Страница:
Немногочисленные защитники крепости, подброшенные на ноги командой Лиса, с остервенением, вызванным тяжелой головной болью, бросались на штурмующих, норовя сложить буйны головы, но не пустить врага в крепость. И все же не устоять бы им, когда б ворота сами собой вдруг не захлопнулись с грохотом, точно ставни от нежданного порыва ветра. Было слышно, как сотрясаются они от тяжелых ударов, как снаружи негодующе кричат снесенные тяжелыми створками ляхи.
На колокольне, хороня останки безмятежной ночи, гулко рявкнул набатный колокол и безостановочно загремел, самозабвенно разгоняя демонов, внушивших недругам их коварные замыслы.
– За веру православную! – заорал над самым ухом казак в тягиляе[14] на голое тело, с утробным рыком вращающий двумя топорами.
– Не посрамим дедов-прадедов! – вторил ему другой, голый по пояс, с рогатиной в руках.
Теперь, когда приток новых сил к нападавшим прекратился, дело получило иной оборот. Но праздновать окончательную победу было еще рано. Польская шляхта почти неостановима в первом натиске, однако, встретив упорную оборону, быстро падает духом и теряет кураж. В такой момент она может обратиться в бегство не менее безудержное, чем недавняя атака. Но зажатые в угол шляхтичи обычно сражаются с отчаянной храбростью. Сейчас был именно такой случай. Поняв, что дальнейшее наступление бессмысленно, а отступление невозможно, поляки вновь оттянулись к воротам, стараясь одновременно вести бой и открыть невесть каким образом запертый проход. Звон сабель едва не перекрывал звук набата, а стоны раненых оглашали крепость, вспугивая окрестное воронье, спешащее занять лучшие места для близкой трапезы. Открыть ворота не удавалось. Краем глаза я видел, как ходят они ходуном под ударами извне, как цепляются за их створки ополоумевшие от ужаса жолнеры. И все впустую.
Понять, что именно происходит, мне сейчас было не суждено. Отклоняясь от очередного удара, я резко повернулся и, зацепившись за ноги лежавшего в луже крови сечевика, рухнул наземь. В ту же секунду надо мной возникла ликующе-остервенелая усатая физиономия и занесенный для удара клинок.
Точно сжатая пружина распрямилась во мне, заставляя моментально перекатиться. И очень своевременно, потому что на освободившееся место тут же рухнуло, звеня доспехом, мощное тело моего недавнего противника.
– Вы целы? – послышался встревоженный окрик Штадена.
– Вполне, – проговорил я, но мой ответ утонул в грохоте слитного залпа двух десятков пищалей. За ним почти без промежутка грянул еще один залп.
Воспользовавшись беспорядочной схваткой у ворот, московские стрельцы выстроились в шеренгу и ударили поверх голов, добавляя сизого порохового дыма в общую картину утреннего боя. В другой ситуации они стреляли бы прицельно, но теперь понять, где свои, где чужие, было просто невозможно. Теперь же это и не потребовалось. Прибытие на поле боя новой организованной силы положило конец сопротивлению потерявшей надежды на спасение шляхты. И когда после отгремевших залпов у ворот появился гетман на вороном коне, в окружении сердюков-телохранителей, поляки не замедлили воспользоваться его «любезным предложением» немедля бросить оружие и сдаться на милость победителя.
Предрассветный штурм не удался. Поляки, шедшие к Далибожу в надежде обнаружить ворота открытыми, не были готовы лезть на стены. После короткого боя они вынуждены были отступить, запалив соломенные крыши посада. И все же первая неудача вопреки ожиданию не обескуражила нападавших. Когда солнце взошло над кручами, мы увидели, как поляки становятся лагерем у подножия холма. Далибож сел в осаду.
– Ну что ж, – разглядывая в подзорную трубу лагерь противника, задумчиво произнес Вишневецкий. – Запасы продовольствия у нас в избытке, вода в колодцах изобильна… Боюсь только, как бы развлечения не стали чересчур однообразны.
Стоя рядом с князем, я наблюдал за суетой, царящей под крепостными стенами: кто-то устанавливал заточенные колья палисада, кто-то разбивал шатры, кто-то вязал фашинник[15], кто-то набивал мешки речным песком и галькой. Одним словом, все это очень мало походило на лихую вылазку из тех, что нередко позволяли себе окрестные магнаты со своими частными армиями.
– Тысяч до двух будет, – окинув взглядом лагерь, подытожил свои наблюдения один из атаманов, сопровождавших Вишневецкого.
– Поменее, эдак тыщи полторы с гаком, – возразил гетман и добавил, указывая рукой на шатер, над которым развевалось знамя с довольно странной эмблемой: – А командира их я уже не первый год знаю.
Посреди алого полотнища золотом была вышита тарелка, на которой красовалось пронзенное стрелой то ли сердце, то ли знак пиковой масти.
– Хоругвь Пржиятель, – точно сам себе негромко произнес Вишневецкий. – Не иначе как пан Юлиуш Стамбрусский, подкоморий коростеньский, в гости пожаловал.
– Светлый княже, – на боевую галерею, едва не споткнувшись, выскочил Гонта, – там внизу такое приключилось…
– Что еще? – резко повернулся хозяин Далибожа.
– Створки ворот… – ватажник помедлил, подыскивая подходящее слово, – …срослись!
– Да ты, что ли, бредишь с пьяных глаз! – взорвался и без того раздосадованный князь.
– Богом клянусь! Шоб мне горилки не пить! – выпалил, крестясь, запорожец.
– Горилки с этого дня вам, при сабле, всем не пить! На зимник пойдете – вот тогда и заливайтесь. И детям, и внукам о том заповедайте. Чтоб когда на сечи – о горилке и думать не смели. Не враг голову снесет, так я сниму. Нынче из-за нее, треклятой, чуть голыми руками нас не взяли. А этот вон, – он кивнул на Гонту, – и по сей час в ум не вернулся.
– Да вы хоть сами гляньте, – взмолился куренной атаман. – Ворота в землю корни пустили, а доски их промеж собой точь-в-точь ветвями переплелись.
– Экий ты чушебредень! Ладно, будь по-твоему, идем, – усмехнулся Вишневецкий. – Не до ночи ж тут стоять.
Отдав распоряжение выставить охранение на стенах, гетман начал спускаться по лестнице. Посреди двора лежали защитники Далибожа, павшие этим утром. Батюшка с кадилом ходил между ними, призывая Всевышнего даровать убиенным жизнь вечную взамен так нелепо потерянной земной.
В стороне, ожидая погребения, лежали сраженные поляки. Их было куда меньше, чем казаков. Пара десятков угрюмых пленников затравленно жались к частоколу княжьего двора, мрачно ожидая своей участи. Вокруг них точно вороны, предвкушающие близкую добычу, позвякивая саблями, прохаживались кромешники.
– Ну, где там твое чудо? – поворачивая к воротам, спросил Вишневецкий.
– Здеся, здеся, – забасил Гонта. – Сами гля…
Слова застряли в его горле, будто корень языка разросся, перекрывая дыхание.
– Гляжу. – Гетман пружинистым шагом подошел к створкам ворот и толкнул одну из них. Та как ни в чем не бывало заскрипела и, слегка поддавшись, начала открываться.
– Ворота-то не заперты, – озадаченно выдохнул один из атаманов.
– Шоб вам свиньи глаза повыели! – возмущенно заорал Вишневецкий. – Где засов?!!
Стражники, караулившие вход в крепость, перепуганно хлопая глазами и крестясь, попятились от ворот, едва не задев князя.
– Да вот же он. – Гонта ткнул пальцем в лежащий под стеной тяжелый брус.
– Как же такое быть-то может? – Один из атаманов вцепился в свой оселедец, точно пытаясь активизировать таким способом работу мозга. – В них же колотили, шо в тот бубен на вечорницах, а они, глянь-ка, открыты!
– Снова измена?! – взревел гетман, яростно выхватывая из-за пояса булаву.
Гонта, боясь навлечь на свою голову очередной взрыв княжьего гнева, ринулся поднимать тяжеленный засов, едва не сбив меня с ног, как игрок американского футбола, увидевший перед собой заветный мяч. Привратники собрались было последовать примеру атамана, но замерли, оглушенные его нежданным воплем.
– Это все он, – тыча в меня пальцем, орал ватажник.
– Да ты совсем, что ли, сбрендил? – нахмурился Вишневецкий. – Воин сей у ворот из первых был, и тревогу поднял, и рубился славно, и дружок его здесь же едва голову не сложил.
– Не о том речь, – не унимался возбужденный сечевик. – Может, и не предатель он, о том молчу, а только уж колдун – это как бог свят. Намедни в лесу этот немчина землю горбами ходить заставил, шо то море в бурю. Ныне вот ворота срастил, а еще… – Гонта замолчал, будто осознавая нечто, только что пришедшее ему на ум. – Вчера он по-нашему ни слова вымолвить не мог, а тут вдруг поутру горланил так, будто промеж нас родился. Чаклун он, как есть чаклун!
Пристальный взгляд князя впился в меня, точно вытряхивая из одежды.
– Что ты на то скажешь, ротмистр?
Спутники гетмана напряженно уставились на меня, все как один готовые схватиться за оружие.
– Ваша светлость… – начал я, старательно имитируя немецкий акцент того самого языка, которому еще предстояло распасться на русский, украинский и белорусский. – Я добрый христианин…
С этими словами я вытащил нательный крест, попутно активизируя связь. Насколько я помнил, в этой части Европы отношение к ведовству и всевозможной нечистой силе было довольно снисходительное. Здесь даже священнослужитель мог послать слугу получать оброк с чертей (так, во всяком случае, рассказывала леди Эйлин Трубецкая), и никому в голову не приходило тащить на костер из-за чересчур темных глаз или родинок в неположенном месте. В цивилизованной и просвещенной Испании, к примеру, с этим дело обстояло много хуже. Слава богу, червивый плод европейского просвещения еще не был подан к столу здешних жителей. Но как поведут себя возбужденные боем и обвинениями Гонты атаманы, оставалось только гадать.
– Лис, – вызвал я напарника.
Получивший в ночной схватке несколько царапин мой друг был героем дня. Если бы случилась возможность, его перевязали бы шелковыми бинтами, нарезанными из вражеского знамени. Но такой возможности не было. Сейчас мой напарник смущал душевный покой некой юной чернобровой особы, которая, затаив дыхание, слушала Лисовы побасенки, не переставая врачевать раны героя.
– …и вот мы с прынцем погадаем в султанский гарем. Тетки там – умереть не встать. Вот если б я тебя не видел, сказал бы, что краше в мире нет, – в упоении вещал Сергей, изображая токующего глухаря.
– Лис! – еще раз требовательно окликнул я.
– Капитан, ну шо за дела? – В тоне друга слышалось раздражение. – Дай мне покоя! Не видишь, что ли, я наскрозь ранетый и почти бездыханный почетный писающий мальчик Далибожа. Что за нетерплячка? Убивают тебя, что ли?
– Пока нет, но могут. Что у вас тут за колдовство полагается?
– На кол могут посадить. Как говорится, ближе к небу – дальше видно.
Такая перспектива меня не порадовала, тем более что пальцы атаманов на рукоятях сабель сжимались все крепче.
– Это тебя, что ли, в колдовстве обвинили?! – осенило Лиса. – Они там шо, посказились напрочь и навзничь? Какой из тебя колдун? Ты ж правильно щеки надувать не умеешь.
Пауза затягивалась. Я по-прежнему демонстрировал крест и не знал, что ответить.
– Слушай, вали все на дядю, – заторопился напарник, увидев выражение лиц окружавшей меня казачьей старшины. – Как говаривал Мичурин, скрещивая кедр с арбузом: «Ньютон от яблони недалеко падает».
– …мне пока трудно подбирать слова, но, ваша светлость, вы знаете Якоба Гернеля. В нашем роду в считанные дни любой чужой язык делается своим. Это такая удивительная особенность… Но колдовать… – Я развел руками. В этот самый миг засов крепостных ворот – тяжеленный дубовый брус, окованный железными полосами, – взмыл, как сухой лист, подхваченный ветром, и мягко опустился на скобы.
– Гх-х, – выдохнули атаманы, обалдело глядя на вновь запертые ворота.
– Ротмистр, следуйте за мной, – с чувством произнес Вишневецкий, меряя меня весьма заинтересованным взглядом.
Княжеские покои больше напоминали арсенал, чем апартаменты богатого европейского аристократа, каковым, безусловно, являлся запорожский гетман. Шишаки и кирасы, сложенные у стен, прислоненные копья и алебарды, даже маленькая пушка-»сорока» у единственного окна служили убранством этих своеобразных покоев.
Дмитрий Вишневецкий расхаживал по комнате, оживленно жестикулируя в такт словам.
– Я не желаю вселять уныние в сердца казаков, но положение дел безрадостное. Этим утром мы понесли значительные потери: больше трех десятков убитых и без малого полсотни раненых. Спасибо вам, что закрыли ворота, хотя ума не приложу, как вы это сделали.
– Да, но… – начал было я.
– Не желаете говорить – не говорите. – Князь на мгновение остановился. – Речь не о том. У нас здесь едва наберется сотня здоровых казаков да полсотни человек у Штадена, но его люди мне не подчинены. Кто знает, что завтра взбредет в голову этому выскочке. Далибож – хорошая крепость, но ее надо кем-то оборонять. Пока к нападающим не подвезли пушки, я думаю, мы сможем продержаться. Потом же… – Князь широко развел руками.
– Чего же вы хотите от меня?
– Нынче я имел возможность убедиться и в вашей отваге, и в воинском искусстве, и… – гетман замялся, – …иных способностях. Не знаю, что именно хотел сказать ваш дядя, предрекая нашу встречу, но вижу теперь, что она действительно не случайна. А потому хочу просить вас о помощи.
– Просьба командира – это приказ в вежливой форме, – склоняясь, процитировал я.
– Рад, что вы меня понимаете, – кивнул Вишневецкий. – Тогда слушайте: отсюда в восьмидесяти верстах по реке на восход, у слияния Днепра и Струменя, крепость – Большой Струменец. Там стоит войсковой осавул Олекса Рудый с большим отрядом. Нынче, как смеркнется, мы сделаем вид, что вы бежите из крепости. Чтобы Юлиуш поверил, со стен по вам будут стрелять. Но это пустое, пуль в стволах не будет. Возможно, поляки захотят вас допросить. Более того, я уверен в этом. Но вы в здешних местах чужак, сюда прибыли лишь вчера, толком сказать ничего не можете. Вряд ли за вами станут пристально следить. Воспользуйтесь этим и что есть мочи спешите в Струменец да приведите сюда войско. И будьте осторожны. Стамбрусский – опытный вояка, он без малого пятнадцать лет служил под моим началом, так что если вам удастся не попасть ему в руки – не попадайте.
Я молча поклонился и отправился в свою каморку под лестницей – собираться в дорогу. Однако стоило мне войти в дверь этого убогого обиталища, как из столба появилась хмурая бородатая рожица и заговорила с укором:
– Ну вот, говорил я, уходить надо было. Так нет чтобы послушать, а мне теперь что ж – отвечай? Я ль вас не берег? И от боя оградить тщился, и ворота отпертые срастил, и брус летать заставил, когда вам силу свою показать надобно было…
– Вот спасибо… – начал было я.
– Да чего уж там. – Крепостной вытащил из столба руку и махнул ею, отметая возможный поток благодарностей. – К чему словеса городить. Слышал я, о чем вы с князем толковали. Опасная это затея. Моя бы воля – не пущал бы. Тут недолго и голову сложить. Но уж коли впрягся ты в сей хомут, то хоть напослед умное словцо послушай. Князь тебя захочет от надвратной башни к реке спустить – не соглашайся. Там ворог злой в засаде день и ночь караулит. Скажи, что в полночь темную пойдешь от Зеленской башни. Да чтоб вслед тебе не палили. Ни к чему это. Тихим шагом до леса дойдешь, там уж тебя встретят.
– Кто встретит? – не понимая, о чем идет речь, спросил я.
– Капитан, шо я тебе скажу. У соседа корова сдохла – мелочь, а приятно.
– Ты о чем? – удивляясь непостижимой извилистости славянской души моего напарника, спросил я. – От чего сдохла?
– От горьких слез! – возмутился моему непониманию Сергей. – Ящур загрыз! Приятель твой, Штаден, на бабки попал!
Система «Мастерлинг» судорожно напряглась, силясь осмыслить и адекватно перевести услышанное.
– Бабки – это пожилые женщины? Старушки?
– Бабки – это лавэ. Они же хрусты. Они же, в данном случае, ефимки.
Слово «ефимок» было мне знакомо. Происходило оно от весьма распространенной в это время в Европе монеты – «иохиместаллер». В России эта свободно конвертируемая валюта превратилась в «ефимок», а за океаном стала зваться «долларом».
– «Попал на деньги» – в смысле, обнаружил клад?
Это толкование озадачило даже Лиса.
– Ну, ты дал! – восхитился он.
– Кто надо, тот и встретит, – объявил в этот момент Крепостной и, должно быть, обиженный моим невниманием, исчез в столбе.
– Короче, – пустился в объяснения Сергей. – Штаден у меня мурзу выкупил. Денег за него выложил – немерено. Щас татарина хватились – а он был, да весь вышел, шо тот черт от рюмки святой воды.
– Убежал, значит…
– Ага, причем вместе с конем.
– То есть как это? – Я от удивления выронил тяжелую сумку с запасом свинца для пуль и едва успел отодвинуть ногу, спасаясь от увечья. – В эту крепость на коне не въедешь, в поводу вести приходится. А уж выехать, да еще в темноте?!.. Да и вообще, – перебил я сам себя. – Мы видели, как открылись ворота. Никаких верховых – ни татар, ни поляков – и в помине не было.
– Не было, – согласился Лис. – А Джанибека и след простыл. Штаден бушует шо похмельный тролль. Того гляди на тебя, известного колдунца, это чудо повесят.
– Спасибо за информацию.
Я окинул взглядом оставляемое имущество и отправился к Вишневецкому, попутно рассказывая Сергею о предстоящей таинственной встрече в лесу.
На счастье, опасения Лиса не оправдались. Побег мурзы, пусть даже весьма странный, был делом обыденным и не выходил за рамки казачьего разумения. А уж то, что подобная незадача произошла с опричниками, и вовсе забавляло сечевиков.
Следующим на очереди было мое бегство. Хоть и обещал Крепостной, что все будет хорошо, я невольно ежился, заглядывая в ближайшее будущее. В силу профессии мне частенько приходилось сидеть в осадах и участвовать во множестве вылазок, поэтому я готов был держать пари, что сейчас за стенами Далибожа наблюдают десятки внимательных глаз. Не пройдет и пяти минут после моего спуска, как почетный караул, подготовленный для встречи, будет готов принять меня в свои тесные объятия. Конечно, на этот случай у меня была заготовлена байка о сбежавшем наемнике, но окажись пан Юлиуш человеком недоверчивым – и дожидаться подмоги оставшимся в крепости довелось бы до второго пришествия.
Я глядел со стены на польский лагерь. За частоколом виднелось множество факелов, слышались возбужденные голоса и ржание коней.
– Может, все же лучше к реке? – спросил Вишневецкий.
– Нет, – я обвязал себя веревкой, – там не пройти.
Казаки ухватились за канат, готовые подстраховать мой прыжок со стены. Когда-то, при обороне небольшой голландской крепости, мне уже приходилось сталкиваться с казацкой манерой быстрого спуска и подъема на стены. Но сейчас перед прыжком я все же изрядно волновался, не придет ли в голову сечевикам проверять мое колдовское умение, чуток «не рассчитав» длину веревки. Глубоко вдохнув, я сжал зубы, чтобы не заорать, и шагнул в пустоту. Рывок! Обвязка выбила воздух из моих легких, и я открыл глаза. Земля колебалась в ярде подо мной. Два коротких движения кинжалом – и веревка исчезла в темноте, мелькнув змеей напоследок.
«Вперед!» – скомандовал я себе, плюхаясь на землю, как лягушка.
– Путь свободен, – прокомментирован Лис, наблюдавший со стены.
В считанные минуты я преодолел ров и вскарабкался на вал. Польский лагерь гудел. До ушей доносились обрывки речей и бряцанье оружия, но, казалось, никому не было дела до того, что творилось за частоколом.
– Все спокойно! – над моей головой прокричал часовой, и я опрометью бросился к темневшему впереди лесу, ожидая если не выстрела, то хотя бы окрика. Ветви кустарника приняли меня, как руки восторженных болельщиков – спринтера-чемпиона. Я упал в густую траву, переводя дух. Строго говоря, требование Крепостного было исполнено в точности. Вокруг, несомненно, красовался лес. Вот только как ни крутил я головой, как ни напрягал глаза, увидеть каких-либо встречающих не удалось.
Я вздохнул и поднялся. Таинственное свидание, похоже, не состоялось. Но это не отменяло поставленной задачи.
«Долго ли, коротко ли», как пишут в русских сказках, я шел в направлении далекого Струменца, моля Бога спасти меня от местных болот, оврагов и волчьих стай. Потому, когда позади раздался громкий треск ломаемых ветвей, я с досадой понял, что попусту тревожил небеса. Избежать погони не удалось, оставалось сбежать. Укрыться за толстым стволом дерева было делом секунды. Треск приближался. Я чуть выглянул, стараясь рассмотреть преследователей. Рассмотрел и отпрянул. Это не был польский дозор. Не был это и почуявший добычу зверь, во всяком случае, какой-либо известной породы. Ко мне резвым аллюром скаковой лошади, невесть чем ломая ветви, мчался огромный глаз. Вокруг него темнело нечто странной формы. Я выхватил пистоль, целя в яблочко светящейся мишени, и в тот же миг сильный удар отбросил меня в сторону. Я вскрикнул от боли и попытался вскочить на ноги, но было поздно. В свете обглоданной луны надо мной висела огромная, когтистая птичья лапа.
Глава 5
Если бы кто-нибудь обвинил представителя рода Камдейлов в трусости, ему бы пришлось иметь дело этак с полусотней джентльменов, овеянных ратной славой, представляющих ныне эту старинную фамилию. А уж если бы подобные обвинения достигли мира духов – отряды воинственных призраков выстроились бы в полуночной тиши, недобро фосфоресцируя и горя желанием разорвать бесчестного клеветника. Но одно дело – прямая схватка с противником, пусть даже очень свирепым, но вполне предсказуемым, совсем другое – с неведомым монстром, притаившимся в чащобной глухомани на самом краю Европы.
Холодный пот окатил меня точно из ушата. Неведомо откуда взявшиеся мурашки, преодолевая течение, ринулись метаться по всему телу, превращая высокородного аристократа в своеобразное чудовище – человек-муравейник. Одноглазый монстр, вероятно, почувствовав родственную душу, застыл с поднятой ногой, а затем, передумав расправляться с загнанной жертвой, а возможно, попросту опасаясь промочить лапы, аккуратно опустил конечность в паре дюймов от моей головы. Не могу утверждать, чем именно была вызвана такая гуманность, но она давала мне еще один шанс на спасение. Стараясь не дышать, я начал медленно выползать из опасной зоны, попутно шаря вокруг в поисках выбитого оружия.
– Опять за пистолем тянешься, сокол ясный! – раздался в ночной тиши скрипуче-насмешливый старческий голос.
Я шумно выдохнул. Самое время было потерять сознание от ужаса, что, возможно, и случилось бы, когда бы хриплый окрик, похожий на карканье простуженного ворона, не показался мне смутно знакомым.
– О, мадам, – прохрипел я, выползая на волю.
– Ну-тка, избушка… – послышалось из чрева монстра, теперь уже обретшего вполне ясные и довольно знакомые очертания. – Стань-ка, старая, как я поставила, повернись к молодцу крыльцом.
Стоило чуть замешкаться – и внезапная встреча с углом дома была бы неизбежна. Я едва успел отскочить в сторону. Самобеглое жилище опять пришло в движение, и вместо полыхающего во тьме круглого глаза-окна передо мной объявилась лестница в три ступени, удивительно похожая на отвисшую нижнюю челюсть.
– Заходи, касатик, – донеслось из избушки ласковое скрипение довольно жуткого тембра. – Заходи, Воледарий, друг милый!
Двух мнений быть не могло. Пожилая леди, столь настойчиво зазывавшая в гости ночного путника, величалась в здешних широтах Бабой-Ягой Костяной Ногой, хотя, по моим наблюдениям, с ногами у почтенной дамы все в полном порядка!
Надо сказать, что прежде нам с Лисом уже доводилось встречаться с этим ужасом детских сказок. Однако, как показал наш опыт, хозяйка бегающего домика оказалась женщиной хоть и эксцентричной, но весьма приятной во всех отношениях. Не знаю, что бы мы делали без нее во время первой моей командировки. По правде сказать, тогда неотразимой обаяние Лиса пленило не избалованную вниманием пожилую леди. И теперь, поднимаясь по лестнице, я шел почти без опаски. Нельзя сказать, чтобы эта встреча меня не радовала, но кое-какие мелочи все же удивляли несказанно.
Во-первых, прошлое наше рандеву состоялась на волжских кручах, и тогда Баба-Яга изъявляла желание искать себе пристанище за Уралом, в глухих алтайских урочищах. Во-вторых, те знаменательные события происходили на двести, точнее, двести четыре года позже нынешнего свидания. И что уж совсем, как выражался мой напарник, не лезло ни в какие ворота – описанное знакомство состоялось в совершенно ином мире. Если для нас, сотрудников Института экспериментальной истории, такие перемещения входили в обычный круг должностных обязанностей, то избушка, даже учитывая наличие курьих ног, весьма условно могла считаться «камерой перехода». Разве что с места на место.[16]
На колокольне, хороня останки безмятежной ночи, гулко рявкнул набатный колокол и безостановочно загремел, самозабвенно разгоняя демонов, внушивших недругам их коварные замыслы.
– За веру православную! – заорал над самым ухом казак в тягиляе[14] на голое тело, с утробным рыком вращающий двумя топорами.
– Не посрамим дедов-прадедов! – вторил ему другой, голый по пояс, с рогатиной в руках.
Теперь, когда приток новых сил к нападавшим прекратился, дело получило иной оборот. Но праздновать окончательную победу было еще рано. Польская шляхта почти неостановима в первом натиске, однако, встретив упорную оборону, быстро падает духом и теряет кураж. В такой момент она может обратиться в бегство не менее безудержное, чем недавняя атака. Но зажатые в угол шляхтичи обычно сражаются с отчаянной храбростью. Сейчас был именно такой случай. Поняв, что дальнейшее наступление бессмысленно, а отступление невозможно, поляки вновь оттянулись к воротам, стараясь одновременно вести бой и открыть невесть каким образом запертый проход. Звон сабель едва не перекрывал звук набата, а стоны раненых оглашали крепость, вспугивая окрестное воронье, спешащее занять лучшие места для близкой трапезы. Открыть ворота не удавалось. Краем глаза я видел, как ходят они ходуном под ударами извне, как цепляются за их створки ополоумевшие от ужаса жолнеры. И все впустую.
Понять, что именно происходит, мне сейчас было не суждено. Отклоняясь от очередного удара, я резко повернулся и, зацепившись за ноги лежавшего в луже крови сечевика, рухнул наземь. В ту же секунду надо мной возникла ликующе-остервенелая усатая физиономия и занесенный для удара клинок.
Точно сжатая пружина распрямилась во мне, заставляя моментально перекатиться. И очень своевременно, потому что на освободившееся место тут же рухнуло, звеня доспехом, мощное тело моего недавнего противника.
– Вы целы? – послышался встревоженный окрик Штадена.
– Вполне, – проговорил я, но мой ответ утонул в грохоте слитного залпа двух десятков пищалей. За ним почти без промежутка грянул еще один залп.
Воспользовавшись беспорядочной схваткой у ворот, московские стрельцы выстроились в шеренгу и ударили поверх голов, добавляя сизого порохового дыма в общую картину утреннего боя. В другой ситуации они стреляли бы прицельно, но теперь понять, где свои, где чужие, было просто невозможно. Теперь же это и не потребовалось. Прибытие на поле боя новой организованной силы положило конец сопротивлению потерявшей надежды на спасение шляхты. И когда после отгремевших залпов у ворот появился гетман на вороном коне, в окружении сердюков-телохранителей, поляки не замедлили воспользоваться его «любезным предложением» немедля бросить оружие и сдаться на милость победителя.
Предрассветный штурм не удался. Поляки, шедшие к Далибожу в надежде обнаружить ворота открытыми, не были готовы лезть на стены. После короткого боя они вынуждены были отступить, запалив соломенные крыши посада. И все же первая неудача вопреки ожиданию не обескуражила нападавших. Когда солнце взошло над кручами, мы увидели, как поляки становятся лагерем у подножия холма. Далибож сел в осаду.
– Ну что ж, – разглядывая в подзорную трубу лагерь противника, задумчиво произнес Вишневецкий. – Запасы продовольствия у нас в избытке, вода в колодцах изобильна… Боюсь только, как бы развлечения не стали чересчур однообразны.
Стоя рядом с князем, я наблюдал за суетой, царящей под крепостными стенами: кто-то устанавливал заточенные колья палисада, кто-то разбивал шатры, кто-то вязал фашинник[15], кто-то набивал мешки речным песком и галькой. Одним словом, все это очень мало походило на лихую вылазку из тех, что нередко позволяли себе окрестные магнаты со своими частными армиями.
– Тысяч до двух будет, – окинув взглядом лагерь, подытожил свои наблюдения один из атаманов, сопровождавших Вишневецкого.
– Поменее, эдак тыщи полторы с гаком, – возразил гетман и добавил, указывая рукой на шатер, над которым развевалось знамя с довольно странной эмблемой: – А командира их я уже не первый год знаю.
Посреди алого полотнища золотом была вышита тарелка, на которой красовалось пронзенное стрелой то ли сердце, то ли знак пиковой масти.
– Хоругвь Пржиятель, – точно сам себе негромко произнес Вишневецкий. – Не иначе как пан Юлиуш Стамбрусский, подкоморий коростеньский, в гости пожаловал.
– Светлый княже, – на боевую галерею, едва не споткнувшись, выскочил Гонта, – там внизу такое приключилось…
– Что еще? – резко повернулся хозяин Далибожа.
– Створки ворот… – ватажник помедлил, подыскивая подходящее слово, – …срослись!
– Да ты, что ли, бредишь с пьяных глаз! – взорвался и без того раздосадованный князь.
– Богом клянусь! Шоб мне горилки не пить! – выпалил, крестясь, запорожец.
– Горилки с этого дня вам, при сабле, всем не пить! На зимник пойдете – вот тогда и заливайтесь. И детям, и внукам о том заповедайте. Чтоб когда на сечи – о горилке и думать не смели. Не враг голову снесет, так я сниму. Нынче из-за нее, треклятой, чуть голыми руками нас не взяли. А этот вон, – он кивнул на Гонту, – и по сей час в ум не вернулся.
– Да вы хоть сами гляньте, – взмолился куренной атаман. – Ворота в землю корни пустили, а доски их промеж собой точь-в-точь ветвями переплелись.
– Экий ты чушебредень! Ладно, будь по-твоему, идем, – усмехнулся Вишневецкий. – Не до ночи ж тут стоять.
Отдав распоряжение выставить охранение на стенах, гетман начал спускаться по лестнице. Посреди двора лежали защитники Далибожа, павшие этим утром. Батюшка с кадилом ходил между ними, призывая Всевышнего даровать убиенным жизнь вечную взамен так нелепо потерянной земной.
В стороне, ожидая погребения, лежали сраженные поляки. Их было куда меньше, чем казаков. Пара десятков угрюмых пленников затравленно жались к частоколу княжьего двора, мрачно ожидая своей участи. Вокруг них точно вороны, предвкушающие близкую добычу, позвякивая саблями, прохаживались кромешники.
– Ну, где там твое чудо? – поворачивая к воротам, спросил Вишневецкий.
– Здеся, здеся, – забасил Гонта. – Сами гля…
Слова застряли в его горле, будто корень языка разросся, перекрывая дыхание.
– Гляжу. – Гетман пружинистым шагом подошел к створкам ворот и толкнул одну из них. Та как ни в чем не бывало заскрипела и, слегка поддавшись, начала открываться.
– Ворота-то не заперты, – озадаченно выдохнул один из атаманов.
– Шоб вам свиньи глаза повыели! – возмущенно заорал Вишневецкий. – Где засов?!!
Стражники, караулившие вход в крепость, перепуганно хлопая глазами и крестясь, попятились от ворот, едва не задев князя.
– Да вот же он. – Гонта ткнул пальцем в лежащий под стеной тяжелый брус.
– Как же такое быть-то может? – Один из атаманов вцепился в свой оселедец, точно пытаясь активизировать таким способом работу мозга. – В них же колотили, шо в тот бубен на вечорницах, а они, глянь-ка, открыты!
– Снова измена?! – взревел гетман, яростно выхватывая из-за пояса булаву.
Гонта, боясь навлечь на свою голову очередной взрыв княжьего гнева, ринулся поднимать тяжеленный засов, едва не сбив меня с ног, как игрок американского футбола, увидевший перед собой заветный мяч. Привратники собрались было последовать примеру атамана, но замерли, оглушенные его нежданным воплем.
– Это все он, – тыча в меня пальцем, орал ватажник.
– Да ты совсем, что ли, сбрендил? – нахмурился Вишневецкий. – Воин сей у ворот из первых был, и тревогу поднял, и рубился славно, и дружок его здесь же едва голову не сложил.
– Не о том речь, – не унимался возбужденный сечевик. – Может, и не предатель он, о том молчу, а только уж колдун – это как бог свят. Намедни в лесу этот немчина землю горбами ходить заставил, шо то море в бурю. Ныне вот ворота срастил, а еще… – Гонта замолчал, будто осознавая нечто, только что пришедшее ему на ум. – Вчера он по-нашему ни слова вымолвить не мог, а тут вдруг поутру горланил так, будто промеж нас родился. Чаклун он, как есть чаклун!
Пристальный взгляд князя впился в меня, точно вытряхивая из одежды.
– Что ты на то скажешь, ротмистр?
Спутники гетмана напряженно уставились на меня, все как один готовые схватиться за оружие.
– Ваша светлость… – начал я, старательно имитируя немецкий акцент того самого языка, которому еще предстояло распасться на русский, украинский и белорусский. – Я добрый христианин…
С этими словами я вытащил нательный крест, попутно активизируя связь. Насколько я помнил, в этой части Европы отношение к ведовству и всевозможной нечистой силе было довольно снисходительное. Здесь даже священнослужитель мог послать слугу получать оброк с чертей (так, во всяком случае, рассказывала леди Эйлин Трубецкая), и никому в голову не приходило тащить на костер из-за чересчур темных глаз или родинок в неположенном месте. В цивилизованной и просвещенной Испании, к примеру, с этим дело обстояло много хуже. Слава богу, червивый плод европейского просвещения еще не был подан к столу здешних жителей. Но как поведут себя возбужденные боем и обвинениями Гонты атаманы, оставалось только гадать.
– Лис, – вызвал я напарника.
Получивший в ночной схватке несколько царапин мой друг был героем дня. Если бы случилась возможность, его перевязали бы шелковыми бинтами, нарезанными из вражеского знамени. Но такой возможности не было. Сейчас мой напарник смущал душевный покой некой юной чернобровой особы, которая, затаив дыхание, слушала Лисовы побасенки, не переставая врачевать раны героя.
– …и вот мы с прынцем погадаем в султанский гарем. Тетки там – умереть не встать. Вот если б я тебя не видел, сказал бы, что краше в мире нет, – в упоении вещал Сергей, изображая токующего глухаря.
– Лис! – еще раз требовательно окликнул я.
– Капитан, ну шо за дела? – В тоне друга слышалось раздражение. – Дай мне покоя! Не видишь, что ли, я наскрозь ранетый и почти бездыханный почетный писающий мальчик Далибожа. Что за нетерплячка? Убивают тебя, что ли?
– Пока нет, но могут. Что у вас тут за колдовство полагается?
– На кол могут посадить. Как говорится, ближе к небу – дальше видно.
Такая перспектива меня не порадовала, тем более что пальцы атаманов на рукоятях сабель сжимались все крепче.
– Это тебя, что ли, в колдовстве обвинили?! – осенило Лиса. – Они там шо, посказились напрочь и навзничь? Какой из тебя колдун? Ты ж правильно щеки надувать не умеешь.
Пауза затягивалась. Я по-прежнему демонстрировал крест и не знал, что ответить.
– Слушай, вали все на дядю, – заторопился напарник, увидев выражение лиц окружавшей меня казачьей старшины. – Как говаривал Мичурин, скрещивая кедр с арбузом: «Ньютон от яблони недалеко падает».
– …мне пока трудно подбирать слова, но, ваша светлость, вы знаете Якоба Гернеля. В нашем роду в считанные дни любой чужой язык делается своим. Это такая удивительная особенность… Но колдовать… – Я развел руками. В этот самый миг засов крепостных ворот – тяжеленный дубовый брус, окованный железными полосами, – взмыл, как сухой лист, подхваченный ветром, и мягко опустился на скобы.
– Гх-х, – выдохнули атаманы, обалдело глядя на вновь запертые ворота.
– Ротмистр, следуйте за мной, – с чувством произнес Вишневецкий, меряя меня весьма заинтересованным взглядом.
Княжеские покои больше напоминали арсенал, чем апартаменты богатого европейского аристократа, каковым, безусловно, являлся запорожский гетман. Шишаки и кирасы, сложенные у стен, прислоненные копья и алебарды, даже маленькая пушка-»сорока» у единственного окна служили убранством этих своеобразных покоев.
Дмитрий Вишневецкий расхаживал по комнате, оживленно жестикулируя в такт словам.
– Я не желаю вселять уныние в сердца казаков, но положение дел безрадостное. Этим утром мы понесли значительные потери: больше трех десятков убитых и без малого полсотни раненых. Спасибо вам, что закрыли ворота, хотя ума не приложу, как вы это сделали.
– Да, но… – начал было я.
– Не желаете говорить – не говорите. – Князь на мгновение остановился. – Речь не о том. У нас здесь едва наберется сотня здоровых казаков да полсотни человек у Штадена, но его люди мне не подчинены. Кто знает, что завтра взбредет в голову этому выскочке. Далибож – хорошая крепость, но ее надо кем-то оборонять. Пока к нападающим не подвезли пушки, я думаю, мы сможем продержаться. Потом же… – Князь широко развел руками.
– Чего же вы хотите от меня?
– Нынче я имел возможность убедиться и в вашей отваге, и в воинском искусстве, и… – гетман замялся, – …иных способностях. Не знаю, что именно хотел сказать ваш дядя, предрекая нашу встречу, но вижу теперь, что она действительно не случайна. А потому хочу просить вас о помощи.
– Просьба командира – это приказ в вежливой форме, – склоняясь, процитировал я.
– Рад, что вы меня понимаете, – кивнул Вишневецкий. – Тогда слушайте: отсюда в восьмидесяти верстах по реке на восход, у слияния Днепра и Струменя, крепость – Большой Струменец. Там стоит войсковой осавул Олекса Рудый с большим отрядом. Нынче, как смеркнется, мы сделаем вид, что вы бежите из крепости. Чтобы Юлиуш поверил, со стен по вам будут стрелять. Но это пустое, пуль в стволах не будет. Возможно, поляки захотят вас допросить. Более того, я уверен в этом. Но вы в здешних местах чужак, сюда прибыли лишь вчера, толком сказать ничего не можете. Вряд ли за вами станут пристально следить. Воспользуйтесь этим и что есть мочи спешите в Струменец да приведите сюда войско. И будьте осторожны. Стамбрусский – опытный вояка, он без малого пятнадцать лет служил под моим началом, так что если вам удастся не попасть ему в руки – не попадайте.
Я молча поклонился и отправился в свою каморку под лестницей – собираться в дорогу. Однако стоило мне войти в дверь этого убогого обиталища, как из столба появилась хмурая бородатая рожица и заговорила с укором:
– Ну вот, говорил я, уходить надо было. Так нет чтобы послушать, а мне теперь что ж – отвечай? Я ль вас не берег? И от боя оградить тщился, и ворота отпертые срастил, и брус летать заставил, когда вам силу свою показать надобно было…
– Вот спасибо… – начал было я.
– Да чего уж там. – Крепостной вытащил из столба руку и махнул ею, отметая возможный поток благодарностей. – К чему словеса городить. Слышал я, о чем вы с князем толковали. Опасная это затея. Моя бы воля – не пущал бы. Тут недолго и голову сложить. Но уж коли впрягся ты в сей хомут, то хоть напослед умное словцо послушай. Князь тебя захочет от надвратной башни к реке спустить – не соглашайся. Там ворог злой в засаде день и ночь караулит. Скажи, что в полночь темную пойдешь от Зеленской башни. Да чтоб вслед тебе не палили. Ни к чему это. Тихим шагом до леса дойдешь, там уж тебя встретят.
– Кто встретит? – не понимая, о чем идет речь, спросил я.
– Капитан, шо я тебе скажу. У соседа корова сдохла – мелочь, а приятно.
– Ты о чем? – удивляясь непостижимой извилистости славянской души моего напарника, спросил я. – От чего сдохла?
– От горьких слез! – возмутился моему непониманию Сергей. – Ящур загрыз! Приятель твой, Штаден, на бабки попал!
Система «Мастерлинг» судорожно напряглась, силясь осмыслить и адекватно перевести услышанное.
– Бабки – это пожилые женщины? Старушки?
– Бабки – это лавэ. Они же хрусты. Они же, в данном случае, ефимки.
Слово «ефимок» было мне знакомо. Происходило оно от весьма распространенной в это время в Европе монеты – «иохиместаллер». В России эта свободно конвертируемая валюта превратилась в «ефимок», а за океаном стала зваться «долларом».
– «Попал на деньги» – в смысле, обнаружил клад?
Это толкование озадачило даже Лиса.
– Ну, ты дал! – восхитился он.
– Кто надо, тот и встретит, – объявил в этот момент Крепостной и, должно быть, обиженный моим невниманием, исчез в столбе.
– Короче, – пустился в объяснения Сергей. – Штаден у меня мурзу выкупил. Денег за него выложил – немерено. Щас татарина хватились – а он был, да весь вышел, шо тот черт от рюмки святой воды.
– Убежал, значит…
– Ага, причем вместе с конем.
– То есть как это? – Я от удивления выронил тяжелую сумку с запасом свинца для пуль и едва успел отодвинуть ногу, спасаясь от увечья. – В эту крепость на коне не въедешь, в поводу вести приходится. А уж выехать, да еще в темноте?!.. Да и вообще, – перебил я сам себя. – Мы видели, как открылись ворота. Никаких верховых – ни татар, ни поляков – и в помине не было.
– Не было, – согласился Лис. – А Джанибека и след простыл. Штаден бушует шо похмельный тролль. Того гляди на тебя, известного колдунца, это чудо повесят.
– Спасибо за информацию.
Я окинул взглядом оставляемое имущество и отправился к Вишневецкому, попутно рассказывая Сергею о предстоящей таинственной встрече в лесу.
На счастье, опасения Лиса не оправдались. Побег мурзы, пусть даже весьма странный, был делом обыденным и не выходил за рамки казачьего разумения. А уж то, что подобная незадача произошла с опричниками, и вовсе забавляло сечевиков.
Следующим на очереди было мое бегство. Хоть и обещал Крепостной, что все будет хорошо, я невольно ежился, заглядывая в ближайшее будущее. В силу профессии мне частенько приходилось сидеть в осадах и участвовать во множестве вылазок, поэтому я готов был держать пари, что сейчас за стенами Далибожа наблюдают десятки внимательных глаз. Не пройдет и пяти минут после моего спуска, как почетный караул, подготовленный для встречи, будет готов принять меня в свои тесные объятия. Конечно, на этот случай у меня была заготовлена байка о сбежавшем наемнике, но окажись пан Юлиуш человеком недоверчивым – и дожидаться подмоги оставшимся в крепости довелось бы до второго пришествия.
Я глядел со стены на польский лагерь. За частоколом виднелось множество факелов, слышались возбужденные голоса и ржание коней.
– Может, все же лучше к реке? – спросил Вишневецкий.
– Нет, – я обвязал себя веревкой, – там не пройти.
Казаки ухватились за канат, готовые подстраховать мой прыжок со стены. Когда-то, при обороне небольшой голландской крепости, мне уже приходилось сталкиваться с казацкой манерой быстрого спуска и подъема на стены. Но сейчас перед прыжком я все же изрядно волновался, не придет ли в голову сечевикам проверять мое колдовское умение, чуток «не рассчитав» длину веревки. Глубоко вдохнув, я сжал зубы, чтобы не заорать, и шагнул в пустоту. Рывок! Обвязка выбила воздух из моих легких, и я открыл глаза. Земля колебалась в ярде подо мной. Два коротких движения кинжалом – и веревка исчезла в темноте, мелькнув змеей напоследок.
«Вперед!» – скомандовал я себе, плюхаясь на землю, как лягушка.
– Путь свободен, – прокомментирован Лис, наблюдавший со стены.
В считанные минуты я преодолел ров и вскарабкался на вал. Польский лагерь гудел. До ушей доносились обрывки речей и бряцанье оружия, но, казалось, никому не было дела до того, что творилось за частоколом.
– Все спокойно! – над моей головой прокричал часовой, и я опрометью бросился к темневшему впереди лесу, ожидая если не выстрела, то хотя бы окрика. Ветви кустарника приняли меня, как руки восторженных болельщиков – спринтера-чемпиона. Я упал в густую траву, переводя дух. Строго говоря, требование Крепостного было исполнено в точности. Вокруг, несомненно, красовался лес. Вот только как ни крутил я головой, как ни напрягал глаза, увидеть каких-либо встречающих не удалось.
Я вздохнул и поднялся. Таинственное свидание, похоже, не состоялось. Но это не отменяло поставленной задачи.
«Долго ли, коротко ли», как пишут в русских сказках, я шел в направлении далекого Струменца, моля Бога спасти меня от местных болот, оврагов и волчьих стай. Потому, когда позади раздался громкий треск ломаемых ветвей, я с досадой понял, что попусту тревожил небеса. Избежать погони не удалось, оставалось сбежать. Укрыться за толстым стволом дерева было делом секунды. Треск приближался. Я чуть выглянул, стараясь рассмотреть преследователей. Рассмотрел и отпрянул. Это не был польский дозор. Не был это и почуявший добычу зверь, во всяком случае, какой-либо известной породы. Ко мне резвым аллюром скаковой лошади, невесть чем ломая ветви, мчался огромный глаз. Вокруг него темнело нечто странной формы. Я выхватил пистоль, целя в яблочко светящейся мишени, и в тот же миг сильный удар отбросил меня в сторону. Я вскрикнул от боли и попытался вскочить на ноги, но было поздно. В свете обглоданной луны надо мной висела огромная, когтистая птичья лапа.
Глава 5
И у нечистой силы есть свои слабости.
Солоха
Если бы кто-нибудь обвинил представителя рода Камдейлов в трусости, ему бы пришлось иметь дело этак с полусотней джентльменов, овеянных ратной славой, представляющих ныне эту старинную фамилию. А уж если бы подобные обвинения достигли мира духов – отряды воинственных призраков выстроились бы в полуночной тиши, недобро фосфоресцируя и горя желанием разорвать бесчестного клеветника. Но одно дело – прямая схватка с противником, пусть даже очень свирепым, но вполне предсказуемым, совсем другое – с неведомым монстром, притаившимся в чащобной глухомани на самом краю Европы.
Холодный пот окатил меня точно из ушата. Неведомо откуда взявшиеся мурашки, преодолевая течение, ринулись метаться по всему телу, превращая высокородного аристократа в своеобразное чудовище – человек-муравейник. Одноглазый монстр, вероятно, почувствовав родственную душу, застыл с поднятой ногой, а затем, передумав расправляться с загнанной жертвой, а возможно, попросту опасаясь промочить лапы, аккуратно опустил конечность в паре дюймов от моей головы. Не могу утверждать, чем именно была вызвана такая гуманность, но она давала мне еще один шанс на спасение. Стараясь не дышать, я начал медленно выползать из опасной зоны, попутно шаря вокруг в поисках выбитого оружия.
– Опять за пистолем тянешься, сокол ясный! – раздался в ночной тиши скрипуче-насмешливый старческий голос.
Я шумно выдохнул. Самое время было потерять сознание от ужаса, что, возможно, и случилось бы, когда бы хриплый окрик, похожий на карканье простуженного ворона, не показался мне смутно знакомым.
– О, мадам, – прохрипел я, выползая на волю.
– Ну-тка, избушка… – послышалось из чрева монстра, теперь уже обретшего вполне ясные и довольно знакомые очертания. – Стань-ка, старая, как я поставила, повернись к молодцу крыльцом.
Стоило чуть замешкаться – и внезапная встреча с углом дома была бы неизбежна. Я едва успел отскочить в сторону. Самобеглое жилище опять пришло в движение, и вместо полыхающего во тьме круглого глаза-окна передо мной объявилась лестница в три ступени, удивительно похожая на отвисшую нижнюю челюсть.
– Заходи, касатик, – донеслось из избушки ласковое скрипение довольно жуткого тембра. – Заходи, Воледарий, друг милый!
Двух мнений быть не могло. Пожилая леди, столь настойчиво зазывавшая в гости ночного путника, величалась в здешних широтах Бабой-Ягой Костяной Ногой, хотя, по моим наблюдениям, с ногами у почтенной дамы все в полном порядка!
Надо сказать, что прежде нам с Лисом уже доводилось встречаться с этим ужасом детских сказок. Однако, как показал наш опыт, хозяйка бегающего домика оказалась женщиной хоть и эксцентричной, но весьма приятной во всех отношениях. Не знаю, что бы мы делали без нее во время первой моей командировки. По правде сказать, тогда неотразимой обаяние Лиса пленило не избалованную вниманием пожилую леди. И теперь, поднимаясь по лестнице, я шел почти без опаски. Нельзя сказать, чтобы эта встреча меня не радовала, но кое-какие мелочи все же удивляли несказанно.
Во-первых, прошлое наше рандеву состоялась на волжских кручах, и тогда Баба-Яга изъявляла желание искать себе пристанище за Уралом, в глухих алтайских урочищах. Во-вторых, те знаменательные события происходили на двести, точнее, двести четыре года позже нынешнего свидания. И что уж совсем, как выражался мой напарник, не лезло ни в какие ворота – описанное знакомство состоялось в совершенно ином мире. Если для нас, сотрудников Института экспериментальной истории, такие перемещения входили в обычный круг должностных обязанностей, то избушка, даже учитывая наличие курьих ног, весьма условно могла считаться «камерой перехода». Разве что с места на место.[16]