич ко мне приглядится и к себе приблизит! Теперь ты для меня, Данилушка, дороже родного батюшки будешь!
   Карий, переворачиваясь на другой бок, пробурчал:
   — Будет слюни распускать. Гляди, как бы Строганов за свою милость три шкуры с тебя не снял.
   Казак насупился и замолчал.
   — Данила, ну зачем ты так, — негромко сказал Снегов. — Человек семью обрел, дом. Здесь, на Камне, все перед Богом чисты, каждый новую жизнь начать сможет. Вот и ты справишь службу строгановскую, может, и сам корни здесь пустишь.
   — Хочешь молоть языком, Бог в помощь! Вот тебе и помочанин — будущий зятек мельников. А я буду спать!
   Савва вздохнул и прошептал казаку:
   — Ты, Василько, на Данилу не обижайся. Не от злого сердца говорит, живая душа в нем страдает. Мучается он, оттого что света не видит, как слепой ощупью по миру ходит…