Страница:
– Джордж Баренс говорил о возможной гибели России? – перебил я разработчика.
– Говорил, – нехотя отозвался тот. – Однако…
– Постойте, – требовательно продолжил я. – Именно поэтому он требовал прислать оперативников?
– Да. Но отдел разработки счел его аргументацию недостаточной.
– А почему же нас перед отправкой не поставили в известность о подозрениях Баренса?!
– Руководство, – с трудом скрывая раздражение, произнес голос институтского разума, – исходило из необходимости оценить ситуацию на месте, так сказать, свежим взглядом. А паникерские настроения Баренса, вероятно, связаны с его переутомлением и пребыванием в состоянии непрерывного стресса.
– Насчет стресса – это верно, – криво усмехнулся я. – Однако же, как и требовал наш стационарный агент, институт прислал оперативников, и я, оценивая обстановку вышеупомянутым свежим взглядом, действительно нахожу ее критической.
– Я поставлю в известность руководство о вашем мнении, но предвижу, что ваше задание останется без изменений.
– И все же попробуйте, – с напором потребовал я. – Ладно, конец связи.
– Джокер-1, погодите, у меня для вас информация, – вновь появилась диспетчер.
– Весь внимание, – с трудом подавляя раздражение, отозвался я.
– Помните, вы спрашивали о женском Покровском монастыре в Суздале?
– Да-да, и что же?
– Если не считать духовных подвигов и мощей – почти ничего, но есть один факт, который, вполне вероятно, имеет отношение к делу.
– Я слушаю.
– Вы, должно быть, помните, Иван Грозный – сын второй жены царя Василия III, Елены Глинской. Первой его супругой была Соломонида Сабурова. После многих лет совместной жизни царь расторг брак, не принесший наследника, и заточил несчастную царицу в этом самом монастыре.
– Печальная история, но сомневаюсь, что лорд Баренс отправился туда, чтобы навестить пожилую леди.
– Она уже умерла, – успокоила барышня. – Но суть не в этом. В последние годы жизни Василия III ходили упорные слухи о том, что к моменту заточения царица была на сносях и родила в стенах монастыря ребенка.
– Это слухи или нечто большее? – насторожился я.
– Об этом никому точно не известно. Государь посылал в монастырь две комиссии, но одну из них попросту не пустили дальше ворот обители, другой же было объявлено, что ребенок и впрямь родился, окрещен Георгием, да только вскоре после рождения скончался от оспы. Колоду, известью обмазанную, будто бы гроб царева сына, к осмотру предъявили, да только бояре вскрыть не решились – неровен час оспу подхватишь.
– Вот оно как. Выходит, есть вероятность, что на самом деле царевич жив. И, похоже, каким-то образом Баренс его нашел.
– Не забывайте. Царевич, если таковой существует, старше Ивана Грозного. К тому же вряд ли он сумеет как-то доказать свое происхождение.
– Или да, или нет, – задумчиво проговорил я, – или… может быть. Информация занятная. Конец связи.
В дверь негромко постучали, вернее, этот стук подразумевался негромким, но кулаком, бившим по двери, сделать это тихо было просто невозможно. Едва я успел ответить, как в мою келейку, наклоняя голову, втиснулся обладатель пудовых кулаков – бородатый верзила с голубыми глазами наивного ребенка. Мне уже приходилось видеть его ранее. Он был одним из тех опричников, которые охраняли покои Якоба Гернеля.
– Вас сотник кличет, – громыхнул детина, и испуганные его голосом пауки в углах поспешили свернуть расставленные сети.
Я последовал за провожатым. Но вопреки моим ожиданиям мы не стали сворачивать ни в орденскую церковь, ни в царские палаты. Путь наш лежал к широкому кремлевскому рву, где возле камней строящегося храма толпился народ.
– Что здесь происходит? – встревожился я, когда мы прошли за оцепление стрельцов, замерших с бердышами наизготовку.
– С утра батогами секли, – не меняясь в лице, лениво пояснил мой проводник. – Потом пытки были, а сейчас, поди, казнить начнут.
Толпа горожан, собравшихся поглазеть на представление, должно быть, уже ставшее привычным, кричала, свистела и улюлюкала, заглушая стоны и вопли, доносившиеся с невысокого каменного помоста. Взоры собравшихся были прикованы к обнаженному по пояс громиле в кожаном фартуке, с молодецким выдохом опускавшему кувалду на руки приговоренных. По моей спине пробежал холодок.
– К-кого казнят? – выдавил я, не имея сил оторвать взгляд от потока крови, струящегося по камням.
– Изменщиков, – безучастно отозвался опричник. Между тем палач отложил свое орудие в сторону, давая возможность помощникам сбросить наземь едва живых мучеников. Заслышав громовой бас моего спутника и увидев его черное одеяние, народ вокруг нас умолкал и расступался. Перед нами спиной к лобному месту стояла густая цепь кромешников. Обнаженные сабельные клинки ждали случая вонзиться в тела неведомых противников, дерзнувших отбить терзаемых сотоварищей. Вряд ли таковые здесь могли сыскаться, но суровые лики опричного воинства были полны решимости не допустить нарушения царского замысла.
– Нам туда? – Этот вопрос едва не застрял в горле. Невольный спазм мешал говорить.
За годы военной службы и работы в институте мне значительно чаще, чем хотелось бы, приходилось участвовать во всякого рода кровопролитиях. Но сейчас… Сейчас, глядя, как, устало вытирая пот со лба, флегматичные заплечных дел мастера протыкают железными крючьями живую плоть, я едва держался, чтобы не рухнуть в обморок.
– Не-а, – мотнул головой недобрый молодец. – Сотник велел привести вас на забаву подивиться да ждать тут, когда сам он объявится.
Между тем на каменный помост два опричника под руки втащили немолодого статного мужчину в рваном, грязном рубище. Тело его было покрыто кровоподтеками, седая борода торчала клочьями, и все же через маску страдания на лице ясно просматривалось выражение гордое и несгибаемое. Молодая палаческая поросль втащила к месту предстоящей казни раскаленную жаровню и с деловым видом замерла по обе стороны ее. Душегуб-наставник взял лежащие тут же клещи и положил их на красноватые уголья. Я опустил глаза, не в силах дальше следить за предстоящей расправой.
– Не поворачивайте головы, – раздался за моей спиной тихий голос, едва различимый за воплями и стонами умирающих.
Больше всего в эту секунду мне хотелось как раз повернуть голову. За спиной, вне всякого сомнения, находилась моя ночная гостья.
– Вы едете к Новгороду вместе с Генрихом Штаденом, – продолжила Софья.
– Да, – едва слышно согласился я.
– Не верьте ему, он страшный человек.
– Это верно.
– Рада, что вы понимаете меня. – Она замолчала и мгновение спустя продолжила: – Стало быть, поймете и в другом. Ночью – это был сон. Забудьте и никогда никому о нем не говорите. Особенно вашему дяде. Так будет лучше и для вас, и для меня.
– Я… – Мои слова заглушил нечеловеческий вой отчаяния, и в воздухе смрадно запахло паленым мясом.
– Водой окати, – гаркнул с эшафота палач.
– Лютует, байстрючье семя, – разъяренной коброй прошипела Софья.
– Палач? – уточнил я.
– Ивашка, вылупок Телепнева-Оболенского. Оттого-то прямой крови боится. Недаром мономашья шапка от него ушла!
Голос смолк. Я обернулся, почувствовав движение за спиной. Женщина исчезла так же внезапно, как появилась. Перед моими глазами плыла однообразная масса бородатых лиц, пялящихся на жуткую казнь. Лишь краем глаза я увидел, как удаляется от места казни, проталкиваясь сквозь толпу, какой-то паренек в бараньей шапке.
– О, а вот и сотник, – раздался над головой зычный голос моего конвоира.
Штаден быстро шел, разрезая толпу, молча пятившуюся при его приближении.
– Вы здесь?
– Где же еще? Разве не по вашему повелению этот детинушка приволок меня сюда?
– Все верно, – кивнул Генрих. – Ну, как вам нравится то, что вы видите?
– Неуместная шутка, – оскорбился я.
– Какие уж тут шутки. Как вы полагаете, кто сей несчастный, коего сейчас рвут на части каленым железом?
– Не имею представления.
– Я вам скажу. Его имя – князь Воротынский. До недавних пор этот доблестный воин считался первейшим из московитских воевод. Ныне же – глядите сами.
– Царь уличил его в измене?
– Уличил. Только измены не было и в помине. Я сам участвовал в допросах и готов поклясться на Страшном Суде, что все, в чем обвиняют заговорщиков, – ложь. Царь попросту устрашился знаменитого полководца и оттого послал его на смерть. После очередной победы князь вернулся в Москву и вдруг узнал, что умышлял извести своего государя. Но поскольку ни о каких предуготовлениях к военному мятежу и под пытками выведано не было, в чем я могу вам поручиться, Малюта объявил царю, что этот старый медведь хотел сгубить его ворожбой. Догадайтесь, кто в том злом умысле князю Воротынскому был первый советчик?
– Якоб Гернель?
– Именно так. Полагаю, теперь у вас нет вопросов о том, что побуждает меня страшиться как за свою судьбу, так и за вашу. Ведь если такое происходит с первейшими, то какова цена наших жизней? А теперь уйдем отсюда, я не могу больше этого видеть!
Колокола звонили в московских церквях, и святые отцы с амвона возносили благодарственные молитвы, восхваляя милосердие Господа. Давно уже в их словах не было столько искреннего порыва, сколько в этот день. Под разухабистые песни и музыку гудошников казаки покидали Москву. С радостным облегчением крестились на колокольни хозяева лабазов, а мужья, глядевшие вслед обозу, кряхтя, почесывали проклюнувшиеся рожки.
– Не журись, капитан, – успокаивал меня Лис на канале связи. – Все будет пучком. И на нашей улице перевернется грузовик с конфетами. Щас я к Байде мотнусь, растолкую ему об останкинских видениях – и к тебе. Ты, главное, за это время сам дров не наломай.
– Каких еще дров?
– Преимущественно деревянных. А то ж тебя на минуту оставь – ты если не в застенок угодишь, так под… избушку попадешь.
– Ты сам будь осторожен. Джанибек, хоть и шальная голова, а храбрости и воинской сноровки ему не занимать. К тому же сколько у него людей – одному Богу известно.
– Утри слезу, – осадил меня Лис. – Я уже обо всем позаботился. Тут давеча котейка за рыбкой прибегал. Я ему слово ласковое на ухо шепнул. А потому ждет мурзу пиковый интерес, и чует мое сердце, шо скоро таки дождется.
Лис гарцевал на своем чистокровном английском скакуне впереди растянувшегося на полверсты обоза, с трудом сдерживая резвость застоявшегося коня.
– А вот интересно, – начал Сергей, переводя тему. – Если местный пахан Иван Васильевич Рюрикович, откликающийся на погонялово Грозный, знал, что конвой по дороге бомбанут, неужто он и впрямь загрузил его матценностями по полной? Штрудель напел, шо тут тебе и золотая казна, и меха, и всего, чего хошь, по три порции на каждое рыло.
– Да, – согласился я. – Здешний царь не слишком похож на председателя благотворительного общества.
– Мо-ло-дец! Секешь на лету. Буквально летучий секатор. Но я тебе вот шо скажу. Мы с хлопцами сундуки когда на возы грузили – чуть руки себе не поотрывали. Сомневаюсь я, чтобы царь туда банально кирпичей напихал.
– Да, кстати, – перебил я друга. – Мне тут госпожа Скуратова обмолвилась, будто бы Иван Грозный, как это она сказала: «вылупок Телепнева-Оболенского».
– Ай-ай-ай. Нехорошо сказала, но, по сути, верно. Когда царь Василий III женился на евойной матери, был он уже на излете, и потому, как ни тужился, с потомством у него выходил напряг. Так бы и остался трон без наследника, но тут князь Иван Овчина Телепнев-Оболенский решил грудью полежать за царя и, как мы видим, не посрамил отечества.
– Но, – вспоминая сеанс связи с базой, начал я, – кажется, у Василия III был еще сын от первой жены.
– И все-то он знает! – восхитился Лис. – Да. Ходили такие слухи. Помнится, когда я, прогуливая школьные уроки истории, читал Костомарова, наткнулся как-то на утверждение, что отринутый царевич выжил и стал известным разбойником Кудеяром.
– То есть получается, что Баренс решил короновать разбойника с большой дороги?
– Капитан, не делай большие глаза. Жизнь полна импровизаций. Ща… А ну-ка по-быстрому разубеди меня. Это выходит, что Баренс для него шапку Мономаха тиснул? Ну, это он лоханулся. Кудеяр уже хрен зна когда ласты склеил.
– Стой! Стой! – послышалось впереди колонны.
– Ох не ко времени мы братву помянули! Шо-то я не видел поблизости знака «дорожные работы»!
Он поднял глаза, демонстрируя мне дорогу перед собой. Там, выставив сучковатые ветви, точно оленьи рога, красовался глухой завал.
Глава 13
Обоз с царскими дарами остановился и тут же ощетинился, точно еж, пищалями, саблями и пистолями. Сороки, с интересом наблюдавшие за проезжими, увидев воинственные приготовления, сорвались с насиженных веток и понеслись стремглав по лесу с новостями на хвосте. Лес напряженно стих, только шорох листьев да сорочья трескотня нарушали его гнетущее молчание. Песчинка за песчинкой падали секунды в часах вечности, однако на дороге, ведущей из Москвы к Серпухову, ничего не происходило.
– Ну-тка, – скомандовал атаман Гонта. – Вы, пятеро, направо. Вы – налево. Гляньте по округе, кто тут шуткует.
Мы с Лисом видели, как, подчиняясь команде, сопровождающие обоз всадники скрылись в лесных зарослях, ища притаившегося врага.
– Ну шо, капитан. Как думаешь, это у Джанибека внезапный приступ острого пацифизма случился, или мы какой местный праздник прощелкали? Может, кто на Ивана Купала хворост заготовил?
Между тем Гонта шагом направил своего коня к преграде, оглядываясь поминутно и не опуская пистолетного ствола.
– От же ж бисове лайно! Тут ще и ям хтось накопав!
– Видишь ли, лесная дорога – не самое удачное место для татарской засады. Крымчаки – прекрасные наездники и, насколько я помню, предпочитают сражаться верхом. В лесу же для атаки лавой места нет. Мало того что не развернешься, так еще неровен час коням ноги переломаешь, – задумчиво проговорил я, наблюдая, как присоединившиеся к атаману казаки пытаются растащить поваленные деревья.
– Эт-то верно, – согласился Лис. – Сдается мне, Джанибек под московские стены ходил с небольшим отрядом, а где-нибудь здесь поблизости у него основные силы заныкались. Поэтому он на дороге намусорил, а сам за ними ушпарил. Так что главное наливайло еще впереди.
– Вероятно, так и есть.
– Роспрягайте, хлопцы, коней. Руками тут и до зорьки не управыться, – раздраженно скомандовал Гонта.
– Ну вот и славненько, – прокомментировал Сергей. – А я тут на всяк случай гляну, чем нынче московские цари гетманов жалуют. Шо-то этот кот в мешке подозрительно смахивает на мышеловку.
Между тем часть стражи бросилась выпрягать тягловых лошадей. Прочие, в немалом числе, остались в карауле. Лис повернул коня к ближайшему возу. На месте кучера сидел Гнат Чапеля, держа в одной руке кнут, в другой – обнаженную саблю.
– Вояка! – напустился на него мой напарник. – Герой-подводник, слезай с подводы! Чего сидим? Кого ждем? Я не разглядел, это у тебя шо, телега или ковер-самолет?
– Телега, – после минутного раздумья сообщил казак.
– Редкая сообразительность в столь юном возрасте, – всплеснул руками Лис. – Как, по-твоему, груженая телега по ямам скакать будет?
– Так ведь того… – задумался Чапеля. – А кто его знает.
– Да-а-а, – протянул Сергей, – такая голова болеть не может. Сплошная кость от чела до затылка. Мой близкий, не побоюсь этого слова, недалекий друг! Вынужден сообщить тебе, шо если мы щас эту тачанку не разгрузим, то перетаскивать ее на ту сторону ты будешь самотужки.
– Так атаман же ж не велел, – попробовал возразить опешивший от Лисова напора возница.
– Гнат, ты, часом, не сбрехал, шо горшок с кулешом в лесу оставил? Может, ты его вместо своей бестолковки приделал? Велел – не велел… Разуй глаза, – мой друг соскочил с коня, – давай берись за сундук. Токо ж аккуратненько.
Как и многие прочие, бежавшие на Сечь от холопьей доли, Гнат Чапеля мог безоглядно рубиться в бою, но стоило ему услышать резкий командный окрик – и в душе его что-то переворачивалось, точно и не был он вольным казаком. Сам, вероятно, не понимая, что творит, он бросил кнутовище, вернул в ножны отточенный клинок и схватился за ближайший сундук.
Насколько я мог видеть, сундуки действительно весили немало. Гнат был из породы «сила есть, ума не надо», а в Лисовой силе я был уверен не менее, чем в своей.
– Шо ж они туда поклали-то? – кряхтел запорожец, подавая очередной сундук моему другу.
– Вроде как чернополый говорил, шо меха, – принимая груз, ответил Лис и тотчас словно невзначай разжал пальцы.
Сундук рухнул наземь и развалился.
– Да как ты подаешь, – притворно напустился на казака Сергей и тут же умолк.
Среди разбитых досок, меж собольих шкурок валялись аккуратные двухфунтовые мешки из тех, что используются для засыпки пороха в крепостные мортиры.
– Это ж какого такого зверя мех? – растерянно почесывая затылок, пробормотал Чапеля.
– Это, друже, соболь, – поднимая шкурку, с видом знатока проговорил Лис. – А в мешках… Полный песец.
– Тю-у, – протянул возница. – Ото да…
– Какой «тю», – рявкнул Лис, – атамана зови!..
Если в армии Вишневецкого имелись проблемы с порохом, то по приходе этого обоза они должны были решиться надолго. Две трети всей поклажи, считая провиант и нехитрый скарб казаков, составляло именно огневое зелье.
– Это шо ж такое получается, – возмущался Гонта, потрясая зажатым в кулаке перначем. – То ж, по всему, зрада[29] выходит!
– Выходит, выходит, – успокаивал его Лис. – Это тебе от царя за монастырское сидение гостинчик. Неровен час налетели бы татары, экий бы здесь чертопляс вышел!
Слушая Лиса, я живо представил себе, как могли бы развиваться события в случае возможного боя. Первая же пуля, угодившая в сундук с царскими дарами, устроила бы такой фейерверк, что любой выживший должен был благодарить Всевышнего за чудесное спасение.
– Да ладно, атаман. Не горюй. Порох все же, не пыль с дороги. А такого еще не было, чтоб нам чужое добро не пригодилось!
Как обычно, Лис нашел верный подход к казачьей душе. Слова о чужом добре тут же успокоили Гонту, и обоз продолжил путь по расчищенной дороге, едва освещенной алым закатным солнцем.
При таком раскладе выходило, что в щедрости своей Генрих Штаден приготовил богатый сюрприз не только для казачьей вольницы, но и для Джанибека. Впрочем, насколько я помнил турецкую манеру боя (а татарская, вероятно, мало от нее отличалась), мурза не мчал на лихом коне впереди атакующего войска. Лишь когда победа казалась несомненной, он бросался во главе мюридов[30], чтобы поставить эффектную точку в выигранном сражении. А уж то, что татарских всадников при штурме обоза поляжет несметно, так это ж кому какое счастье. Что среди прочих грузов не окажется пороха, никто никому не обещал.
Дороги Московской Руси в эти годы были, пожалуй, самыми пустыми в Европе. Еще полвека назад, при суровом деде нынешнего царя, Иване III, по ним шла оживленная торговля, нынче же – за все время стояния здесь не появился ни один возок и ни один всадник. Лишь несколько пешцев, бредущих в Москву на богомолье, озадаченно глядя на занятых делом казаков, с опаскою прошествовали мимо.
По их словам, дорога впереди была свободна аж до Серпухова, где сейчас располагался лагерь гетмана Вишневецкого.
Наконец лес кончился, открыв взорам казачьей вольницы широкий заливной луг, поросший высоким разнотравьем. Луг тянулся от леса до горизонта, где, судя по туманной дымке, катила воды какая-то река.
– Далее не пойдем, – повернувшись к возам, скомандовал Гонта. – Здесь лагерем станем.
– Точно, точно, – поддержал его Лис. – Место славное – и коней в ночное выгнать есть куда, и самим привольно.
– Лис, – вмешался я на канале закрытой связи. – Пожалуй, не стоит здесь останавливаться. Темень густая, высокая трава. Татарам несложно будет подобраться к спящему лагерю.
– Правильно мыслишь, стратег, – с какой-то мурлыкающей интонацией в голосе проговорил Сергей. – И Джанибек, если он, конечно, тут, небось так же шурупает. А оно ж, как говорят в боксе, близок локоть, да кулак ближе. Ладно, не отвлекай, мне тут еще с Гонтой почирикать надо, а там вон уже заждались.
Лис перевел взгляд на одно из деревьев, красовавшееся на опушке. Среди листвы двумя зелеными маяками высвечивали огромные кошачьи глаза.
– Схожу прогуляюсь на сон грядущий…
Связь исчезла. От происходящего на Серпуховском тракте мысли обратились к делам московским. Картина пыток и казней не шла из головы, а в ушах звучали последние слова, брошенные растерзанным полководцем: «Благодарю тебя, Господи, что умираю безвинным!»
Жалкий свечной огарок, не доеденный милосердными крысами, едва освещал притаившийся в углу образ Спаса. Из узкой щели бойницы тянуло ночным ветром, и колеблющееся пламя бросало мрачную тень далекого пожара на высокое божье чело. В коридоре послышались тяжелые шаги и чьи-то голоса. Я напрягся, предчувствуя недоброе. Здравый смысл подсказывал, что, покуда царю есть нужда во мне, опасаться нечего, но рассчитывать на здравомыслие этого государя, увы, не приходилось.
В дверь грохнули.
– Эй! На молитву выходи.
– Какая еще молитва, – пробормотал я, понимая, что, хотя заботами дерптского пастора Векермана в Москве уже сооружен первый лютеранский собор, идея стоять всенощную меня вовсе не прельщала.
– Давай, давай! Выходи, – вновь послышалось из-за двери.
– Да что за ерунда, – тихо проговорил я, но тут дверь распахнулась. В темном проеме, освещаемом лишь зажатой в кулаке толстенной свечой, громоздился давешний опричник, водивший меня на «экскурсию».
– Нешто оглох?
– Почтеннейший, – начал я. – Полагаю, для вас не тайна, что я придерживаюсь иного церковного обряда, нежели вы.
– Велика забота. Богу слово человецей отовсюду слышно. А у меня повеление государево: кто есть в этих стенах – на молитву звать. Вот на. – Он протянул мне черное одеяние с капюшоном. – Поверх мирского платья вздень, и хорош будет.
Я с сомнением принял из рук опричника протянутый сверток. Конечно, можно было упереться, а при желании – и вовсе потребовать имперского посла, но, боюсь, ничем хорошим это не закончилось бы.
– Господь моя защита, – пробормотал я, облекаясь в бесформенный черный балахон.
Длинная вереница полумонахов-полуразбойников, с нищенской гнусавостью выпевая слова псалма, втягивалась в распахнутые ворота собора. Фунтовые свечи, зажатые в руках каждого молящегося, едва уступали по величине поясному мечу. Исходившее от них благовоние тяжелым облаком висело под сводами храмов. Может, это было странным оптическим обманом, но лица святых, изображенные на многочисленных иконах и фресках, украшавших стены, казались испуганными.
– Опустите немедленно очи долу, – послышался рядом тихий шепот Генриха Штадена. – Не рыскайте взором, точно конокрад на ярмарке. Здесь такого не любят. Шевелите губами вслед за всеми да погромче твердите: «Аминь!»
Между тем священник в митре, головном уборе, названном почему-то именем бога, долгое время конкурировавшего с Иисусом, начал распевное богослужение с раззолоченного амвона. Я поспешил исполнить рекомендацию Штадена.
– Аминь, – раз за разом твердил я, присоединяя свой голос к множеству иных.
Как по мне, этот слитный рев более походил на ответ, который следовал за приветствием на праздничном смотре войск. Но, кажется, до этого никому не было дела.
Внезапно голоса опричников стихли, и я вполне явственно услышал заунывные причитания, не слишком вязавшиеся с образом человека, именуемого Грозным.
– …Ибо многогрешен аз. Кровь на мне и лютость зверия. Душою осквернен есмь… и телом изъязвлен, ибо прельстился я багряницею светлости и злата блещанием… и в разбойники впал делом и помыслом… Аще и жив есмь, но богу скаредными своими делами паче мертвеца смраднейший и гнуснейший… сего ради, всеми ненавидим есмь…
Далее следовал обширный список ветхозаветных персонажей, на которых, судя по всему, равнялся царь и великий князь всея Руси в деяниях своих – от Каина-братоубийцы до Рувима, осквернившего отцовское ложе. Что касается последнего, то я слабо себе представлял, каким именно образом Иван, потерявший отца в трехлетнем возрасте, мог совершить такое преступление. Разве что в младенчестве с ним случился некий конфуз, о котором он вряд ли мог помнить.
– Говорил, – нехотя отозвался тот. – Однако…
– Постойте, – требовательно продолжил я. – Именно поэтому он требовал прислать оперативников?
– Да. Но отдел разработки счел его аргументацию недостаточной.
– А почему же нас перед отправкой не поставили в известность о подозрениях Баренса?!
– Руководство, – с трудом скрывая раздражение, произнес голос институтского разума, – исходило из необходимости оценить ситуацию на месте, так сказать, свежим взглядом. А паникерские настроения Баренса, вероятно, связаны с его переутомлением и пребыванием в состоянии непрерывного стресса.
– Насчет стресса – это верно, – криво усмехнулся я. – Однако же, как и требовал наш стационарный агент, институт прислал оперативников, и я, оценивая обстановку вышеупомянутым свежим взглядом, действительно нахожу ее критической.
– Я поставлю в известность руководство о вашем мнении, но предвижу, что ваше задание останется без изменений.
– И все же попробуйте, – с напором потребовал я. – Ладно, конец связи.
– Джокер-1, погодите, у меня для вас информация, – вновь появилась диспетчер.
– Весь внимание, – с трудом подавляя раздражение, отозвался я.
– Помните, вы спрашивали о женском Покровском монастыре в Суздале?
– Да-да, и что же?
– Если не считать духовных подвигов и мощей – почти ничего, но есть один факт, который, вполне вероятно, имеет отношение к делу.
– Я слушаю.
– Вы, должно быть, помните, Иван Грозный – сын второй жены царя Василия III, Елены Глинской. Первой его супругой была Соломонида Сабурова. После многих лет совместной жизни царь расторг брак, не принесший наследника, и заточил несчастную царицу в этом самом монастыре.
– Печальная история, но сомневаюсь, что лорд Баренс отправился туда, чтобы навестить пожилую леди.
– Она уже умерла, – успокоила барышня. – Но суть не в этом. В последние годы жизни Василия III ходили упорные слухи о том, что к моменту заточения царица была на сносях и родила в стенах монастыря ребенка.
– Это слухи или нечто большее? – насторожился я.
– Об этом никому точно не известно. Государь посылал в монастырь две комиссии, но одну из них попросту не пустили дальше ворот обители, другой же было объявлено, что ребенок и впрямь родился, окрещен Георгием, да только вскоре после рождения скончался от оспы. Колоду, известью обмазанную, будто бы гроб царева сына, к осмотру предъявили, да только бояре вскрыть не решились – неровен час оспу подхватишь.
– Вот оно как. Выходит, есть вероятность, что на самом деле царевич жив. И, похоже, каким-то образом Баренс его нашел.
– Не забывайте. Царевич, если таковой существует, старше Ивана Грозного. К тому же вряд ли он сумеет как-то доказать свое происхождение.
– Или да, или нет, – задумчиво проговорил я, – или… может быть. Информация занятная. Конец связи.
В дверь негромко постучали, вернее, этот стук подразумевался негромким, но кулаком, бившим по двери, сделать это тихо было просто невозможно. Едва я успел ответить, как в мою келейку, наклоняя голову, втиснулся обладатель пудовых кулаков – бородатый верзила с голубыми глазами наивного ребенка. Мне уже приходилось видеть его ранее. Он был одним из тех опричников, которые охраняли покои Якоба Гернеля.
– Вас сотник кличет, – громыхнул детина, и испуганные его голосом пауки в углах поспешили свернуть расставленные сети.
Я последовал за провожатым. Но вопреки моим ожиданиям мы не стали сворачивать ни в орденскую церковь, ни в царские палаты. Путь наш лежал к широкому кремлевскому рву, где возле камней строящегося храма толпился народ.
– Что здесь происходит? – встревожился я, когда мы прошли за оцепление стрельцов, замерших с бердышами наизготовку.
– С утра батогами секли, – не меняясь в лице, лениво пояснил мой проводник. – Потом пытки были, а сейчас, поди, казнить начнут.
Толпа горожан, собравшихся поглазеть на представление, должно быть, уже ставшее привычным, кричала, свистела и улюлюкала, заглушая стоны и вопли, доносившиеся с невысокого каменного помоста. Взоры собравшихся были прикованы к обнаженному по пояс громиле в кожаном фартуке, с молодецким выдохом опускавшему кувалду на руки приговоренных. По моей спине пробежал холодок.
– К-кого казнят? – выдавил я, не имея сил оторвать взгляд от потока крови, струящегося по камням.
– Изменщиков, – безучастно отозвался опричник. Между тем палач отложил свое орудие в сторону, давая возможность помощникам сбросить наземь едва живых мучеников. Заслышав громовой бас моего спутника и увидев его черное одеяние, народ вокруг нас умолкал и расступался. Перед нами спиной к лобному месту стояла густая цепь кромешников. Обнаженные сабельные клинки ждали случая вонзиться в тела неведомых противников, дерзнувших отбить терзаемых сотоварищей. Вряд ли таковые здесь могли сыскаться, но суровые лики опричного воинства были полны решимости не допустить нарушения царского замысла.
– Нам туда? – Этот вопрос едва не застрял в горле. Невольный спазм мешал говорить.
За годы военной службы и работы в институте мне значительно чаще, чем хотелось бы, приходилось участвовать во всякого рода кровопролитиях. Но сейчас… Сейчас, глядя, как, устало вытирая пот со лба, флегматичные заплечных дел мастера протыкают железными крючьями живую плоть, я едва держался, чтобы не рухнуть в обморок.
– Не-а, – мотнул головой недобрый молодец. – Сотник велел привести вас на забаву подивиться да ждать тут, когда сам он объявится.
Между тем на каменный помост два опричника под руки втащили немолодого статного мужчину в рваном, грязном рубище. Тело его было покрыто кровоподтеками, седая борода торчала клочьями, и все же через маску страдания на лице ясно просматривалось выражение гордое и несгибаемое. Молодая палаческая поросль втащила к месту предстоящей казни раскаленную жаровню и с деловым видом замерла по обе стороны ее. Душегуб-наставник взял лежащие тут же клещи и положил их на красноватые уголья. Я опустил глаза, не в силах дальше следить за предстоящей расправой.
– Не поворачивайте головы, – раздался за моей спиной тихий голос, едва различимый за воплями и стонами умирающих.
Больше всего в эту секунду мне хотелось как раз повернуть голову. За спиной, вне всякого сомнения, находилась моя ночная гостья.
– Вы едете к Новгороду вместе с Генрихом Штаденом, – продолжила Софья.
– Да, – едва слышно согласился я.
– Не верьте ему, он страшный человек.
– Это верно.
– Рада, что вы понимаете меня. – Она замолчала и мгновение спустя продолжила: – Стало быть, поймете и в другом. Ночью – это был сон. Забудьте и никогда никому о нем не говорите. Особенно вашему дяде. Так будет лучше и для вас, и для меня.
– Я… – Мои слова заглушил нечеловеческий вой отчаяния, и в воздухе смрадно запахло паленым мясом.
– Водой окати, – гаркнул с эшафота палач.
– Лютует, байстрючье семя, – разъяренной коброй прошипела Софья.
– Палач? – уточнил я.
– Ивашка, вылупок Телепнева-Оболенского. Оттого-то прямой крови боится. Недаром мономашья шапка от него ушла!
Голос смолк. Я обернулся, почувствовав движение за спиной. Женщина исчезла так же внезапно, как появилась. Перед моими глазами плыла однообразная масса бородатых лиц, пялящихся на жуткую казнь. Лишь краем глаза я увидел, как удаляется от места казни, проталкиваясь сквозь толпу, какой-то паренек в бараньей шапке.
– О, а вот и сотник, – раздался над головой зычный голос моего конвоира.
Штаден быстро шел, разрезая толпу, молча пятившуюся при его приближении.
– Вы здесь?
– Где же еще? Разве не по вашему повелению этот детинушка приволок меня сюда?
– Все верно, – кивнул Генрих. – Ну, как вам нравится то, что вы видите?
– Неуместная шутка, – оскорбился я.
– Какие уж тут шутки. Как вы полагаете, кто сей несчастный, коего сейчас рвут на части каленым железом?
– Не имею представления.
– Я вам скажу. Его имя – князь Воротынский. До недавних пор этот доблестный воин считался первейшим из московитских воевод. Ныне же – глядите сами.
– Царь уличил его в измене?
– Уличил. Только измены не было и в помине. Я сам участвовал в допросах и готов поклясться на Страшном Суде, что все, в чем обвиняют заговорщиков, – ложь. Царь попросту устрашился знаменитого полководца и оттого послал его на смерть. После очередной победы князь вернулся в Москву и вдруг узнал, что умышлял извести своего государя. Но поскольку ни о каких предуготовлениях к военному мятежу и под пытками выведано не было, в чем я могу вам поручиться, Малюта объявил царю, что этот старый медведь хотел сгубить его ворожбой. Догадайтесь, кто в том злом умысле князю Воротынскому был первый советчик?
– Якоб Гернель?
– Именно так. Полагаю, теперь у вас нет вопросов о том, что побуждает меня страшиться как за свою судьбу, так и за вашу. Ведь если такое происходит с первейшими, то какова цена наших жизней? А теперь уйдем отсюда, я не могу больше этого видеть!
Колокола звонили в московских церквях, и святые отцы с амвона возносили благодарственные молитвы, восхваляя милосердие Господа. Давно уже в их словах не было столько искреннего порыва, сколько в этот день. Под разухабистые песни и музыку гудошников казаки покидали Москву. С радостным облегчением крестились на колокольни хозяева лабазов, а мужья, глядевшие вслед обозу, кряхтя, почесывали проклюнувшиеся рожки.
– Не журись, капитан, – успокаивал меня Лис на канале связи. – Все будет пучком. И на нашей улице перевернется грузовик с конфетами. Щас я к Байде мотнусь, растолкую ему об останкинских видениях – и к тебе. Ты, главное, за это время сам дров не наломай.
– Каких еще дров?
– Преимущественно деревянных. А то ж тебя на минуту оставь – ты если не в застенок угодишь, так под… избушку попадешь.
– Ты сам будь осторожен. Джанибек, хоть и шальная голова, а храбрости и воинской сноровки ему не занимать. К тому же сколько у него людей – одному Богу известно.
– Утри слезу, – осадил меня Лис. – Я уже обо всем позаботился. Тут давеча котейка за рыбкой прибегал. Я ему слово ласковое на ухо шепнул. А потому ждет мурзу пиковый интерес, и чует мое сердце, шо скоро таки дождется.
Лис гарцевал на своем чистокровном английском скакуне впереди растянувшегося на полверсты обоза, с трудом сдерживая резвость застоявшегося коня.
– А вот интересно, – начал Сергей, переводя тему. – Если местный пахан Иван Васильевич Рюрикович, откликающийся на погонялово Грозный, знал, что конвой по дороге бомбанут, неужто он и впрямь загрузил его матценностями по полной? Штрудель напел, шо тут тебе и золотая казна, и меха, и всего, чего хошь, по три порции на каждое рыло.
– Да, – согласился я. – Здешний царь не слишком похож на председателя благотворительного общества.
– Мо-ло-дец! Секешь на лету. Буквально летучий секатор. Но я тебе вот шо скажу. Мы с хлопцами сундуки когда на возы грузили – чуть руки себе не поотрывали. Сомневаюсь я, чтобы царь туда банально кирпичей напихал.
– Да, кстати, – перебил я друга. – Мне тут госпожа Скуратова обмолвилась, будто бы Иван Грозный, как это она сказала: «вылупок Телепнева-Оболенского».
– Ай-ай-ай. Нехорошо сказала, но, по сути, верно. Когда царь Василий III женился на евойной матери, был он уже на излете, и потому, как ни тужился, с потомством у него выходил напряг. Так бы и остался трон без наследника, но тут князь Иван Овчина Телепнев-Оболенский решил грудью полежать за царя и, как мы видим, не посрамил отечества.
– Но, – вспоминая сеанс связи с базой, начал я, – кажется, у Василия III был еще сын от первой жены.
– И все-то он знает! – восхитился Лис. – Да. Ходили такие слухи. Помнится, когда я, прогуливая школьные уроки истории, читал Костомарова, наткнулся как-то на утверждение, что отринутый царевич выжил и стал известным разбойником Кудеяром.
– То есть получается, что Баренс решил короновать разбойника с большой дороги?
– Капитан, не делай большие глаза. Жизнь полна импровизаций. Ща… А ну-ка по-быстрому разубеди меня. Это выходит, что Баренс для него шапку Мономаха тиснул? Ну, это он лоханулся. Кудеяр уже хрен зна когда ласты склеил.
– Стой! Стой! – послышалось впереди колонны.
– Ох не ко времени мы братву помянули! Шо-то я не видел поблизости знака «дорожные работы»!
Он поднял глаза, демонстрируя мне дорогу перед собой. Там, выставив сучковатые ветви, точно оленьи рога, красовался глухой завал.
Глава 13
Проблемы любят тех, кто умеет их решать.
Гарри Трумэн
Обоз с царскими дарами остановился и тут же ощетинился, точно еж, пищалями, саблями и пистолями. Сороки, с интересом наблюдавшие за проезжими, увидев воинственные приготовления, сорвались с насиженных веток и понеслись стремглав по лесу с новостями на хвосте. Лес напряженно стих, только шорох листьев да сорочья трескотня нарушали его гнетущее молчание. Песчинка за песчинкой падали секунды в часах вечности, однако на дороге, ведущей из Москвы к Серпухову, ничего не происходило.
– Ну-тка, – скомандовал атаман Гонта. – Вы, пятеро, направо. Вы – налево. Гляньте по округе, кто тут шуткует.
Мы с Лисом видели, как, подчиняясь команде, сопровождающие обоз всадники скрылись в лесных зарослях, ища притаившегося врага.
– Ну шо, капитан. Как думаешь, это у Джанибека внезапный приступ острого пацифизма случился, или мы какой местный праздник прощелкали? Может, кто на Ивана Купала хворост заготовил?
Между тем Гонта шагом направил своего коня к преграде, оглядываясь поминутно и не опуская пистолетного ствола.
– От же ж бисове лайно! Тут ще и ям хтось накопав!
– Видишь ли, лесная дорога – не самое удачное место для татарской засады. Крымчаки – прекрасные наездники и, насколько я помню, предпочитают сражаться верхом. В лесу же для атаки лавой места нет. Мало того что не развернешься, так еще неровен час коням ноги переломаешь, – задумчиво проговорил я, наблюдая, как присоединившиеся к атаману казаки пытаются растащить поваленные деревья.
– Эт-то верно, – согласился Лис. – Сдается мне, Джанибек под московские стены ходил с небольшим отрядом, а где-нибудь здесь поблизости у него основные силы заныкались. Поэтому он на дороге намусорил, а сам за ними ушпарил. Так что главное наливайло еще впереди.
– Вероятно, так и есть.
– Роспрягайте, хлопцы, коней. Руками тут и до зорьки не управыться, – раздраженно скомандовал Гонта.
– Ну вот и славненько, – прокомментировал Сергей. – А я тут на всяк случай гляну, чем нынче московские цари гетманов жалуют. Шо-то этот кот в мешке подозрительно смахивает на мышеловку.
Между тем часть стражи бросилась выпрягать тягловых лошадей. Прочие, в немалом числе, остались в карауле. Лис повернул коня к ближайшему возу. На месте кучера сидел Гнат Чапеля, держа в одной руке кнут, в другой – обнаженную саблю.
– Вояка! – напустился на него мой напарник. – Герой-подводник, слезай с подводы! Чего сидим? Кого ждем? Я не разглядел, это у тебя шо, телега или ковер-самолет?
– Телега, – после минутного раздумья сообщил казак.
– Редкая сообразительность в столь юном возрасте, – всплеснул руками Лис. – Как, по-твоему, груженая телега по ямам скакать будет?
– Так ведь того… – задумался Чапеля. – А кто его знает.
– Да-а-а, – протянул Сергей, – такая голова болеть не может. Сплошная кость от чела до затылка. Мой близкий, не побоюсь этого слова, недалекий друг! Вынужден сообщить тебе, шо если мы щас эту тачанку не разгрузим, то перетаскивать ее на ту сторону ты будешь самотужки.
– Так атаман же ж не велел, – попробовал возразить опешивший от Лисова напора возница.
– Гнат, ты, часом, не сбрехал, шо горшок с кулешом в лесу оставил? Может, ты его вместо своей бестолковки приделал? Велел – не велел… Разуй глаза, – мой друг соскочил с коня, – давай берись за сундук. Токо ж аккуратненько.
Как и многие прочие, бежавшие на Сечь от холопьей доли, Гнат Чапеля мог безоглядно рубиться в бою, но стоило ему услышать резкий командный окрик – и в душе его что-то переворачивалось, точно и не был он вольным казаком. Сам, вероятно, не понимая, что творит, он бросил кнутовище, вернул в ножны отточенный клинок и схватился за ближайший сундук.
Насколько я мог видеть, сундуки действительно весили немало. Гнат был из породы «сила есть, ума не надо», а в Лисовой силе я был уверен не менее, чем в своей.
– Шо ж они туда поклали-то? – кряхтел запорожец, подавая очередной сундук моему другу.
– Вроде как чернополый говорил, шо меха, – принимая груз, ответил Лис и тотчас словно невзначай разжал пальцы.
Сундук рухнул наземь и развалился.
– Да как ты подаешь, – притворно напустился на казака Сергей и тут же умолк.
Среди разбитых досок, меж собольих шкурок валялись аккуратные двухфунтовые мешки из тех, что используются для засыпки пороха в крепостные мортиры.
– Это ж какого такого зверя мех? – растерянно почесывая затылок, пробормотал Чапеля.
– Это, друже, соболь, – поднимая шкурку, с видом знатока проговорил Лис. – А в мешках… Полный песец.
– Тю-у, – протянул возница. – Ото да…
– Какой «тю», – рявкнул Лис, – атамана зови!..
Если в армии Вишневецкого имелись проблемы с порохом, то по приходе этого обоза они должны были решиться надолго. Две трети всей поклажи, считая провиант и нехитрый скарб казаков, составляло именно огневое зелье.
– Это шо ж такое получается, – возмущался Гонта, потрясая зажатым в кулаке перначем. – То ж, по всему, зрада[29] выходит!
– Выходит, выходит, – успокаивал его Лис. – Это тебе от царя за монастырское сидение гостинчик. Неровен час налетели бы татары, экий бы здесь чертопляс вышел!
Слушая Лиса, я живо представил себе, как могли бы развиваться события в случае возможного боя. Первая же пуля, угодившая в сундук с царскими дарами, устроила бы такой фейерверк, что любой выживший должен был благодарить Всевышнего за чудесное спасение.
– Да ладно, атаман. Не горюй. Порох все же, не пыль с дороги. А такого еще не было, чтоб нам чужое добро не пригодилось!
Как обычно, Лис нашел верный подход к казачьей душе. Слова о чужом добре тут же успокоили Гонту, и обоз продолжил путь по расчищенной дороге, едва освещенной алым закатным солнцем.
При таком раскладе выходило, что в щедрости своей Генрих Штаден приготовил богатый сюрприз не только для казачьей вольницы, но и для Джанибека. Впрочем, насколько я помнил турецкую манеру боя (а татарская, вероятно, мало от нее отличалась), мурза не мчал на лихом коне впереди атакующего войска. Лишь когда победа казалась несомненной, он бросался во главе мюридов[30], чтобы поставить эффектную точку в выигранном сражении. А уж то, что татарских всадников при штурме обоза поляжет несметно, так это ж кому какое счастье. Что среди прочих грузов не окажется пороха, никто никому не обещал.
Дороги Московской Руси в эти годы были, пожалуй, самыми пустыми в Европе. Еще полвека назад, при суровом деде нынешнего царя, Иване III, по ним шла оживленная торговля, нынче же – за все время стояния здесь не появился ни один возок и ни один всадник. Лишь несколько пешцев, бредущих в Москву на богомолье, озадаченно глядя на занятых делом казаков, с опаскою прошествовали мимо.
По их словам, дорога впереди была свободна аж до Серпухова, где сейчас располагался лагерь гетмана Вишневецкого.
Наконец лес кончился, открыв взорам казачьей вольницы широкий заливной луг, поросший высоким разнотравьем. Луг тянулся от леса до горизонта, где, судя по туманной дымке, катила воды какая-то река.
– Далее не пойдем, – повернувшись к возам, скомандовал Гонта. – Здесь лагерем станем.
– Точно, точно, – поддержал его Лис. – Место славное – и коней в ночное выгнать есть куда, и самим привольно.
– Лис, – вмешался я на канале закрытой связи. – Пожалуй, не стоит здесь останавливаться. Темень густая, высокая трава. Татарам несложно будет подобраться к спящему лагерю.
– Правильно мыслишь, стратег, – с какой-то мурлыкающей интонацией в голосе проговорил Сергей. – И Джанибек, если он, конечно, тут, небось так же шурупает. А оно ж, как говорят в боксе, близок локоть, да кулак ближе. Ладно, не отвлекай, мне тут еще с Гонтой почирикать надо, а там вон уже заждались.
Лис перевел взгляд на одно из деревьев, красовавшееся на опушке. Среди листвы двумя зелеными маяками высвечивали огромные кошачьи глаза.
– Схожу прогуляюсь на сон грядущий…
Связь исчезла. От происходящего на Серпуховском тракте мысли обратились к делам московским. Картина пыток и казней не шла из головы, а в ушах звучали последние слова, брошенные растерзанным полководцем: «Благодарю тебя, Господи, что умираю безвинным!»
Жалкий свечной огарок, не доеденный милосердными крысами, едва освещал притаившийся в углу образ Спаса. Из узкой щели бойницы тянуло ночным ветром, и колеблющееся пламя бросало мрачную тень далекого пожара на высокое божье чело. В коридоре послышались тяжелые шаги и чьи-то голоса. Я напрягся, предчувствуя недоброе. Здравый смысл подсказывал, что, покуда царю есть нужда во мне, опасаться нечего, но рассчитывать на здравомыслие этого государя, увы, не приходилось.
В дверь грохнули.
– Эй! На молитву выходи.
– Какая еще молитва, – пробормотал я, понимая, что, хотя заботами дерптского пастора Векермана в Москве уже сооружен первый лютеранский собор, идея стоять всенощную меня вовсе не прельщала.
– Давай, давай! Выходи, – вновь послышалось из-за двери.
– Да что за ерунда, – тихо проговорил я, но тут дверь распахнулась. В темном проеме, освещаемом лишь зажатой в кулаке толстенной свечой, громоздился давешний опричник, водивший меня на «экскурсию».
– Нешто оглох?
– Почтеннейший, – начал я. – Полагаю, для вас не тайна, что я придерживаюсь иного церковного обряда, нежели вы.
– Велика забота. Богу слово человецей отовсюду слышно. А у меня повеление государево: кто есть в этих стенах – на молитву звать. Вот на. – Он протянул мне черное одеяние с капюшоном. – Поверх мирского платья вздень, и хорош будет.
Я с сомнением принял из рук опричника протянутый сверток. Конечно, можно было упереться, а при желании – и вовсе потребовать имперского посла, но, боюсь, ничем хорошим это не закончилось бы.
– Господь моя защита, – пробормотал я, облекаясь в бесформенный черный балахон.
Длинная вереница полумонахов-полуразбойников, с нищенской гнусавостью выпевая слова псалма, втягивалась в распахнутые ворота собора. Фунтовые свечи, зажатые в руках каждого молящегося, едва уступали по величине поясному мечу. Исходившее от них благовоние тяжелым облаком висело под сводами храмов. Может, это было странным оптическим обманом, но лица святых, изображенные на многочисленных иконах и фресках, украшавших стены, казались испуганными.
– Опустите немедленно очи долу, – послышался рядом тихий шепот Генриха Штадена. – Не рыскайте взором, точно конокрад на ярмарке. Здесь такого не любят. Шевелите губами вслед за всеми да погромче твердите: «Аминь!»
Между тем священник в митре, головном уборе, названном почему-то именем бога, долгое время конкурировавшего с Иисусом, начал распевное богослужение с раззолоченного амвона. Я поспешил исполнить рекомендацию Штадена.
– Аминь, – раз за разом твердил я, присоединяя свой голос к множеству иных.
Как по мне, этот слитный рев более походил на ответ, который следовал за приветствием на праздничном смотре войск. Но, кажется, до этого никому не было дела.
Внезапно голоса опричников стихли, и я вполне явственно услышал заунывные причитания, не слишком вязавшиеся с образом человека, именуемого Грозным.
– …Ибо многогрешен аз. Кровь на мне и лютость зверия. Душою осквернен есмь… и телом изъязвлен, ибо прельстился я багряницею светлости и злата блещанием… и в разбойники впал делом и помыслом… Аще и жив есмь, но богу скаредными своими делами паче мертвеца смраднейший и гнуснейший… сего ради, всеми ненавидим есмь…
Далее следовал обширный список ветхозаветных персонажей, на которых, судя по всему, равнялся царь и великий князь всея Руси в деяниях своих – от Каина-братоубийцы до Рувима, осквернившего отцовское ложе. Что касается последнего, то я слабо себе представлял, каким именно образом Иван, потерявший отца в трехлетнем возрасте, мог совершить такое преступление. Разве что в младенчестве с ним случился некий конфуз, о котором он вряд ли мог помнить.