Страница:
«Так вот какой ты, раю мой раю!» — Василько поднес пальцы к глазам, и сквозь них увидел идущую к нему сестру. Арина была такой же, как четверть века назад: юной, загорелой, с прямым дерзким взглядом. Она подошла совсем близко, так, что Василько мог ощутить волнующий запах разгоряченного девичьего тела, и поманила рукой. Василько покорно пошел вслед за ней…
Минуя тяжелые одежды, теплый ветер приятно обдувал тело, ласкал, нежил, и одновременно бодрил, возбуждал, заставляя бежать вслед за ускользающей обнаженной фигурой. Быстрее, быстрее, надо настигнуть, повалить в траву, зацеловать в горячие пухлые губы насмерть…
«Хороша девка, для телесной услады да утехи создана!»—подумал Василько, жадно глядя на упругую девичью грудь, на тонкий стан, на крутой изгиб бедер. Вдруг отшатнулся, опомнился, ужасаясь и стыдясь своего желания: «Грех-то какой, ведь сестра мне она…»
Казак перекрестился, отвернулся и быстрым шагом пошел в бесконечно убегающую степь, к высоким курчавым облакам, лишь бы подальше от неудержимо влекущей к себе девичьей наготы.
Над головой пробежал легкий раскат грома, затем стихло, но через мгновение раздался страшный грохот расколовшейся небесной тверди, которая стремглав рухнула на землю бесчисленными потоками дождя.
Казалось, вода овладевала миром, и вот уже затопила всю степь, падая не только с разверзшихся небес, но и поднимаясь от земли вверх упругими серебристыми нитями.
Глава 9. Святой Никола и мертвец
Глава 10. Еже согреших…
Минуя тяжелые одежды, теплый ветер приятно обдувал тело, ласкал, нежил, и одновременно бодрил, возбуждал, заставляя бежать вслед за ускользающей обнаженной фигурой. Быстрее, быстрее, надо настигнуть, повалить в траву, зацеловать в горячие пухлые губы насмерть…
«Хороша девка, для телесной услады да утехи создана!»—подумал Василько, жадно глядя на упругую девичью грудь, на тонкий стан, на крутой изгиб бедер. Вдруг отшатнулся, опомнился, ужасаясь и стыдясь своего желания: «Грех-то какой, ведь сестра мне она…»
Казак перекрестился, отвернулся и быстрым шагом пошел в бесконечно убегающую степь, к высоким курчавым облакам, лишь бы подальше от неудержимо влекущей к себе девичьей наготы.
Над головой пробежал легкий раскат грома, затем стихло, но через мгновение раздался страшный грохот расколовшейся небесной тверди, которая стремглав рухнула на землю бесчисленными потоками дождя.
Казалось, вода овладевала миром, и вот уже затопила всю степь, падая не только с разверзшихся небес, но и поднимаясь от земли вверх упругими серебристыми нитями.
Глава 9. Святой Никола и мертвец
— Данила, пробуждайся, беда! — запыхавшийся Савва забежал в светелку, зачерпнул ковшом кваса и, отпив до половины, тяжело перевел дух. — Василько наш совсем пропал.
— Как это пропал? — Карий стремительно поднялся с застеленной медвежьей шкурой лавки. — Разве он не с Акулиной у Белухи ночует?
— Нету их там, — большим глотком Снегов допил квас. — Старая плутовка говорит, что они ночью в Канкор убыли. А я видел мужиков из Канкора, что привезли муку, так они в голос говорят, что в их городок утром никто не прибывал.
— Да кто же их ночью из городка мог выпустить, без строгановского разрешения?
— То-то и оно, — кивнул послушник. — Стало быть, нароком Васильку-то нашего спровадили.
— Пойдем-ка, Савва, наведаемся к Григорию Аникиевичу, с Масленицей поздравим, заодно и потолкуем, как наш казак смог ночью из городка убыть.
Во дворе резвились дети хозяйские и дворовые, одетые в одинаковые добротные шубейки из некрашеной овчины. Вывалявшиеся в снегу, краснощекие, разгоряченные легким морозцем, они были похожи на маленьких снеговиков, вырвавшихся на волю из дремотной снежной берлоги. Наблюдавший за схваткой двух рослых крепышей, малец лет шести, расстегнутый, с выбившейся рубахой и сдвинутой на макушку шапкой, бойко выкрикивал:
— Пуще, пуще Никитка толкай, так, чтобы Федька-медведька кубарем в снег улетел!
При виде детской возни Карий улыбнулся:
— Этот пострел верно Строганов будет. Сам не дерется, а других драке учит.
— Нет, конюхов сын, — Савва кивнул головой на борющихся мальчиков. — Никитка Строганов вон тот, что постарше да посильнее себя для борьбы выбрал. Норовистый отрок…
— Погоди, хочу на детей посмотреть, — легким движением руки Карий остановил Савву. — Когда еще подобный выпадет случай.
Никита подмял под себя здоровенного Федьку и от радости прыгал в середине устроенного в честь победителя хоровода. Вдоволь напрыгавшись, Никитка радостно крикнул:
— Теперь в святого Николу и покойника играть станем! Ты, Федька, мертвяком будешь, а святым Николой — последний, оставшийся в живых!
— Почему мертвяком должен быть я? — недовольно пробурчал Федор, вытирая рукавом зеленые сопли.
— Раз проиграл, значит, умер! — обрезал Строганов. — Иди пока ко стене, да бейся головою погромче!
— Боязно мне, — хныкнул Федька. — Батька прознает, что в покойника играли, верно выпорет, да на хлеб с водой посадит.
— На масленке играть можно, Боженька на масленку любой грех простить может, — возразил Никита. — И батька твой наказать тебя не посмеет. А если накажет, так я тебя всю неделю блинами потчевать стану!
— Ух ты, — Федька довольно хмыкнул и пошел стучаться головой в бревенчатую стену.
Детская стайка встала в полукруг и принялась нараспев расспрашивать покойника:
— Кто стучит?
— Мертвый тут.
— Что несешь?
— Соли пуд.
— Камень возьмешь, или денег мешок?
— Денег мешок!
— На кошельке Иуда давится, а на камешке святой Никола в дол катится!
Дети налетели на Федьку и, осыпая его тумаками, опрокинули в снег. Припорошив поверженного мертвеца, встали вокруг него и пошли хороводом, но не как раньше ходили вокруг победившего Никитой — по солнцу, а стали кружиться в другую, противную солнцу сторону, напевая:
Покойник, покойник,
Умер во вторник,
В среду вставай,
За нами побегай.
Кого поймаешь,
В землю утянешь.
Плохо одному
Бытии во гробу!
Лишь только пение закончилось, Федька вскочил на ноги и принялся догонять разбежавшихся по двору ребятишек и, роняя их вниз, безжалостно засовывать за пазуху пригоршни снега. Отбиваясь изо всех сил, дети вначале визжали, а потом умолкали. Тогда Федька отпускал нового мертвяка, и снова принимался ловить живых.
Очень скоро в живых остался один Никита. Дети окружили и вновь повели хоровод, только уже обратившись к живому спинами:
Святый Николаю,
Выходи из раю,
Деточек спасать —
Из мертвых воскрешать!
Никита снял шапку, кланяясь на четыре стороны, перекрестился, и стал перекрикиваться с хороводом мертвых, уже сцеплявшихся между собою локтями:
— Цепи кованные!
— Разорвите нас!
— Кем вас рвать?
— Святым Николой, кто с того свету может встать!
Никита рванулся, но дети держались крепко, и порвать цепь с первого раза не получилось. Тогда Никита рванул еще раз, уже со всей силою. Цепь распалась, увлекая ребятишек в снег. Строганов поднялся и приготовился к схватке: ему предстояло драться сразу со всеми до первой крови. Исход игры зависел от того, чья кровь прольется раньше: святого Николы или восставших из могил неприкаянных мертвецов.
— Смерть, смерть, смерть! — закричали дети, накидываясь на Никиту со всех сторон, стараясь сбить его с ног, повалить и побыстрее разбить губу или нос.
Строганов изворачивался, расталкивая нападавших, пытаясь вырваться из окружения, чтобы встретиться с наседавшими мертвецами один на один.
— Бей, бей и убей! — свирепея, кричали дети, безжалостно молотя Никиту кулаками.
— Дай кровь, стань мертв, дай кровь, стань мертв!
— Кровь, кровь! — раздалось над ристалищем.
— Смерть!
— Ад!
— Христос!
Драка все продолжалась, переходя из игры в неистовое побоище.
— Пора бы вмешаться, — Савва тревожно посмотрел на Данилу. — Не ровен час…
Карий, преграждая послушнику путь, улыбнулся:
— Погодь маленько. Посмотрим!
На детские крики из хором выбежал строгановский приказчик Игнат и принялся хлестать детей хворостиной:
— Прочь отсюда, окаянные! Опять бесовские игрища затеяли! Я уж вашим батюшкам все доложу, пущай отдерут каждого, как Сидорову козу!
— Сегодня отгуляем малую Масленку, завтра — справим мясное воскресение, а там пировать да бражничать целую неделю до Великого поста! Поэтому сказывайте, хорошо ли подготовились к встрече, всего ли есть в избытке, — Строганов лукаво усмехнулся. — Блин брюху не порча, а пирог — не колун!
Сначала слово держали приказчики: сколько отпустили мешков муки да горшков с маслом, сколько приготовили на закусь бочек с солеными огурчиками на хреновом, да на смородиновом листу, сколько кадок капусты с брусникой да клюквою, сколько ведер хлебного вина да браги будет разлито по ковшам и чаркам от строгановских щедрот.
Потом докладывали Григорию Аникиевичу старосты, сколько построено в Орле горок да качелей, сколько и от каких дворов будет подано саней для катания, кто из кулачных бойцов выйдет для народной потехи, а кто будет биться насмерть, за честь и уважение пойдя с рогатиной на медведя, и кто пожелал скоморошничать и быть битым за деньги.
Довольный услышанным, Григорий Аникиевич всех отпустил с ласкою, пожаловав в честь праздника каждому старосте по гривеннику, а приказчику — по полтине.
С напускным спокойствием Карий дождался масленичных приготовлений у Строганова, и вместо обычного поклона, посмотрел в глаза Григория и улыбнулся.
— Данила, проходи, присаживайся, в ногах правды нет —одна истина, да и то в храме! —с напускным радушием Григорий Аникиевич поприветствовал Карего, будто бы не замечая вошедшего следом послушника. — Никак тоже о Масленице пришел поговорить?
— Казак мой, Василько Черномыс, ночью исчез. Не подскажешь, где в строгановских землях человека сыскать можно?
— Что так? — Григорий вскинул бровь. — Мне доложили, что убыл твой казачок к теще на блины. Честная Масленица на дворе!
— Стало быть, на Масленицу надобно ночью ехать, тайно, никому не сказавшись?
— Почему ж тайно. Я разрешил ему ворота открыть и даже лучшего мерина велел запрячь. Как говорится, не сулил гору, а дал впору!
— Так волки вокруг города свадьбы водят, — тихо промолвил Савва. — Беды бы не вышло…
— Да, волки… Так на конных они почти не нападают, а казак трезвый да при оружии, — задумчиво произнес Григорий Аникиевич. — Бояться-то не зверья, а людей надо, нынче человек человеку волк. И что с того? Разве мы опасаемся каждого встречного или готовимся от него смерть принять? Верно говорю, Карий?
— Не в бровь, а в глаз, — Данила с ненавистью посмотрел Григорию в глаза. — Где казака искать? В Канкор он так и не прибыл.
— Ты в Пыскоре, в монастыре поискай, коли не ждется, да Масленице не рад, — рассмеялся Григорий. — Там люди строгие, наших праздников не принимают. Один старец Трифон чего стоит. Вот к нему и поезжай! Послушничек твой дорогу хорошо знает. А мне загулявших казачков искать некогда — у меня на носу праздник. Умный не осудит, а глупый не рассудит. Ступайте с Богом.
Григорий усмехнулся, подавая Игнату знак выпроваживать гостей. Приказчик засуетился, забормотал под нос:
— Давай, ребятушки, проваливай… Веселитеся, отдыхайте да бражничайте. Видите, Григорий Аникиевич делом занят, о людях печется, а вы к нему со своим казачком непутевым… Будет надобно, Григорий Аникиевич нового приставит, сколько их, прости Господи, теперь по Руси шляется…
— Я думал, что монастырь велик, стоит вроде сольвычегодских святынь, а он на ладонь уместится, — усмехнулся Данила. — Как там братия умещается? Или, как пчелы, улей себе построили?
— Аника давно велел монастырь в Канкор перенести, с Нижней Пыскорки в Верхнюю, — подбирая слова Савва посмотрел на Карего. — Да у Григория Аникиевича руки дойти не могут, дела мирские не отпускают.
— Умный ты человек, Савва, а иной раз рассуждать начнешь — дурак дураком. Вот смотрю на тебя и думаю: блаженный ты, или холоп от макушки до пяток? — Карий отвернулся от послушника. — Давай не рассуждай, подгоняй гнедого, скоро уж прибудем.
Снегов пожал плечами и послушно взмахнул поводьями:
— Давай, родимый, с Божьей помощью да в Господнюю обитель!
Лес остался позади, дорога выходила на широкую белую полосу реки, утопающую в блеклых красках зимнего заката. Впервые за последние годы Карего взяла досада, защемила в сердце, пробуждая слепую ярость.
— Что, Саввушка, не устал ли в дороге наш Гнедко?
— Ничего, — обиженно отмахнулся послушник. — Хоть и не из лучших, да вдвое больше пройдет, не запыхается!
— Видать, выходит по меткому словцу Григория Аникиевича: хоть конь горбат, да мерину не брат…
Снегов удивленно посмотрел на Карего.
— Ты все не понял? — Данила резко схватил послушника за плечи, подмял, зависая над ним, как над добычей. — Почему тогда полупьяному Васильке запрягли разжиревшего мерина, а затем выпустили ночью в волчий лес? Нет, мы у Строганова не охотники, мы — приманка.
— Кого же на нас хотят поймать? Да отпусти ты меня, — Савва высвободился из цепких объятий Карего. — И сам вижу, что нечисто здесь. Как прибыли, все под соглядатаями ходили, даже в светелке, и то стенные дыры наверчены. Оттого и молчу, что за догадки у Строгановых быстро языка лишаются…
Данила довольно рассмеялся, дружески хлопнув Снегова по плечу:
— Я, признаться, решил, что послушник-то наш вконец отупел. Даже жаль стало!
— Успеется еще. Пожалеешь… — буркнул Савва и потянул за поводья. — Тпр-руу, милой!
Сани остановились у тяжелых, обитых резными крестами, монастырских ворот. Савва долго стучал, пока за высоким частоколом послышались неспешные тяжелые шаги.
— Почто ломитесь в ночь, чада окаянные? — густой низкий голос произнес ругательство на тот же манер, каким служил литургию.
— Брат Фома! — радостно воскликнул Снегов. — Это я, послушник Савва, со мною еще человек строгановский — Данила Карий, приехали по делу к игумену Варлааму. Впусти нас обогреться, Христа ради!
Немного поразмыслив, Фома ответил не терпящим возражений тоном:
— А мне почем знать, чьи вы люди будете. Тебя, почитай, здеся от Рождества нету, может, тебя вогульцы изловили, да их и привел сюда, души православные губить!
— Как можно, брат Фома…
— Проваливайте, не доводите до греха, не то, ей Богу, сейчас пальну! Вот рассветет, там и видно будет, пущать вас или нет.
— Где ж ночевать? Как зверям, в снегу?
— Зачем же, у святой стены монастырской и ночуйте. Коли волки придут, меня кликайте, вам пособлю малехо, в них пулять стану.
— Хороша встреча, нечего сказать, — усмехнулся Карий. — Ладно, что прихватили по лишнему тулупу, будет, чем прикрыть Гнедого.
— Впусти их, — донесся из-за ворот высокий, почти юношеский голос. — Забыл слова Спасителя: «Стучите и отворят…»
Глаза Снегова восторженно заблестели, он вцепился в рукав Даниловой шубы и прошептал:
— Сам Трифон сподобил. Старец…
— Как это пропал? — Карий стремительно поднялся с застеленной медвежьей шкурой лавки. — Разве он не с Акулиной у Белухи ночует?
— Нету их там, — большим глотком Снегов допил квас. — Старая плутовка говорит, что они ночью в Канкор убыли. А я видел мужиков из Канкора, что привезли муку, так они в голос говорят, что в их городок утром никто не прибывал.
— Да кто же их ночью из городка мог выпустить, без строгановского разрешения?
— То-то и оно, — кивнул послушник. — Стало быть, нароком Васильку-то нашего спровадили.
— Пойдем-ка, Савва, наведаемся к Григорию Аникиевичу, с Масленицей поздравим, заодно и потолкуем, как наш казак смог ночью из городка убыть.
Во дворе резвились дети хозяйские и дворовые, одетые в одинаковые добротные шубейки из некрашеной овчины. Вывалявшиеся в снегу, краснощекие, разгоряченные легким морозцем, они были похожи на маленьких снеговиков, вырвавшихся на волю из дремотной снежной берлоги. Наблюдавший за схваткой двух рослых крепышей, малец лет шести, расстегнутый, с выбившейся рубахой и сдвинутой на макушку шапкой, бойко выкрикивал:
— Пуще, пуще Никитка толкай, так, чтобы Федька-медведька кубарем в снег улетел!
При виде детской возни Карий улыбнулся:
— Этот пострел верно Строганов будет. Сам не дерется, а других драке учит.
— Нет, конюхов сын, — Савва кивнул головой на борющихся мальчиков. — Никитка Строганов вон тот, что постарше да посильнее себя для борьбы выбрал. Норовистый отрок…
— Погоди, хочу на детей посмотреть, — легким движением руки Карий остановил Савву. — Когда еще подобный выпадет случай.
Никита подмял под себя здоровенного Федьку и от радости прыгал в середине устроенного в честь победителя хоровода. Вдоволь напрыгавшись, Никитка радостно крикнул:
— Теперь в святого Николу и покойника играть станем! Ты, Федька, мертвяком будешь, а святым Николой — последний, оставшийся в живых!
— Почему мертвяком должен быть я? — недовольно пробурчал Федор, вытирая рукавом зеленые сопли.
— Раз проиграл, значит, умер! — обрезал Строганов. — Иди пока ко стене, да бейся головою погромче!
— Боязно мне, — хныкнул Федька. — Батька прознает, что в покойника играли, верно выпорет, да на хлеб с водой посадит.
— На масленке играть можно, Боженька на масленку любой грех простить может, — возразил Никита. — И батька твой наказать тебя не посмеет. А если накажет, так я тебя всю неделю блинами потчевать стану!
— Ух ты, — Федька довольно хмыкнул и пошел стучаться головой в бревенчатую стену.
Детская стайка встала в полукруг и принялась нараспев расспрашивать покойника:
— Кто стучит?
— Мертвый тут.
— Что несешь?
— Соли пуд.
— Камень возьмешь, или денег мешок?
— Денег мешок!
— На кошельке Иуда давится, а на камешке святой Никола в дол катится!
Дети налетели на Федьку и, осыпая его тумаками, опрокинули в снег. Припорошив поверженного мертвеца, встали вокруг него и пошли хороводом, но не как раньше ходили вокруг победившего Никитой — по солнцу, а стали кружиться в другую, противную солнцу сторону, напевая:
Покойник, покойник,
Умер во вторник,
В среду вставай,
За нами побегай.
Кого поймаешь,
В землю утянешь.
Плохо одному
Бытии во гробу!
Лишь только пение закончилось, Федька вскочил на ноги и принялся догонять разбежавшихся по двору ребятишек и, роняя их вниз, безжалостно засовывать за пазуху пригоршни снега. Отбиваясь изо всех сил, дети вначале визжали, а потом умолкали. Тогда Федька отпускал нового мертвяка, и снова принимался ловить живых.
Очень скоро в живых остался один Никита. Дети окружили и вновь повели хоровод, только уже обратившись к живому спинами:
Святый Николаю,
Выходи из раю,
Деточек спасать —
Из мертвых воскрешать!
Никита снял шапку, кланяясь на четыре стороны, перекрестился, и стал перекрикиваться с хороводом мертвых, уже сцеплявшихся между собою локтями:
— Цепи кованные!
— Разорвите нас!
— Кем вас рвать?
— Святым Николой, кто с того свету может встать!
Никита рванулся, но дети держались крепко, и порвать цепь с первого раза не получилось. Тогда Никита рванул еще раз, уже со всей силою. Цепь распалась, увлекая ребятишек в снег. Строганов поднялся и приготовился к схватке: ему предстояло драться сразу со всеми до первой крови. Исход игры зависел от того, чья кровь прольется раньше: святого Николы или восставших из могил неприкаянных мертвецов.
— Смерть, смерть, смерть! — закричали дети, накидываясь на Никиту со всех сторон, стараясь сбить его с ног, повалить и побыстрее разбить губу или нос.
Строганов изворачивался, расталкивая нападавших, пытаясь вырваться из окружения, чтобы встретиться с наседавшими мертвецами один на один.
— Бей, бей и убей! — свирепея, кричали дети, безжалостно молотя Никиту кулаками.
— Дай кровь, стань мертв, дай кровь, стань мертв!
— Кровь, кровь! — раздалось над ристалищем.
— Смерть!
— Ад!
— Христос!
Драка все продолжалась, переходя из игры в неистовое побоище.
— Пора бы вмешаться, — Савва тревожно посмотрел на Данилу. — Не ровен час…
Карий, преграждая послушнику путь, улыбнулся:
— Погодь маленько. Посмотрим!
На детские крики из хором выбежал строгановский приказчик Игнат и принялся хлестать детей хворостиной:
— Прочь отсюда, окаянные! Опять бесовские игрища затеяли! Я уж вашим батюшкам все доложу, пущай отдерут каждого, как Сидорову козу!
***
Собрав приказчиков да старост, Григорий Аникиевич обсуждал с ними предстоящие масленичные гуляния в Орле-городке.— Сегодня отгуляем малую Масленку, завтра — справим мясное воскресение, а там пировать да бражничать целую неделю до Великого поста! Поэтому сказывайте, хорошо ли подготовились к встрече, всего ли есть в избытке, — Строганов лукаво усмехнулся. — Блин брюху не порча, а пирог — не колун!
Сначала слово держали приказчики: сколько отпустили мешков муки да горшков с маслом, сколько приготовили на закусь бочек с солеными огурчиками на хреновом, да на смородиновом листу, сколько кадок капусты с брусникой да клюквою, сколько ведер хлебного вина да браги будет разлито по ковшам и чаркам от строгановских щедрот.
Потом докладывали Григорию Аникиевичу старосты, сколько построено в Орле горок да качелей, сколько и от каких дворов будет подано саней для катания, кто из кулачных бойцов выйдет для народной потехи, а кто будет биться насмерть, за честь и уважение пойдя с рогатиной на медведя, и кто пожелал скоморошничать и быть битым за деньги.
Довольный услышанным, Григорий Аникиевич всех отпустил с ласкою, пожаловав в честь праздника каждому старосте по гривеннику, а приказчику — по полтине.
С напускным спокойствием Карий дождался масленичных приготовлений у Строганова, и вместо обычного поклона, посмотрел в глаза Григория и улыбнулся.
— Данила, проходи, присаживайся, в ногах правды нет —одна истина, да и то в храме! —с напускным радушием Григорий Аникиевич поприветствовал Карего, будто бы не замечая вошедшего следом послушника. — Никак тоже о Масленице пришел поговорить?
— Казак мой, Василько Черномыс, ночью исчез. Не подскажешь, где в строгановских землях человека сыскать можно?
— Что так? — Григорий вскинул бровь. — Мне доложили, что убыл твой казачок к теще на блины. Честная Масленица на дворе!
— Стало быть, на Масленицу надобно ночью ехать, тайно, никому не сказавшись?
— Почему ж тайно. Я разрешил ему ворота открыть и даже лучшего мерина велел запрячь. Как говорится, не сулил гору, а дал впору!
— Так волки вокруг города свадьбы водят, — тихо промолвил Савва. — Беды бы не вышло…
— Да, волки… Так на конных они почти не нападают, а казак трезвый да при оружии, — задумчиво произнес Григорий Аникиевич. — Бояться-то не зверья, а людей надо, нынче человек человеку волк. И что с того? Разве мы опасаемся каждого встречного или готовимся от него смерть принять? Верно говорю, Карий?
— Не в бровь, а в глаз, — Данила с ненавистью посмотрел Григорию в глаза. — Где казака искать? В Канкор он так и не прибыл.
— Ты в Пыскоре, в монастыре поискай, коли не ждется, да Масленице не рад, — рассмеялся Григорий. — Там люди строгие, наших праздников не принимают. Один старец Трифон чего стоит. Вот к нему и поезжай! Послушничек твой дорогу хорошо знает. А мне загулявших казачков искать некогда — у меня на носу праздник. Умный не осудит, а глупый не рассудит. Ступайте с Богом.
Григорий усмехнулся, подавая Игнату знак выпроваживать гостей. Приказчик засуетился, забормотал под нос:
— Давай, ребятушки, проваливай… Веселитеся, отдыхайте да бражничайте. Видите, Григорий Аникиевич делом занят, о людях печется, а вы к нему со своим казачком непутевым… Будет надобно, Григорий Аникиевич нового приставит, сколько их, прости Господи, теперь по Руси шляется…
***
Спасо-Преображенский Пыскорский монастырь стоял не на возвышенности, как принято на Руси, а словно просел, сполз с высокого холма, или, подобно большой ладье, причалил в устье небольшой речки Нижней Пыскорки.— Я думал, что монастырь велик, стоит вроде сольвычегодских святынь, а он на ладонь уместится, — усмехнулся Данила. — Как там братия умещается? Или, как пчелы, улей себе построили?
— Аника давно велел монастырь в Канкор перенести, с Нижней Пыскорки в Верхнюю, — подбирая слова Савва посмотрел на Карего. — Да у Григория Аникиевича руки дойти не могут, дела мирские не отпускают.
— Умный ты человек, Савва, а иной раз рассуждать начнешь — дурак дураком. Вот смотрю на тебя и думаю: блаженный ты, или холоп от макушки до пяток? — Карий отвернулся от послушника. — Давай не рассуждай, подгоняй гнедого, скоро уж прибудем.
Снегов пожал плечами и послушно взмахнул поводьями:
— Давай, родимый, с Божьей помощью да в Господнюю обитель!
Лес остался позади, дорога выходила на широкую белую полосу реки, утопающую в блеклых красках зимнего заката. Впервые за последние годы Карего взяла досада, защемила в сердце, пробуждая слепую ярость.
— Что, Саввушка, не устал ли в дороге наш Гнедко?
— Ничего, — обиженно отмахнулся послушник. — Хоть и не из лучших, да вдвое больше пройдет, не запыхается!
— Видать, выходит по меткому словцу Григория Аникиевича: хоть конь горбат, да мерину не брат…
Снегов удивленно посмотрел на Карего.
— Ты все не понял? — Данила резко схватил послушника за плечи, подмял, зависая над ним, как над добычей. — Почему тогда полупьяному Васильке запрягли разжиревшего мерина, а затем выпустили ночью в волчий лес? Нет, мы у Строганова не охотники, мы — приманка.
— Кого же на нас хотят поймать? Да отпусти ты меня, — Савва высвободился из цепких объятий Карего. — И сам вижу, что нечисто здесь. Как прибыли, все под соглядатаями ходили, даже в светелке, и то стенные дыры наверчены. Оттого и молчу, что за догадки у Строгановых быстро языка лишаются…
Данила довольно рассмеялся, дружески хлопнув Снегова по плечу:
— Я, признаться, решил, что послушник-то наш вконец отупел. Даже жаль стало!
— Успеется еще. Пожалеешь… — буркнул Савва и потянул за поводья. — Тпр-руу, милой!
Сани остановились у тяжелых, обитых резными крестами, монастырских ворот. Савва долго стучал, пока за высоким частоколом послышались неспешные тяжелые шаги.
— Почто ломитесь в ночь, чада окаянные? — густой низкий голос произнес ругательство на тот же манер, каким служил литургию.
— Брат Фома! — радостно воскликнул Снегов. — Это я, послушник Савва, со мною еще человек строгановский — Данила Карий, приехали по делу к игумену Варлааму. Впусти нас обогреться, Христа ради!
Немного поразмыслив, Фома ответил не терпящим возражений тоном:
— А мне почем знать, чьи вы люди будете. Тебя, почитай, здеся от Рождества нету, может, тебя вогульцы изловили, да их и привел сюда, души православные губить!
— Как можно, брат Фома…
— Проваливайте, не доводите до греха, не то, ей Богу, сейчас пальну! Вот рассветет, там и видно будет, пущать вас или нет.
— Где ж ночевать? Как зверям, в снегу?
— Зачем же, у святой стены монастырской и ночуйте. Коли волки придут, меня кликайте, вам пособлю малехо, в них пулять стану.
— Хороша встреча, нечего сказать, — усмехнулся Карий. — Ладно, что прихватили по лишнему тулупу, будет, чем прикрыть Гнедого.
— Впусти их, — донесся из-за ворот высокий, почти юношеский голос. — Забыл слова Спасителя: «Стучите и отворят…»
Глаза Снегова восторженно заблестели, он вцепился в рукав Даниловой шубы и прошептал:
— Сам Трифон сподобил. Старец…
Глава 10. Еже согреших…
Хрустнули петли, замерзшие ворота тяжело заскрипели, охнули и стали проваливаться назад, отворяя взглядам путников бревенчатые монастырские стены.
Прибывших встречал брат Фома, здоровенный монах с изборожденным шрамами лицом. Он шутя поигрывал в больших ручищах сучковатым дрыном, словно предупреждая прибывших: «Не балуй, а то зашибу».
— Из этого самопала пальнуть хотел? — пренебрежительно спросил Карий. — Или у монахов уже и палки стреляют?
— Я только пужнуть хотел, — Фома оценивающе оглядел Карего и, убедившись в своем превосходстве, небрежно кивнул на дрын. — На что мне самопал, я и этим кого хошь во славу Божию знатно отделаю!
Старцем оказался бледный и сильно сутулившийся молодой человек, с редкой, еще не сформировавшейся бородой.
— Это твой старец? — шепнул Данила. — Ему от силы двадцать пять годов будет. А то и меньше…
— Так его не по годам жизни, по дерзновению да подвигам старцем именуют, — Снегов перекрестился.
— По чему именуют? — переспросил Карий.
— По благодати, — Савва посмотрел в лукавые глаза Данилы и махнул рукой. — Старец и старец, тебе какое дело. Не вступился бы, так спали бы сейчас в сугробе, как сторожевые псы.
Игумен Варлаам, сославшись на простудную немощь, с прибывшими встречаться не стал, поручив Фоме за ними приглядывать и спровадить из обители как можно скорее. До прибытия в монастырь Карего Фому разбирало любопытство увидеть своими глазами известного душегуба, призванного на службу самим Аникой Строгановым.
В прежние годы, в миру, брат Фома звался Веригою и был известным в пермских землях вором, не гнушавшимся поочередно наниматься на службу к Строгановым и чердынскому воеводе. Пять лет назад за измену и воровство Аника Федорович решил в науку другим выдрать Вериге ноздри, да отрубить по локти обе руки. От страшной расправы Веригу спас отец Варлаам, убедивший Анику, что превратит разбойника Веригу в божьего воина Фому…
Теперь монаха постигло разочарование, быть может, самое горькое во всей жизни. С нескрываемой досадой он рассматривал Карего, кляня тот злополучный день, когда решил продать вогулам строгановских лошадей. «Проклятые язычники, кабы не вы, тепереча на его месте я был, — Фома со злостью ткнул дрыном в снег. — Двух таких стою, а что в душегубстве не так поднаторел, то это дело наживное…» Фома тряхнул головой и перекрестился: «Прости, Господи! Избави от лукавого…»
Трифон подошел к саням и, поклонившись прибывшим, негромко, будто извиняясь, сказал:
— Фома проводит в трапезную, поужинать, чем Бог послал, потом разведет по келиям. Утром буду смиренно ждать, ибо многое имею сказать вам устами к устам…
Трифон вновь поклонился, уже до земли, и быстро ушел, исчезая в темной глубине монастырского двора.
Фома посмотрел во след уходящему старцу и сказал, но не приезжим, а для себя:
— Бог весть, в чем душа держится, ударь — кулаком перешибешь, а взнуздает хуже игумена. Как медведь прет на тебя, не бояся ни боли, ни смерти…
В детстве, возросшийся в турецкой неволе, Данила представлял себе Бога старым кочевником, разъезжающим по миру на большом белом верблюде. Верблюд идет медленно, на длинной выгнутой шее смеется серебряный колокольчик. Старый Бог, покачиваясь на верблюжьих горбах, то дремлет, то пробуждается, заслышав тонкий серебряный смех. Он слегка приоткрывает тяжелые веки, прищуриваясь, смотрит в даль: «Где теперь Сын? Хорошо ли пасет Его стадо?» Верблюд идет дальше, веки смежаются, наплывает сон. Сын — пастырь добрый…
Море набегает на берег и, ударяясь волнами о прибрежный песок, рассыпается белою пеною — вода точит камень, но тает в песке.
Божий Сын смотрит, как красная полоса зари разделяет небо с землею и, наклонившись низко, пишет перстом на песке, не обращая внимания на то, как набегающие волны смывают начертанные письмена: Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков…
Данила тоже всматривается в даль, но глаза его слабы и беспомощны: пасущиеся стада, оливковые рощи, разбивающееся о скалы солнце сливаются в бурое месиво, распадаясь на черное небо и белый снег.
По снегу, шатаясь, идет Василько: без шапки, в разорванном тулупе, из которого видна окровавленная рубаха. Он спотыкается, падает в сугробы, тяжело поднимается, подолгу обнимая придорожные деревья. Идет снова, вначале машет ножом, словно отгоняя незримого врага, затем крестясь его окровавленной сталью.
— Василько, постой! — Карий окрикнул идущего казака, но не услышал собственного голоса. Вместо слов изо рта посыпалась черная, как небо, густая земля.
Василько блуждал по бескрайнему снегу и, смеясь навзрыд, по скоморошьему твердил одну и ту же прибаутку: «Я иду, зверь лапист и горд, горластый, волк зубастый. Я есть волк, а вы есть овцы мои…»
Понимая, что если промедлит хотя бы миг, то навсегда потеряет Васильку из вида, Карий бросился ему в след, догнал, обнимая казака, как брата…
— Данилушка! — пьяный казак полез было целоваться, но передумал, показывая на перемазанные кровью губы. — Не пужайся, это у меня по усам текло, да в рот не попало.
Он заглянул Карему в глаза и повалился в ноги:
— Данилушка, убей меня своим кривым ножом, зарежь, как того волка. Там я умереть уже не смогу, а стану у Христа-батюшки тебе прощение выпрашивать. Без него тебе никак, видишь, уже и земля во рту. Не она тебя к себе забирает, а ты ее из себя выплевываешь…
Карий попытался поднять казака с колен, но повисшая на руках тяжесть была не человеческой, лютой, выворачивающей суставы и рвущей жилы, такой, словно он вознамерился поднять саму землю.
— Тяжело тебе, родимый, — вздохнул Василько. — Можно и по-другому. Не можешь поднять, поднимись сам, как Он.
Василько кивнул в сторону, где еще совсем недавно ехал на своем белом верблюде старый дремлющий Бог. Там, на вкопанном в каменистый холм кресте, умирал распятый Христос…
— Данила, пробудись. Иди со мною.
На окраине монастырского двора, подле маленькой, сложенной без окон избенки, старец остановился и молча кивнул на запертую дверь. Данила откинул засов и вошел в избу.
Было темно и холодно. Карий провел рукой по стене — ладонь обожгли острые ледяные наросты промерзших насквозь бревен. В темном углу послышался хруст мерзлого сена и судорожное человеческое дыхание.
— Василько! — Карий бросился к казаку, поднял его, вытаскивая на свет.
— Забился в угол, словом не обмолвился. Я ему соломки постелил, — Трифон посмотрел Даниле в глаза. — Выходит, обманул Григорий, не слуга он тебе…
— Все мы слуги Божьи, — неожиданно для себя сказал Карий. Потом добавил с укоризной: — Не следовало держать его здесь, как дикого зверя.
— Никто и не держал. Фома даже силком в монастырь завести хотел, так он ему чуть руку не отгрыз.
— Пойдем, Василько, пойдем со мною, — Карий вывел казака из избы и вздрогнул, встретившись взглядом — это был уже не тот казак, которого он знал прежде, это были глаза человека, которого он видел во сне.
Василько долго всматривался в лицо Карего, затем дрогнули уголки его губ, заслезились глаза и, прижимаясь лицом к Данилиной груди, казак зарыдал:
— Загрызли ее… живьем съели… а меня не тронули… почто, Данилушко, меня в живых оставили? Умереть хочу, чтобы вместе с Акулинушкой…
Впереди идущих мелькнула тень. Преграждая дорогу, из-за монастырского угла возник Фома, с короткой суковатой палкой в руках. Он нагло посмотрел на Карего и усмехнулся:
— Зверя в кельи пущать не велено. Зверя в клетушке держать надобно, дабы кого из братии не погрыз.
По испуганным глазам Васильки Карий догадался, кто приходил ночью толковать с казаком. Ярость проснулась, разлилась по телу и, требуя выхода наружу, стала нещадно жалить огнем.
— Пойдем в избу, скажу чего…
— Пойдем, пойдем, погуторим! — довольно хмыкнул Фома, нетерпеливо перекладывая дубинку из одной руки в другую.
— Остановись! — Трифон бросился на монаха, но тот с легкостью отбросил его в снег:
— Охлынь, старче! Чай не живота иду лишать, а малую науку задать гостю надобно, потому как одно смирение душу правит и лечит.
Ярость просачивалась отовсюду: с бледнеющих небес, с заснеженной сонной земли, с промерзших бревен, с нагретой телом одежды она вливалась в тело Карего неудержимым возрастающим потоком, неслась огненной кровью, медленно наполняя собой сердце.
Фома ударил первым. Неожиданно, сильно, целясь в голову идущего впереди Данилы. Ударил, как обыкновенно бьют разбойники кистенем, сбивая человека с ног в одно мгновение. И даже не успев понять, что промахнулся, выронил дубинку, взвыл от боли. Нож Карего вонзился прямо под ноготь большого пальца, скользнул, срезая его до сустава…
Данила развернулся и подошел к Трифону:
— Недолгий разговор вышел. Прости, что так вышло.
Трифон троекратно перекрестил Карего:
— Бог простит.
После тяжелой монастырской дремоты белый путь был особенно желанен. В непривычной лазури ни облачка, только бесконечно рассыпающееся золотыми иглами солнце. Шли молча, но Карий чувствовал и даже слышал, как старец напряженно молится про себя, словно ему предстоит вынести тяжелое испытание, или пройти дьявольское искушение. Подойдя к горе, Трифон посмотрел на небо, перекрестился, затем раскидал занесенные снегом большие еловые ветви. Открылся вход, уводящий взгляд в непроглядную тьму.
— Пыск — по-пермяцки пещера. А может, и пещерный город, того не ведаю. Только одно знаю, темную тайну прячут эти камни, о которой ни пермяки, ни вогулы ничего не слышали.
Данила вытер покрывшуюся инеем бороду:
— Потому и поставили здесь монастырь, чтобы тайну не проглядеть?
— До основания монастыря старцы здесь около века живут, хоронясь по землянкам да норам. Вогулы их ловили, да волкам скармливали, или с живых кожу сдирали, как со святого мученика владыки Питирима.
Трифон встал на колени и отдал земной поклон, светло и радостно, как целует свое дитя мать.
— Потому, значит, здесь волки лютуют. Выходит, людоедство у них в крови.
— Место здесь нечистое, не капище даже — врата в преисподнюю. Отец Варлаам это знает, поэтому и держит подле себя пса лютого — Фому, чтобы братия боялась в гору лазать. Сам сюда приходит, ничто-жить знамения диавольские. И Аника об этом месте знает, да не ведает, что с ним делать. Однажды вошел в гору купцом, да вышел иноком. Оттого тебя и призвал.
Прибывших встречал брат Фома, здоровенный монах с изборожденным шрамами лицом. Он шутя поигрывал в больших ручищах сучковатым дрыном, словно предупреждая прибывших: «Не балуй, а то зашибу».
— Из этого самопала пальнуть хотел? — пренебрежительно спросил Карий. — Или у монахов уже и палки стреляют?
— Я только пужнуть хотел, — Фома оценивающе оглядел Карего и, убедившись в своем превосходстве, небрежно кивнул на дрын. — На что мне самопал, я и этим кого хошь во славу Божию знатно отделаю!
Старцем оказался бледный и сильно сутулившийся молодой человек, с редкой, еще не сформировавшейся бородой.
— Это твой старец? — шепнул Данила. — Ему от силы двадцать пять годов будет. А то и меньше…
— Так его не по годам жизни, по дерзновению да подвигам старцем именуют, — Снегов перекрестился.
— По чему именуют? — переспросил Карий.
— По благодати, — Савва посмотрел в лукавые глаза Данилы и махнул рукой. — Старец и старец, тебе какое дело. Не вступился бы, так спали бы сейчас в сугробе, как сторожевые псы.
Игумен Варлаам, сославшись на простудную немощь, с прибывшими встречаться не стал, поручив Фоме за ними приглядывать и спровадить из обители как можно скорее. До прибытия в монастырь Карего Фому разбирало любопытство увидеть своими глазами известного душегуба, призванного на службу самим Аникой Строгановым.
В прежние годы, в миру, брат Фома звался Веригою и был известным в пермских землях вором, не гнушавшимся поочередно наниматься на службу к Строгановым и чердынскому воеводе. Пять лет назад за измену и воровство Аника Федорович решил в науку другим выдрать Вериге ноздри, да отрубить по локти обе руки. От страшной расправы Веригу спас отец Варлаам, убедивший Анику, что превратит разбойника Веригу в божьего воина Фому…
Теперь монаха постигло разочарование, быть может, самое горькое во всей жизни. С нескрываемой досадой он рассматривал Карего, кляня тот злополучный день, когда решил продать вогулам строгановских лошадей. «Проклятые язычники, кабы не вы, тепереча на его месте я был, — Фома со злостью ткнул дрыном в снег. — Двух таких стою, а что в душегубстве не так поднаторел, то это дело наживное…» Фома тряхнул головой и перекрестился: «Прости, Господи! Избави от лукавого…»
Трифон подошел к саням и, поклонившись прибывшим, негромко, будто извиняясь, сказал:
— Фома проводит в трапезную, поужинать, чем Бог послал, потом разведет по келиям. Утром буду смиренно ждать, ибо многое имею сказать вам устами к устам…
Трифон вновь поклонился, уже до земли, и быстро ушел, исчезая в темной глубине монастырского двора.
Фома посмотрел во след уходящему старцу и сказал, но не приезжим, а для себя:
— Бог весть, в чем душа держится, ударь — кулаком перешибешь, а взнуздает хуже игумена. Как медведь прет на тебя, не бояся ни боли, ни смерти…
***
Стоило на миг закрыть глаза, как сквозь смежаемые веки вползала черная пелена, холодная и скользкая, как жабья кожа, обволакивала, душила, утаскивая вглубь, в бездонный омут полуночного бреда.В детстве, возросшийся в турецкой неволе, Данила представлял себе Бога старым кочевником, разъезжающим по миру на большом белом верблюде. Верблюд идет медленно, на длинной выгнутой шее смеется серебряный колокольчик. Старый Бог, покачиваясь на верблюжьих горбах, то дремлет, то пробуждается, заслышав тонкий серебряный смех. Он слегка приоткрывает тяжелые веки, прищуриваясь, смотрит в даль: «Где теперь Сын? Хорошо ли пасет Его стадо?» Верблюд идет дальше, веки смежаются, наплывает сон. Сын — пастырь добрый…
Море набегает на берег и, ударяясь волнами о прибрежный песок, рассыпается белою пеною — вода точит камень, но тает в песке.
Божий Сын смотрит, как красная полоса зари разделяет небо с землею и, наклонившись низко, пишет перстом на песке, не обращая внимания на то, как набегающие волны смывают начертанные письмена: Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков…
Данила тоже всматривается в даль, но глаза его слабы и беспомощны: пасущиеся стада, оливковые рощи, разбивающееся о скалы солнце сливаются в бурое месиво, распадаясь на черное небо и белый снег.
По снегу, шатаясь, идет Василько: без шапки, в разорванном тулупе, из которого видна окровавленная рубаха. Он спотыкается, падает в сугробы, тяжело поднимается, подолгу обнимая придорожные деревья. Идет снова, вначале машет ножом, словно отгоняя незримого врага, затем крестясь его окровавленной сталью.
— Василько, постой! — Карий окрикнул идущего казака, но не услышал собственного голоса. Вместо слов изо рта посыпалась черная, как небо, густая земля.
Василько блуждал по бескрайнему снегу и, смеясь навзрыд, по скоморошьему твердил одну и ту же прибаутку: «Я иду, зверь лапист и горд, горластый, волк зубастый. Я есть волк, а вы есть овцы мои…»
Понимая, что если промедлит хотя бы миг, то навсегда потеряет Васильку из вида, Карий бросился ему в след, догнал, обнимая казака, как брата…
— Данилушка! — пьяный казак полез было целоваться, но передумал, показывая на перемазанные кровью губы. — Не пужайся, это у меня по усам текло, да в рот не попало.
Он заглянул Карему в глаза и повалился в ноги:
— Данилушка, убей меня своим кривым ножом, зарежь, как того волка. Там я умереть уже не смогу, а стану у Христа-батюшки тебе прощение выпрашивать. Без него тебе никак, видишь, уже и земля во рту. Не она тебя к себе забирает, а ты ее из себя выплевываешь…
Карий попытался поднять казака с колен, но повисшая на руках тяжесть была не человеческой, лютой, выворачивающей суставы и рвущей жилы, такой, словно он вознамерился поднять саму землю.
— Тяжело тебе, родимый, — вздохнул Василько. — Можно и по-другому. Не можешь поднять, поднимись сам, как Он.
Василько кивнул в сторону, где еще совсем недавно ехал на своем белом верблюде старый дремлющий Бог. Там, на вкопанном в каменистый холм кресте, умирал распятый Христос…
***
Когда тяжелое зимнее небо начало высветляться, старец вошел в келью Карего и тихо позвал его по имени:— Данила, пробудись. Иди со мною.
На окраине монастырского двора, подле маленькой, сложенной без окон избенки, старец остановился и молча кивнул на запертую дверь. Данила откинул засов и вошел в избу.
Было темно и холодно. Карий провел рукой по стене — ладонь обожгли острые ледяные наросты промерзших насквозь бревен. В темном углу послышался хруст мерзлого сена и судорожное человеческое дыхание.
— Василько! — Карий бросился к казаку, поднял его, вытаскивая на свет.
— Забился в угол, словом не обмолвился. Я ему соломки постелил, — Трифон посмотрел Даниле в глаза. — Выходит, обманул Григорий, не слуга он тебе…
— Все мы слуги Божьи, — неожиданно для себя сказал Карий. Потом добавил с укоризной: — Не следовало держать его здесь, как дикого зверя.
— Никто и не держал. Фома даже силком в монастырь завести хотел, так он ему чуть руку не отгрыз.
— Пойдем, Василько, пойдем со мною, — Карий вывел казака из избы и вздрогнул, встретившись взглядом — это был уже не тот казак, которого он знал прежде, это были глаза человека, которого он видел во сне.
Василько долго всматривался в лицо Карего, затем дрогнули уголки его губ, заслезились глаза и, прижимаясь лицом к Данилиной груди, казак зарыдал:
— Загрызли ее… живьем съели… а меня не тронули… почто, Данилушко, меня в живых оставили? Умереть хочу, чтобы вместе с Акулинушкой…
Впереди идущих мелькнула тень. Преграждая дорогу, из-за монастырского угла возник Фома, с короткой суковатой палкой в руках. Он нагло посмотрел на Карего и усмехнулся:
— Зверя в кельи пущать не велено. Зверя в клетушке держать надобно, дабы кого из братии не погрыз.
По испуганным глазам Васильки Карий догадался, кто приходил ночью толковать с казаком. Ярость проснулась, разлилась по телу и, требуя выхода наружу, стала нещадно жалить огнем.
— Пойдем в избу, скажу чего…
— Пойдем, пойдем, погуторим! — довольно хмыкнул Фома, нетерпеливо перекладывая дубинку из одной руки в другую.
— Остановись! — Трифон бросился на монаха, но тот с легкостью отбросил его в снег:
— Охлынь, старче! Чай не живота иду лишать, а малую науку задать гостю надобно, потому как одно смирение душу правит и лечит.
Ярость просачивалась отовсюду: с бледнеющих небес, с заснеженной сонной земли, с промерзших бревен, с нагретой телом одежды она вливалась в тело Карего неудержимым возрастающим потоком, неслась огненной кровью, медленно наполняя собой сердце.
Фома ударил первым. Неожиданно, сильно, целясь в голову идущего впереди Данилы. Ударил, как обыкновенно бьют разбойники кистенем, сбивая человека с ног в одно мгновение. И даже не успев понять, что промахнулся, выронил дубинку, взвыл от боли. Нож Карего вонзился прямо под ноготь большого пальца, скользнул, срезая его до сустава…
Данила развернулся и подошел к Трифону:
— Недолгий разговор вышел. Прости, что так вышло.
Трифон троекратно перекрестил Карего:
— Бог простит.
***
По утру, после молитвы и совместной трапезы, Трифон, протягивая Даниле пару коротких, обтянутых рысьим мехом охотничьих лыж, сказал оставить казака на попечение Саввы, и следовать за ним, в пещеры Пыскорские.После тяжелой монастырской дремоты белый путь был особенно желанен. В непривычной лазури ни облачка, только бесконечно рассыпающееся золотыми иглами солнце. Шли молча, но Карий чувствовал и даже слышал, как старец напряженно молится про себя, словно ему предстоит вынести тяжелое испытание, или пройти дьявольское искушение. Подойдя к горе, Трифон посмотрел на небо, перекрестился, затем раскидал занесенные снегом большие еловые ветви. Открылся вход, уводящий взгляд в непроглядную тьму.
— Пыск — по-пермяцки пещера. А может, и пещерный город, того не ведаю. Только одно знаю, темную тайну прячут эти камни, о которой ни пермяки, ни вогулы ничего не слышали.
Данила вытер покрывшуюся инеем бороду:
— Потому и поставили здесь монастырь, чтобы тайну не проглядеть?
— До основания монастыря старцы здесь около века живут, хоронясь по землянкам да норам. Вогулы их ловили, да волкам скармливали, или с живых кожу сдирали, как со святого мученика владыки Питирима.
Трифон встал на колени и отдал земной поклон, светло и радостно, как целует свое дитя мать.
— Потому, значит, здесь волки лютуют. Выходит, людоедство у них в крови.
— Место здесь нечистое, не капище даже — врата в преисподнюю. Отец Варлаам это знает, поэтому и держит подле себя пса лютого — Фому, чтобы братия боялась в гору лазать. Сам сюда приходит, ничто-жить знамения диавольские. И Аника об этом месте знает, да не ведает, что с ним делать. Однажды вошел в гору купцом, да вышел иноком. Оттого тебя и призвал.