Страница:
Уму-разуму учить.
Да молитвы читать —
Божий дом почитать.
Сквозь пение, ставшее вдруг далеким, но попрежнему сладостным, манящим за собой, Снегов почувствовал, как уходят воспоминания, восковыми свечами истаивает прошлое, разделяя в нем душу с телом.
Вот, уже распахиваются перед ним Едемские врата, и зрит Савва сияющих ангелов небесных, и слушает их переливные голоса, без устали прославляющие Творца за то, что сотворил мужчину и женщину и благословил их.
И был вечер, и было утро, и пришла ночь.
— Серебром растеклося! Будто бы и не вода, а живое зеркало посреди леса.
Обернувшись на восклицание Саввы, девушка улыбнулась и, не произнеся ни слова, спустилась к воде. Затем, сделав охотничьим ножом глубокий надрез на руке, опустила ее в озеро, еле слышно прошептав над тихою ночною водой:
— Кровь за кровь: ты у меня, я у тебя.
Отвязала веревку привязанной долбленой лодки и поманила к себе опешившего Снегова:
— Покуда не ушла луна, наше время лучить. Не медли, запаляй огонь.
Савва послушно забрался в лодку, запалил большой смоляной факел, и отчалил от берега.
Темная теплая вода беззвучно дремала в нежной истоме, отвечая ленивыми всплесками на плывущую по озеру лодку, да отзываясь приглушенными песнями лягушек. От падающих капель смола факела искрилась и шипела, и отраженный в воде огненный свет казался Снегову летящей по небу грозной падучей звездой — кометой, слышать о которой ему не раз доводилось у зырянских стариков и монастырской братии, предсказывающих по знамению звездному грядущие казни мира.
В ярком свете от поднесенного к самой воде факела по прибрежным отмелям светились серебристые спины дремлющих рыб. Красава медленно подняла хищную в острых зазубринах острогу и, прицелившись, ударила в щучью спину. Вода всколыхнулась, забурлила, вспенилась, успокоившись через мгновение — на дно лодки упала большая, насквозь пронзенная острогой щука. Тараща глаза, рыба судорожно билась в предсмертной агонии, пуская из хватающего воздух рта кровавые струйки.
Снегов посмотрел на умирающую рыбу, потом на сияющие отраженным пламенем глаза Красавы и, решив перекреститься, стал подносить пальцы к вспотевшему лбу.
Молниеносно перевернув острогу, девушка резко ударила по руке Саввы острожным древком:
— Креститься нельзя. Вспугнешь лов, — она хитро посмотрела в глаза послушника и прошептала: — Причастись щучьей кровию, вовек убитым не будешь.
В прибрежных зарослях, совсем рядом, раздался внезапный, оттого ужасающий протяжный крик совы: у-у-угу…
— Да ты что! — испуганно зашептал Савва. — Как можно…
— Вот так! — Красава погрузила палец в развороченную острогой щучью плоть, а затем провела им по трясущимся губам послушника. — Вкушай, вкушай смелее, Саввушка! Здесь не только холодная щучья, но и моя горячая кровь!
Снегов пытался противиться, и не мог: слишком горячи и сладки прикосновения Красавы, ее частое дыхание — властным, а сочившаяся кровь пряной и пьяной…
«Погубила-таки, искусительница, бесовская дочь!» — в смертной муке трепетало в груди испуганное сердце, заставляя Савву из последних сил вытолкнуть лесную ведунью из лодки. Поднявшийся столп брызг ударил в лицо, перехватил дыхание и, заваливая долбленку на другой борт, стал медленно погружать послушника в черную озерную воду.
«Жив… — Снегов открыл глаза. — Ей Богу, жив! Как же так, ведь бездыханным лежал на слизком илистом дне, разглядывая застывших, недвижимых рыб. Никак поберег Господь, не выдал…»
Савва поднялся и, с трудом ступая на подвернутую ногу, поковылял к воде, гадая, какими словами следует просить у Красавы прощения.
— Красава! Не таись! Ну, виноват, осерчал. Ну, хочешь, сам в воду плюхнусь!
Озеро было пусто и безвидно: еле видневшиеся в тумане камыши, да гладкая, будто остекленевшая загустелая матовая вода.
«А вдруг утопла? Вон какая водица: нырнешь — там и останешься. Не отпустит, прижмет к дну, затащит под корягу и не пырхнешься, — промелькнуло в голове. — Поди и впрямь сгубил девку».
На душе стало невыносимо тоскливо, так, что захотелось утопиться вслед за ней. Савва вспомнил горячие губы Красавы, ее зеленые, слегка раскосые глаза, пожар рыжих волос, и ступил в воду.
Он вошел в озеро уже по пояс, когда мысль о том, что в воде нет непотопляемой лодки-долбленки, остановила его и решительно погнала на берег.
«Совсем спятил, хрипун меня подери, — Снегов тяжело рухнул на берег и зарыдал. — Господи! Что Ты делаешь со мной? Почто хуже примятого тростника изломал душу мою? Или нет на свете у человека другой надежды, окромя смерти? Почто молчишь? Отвечай!»
Савва жадно прислушивался к каждому лесному шуму, вздрагивая и озираясь вокруг от малейшего шороха. Как спасения, ждал малейшего знака, который бы протянул страдальцу тонкий лучик надежды. Но время шло, а знамения все не было и не было. И только ослепительно неумолимое солнце торжествующее восходило над безымянным озером.
Глава 9. Богу молись, а смерть принимай
Глава 10. Гори жарче, свети ярче
Да молитвы читать —
Божий дом почитать.
Сквозь пение, ставшее вдруг далеким, но попрежнему сладостным, манящим за собой, Снегов почувствовал, как уходят воспоминания, восковыми свечами истаивает прошлое, разделяя в нем душу с телом.
Вот, уже распахиваются перед ним Едемские врата, и зрит Савва сияющих ангелов небесных, и слушает их переливные голоса, без устали прославляющие Творца за то, что сотворил мужчину и женщину и благословил их.
И был вечер, и было утро, и пришла ночь.
***
Маленькое лесное озерко, застывшее в томительном ночном свете, на полную луну вышло из берегов и парило над землей, с трудом удерживаясь на шатком прибрежном тростнике.— Серебром растеклося! Будто бы и не вода, а живое зеркало посреди леса.
Обернувшись на восклицание Саввы, девушка улыбнулась и, не произнеся ни слова, спустилась к воде. Затем, сделав охотничьим ножом глубокий надрез на руке, опустила ее в озеро, еле слышно прошептав над тихою ночною водой:
— Кровь за кровь: ты у меня, я у тебя.
Отвязала веревку привязанной долбленой лодки и поманила к себе опешившего Снегова:
— Покуда не ушла луна, наше время лучить. Не медли, запаляй огонь.
Савва послушно забрался в лодку, запалил большой смоляной факел, и отчалил от берега.
Темная теплая вода беззвучно дремала в нежной истоме, отвечая ленивыми всплесками на плывущую по озеру лодку, да отзываясь приглушенными песнями лягушек. От падающих капель смола факела искрилась и шипела, и отраженный в воде огненный свет казался Снегову летящей по небу грозной падучей звездой — кометой, слышать о которой ему не раз доводилось у зырянских стариков и монастырской братии, предсказывающих по знамению звездному грядущие казни мира.
В ярком свете от поднесенного к самой воде факела по прибрежным отмелям светились серебристые спины дремлющих рыб. Красава медленно подняла хищную в острых зазубринах острогу и, прицелившись, ударила в щучью спину. Вода всколыхнулась, забурлила, вспенилась, успокоившись через мгновение — на дно лодки упала большая, насквозь пронзенная острогой щука. Тараща глаза, рыба судорожно билась в предсмертной агонии, пуская из хватающего воздух рта кровавые струйки.
Снегов посмотрел на умирающую рыбу, потом на сияющие отраженным пламенем глаза Красавы и, решив перекреститься, стал подносить пальцы к вспотевшему лбу.
Молниеносно перевернув острогу, девушка резко ударила по руке Саввы острожным древком:
— Креститься нельзя. Вспугнешь лов, — она хитро посмотрела в глаза послушника и прошептала: — Причастись щучьей кровию, вовек убитым не будешь.
В прибрежных зарослях, совсем рядом, раздался внезапный, оттого ужасающий протяжный крик совы: у-у-угу…
— Да ты что! — испуганно зашептал Савва. — Как можно…
— Вот так! — Красава погрузила палец в развороченную острогой щучью плоть, а затем провела им по трясущимся губам послушника. — Вкушай, вкушай смелее, Саввушка! Здесь не только холодная щучья, но и моя горячая кровь!
Снегов пытался противиться, и не мог: слишком горячи и сладки прикосновения Красавы, ее частое дыхание — властным, а сочившаяся кровь пряной и пьяной…
«Погубила-таки, искусительница, бесовская дочь!» — в смертной муке трепетало в груди испуганное сердце, заставляя Савву из последних сил вытолкнуть лесную ведунью из лодки. Поднявшийся столп брызг ударил в лицо, перехватил дыхание и, заваливая долбленку на другой борт, стал медленно погружать послушника в черную озерную воду.
***
Утренний ветер едва дышал, лениво перебирая зарослями прибрежного тростника, похожими на ресницы подернутого легкой дымкой затерянного в чащобе озера-глаза. На пробуждавшийся лес, без устали перекрикивающийся продолжительными птичьими трелями, ложилась розовая пена восходящего солнца.«Жив… — Снегов открыл глаза. — Ей Богу, жив! Как же так, ведь бездыханным лежал на слизком илистом дне, разглядывая застывших, недвижимых рыб. Никак поберег Господь, не выдал…»
Савва поднялся и, с трудом ступая на подвернутую ногу, поковылял к воде, гадая, какими словами следует просить у Красавы прощения.
— Красава! Не таись! Ну, виноват, осерчал. Ну, хочешь, сам в воду плюхнусь!
Озеро было пусто и безвидно: еле видневшиеся в тумане камыши, да гладкая, будто остекленевшая загустелая матовая вода.
«А вдруг утопла? Вон какая водица: нырнешь — там и останешься. Не отпустит, прижмет к дну, затащит под корягу и не пырхнешься, — промелькнуло в голове. — Поди и впрямь сгубил девку».
На душе стало невыносимо тоскливо, так, что захотелось утопиться вслед за ней. Савва вспомнил горячие губы Красавы, ее зеленые, слегка раскосые глаза, пожар рыжих волос, и ступил в воду.
Он вошел в озеро уже по пояс, когда мысль о том, что в воде нет непотопляемой лодки-долбленки, остановила его и решительно погнала на берег.
«Совсем спятил, хрипун меня подери, — Снегов тяжело рухнул на берег и зарыдал. — Господи! Что Ты делаешь со мной? Почто хуже примятого тростника изломал душу мою? Или нет на свете у человека другой надежды, окромя смерти? Почто молчишь? Отвечай!»
Савва жадно прислушивался к каждому лесному шуму, вздрагивая и озираясь вокруг от малейшего шороха. Как спасения, ждал малейшего знака, который бы протянул страдальцу тонкий лучик надежды. Но время шло, а знамения все не было и не было. И только ослепительно неумолимое солнце торжествующее восходило над безымянным озером.
Глава 9. Богу молись, а смерть принимай
Выступить на охоту за головой пелымского князя Бегбелия Яков Аникиевич приказал накануне поминовения великомученика Феодора Стратилата. Сборы прошли тихо и незаметно даже для своих. После вечерни приказчик Истома наказал десяти лучшим стрелкам, отобранным Строгановым вместе с Карим, явиться на двор за оружейным зелием, пулями, да недельным съестным припасом. Отец Никола поскорому прочел молитву и, благословляя воинство на ратный подвиг, подчеркнул, что и святой Феодор поверг змея не единою силою. Он оглядел сгрудившихся пищальников и, грозно потрясая перстом, пробасил: «Оружиями бо веры ополчился еси мудрено и победил еси демонов полки, и победоносный явился еси страдалец!»
По утру Василько был хмурен и зол без меры. Беспрестанно теребив поводья, то и дело поправлял на голове шапку, недобро поглядывая в сторону скрывавшегося в белесом тумане Чусовского городка.
— Слышь, Данила, как мыслишь, отчего это Строгановы все на великомучеников норовят воевать?
— Волчий лов был на тирона, а против Бегбелия идем на стратилата. Вот, если хочешь, и тайный умысел!
— Плевать я хотел на их умысел! — вспыхнул казак. — Коли есть у человека вольная воля, так он и своим умом как-нибудь обойдется, без господских желаний!
Карий посмотрел на казака и покачал головою:
— Смотри, Василько, как бы твоя воля в колодки не загнала. До них путь короткий, да в них долгий.
— Не всякий прут и по закону гнут, — ухмыльнулся Василько. — Не таков я, Данила, чтобы жизнь свою по чужому хотению выправлять! Вот Строгановым послужу малехо, и будет с меня! Не обожгусь более, холопить себя не стану!
Казак довольно рассмеялся и, похлопав по шее Монгола, ласково обратился к коню:
— Ничего, родимой! Мы топереча от смерти заговоренные, век не пропадем. Вогульского князя порежем, и айда на волю: ты к кобылам, я к бабам!
— Все о воле грезишь? Чего ж до сих пор не ушел?
— Собирался, да послушничек-то наш, быстрее меня о воле смекнул, да перед делом Бегбелиевым дал деру!
— Уходил бы с ним. Строганов даже не почесался Савву искать, да и про тебя бы не вспомнил!
— Так-то оно так, — процедил казак, — только не могу за твое добро отпустить одного супротив смерти.
— Почему ж одного? — Карий показал на сопровождающих пищальников. — У меня и отряд имеется.
Василько недоверчиво посмотрел на стрелков и, выругавшись, сказал с укоризной:
— Злой ты, Карий, человек! Немилосердный, жестокий! Хоть в этом дурья послушниковская башка права оказалась! — казак подскакал вплотную к Даниле и заглянул в глаза. — Батюшка с матушкой не остолопом меня породили, к чему ты меня дурнем-то выставляешь? Или не разумею, что сие за прикрытие? И зачем без доспеха налегке едем? И почто благословили идти на мученика?
— Коли все понимаешь, так зачем со мною идешь? — Карий внезапно остановил коня, спрыгивая в еще не прогретую солнцем траву. — У меня ремесло такое, а тебя понапрасну рисковать жизнью я не просил.
— Убьют, так убьют, от судьбы не отвертишься, а только казак Черномыс за свою шкуру паскудиться не станет! — Василько спрыгнул с Монгола и пошел рядом с Данилою. — Должок у меня перед тобою. Великий должок, как перед самим Христом-батюшкой!
Карий остановился и вопросительно посмотрел на казака.
— За то, что в Пыскоре не позволил забить меня до смерти палкою, как взбесившегося пса, — пояснил Василько с жаром. — Не дал пропасть, живым из ада вывел! Сколь живу, столь об этом и помнить буду!
— На тьму движемся, — показал рукою Василько. — Стратилатовы грозы вещие, да и Бог не к доброму тьму кажет. Поворотим, Данила, назад?
Послышались далекие глухие раскаты и холодный, пришедший с Камня северо-восточный ветер, накрыл всадников ледяным духом.
— Данила! — казак уже кричал в полный голос, — ворочай людей на Чусовую! К чертовым каменьям опосля грозы пойдем!
Вдалеке показались первые всполохи, ветвистые и разлапые, как старые, искореженные бурями прибрежные ели. Царящий в небесах гул нарастал, все смелее пробуя восстающие в своих недрах силы, стремящиеся ниспасть на землю потопом.
— Не молчи, Данила! — надрывался Василько. — Ведаешь сам, нельзя идти! Не учуять в грозу засады, коли нарвемся, перебьют, как озерных уток!
Покрывшееся свинцовой окалиной небо не давало иного света, кроме ослепительно вспыхивающих стремительных молний. Ветер обжег лица ледяной крошкой, сокрушая над головами всадников гибнущие от стужи летние небеса.
— Поздно, — спокойно ответил Карий и, показывая рукой по сторонам, крикнул оторопевшему Васильке: — Направо пойдешь — убит будешь; налево пойдешь — смерть найдешь.
— Ах ты, Господи! — казак в ужасе перекрестился и, спрыгнув с коня, плюхнулся наземь.
В грозных громовых раскатах послышался тонкий голос летящих в темноте стрел, и вот уже две стрелы впились в грудь Якунки Веселого, а третья угодила лошади в брюхо. Обезумевшее от боли животное бросилось в галоп, скидывая с себя умирающего стрелка.
Пищальники быстро спрыгивали с коней, прячась за первыми попавшимися кочками и корягами, беспорядочно паля в непроглядную мрачную Парму.
Умирающий Якунка жадно хватал ртом воздух, тщетно силясь вырвать из груди длинные, оперенные совиными перьями, вогульские стрелы. Захлебываясь идущей со рта кровавой пеной, звал на помощь, беспрестанно повторяя клокочущим голосом: «Братцы, пособите…»
На мгновение встала неожиданная тишина, но и ее было достаточно для того, чтобы потоки ледяной воды яростно хлынули с раскаленных небес на землю.
— Эй, руч! — послышался крик с черной стороны леса. — Не прячься, выходи говорить!
— Почто с тобой толковать, бесово отродье? — в ответ закричал Василько. — Ты людского языка не ведаешь, а по-звериньски мы не балакаем!
— Мой знает, это твой не знает! — зло крикнул вогульский толмач. — Руч глупый, как заяц!
— Тьфу ты, окаянный, — Василько утер ладонью лицо от заливавших глаза потоков воды. — Давай, умник, сказывай, а не пяты языком чеши!
На мгновение толмач задумался над словами казака и, не найдясь, что ответить, сразу перешел к делу.
— Пищаль вода не стрелять, лук стрелять. Руч пришел мало. Мы будем легко перебить. Князь звать руч рабы. Кормить станет! Баба давать станет!
— А кишка у вашего князя через рот не выскочит? — расхохотался казак. — У нас греческий огонь имеется, он в воде еще шибче горит! Так что передай князю, что прежде нашей смерти все ваше племя бесовское попалим!
И опять со стороны вогул установилось тревожное бесконечно долгое молчание.
— Руч! — раздался голос толмача, — князь предлагать поединок. Твой побеждать — тогда жить!
— Годится! — вместо Васильки согласно крикнул Карий. — Выводи поединщика!
— Да ты что удумал, Данила! — горячо зашептал казак. — В ловушку же манят! В ближнем бою вогульцы слабее нашего будут, про то и сами ведают! Пока ливень — к нам не сунутся, да и стрелять им тоже не с руки. Подождем!
— А после огнем греческим пожгем?
— Да брось ты, — махнул рукой Василько, — так, ради словца красного на язык подвернулось.
В дождевой зыби показалась невысокая кряжистая фигура вогульского поединщика с длинной рогатиной, в рыбьих доспехах и закрывавшей лицо медной совиной личиной. Мутная пелена воды размазывала, скрадывала очертания, укрывая от глаз притаившихся в укрытии русских движения вражеского бойца.
Карий встал в полный рост и медленно двинулся навстречу вогульскому отыру.
— Зря, ей Богу, зря! — Василько ударил кулаком оземь, оттолкнув в сторону ставшую бесполезной пищаль. — Почто ты, Данилушко, ранней смерти себе ищешь?
Тяжелые ледяные капли били Карего по лицу, стремительно стекая вниз, уже не задерживаясь в насквозь пропитанном водою кафтане. Мгновение — он выхватил ятаган и стремительно бросился вперед, к поединщику, неподвижно стоявшему на лесной опушке.
Из темноты разом ударили прятавшиеся вогульские лучники. Путаясь в дождевых нитях, длинные стрелы летели медленнее, и Даниле удавалось уходить от их смертоносных жал, подбираясь все ближе к изготовившемуся к схватке противнику.
Вогульский поединщик не успел даже защититься, когда кривое лезвие ятагана, разорвав непрочный рыбий панцирь, мягко вошло в живот. Только тогда Карий понял, какой незатейливой охотничьей хитростью провели вогулы опытного бойца. Они выставили на поединок мертвого воина, убитого пищальниками во время грозовой перестрелки, подняв и укрепив его тело между деревьями с помощью связанных друг с другом сухожилий.
Увидев замешательство Карего возле неподвижного тела, Василько по-медвежьи заревел и, выхватив саблю, бросился на помощь атаману. Перехватив пищали за стволы, чтобы использовать их как дубины, вслед за ним двинулись вышколенные немецкими ландскнехтами строгановские стрелки.
Разыгравшаяся буря, выворачивая с корнем, валила старые деревья, нося по ветру обломанные сучья и застигнутых врасплох, не успевших надежно укрыться, уже мертвых птиц. В разбухшей от воды земле, в склизком буреломе, под потоками воды вогулы не могли воспользоваться ни своим численным преимуществом, ни меткой стрельбой из грозных трехслойных луков, легко пробивающих стальные кольчуги. Сцепившись, как дикие звери, бойцы били друг дружку ножами, душили, стараясь напороть противника лицом на торчащие острые ветви.
— Ка-рий! — словно боевой клич, вырвалось из Василькиного горла. И тут же на его голос бросились двое вогул, стараясь поддеть казака на острые широкие лезвия боевых рогатин.
Парируя, Василько крутанул саблей, и отрубил нападавшему руку чуть выше запястья, но от второго удара уйти не смог, успев только слегка прикрыться рукоятью. Вначале почувствовал в груди тупую боль, потом, теряя равновесие, неожиданно понял, что падает, даже не падает, а кубарем летит вниз с высокого поросшего черемухой холма.
Видя как наседавший на казака отыр выхватывает из-за пояса маленький боевой топор-клевец, Карий с силой послал нож, пригвоздив руку вогула к дереву.
Данила понимал, что если бы с ним было хотя бы десятка три бойцов, да не пищальников, а вооруженных шестоперами да булавами латников, то при такой давке они наверняка опрокинули бы в овраг отряд Бегбелия. Но силы пищальников были на исходе, под вогульским натиском они запаниковали, дрогнули и бросились беспорядочно отступать, обрекая себя на верную смерть.
— Стой! Назад! — надрывно крикнул Данила, но без толку. Стрелки убегали из спасительного бурелома, становясь легкими целями для вогульских стрел.
— Руч, сдавайся! — пронеслось над мечущимся лесом: вогулы перестали стрелять, бросившись догонять бегущих стрелков, чтобы добыть их для князя невредимыми. На открытой поляне их с легкостью ловили арканами, затем, оглушив деревянными колотушками, связывали, для верности засовывая в рот куски заячьей шкуры, вымоченной в рабском зелии.
Карий с горечью понял, что битва окончена, и тщательно подготовленное Яковом Аникиевичем дело провалено. Теперь, несмотря на страшные потери вогулов от малого строгановского отряда, войны с Пелымом не избежать, не откупиться от нее малой княжеской кровью.
Легким ударом сбив противника с ног, Данила выскользнул из бурелома и, ловко уходя от преследователей, бросился вниз, куда кубарем полетел раненый Василько.
По утру Василько был хмурен и зол без меры. Беспрестанно теребив поводья, то и дело поправлял на голове шапку, недобро поглядывая в сторону скрывавшегося в белесом тумане Чусовского городка.
— Слышь, Данила, как мыслишь, отчего это Строгановы все на великомучеников норовят воевать?
— Волчий лов был на тирона, а против Бегбелия идем на стратилата. Вот, если хочешь, и тайный умысел!
— Плевать я хотел на их умысел! — вспыхнул казак. — Коли есть у человека вольная воля, так он и своим умом как-нибудь обойдется, без господских желаний!
Карий посмотрел на казака и покачал головою:
— Смотри, Василько, как бы твоя воля в колодки не загнала. До них путь короткий, да в них долгий.
— Не всякий прут и по закону гнут, — ухмыльнулся Василько. — Не таков я, Данила, чтобы жизнь свою по чужому хотению выправлять! Вот Строгановым послужу малехо, и будет с меня! Не обожгусь более, холопить себя не стану!
Казак довольно рассмеялся и, похлопав по шее Монгола, ласково обратился к коню:
— Ничего, родимой! Мы топереча от смерти заговоренные, век не пропадем. Вогульского князя порежем, и айда на волю: ты к кобылам, я к бабам!
— Все о воле грезишь? Чего ж до сих пор не ушел?
— Собирался, да послушничек-то наш, быстрее меня о воле смекнул, да перед делом Бегбелиевым дал деру!
— Уходил бы с ним. Строганов даже не почесался Савву искать, да и про тебя бы не вспомнил!
— Так-то оно так, — процедил казак, — только не могу за твое добро отпустить одного супротив смерти.
— Почему ж одного? — Карий показал на сопровождающих пищальников. — У меня и отряд имеется.
Василько недоверчиво посмотрел на стрелков и, выругавшись, сказал с укоризной:
— Злой ты, Карий, человек! Немилосердный, жестокий! Хоть в этом дурья послушниковская башка права оказалась! — казак подскакал вплотную к Даниле и заглянул в глаза. — Батюшка с матушкой не остолопом меня породили, к чему ты меня дурнем-то выставляешь? Или не разумею, что сие за прикрытие? И зачем без доспеха налегке едем? И почто благословили идти на мученика?
— Коли все понимаешь, так зачем со мною идешь? — Карий внезапно остановил коня, спрыгивая в еще не прогретую солнцем траву. — У меня ремесло такое, а тебя понапрасну рисковать жизнью я не просил.
— Убьют, так убьют, от судьбы не отвертишься, а только казак Черномыс за свою шкуру паскудиться не станет! — Василько спрыгнул с Монгола и пошел рядом с Данилою. — Должок у меня перед тобою. Великий должок, как перед самим Христом-батюшкой!
Карий остановился и вопросительно посмотрел на казака.
— За то, что в Пыскоре не позволил забить меня до смерти палкою, как взбесившегося пса, — пояснил Василько с жаром. — Не дал пропасть, живым из ада вывел! Сколь живу, столь об этом и помнить буду!
***
К полудню ясное и безоблачное небо стало пропитываться густыми, тревожащими взгляд, красками, вслед за которыми в воздухе повисла вязкая сладковатая духота. Большая гряда тяжелых туч шла с востока, медленно вытесняя с горизонта радужные цвета наступившего северного лета.— На тьму движемся, — показал рукою Василько. — Стратилатовы грозы вещие, да и Бог не к доброму тьму кажет. Поворотим, Данила, назад?
Послышались далекие глухие раскаты и холодный, пришедший с Камня северо-восточный ветер, накрыл всадников ледяным духом.
— Данила! — казак уже кричал в полный голос, — ворочай людей на Чусовую! К чертовым каменьям опосля грозы пойдем!
Вдалеке показались первые всполохи, ветвистые и разлапые, как старые, искореженные бурями прибрежные ели. Царящий в небесах гул нарастал, все смелее пробуя восстающие в своих недрах силы, стремящиеся ниспасть на землю потопом.
— Не молчи, Данила! — надрывался Василько. — Ведаешь сам, нельзя идти! Не учуять в грозу засады, коли нарвемся, перебьют, как озерных уток!
Покрывшееся свинцовой окалиной небо не давало иного света, кроме ослепительно вспыхивающих стремительных молний. Ветер обжег лица ледяной крошкой, сокрушая над головами всадников гибнущие от стужи летние небеса.
— Поздно, — спокойно ответил Карий и, показывая рукой по сторонам, крикнул оторопевшему Васильке: — Направо пойдешь — убит будешь; налево пойдешь — смерть найдешь.
— Ах ты, Господи! — казак в ужасе перекрестился и, спрыгнув с коня, плюхнулся наземь.
В грозных громовых раскатах послышался тонкий голос летящих в темноте стрел, и вот уже две стрелы впились в грудь Якунки Веселого, а третья угодила лошади в брюхо. Обезумевшее от боли животное бросилось в галоп, скидывая с себя умирающего стрелка.
Пищальники быстро спрыгивали с коней, прячась за первыми попавшимися кочками и корягами, беспорядочно паля в непроглядную мрачную Парму.
Умирающий Якунка жадно хватал ртом воздух, тщетно силясь вырвать из груди длинные, оперенные совиными перьями, вогульские стрелы. Захлебываясь идущей со рта кровавой пеной, звал на помощь, беспрестанно повторяя клокочущим голосом: «Братцы, пособите…»
На мгновение встала неожиданная тишина, но и ее было достаточно для того, чтобы потоки ледяной воды яростно хлынули с раскаленных небес на землю.
— Эй, руч! — послышался крик с черной стороны леса. — Не прячься, выходи говорить!
— Почто с тобой толковать, бесово отродье? — в ответ закричал Василько. — Ты людского языка не ведаешь, а по-звериньски мы не балакаем!
— Мой знает, это твой не знает! — зло крикнул вогульский толмач. — Руч глупый, как заяц!
— Тьфу ты, окаянный, — Василько утер ладонью лицо от заливавших глаза потоков воды. — Давай, умник, сказывай, а не пяты языком чеши!
На мгновение толмач задумался над словами казака и, не найдясь, что ответить, сразу перешел к делу.
— Пищаль вода не стрелять, лук стрелять. Руч пришел мало. Мы будем легко перебить. Князь звать руч рабы. Кормить станет! Баба давать станет!
— А кишка у вашего князя через рот не выскочит? — расхохотался казак. — У нас греческий огонь имеется, он в воде еще шибче горит! Так что передай князю, что прежде нашей смерти все ваше племя бесовское попалим!
И опять со стороны вогул установилось тревожное бесконечно долгое молчание.
— Руч! — раздался голос толмача, — князь предлагать поединок. Твой побеждать — тогда жить!
— Годится! — вместо Васильки согласно крикнул Карий. — Выводи поединщика!
— Да ты что удумал, Данила! — горячо зашептал казак. — В ловушку же манят! В ближнем бою вогульцы слабее нашего будут, про то и сами ведают! Пока ливень — к нам не сунутся, да и стрелять им тоже не с руки. Подождем!
— А после огнем греческим пожгем?
— Да брось ты, — махнул рукой Василько, — так, ради словца красного на язык подвернулось.
В дождевой зыби показалась невысокая кряжистая фигура вогульского поединщика с длинной рогатиной, в рыбьих доспехах и закрывавшей лицо медной совиной личиной. Мутная пелена воды размазывала, скрадывала очертания, укрывая от глаз притаившихся в укрытии русских движения вражеского бойца.
Карий встал в полный рост и медленно двинулся навстречу вогульскому отыру.
— Зря, ей Богу, зря! — Василько ударил кулаком оземь, оттолкнув в сторону ставшую бесполезной пищаль. — Почто ты, Данилушко, ранней смерти себе ищешь?
Тяжелые ледяные капли били Карего по лицу, стремительно стекая вниз, уже не задерживаясь в насквозь пропитанном водою кафтане. Мгновение — он выхватил ятаган и стремительно бросился вперед, к поединщику, неподвижно стоявшему на лесной опушке.
Из темноты разом ударили прятавшиеся вогульские лучники. Путаясь в дождевых нитях, длинные стрелы летели медленнее, и Даниле удавалось уходить от их смертоносных жал, подбираясь все ближе к изготовившемуся к схватке противнику.
Вогульский поединщик не успел даже защититься, когда кривое лезвие ятагана, разорвав непрочный рыбий панцирь, мягко вошло в живот. Только тогда Карий понял, какой незатейливой охотничьей хитростью провели вогулы опытного бойца. Они выставили на поединок мертвого воина, убитого пищальниками во время грозовой перестрелки, подняв и укрепив его тело между деревьями с помощью связанных друг с другом сухожилий.
Увидев замешательство Карего возле неподвижного тела, Василько по-медвежьи заревел и, выхватив саблю, бросился на помощь атаману. Перехватив пищали за стволы, чтобы использовать их как дубины, вслед за ним двинулись вышколенные немецкими ландскнехтами строгановские стрелки.
Разыгравшаяся буря, выворачивая с корнем, валила старые деревья, нося по ветру обломанные сучья и застигнутых врасплох, не успевших надежно укрыться, уже мертвых птиц. В разбухшей от воды земле, в склизком буреломе, под потоками воды вогулы не могли воспользоваться ни своим численным преимуществом, ни меткой стрельбой из грозных трехслойных луков, легко пробивающих стальные кольчуги. Сцепившись, как дикие звери, бойцы били друг дружку ножами, душили, стараясь напороть противника лицом на торчащие острые ветви.
— Ка-рий! — словно боевой клич, вырвалось из Василькиного горла. И тут же на его голос бросились двое вогул, стараясь поддеть казака на острые широкие лезвия боевых рогатин.
Парируя, Василько крутанул саблей, и отрубил нападавшему руку чуть выше запястья, но от второго удара уйти не смог, успев только слегка прикрыться рукоятью. Вначале почувствовал в груди тупую боль, потом, теряя равновесие, неожиданно понял, что падает, даже не падает, а кубарем летит вниз с высокого поросшего черемухой холма.
Видя как наседавший на казака отыр выхватывает из-за пояса маленький боевой топор-клевец, Карий с силой послал нож, пригвоздив руку вогула к дереву.
Данила понимал, что если бы с ним было хотя бы десятка три бойцов, да не пищальников, а вооруженных шестоперами да булавами латников, то при такой давке они наверняка опрокинули бы в овраг отряд Бегбелия. Но силы пищальников были на исходе, под вогульским натиском они запаниковали, дрогнули и бросились беспорядочно отступать, обрекая себя на верную смерть.
— Стой! Назад! — надрывно крикнул Данила, но без толку. Стрелки убегали из спасительного бурелома, становясь легкими целями для вогульских стрел.
— Руч, сдавайся! — пронеслось над мечущимся лесом: вогулы перестали стрелять, бросившись догонять бегущих стрелков, чтобы добыть их для князя невредимыми. На открытой поляне их с легкостью ловили арканами, затем, оглушив деревянными колотушками, связывали, для верности засовывая в рот куски заячьей шкуры, вымоченной в рабском зелии.
Карий с горечью понял, что битва окончена, и тщательно подготовленное Яковом Аникиевичем дело провалено. Теперь, несмотря на страшные потери вогулов от малого строгановского отряда, войны с Пелымом не избежать, не откупиться от нее малой княжеской кровью.
Легким ударом сбив противника с ног, Данила выскользнул из бурелома и, ловко уходя от преследователей, бросился вниз, куда кубарем полетел раненый Василько.
Глава 10. Гори жарче, свети ярче
Прошедшая над Чусовой буря с невиданными доселе лютыми ветрами и бьющими градом ливнями сменилась томительными жаркими днями сердцевины лета.
Над окруженном со всех сторон Чусовском городке стояли томительные жгучие запахи, смешанные из едкого дыма солеварен и разносимого ветрами по реке знойного духа щедро цветущих прибрежных трав. Все чаще по вечерам слышались волнующие призывные девичьи песни, а по ночам над залитой луной гладью чудились горячие вздохи, заглушаемые безудержным стрекотом кузнечиков. На притаившуюся в ожидании землю надвигалась макушка лета, приближался Купалов день.
Вот уже месяц Максимка Строганов вставал на восходе, еще до привычного шума работного люда, и забирался на башенку отчего двора слушать Дуняшино пение.
Звуки горделиво неслись над рекой и, отразившись от правобережных скал, воспаряли над городком и, возносясь, таяли в небесных высях.
— Не ранехо ли ты, Максимка, девкиным пением стал заслушиваться?
Максимка вздрогнул от раздавшегося за спиной нежданного голоса отцовского приказчика Истомы.
— Гляди, соколик, изловит да оседлает беспутная, что и батюшка не пособит горюшку!
— Отчего ж она беспутная? — замявшись, спросил Строганов. — Девица вроде…
— Девица, что в решете водица: глядишь, тут была, да вся через дыры утекла! — ухмыльнулся Истома. — Говорят тебе, не заглядывайся на девку, не ровен час какая возьмет, да присушит.
— А кабы и присушила! — лицо Максимки вспыхнуло стыдливым детским румянцем. — Любо на нее смотреть, а песни — век бы слушал!
Приказчик хотел было назвать мальчика дурнем, да вовремя остановился, укоризненно покачав головой:
— По себе птаху выбирать надобно. Не ровня она тебе. Да и старше твоего будет — вон вся округлилась, да в девичий цвет вошла! Ей не отроча, а муж надобен!
— Значит, подождет, пока я в мужеские года войду! — решительно ответил Максимка.
— Девка и есть девка: одному жена, да для всех нежна, — лукаво промолвил Истома. — Коли желание не остынет, и так в волю потешиться сможешь!
Максимка гневно затряс кудрявой головой:
— Я не хочу так! Она меня одного любить станет!
— Подрастешь, так захочешь! — знающе сказал Истома, похлопав мальчика по плечу. — Строгановы на том и стоят, что берут не то, что позволено по закону, а то, чего пожелают!
— Все идут, и я пойду, не куковать же мне в городке с мужними бабами! — девушка посмотрела на Максимку, пожимая плечами. — Тебе какая печаль?
— Что если на кострах целоваться станут, да в реке купаться нагими… — волнуясь промолвил Максимка. — Ты тоже будешь?
— Мал ты еще, чтобы тебе о таких вещах сказывать! — захихикала Дуняша. — Может, и буду, а может, только на других глядеть стану! Не решила того. Был бы ты постарше, о сем бы вдоволь потолковали.
От волнения Максимка до крови закусил губу:
— Вот Истома считает, что я вовсе не мал. Как с ровным говорит. Приказчик, и тот со мною честь знает…
— Ну это он не тебе, себе честь делает, — заметила Дуняша. — Истома, хоть и приказчик, а на деле холоп строгановский! Вот и надеется по-холопьему, что ты подрастешь, и его не забудешь, за его рабскую учтивость заплатишь милостью.
— А ты от меня милости не хочешь подождать? — Максимка с надеждою заглянул в смеющиеся девичьи глаза. — Еще годков пять, и я в силу войду. Мы, Строгановы, ранние…
— Как же ты меня вознаградишь, коли услужу? — лукаво прищурилась Дуняша. — Денег дашь, али светлым теремом пожалуешь?
— Коли не станешь с мужиками знаться, и замуж ни за кого не пойдешь, так я за твою верность на тебе женюсь! — выпалил Максимка, утирая рукавом выступивший на лбу пот.
— Так тебе батюшка и позволил на простой девке ожениться! —рассмеялась Дуняша. — Вам девок из другого теста подыскивают, все одно, что породистых кобылиц!
— Супротив строгановского слова никто не устоит! — целуя нательный крест, истово перекрестился Максимка. — И батюшка про то крепко знает. Про то сам Аника всем своим потомкам заповедовал!
Дуняша снисходительно посмотрела на мальчика и ласково потрепала его по вихрастой голове:
— Ты малец еще, чего с неоперившегося отрока возьмешь? Нашлепает батюшка по заду вицей — и все твои словеса растают, как соль в водице.
— Коли сказал — так и будет! Строганов говорит все одно, что по живому режет. Старик то был или малец, не все ли равно? Отрезанный ломоть назад не приставишь.
Дуняша смеясь толкнула от себя Максимку и, видя как он неловко растянулся перед ней на земле, задорно сказала:
— Будет чушь-то молоть! Скоро к девкам на хороводы убегу, вот веселие где будет! Парни в шитых рубахах станут степенно похаживать мимо, да так и будут глазки о нас точить! — девушка мечтательно зажмурилась. — Хочешь, светик мой ясный, пока что для тебя одного спою да станцую?
В ответ Максимка утвердительно качнул головою.
Разгоряченная танцем, объятая радостным нетерпением Дуняша казалась мальчику алым цветком, который кружится в порыве ветра всего мгновение, который был рядом, да ускользнул из рук.
Максимка, внимая купальской ночи, дрожал от страха, прижимая к груди подсунутый Истомою охотничий свисток, для отпугивания беспокойных лешаков и неугомонных русалок.
— Ты, Максимушка, коли леший шалить будет, али встретишь в лесу какого паскудника за срамным делом, нагую русалию, то близко не подходи, что есть мочи свисти, да скорее ворочайся назад, — наставлял приказчик строгановского сына. — Я с самопалом поджидать стану, коли нечисть погонится, тут мы ее и окрестим!
— Нечистых пули не берут, — задумчиво пробурчал Максимка, — разве серебряных пуль налил?
— Помилуй, зачем же пули? — удивился Истома. — Отборной солью снаряжу! Потом будут, паскудники, до самых Петров и Павлов вымачивать.
— Серебряной пулей было бы вернее.
— Бог с тобой, Максим Яклевич! — рассмеялся Истома, — бесовщины на белом свете столь развелось, что на всех серебра не наберешься! А зарядишь в них солью, так соль опосля к тебе и возвратится! И беса помучишь, и убытку не потерпишь!
Максимка схватил свисток и сломя голову кинулся в темноту, туда, где слышался громкий мужской смех, откуда раздавались веселые манящие девичьи вскрики.
Укрывшись за обросшей мхом почернелой еловой корягой и затаив дыхание, Максимка впервые погружался в настоящую купальскую ночь, таинственную и терпкую, совсем не такую, о которой доводилось ему слышать от старой стряпухи Ярихи.
Посреди большой поляны, глухо закрытой лесом от посторонних взглядов, горело три костра, распаленные живым огнем: маленький, в локоть, другой побольше, в аршин, и просторный, не меньше сажени. Парни и девки, босоногие, одетые в одни рубахи, да увенчатые семитравными венками, с обязательно завитыми в них Иваном-да-Марьей, богородицкой травой и медвежьими ушками, взявшись за руки, вокруг костров вели посолонь нескончаемый хоровод.
Хоровод двигался все быстрее и быстрее, плавные, неспешные движения сменялись порывистыми и быстрыми, размеренные шаги путались, танцующие то и дело начинали семенить, ломая и нарушая прежний, совпадающий с пением ритм. Разгоряченные парни внезапно освобождали руки и, не останавливаясь, обхватывали девушек повыше пояса, стараясь под тонкими рубахами, поймать в ладони колышущиеся девичьи груди. Над кружащимся хороводом послышались тоненькие восклицания и томные вздохи, переливающиеся в неровное пение:
Над окруженном со всех сторон Чусовском городке стояли томительные жгучие запахи, смешанные из едкого дыма солеварен и разносимого ветрами по реке знойного духа щедро цветущих прибрежных трав. Все чаще по вечерам слышались волнующие призывные девичьи песни, а по ночам над залитой луной гладью чудились горячие вздохи, заглушаемые безудержным стрекотом кузнечиков. На притаившуюся в ожидании землю надвигалась макушка лета, приближался Купалов день.
Вот уже месяц Максимка Строганов вставал на восходе, еще до привычного шума работного люда, и забирался на башенку отчего двора слушать Дуняшино пение.
Со восточной, со восточной со сторонки
Расцвели-то все цветы лазоревы…
Звуки горделиво неслись над рекой и, отразившись от правобережных скал, воспаряли над городком и, возносясь, таяли в небесных высях.
— Не ранехо ли ты, Максимка, девкиным пением стал заслушиваться?
Максимка вздрогнул от раздавшегося за спиной нежданного голоса отцовского приказчика Истомы.
— Гляди, соколик, изловит да оседлает беспутная, что и батюшка не пособит горюшку!
— Отчего ж она беспутная? — замявшись, спросил Строганов. — Девица вроде…
— Девица, что в решете водица: глядишь, тут была, да вся через дыры утекла! — ухмыльнулся Истома. — Говорят тебе, не заглядывайся на девку, не ровен час какая возьмет, да присушит.
— А кабы и присушила! — лицо Максимки вспыхнуло стыдливым детским румянцем. — Любо на нее смотреть, а песни — век бы слушал!
Приказчик хотел было назвать мальчика дурнем, да вовремя остановился, укоризненно покачав головой:
— По себе птаху выбирать надобно. Не ровня она тебе. Да и старше твоего будет — вон вся округлилась, да в девичий цвет вошла! Ей не отроча, а муж надобен!
— Значит, подождет, пока я в мужеские года войду! — решительно ответил Максимка.
— Девка и есть девка: одному жена, да для всех нежна, — лукаво промолвил Истома. — Коли желание не остынет, и так в волю потешиться сможешь!
Максимка гневно затряс кудрявой головой:
— Я не хочу так! Она меня одного любить станет!
— Подрастешь, так захочешь! — знающе сказал Истома, похлопав мальчика по плечу. — Строгановы на том и стоят, что берут не то, что позволено по закону, а то, чего пожелают!
***
— Дуняшка, да не смейся ты, — Максимка сердито надул щеки и дернул девушку за рукав нарядного сарафана. — Вон, как перед парнями вырядилась! Небось, ночью вместе с другими в лес пойдешь?— Все идут, и я пойду, не куковать же мне в городке с мужними бабами! — девушка посмотрела на Максимку, пожимая плечами. — Тебе какая печаль?
— Что если на кострах целоваться станут, да в реке купаться нагими… — волнуясь промолвил Максимка. — Ты тоже будешь?
— Мал ты еще, чтобы тебе о таких вещах сказывать! — захихикала Дуняша. — Может, и буду, а может, только на других глядеть стану! Не решила того. Был бы ты постарше, о сем бы вдоволь потолковали.
От волнения Максимка до крови закусил губу:
— Вот Истома считает, что я вовсе не мал. Как с ровным говорит. Приказчик, и тот со мною честь знает…
— Ну это он не тебе, себе честь делает, — заметила Дуняша. — Истома, хоть и приказчик, а на деле холоп строгановский! Вот и надеется по-холопьему, что ты подрастешь, и его не забудешь, за его рабскую учтивость заплатишь милостью.
— А ты от меня милости не хочешь подождать? — Максимка с надеждою заглянул в смеющиеся девичьи глаза. — Еще годков пять, и я в силу войду. Мы, Строгановы, ранние…
— Как же ты меня вознаградишь, коли услужу? — лукаво прищурилась Дуняша. — Денег дашь, али светлым теремом пожалуешь?
— Коли не станешь с мужиками знаться, и замуж ни за кого не пойдешь, так я за твою верность на тебе женюсь! — выпалил Максимка, утирая рукавом выступивший на лбу пот.
— Так тебе батюшка и позволил на простой девке ожениться! —рассмеялась Дуняша. — Вам девок из другого теста подыскивают, все одно, что породистых кобылиц!
— Супротив строгановского слова никто не устоит! — целуя нательный крест, истово перекрестился Максимка. — И батюшка про то крепко знает. Про то сам Аника всем своим потомкам заповедовал!
Дуняша снисходительно посмотрела на мальчика и ласково потрепала его по вихрастой голове:
— Ты малец еще, чего с неоперившегося отрока возьмешь? Нашлепает батюшка по заду вицей — и все твои словеса растают, как соль в водице.
— Коли сказал — так и будет! Строганов говорит все одно, что по живому режет. Старик то был или малец, не все ли равно? Отрезанный ломоть назад не приставишь.
Дуняша смеясь толкнула от себя Максимку и, видя как он неловко растянулся перед ней на земле, задорно сказала:
— Будет чушь-то молоть! Скоро к девкам на хороводы убегу, вот веселие где будет! Парни в шитых рубахах станут степенно похаживать мимо, да так и будут глазки о нас точить! — девушка мечтательно зажмурилась. — Хочешь, светик мой ясный, пока что для тебя одного спою да станцую?
В ответ Максимка утвердительно качнул головою.
Разгоряченная танцем, объятая радостным нетерпением Дуняша казалась мальчику алым цветком, который кружится в порыве ветра всего мгновение, который был рядом, да ускользнул из рук.
***
Купальская ночь томила, дразня возбужденными, не то человечьими, не то звериными, вскриками, заманивала в запретное лесное лоно, рассыпая по еще не успевшей остыть земле мерцающих светляков.Максимка, внимая купальской ночи, дрожал от страха, прижимая к груди подсунутый Истомою охотничий свисток, для отпугивания беспокойных лешаков и неугомонных русалок.
— Ты, Максимушка, коли леший шалить будет, али встретишь в лесу какого паскудника за срамным делом, нагую русалию, то близко не подходи, что есть мочи свисти, да скорее ворочайся назад, — наставлял приказчик строгановского сына. — Я с самопалом поджидать стану, коли нечисть погонится, тут мы ее и окрестим!
— Нечистых пули не берут, — задумчиво пробурчал Максимка, — разве серебряных пуль налил?
— Помилуй, зачем же пули? — удивился Истома. — Отборной солью снаряжу! Потом будут, паскудники, до самых Петров и Павлов вымачивать.
— Серебряной пулей было бы вернее.
— Бог с тобой, Максим Яклевич! — рассмеялся Истома, — бесовщины на белом свете столь развелось, что на всех серебра не наберешься! А зарядишь в них солью, так соль опосля к тебе и возвратится! И беса помучишь, и убытку не потерпишь!
Максимка схватил свисток и сломя голову кинулся в темноту, туда, где слышался громкий мужской смех, откуда раздавались веселые манящие девичьи вскрики.
Укрывшись за обросшей мхом почернелой еловой корягой и затаив дыхание, Максимка впервые погружался в настоящую купальскую ночь, таинственную и терпкую, совсем не такую, о которой доводилось ему слышать от старой стряпухи Ярихи.
Посреди большой поляны, глухо закрытой лесом от посторонних взглядов, горело три костра, распаленные живым огнем: маленький, в локоть, другой побольше, в аршин, и просторный, не меньше сажени. Парни и девки, босоногие, одетые в одни рубахи, да увенчатые семитравными венками, с обязательно завитыми в них Иваном-да-Марьей, богородицкой травой и медвежьими ушками, взявшись за руки, вокруг костров вели посолонь нескончаемый хоровод.
«Неужели здесь и моя Дуняша? — Максимка напряженно вглядывался в сокрытые большими венками девичьи лица. — Пожалуй, вот эта похожа…» Мальчик с досадою ударил рукою по мягкому мху. Повеяло сырым, холодным колодезным духом. Максимка суеверно оглянулся вокруг, ища глазами притаившегося в чащобе лешего, и поспешно перекрестясь, прошептал: «Спасова рука, Богородицын замок, Ангела стрела, сохраните душу мою. Поди прочь, леший!»
Купальная ночка мала,
Златы ключи брала,
Зорю размыкала, росу отпускала,
Роса медовая, трава шелковая…
Хоровод двигался все быстрее и быстрее, плавные, неспешные движения сменялись порывистыми и быстрыми, размеренные шаги путались, танцующие то и дело начинали семенить, ломая и нарушая прежний, совпадающий с пением ритм. Разгоряченные парни внезапно освобождали руки и, не останавливаясь, обхватывали девушек повыше пояса, стараясь под тонкими рубахами, поймать в ладони колышущиеся девичьи груди. Над кружащимся хороводом послышались тоненькие восклицания и томные вздохи, переливающиеся в неровное пение: