Свирский Григорий. Ленинский тупик

Одолеваемый поздравлениями, Ермаков быстренько осенял пришедших к нему
прорабов-практиков своим дипломом в синей, с золотым тисением корочке, как
иконкой, и произносил веселой скороговоркой:
-Выбирайте сами, куда путь держать, прорабы милостью божьей. В
студенты-заочники или в печники. Бьет час!..
Прорабы брали диплом в руки, разглядывали. Чумаков даже понюхал его,
вздыхая.
Вечером ермаковский вездеход с праздничным флажком на радиаторе возил
прорабов, приглашенных к Ермакову "на пирог". Последним, в одиннадцатом
часу, он доставил Игоря Ивановича и Чумакова, задержавшихся на заседании
комиссии по трудовым спорам.
Поздних гостей встретила дочь Ермакова Настенька, полненькая хохотушка,
баловень прорабов.
Игорь Иванович засмеялся, глядя на нее. Вспомнились пионерские годы,
когда он наряжался в праздник урожая пшеничным снопом и куролесил у
пионерского костра, теряя колючие, торчавшие в разные стороны колоски.
Широкая, круглая, в шелковой кофточке соломенного цвета, Настенька
пританцовывала в прихожей, как праздничный сноп. И запах от ее светлых волос
исходил какой-то солнечный, пшеничный, словно Настенька прибежала открывать
дверь откуда-то из жаркого летнего дня.
Игорь Иванович обхватил Настеньку окоченевшими на морозе руками,
вскричав как мальчишка: -- Здравствуй, лето!
Чумаков вслед за ним вскинул Настеньку к потолку, но тут же опустил на
пол, хоронясь за спину Игоря Ивановича, и пробормотал:
-- А вот те и зима... . .
В прихожей появилась мать Ермакова, Варвара Ивановна, неулыбчивая,
могучей ермаковской стати женщина, в черной, до пят юбке старинного покроя и
в нарядной кофте свекольного цвета. Кофта, видно, привезенная сыном из
заграничной командировки, была застегнута глухо, до подбородка. Для этого
Варвара Ивановна пришила у ворота дополнительную пуговицу, которая
отличалась по форме от всех остальных. Но что поделаешь! Приподняв юбку
(чуть приоткрылись ее ноги в шерстяных чулках, без туфель. "Староверка, что
ли?" -- мелькнуло у Игоря ), Варвара Ивановна выглянула на лестничную
площадку, спросила голосом озабоченным, почти встревоженным:
-- Боле никто не идет? --И, отыскав взглядом Чумакова, строго спросила
у него, почему он один. -- Рябая твоя Даша или хромая, что ты ее стыдишься?
.
Она прошла мимо Чумакова-, непримиримо шурша юбкой и сказав вполголоса:
-Каков поп, таков и приход.
Смысл этих слов стал понятен Игорю Ивановичу позднее, когда большинство
гостей разошлось и в комнатах кроме Игоря остались лишь близкие друзья
Ермакова: Акопян с дочерью.
Огнежка не хотела приходить, за ней послали вездеход -- да несколько
прорабов, с которыми Ермаков клал стены четверть века.
Притихнув, слушали "Болеро" Равеля, -- Ермаков предпочитал его всем
речам и танцам; потом кто-то выдернул шнур радиолы.
Посередине комнаты остановилась Варвара Ивановна, огляделась и
произнесла побелевшими губами:
-- Вот что, дорогие... Здесь чужих нет... Хочу спросить вас... По
совести поступает Сергей или нет? .. Я Прова не спрашиваю, -- она кивнула в
сторону Чумакова, -- он сам такой. Но вы,.. вы все... скажите. -- На лице ее
выражались и стыд и решимость преодолеть этот стыд. -- Почему Сергей свою не
приглашает? Есть у него на примете. Сам говорил. Почто от матери прячет? Или
ей наш праздник не праздник?.. Иль, может, она -- ни сварить, ни убрать?..
Или он к чужой жене прибился? А? Не может того быть! Ермаков он! Краденым не
живет... Почто ж тогда от матери прячет? От Настюшки прячет? Или мы рожей не
вышли? Тогда... вон! Иди к своей...
Игорь Иванович заерзал на стуле. Надо было что-то сказать, успокоить
Варвару Ивановну, что ли.
Ермаков начал багроветь. Краснота выступила из-под крахмального
воротничка. Поползла вверх. Вот уже поднялась до подбородка.
От баса Ермакова в комнате тенькнули стекла:
-- Едем! Раз такое дело, --едем! -- И подхватил мать под локоть. -- К
моей! Все едем! Вызывай такси, Чумаков!
Чумаков поднялся из-за стола и, неестественно выпрямившись, животом
вперед, прошел в прихожую. За ним еще кто-то.
Игорю Ивановичу стало не по себе. Что за дичь? Врываться полупьяной
компанией ночью в незнакомый дом, поднимать с постели женщину...
Но еще раньше, чем Игорь Иванович собрался это высказать, за его спиной
прозвучал гневный голос Огнежки:
-- Никто никуда не поедет! Что это за купеческие причуды? Что за
хамство? Я о вас была лучшего мнения, Сергей Сергеевич. Захочу -- в чулан
запру, захочу -- перед всем миром в ночной рубашке представлю, так, да?
Игорь Иванович оттянул ее за руку назад, сказал Ермакову недовольно: -
Лучше бы сюда пригласить. Ермаков усмехнулся, покачал головой:
-- Не придет.
В дверях Акопян натягивал на ноги резиновые, с теплым верхом боты.
--Вы, разумеется, домой? -- произнес Игорь Иванович, проходя мимо него.
Акопян махнул рукой с ботиком в сторону дверей:
--Нет, с Ермаковым.

Выехали на трех машинах. Впереди -- ермаковский вездеход. Сзади -- два
такси. У светофора ветер донес из такси сиплый голос, обрывки песни:
"Переда-ай кольцо... и эх!., а-аб-ручальное... "
Песню оборвал свисток милиционера. Машины заскользили на тормозах,
стали у вокзала гуськом. Постовой со снежными погонами на плечах отдал
честь.
-- Свадьба?
-- Свадьба! -- дружно прокричало в ответ несколько голосов.
Он снова отдал честь, один его погон осыпался,
-- Поздравляю молодых!
"Свадебный кортеж" мчался под свист ветра в приоткрытых боковых
стеклах. Внезапно свист прекратился.
-- Держитесь, мама! --Ермаков придержал старуху -- она сидела возле
шофера -- за плечи.
Вездеход забуксовал в снежном месиве, натужно выл мотором, заваливался
в рытвины, едва не ложась набок.
Ползли долго среди каких-то канав, глухих заборов. Мелькнули ржавые
перила. Мост окружной дороги, что ли? Белые крыши домишек выскакивали к
дороге внезапно, как зайцы-беляки. И тут же пропадали.
Приглушенный гневом голос матери Ермакова заставил всех умолкнуть.
-- На бетонный везешь? К твоей железной дуре?.. Уйду к снохе! И
Настюшку заберу!
Игорь Иванович, который колыхался, стиснутый с обеих сторон, на заднем
сиденье, ощутил у своего уха шершавые губы Чумакова.
-- Из кержачек она, -- хрипел он. -- Одних только прожекторов и боится.
Больше ничего. Как зашарят, бывало, по черному небу под грохот зениток, ей
все кажется -- конец света... "Уйду к снохе!" Свободно! -заключил он
испуганно и восхищенно.
Фары машины уперлись в высокую кирпичную стенy. Два желтых световых
круга, порыскав по стене, уставились на приехавших, как глаза совы.
-- Здесь? -- спросила Варвара Ивановна глухим голосом.
-- Здесь, мама! -- Ермаков скрылся в темноте, вернулся через несколько
минут. -- Пошли!..
Заскрипели шаги. Зажужжал фонарик Игоря Ивановича, тоненький лучик
заметался беспокойно.
Как и мать Ермакова, Игорь Иванович еще по дороге начал догадываться,
куда их везут. Белый лучик задержался на висячем замке, в который Ермаков
вставлял ключ. Ключ не попадал в скважину.
Игорь Иванович вдруг ощутил -- у него замерзли пальцы ног, ноет плечо,
которым он ударился о спинку сиденья на одном из ухабов. Завез бог знает
куда!.. -- Ключ от своей любви ты где хранишь, Сергей Сергеевич, на груди?
-- спросил он почти зло.
Ермаков не ответил. Видно, он уже жил предстоящим,.. Отомкнув наконец
замок, он вошел внутрь здания, в темноте напоминавшего не то цех, не то
склад, щелкнул выключателем.
Так и есть! Посередине здания с голыми кирпичными стенами высилась
собранная наполовину машина, похожая на огромный плоскопечатный станок.
Будто кто-то намеревался выпускать газету размером в стену одноэтажного
дома. Рядом лежали какие-то детали в промасленной бумаге. От них пахло
керосином, солидолом. Откуда-то тяиуло сырыми древесными опилками.
Чумаков захрипел, закашлялся от хохота, опираясь обеими руками о
кирпичную стенку.
-- Невестушка... Ха-а-ха!. С такой ляжешь... Что она делает, Сергей
Сергеич? Ха-ха!.. Укачивает детишек? Побасенки им сказывает... про нашу
строительную мощу. Ха-а!..
Игорь Иванович остался возле дверей. Он не слушал объяснений Ермакова.
Глядел на кирпичную стену, на которой раскачивалась длиннорукая, как пугало,
тень Ермакова.
Кто же в тресте не знает, что Ермаков грешит изобретательством!
Рассказывали, еще в тридцатые, годы он соорудил "огневой калорифер" -- по
виду нечто среднее между печкой "буржуйкой" и керогазом. Сушить штукатурку.
Подобным "механическим уродцам", как называл Ермаков свои изобретения,
говорили, нет числа. Дома у него киот из патентов и грамот.

Досада Игоря Ивановича улеглась, когда он начал прислушиваться к голосу
Ермакова. Голос этот звучал необычно. Веселой, беззаботной усмешки, которая
неизменно сопутствовала рассказам Ермакова о собственных изобретениях, и
помину не было. Низкий почти рокочущий бас, исполненный скрытого нетерпения
и гордости, срывался почти в испуге. Точно Ермаков после каждого объяснения
восклицал: "Ну как?! Правда, здорово? А?" С подобным чувством, наверно,
скульптор снимает полотно со своего детища, которому были отдано много лет.
-- Стены пятиэтажных домов будут сходить с прокатного стана, как ныне
сходит со станов металлический лист.
Игорь Иванович встряхнул головой. "Кто перепил -- я или Ермаков?!"
Он готовился засыпать Ермакова вопросами, но Ермаков вдруг замолк,
обвел всех встревоженным взглядом.
-- Где мама? Мама! Где вы?!
Он соскочил с приставной лесенки, кинулся к выходу, пнув носком ботинка
попавшийся на пути железный капот. Капот со звоном отлетел к стене.
Одного такси не оказалось. Снежная пыль у ворот еще не улеглась.
Ермаков проговорил через силу:
-- Тупой пилой пилит: "Женись-женись. Женись - женись". Хоть из дому
беги от этого жиканья.
У Игоря Ивановича чуть с языка не сорвалось: "Почему бы и в самом деле
не жениться?" Но сдержался: "Не мне советовать..."
Из-за его спины прохрипел Чумаков:
-- И давно бы привел бабу. У меня в конторе всяких калиберов.
Голос Ермакова прозвучал почти свирепо:
-- Я тебе покажу калибры! Только услышу!
И устало добавил: -- Какого калибра ни будь пуля, она -- пуля. Одна
прошла по касательной. Ожгла.
Хватит.
Вернувшись в здание, он протянул мечтательно-весело, речитативом,
обращаясь к полусобранной машине:
-- Ах, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы!..
С этой ночи Игорь Иванович -- да и не он один! --жил ожиданием
ермаковской "свадьбы-женитьбы".
"Свадьба-женитьба" началась для него звонком Акопяна!
-- Уймите Ермакова! -- кричал Акопян в трубку. -- Привез на завод
плакат. Красный кумач, а на нем белыми буквами, как в день Первого мая:
"Идею проката осуществили производственники. Позор на вечные времена
кашеедам из НИИ!" Отмстим, говорит, Акопян, неразумным хазарам!
Когда Игорь Иванович добрался до завода панельных перегородок,
затерянного среди новостроек, снимать плакат было поздно: у заводских ворот
сгрудилось автомобилей, наверное, не меньше, чем у стадиона во время
международного матча.
По глубокой колее промчался инякинский "ЗИЛ" мышиного цвета. Затормозив
с ходу, он крутанулся волчком, ударился кабиной о сугроб, который ограждал
завод высоким валом, как крепость.
К прибывшим выходил Ермаков, в пальто, накинутом на плечи. Он отвечал
на поздравления, по своему обыкновению, шуткой и, вызвав улыбки, передавал
гостей почтительно-корректному Акопяну. В тресте даже острили: Ермаков
обратил Акопяна в прокатопоклонника.
Сам Ермаков оставался у входа, беседуя со знакомыми. Окликнув Игоря
Ивановича, он обратил его внимание на любопытную подробность,
С утра приезжал помощник Хрущева, и с ним незнакомые Ермакову люди с
военной выправкой. Они были в обычных ушанках, серых или темных, в скромных
пальто. Затем прикатили руководители Горсовета -- бобровые воротники, шапки
повыше, попышнее. Позднее появились из Академии архитектуры и НИИ Главстроя
-- шалевые воротники, поповские шапки, папахи из мерлушки или кепки с верхом
из кожи или меха (в тот год модники шили себе "рабочие" кепи).
Гости сменяли друг друга волнами. Каждая последующая волна выглядела
все более нарядной. Зот Иванович Инякин прошествовал к стану боярином, в
новой шубе из серого меха, в высокой шапке раструбом. Того и гляди, подумал
Ермаков, загнусавит он из "Бориса Годунова": "Ух, тяжело!.. дай дух
переведу..."
Зот Иванович обошел стан вокруг, огляделся. Позвал Акопяна - для
объяснений.
В цехе было тихо и чуть душновато, как в оранжерее.
Одна стена комнаты была готова. За ней ползла на ленте другая.
Инякин потрогал теплую еще стену, покосился на Акопяна. - Ну, ты и
придумал, Ашот! Революция!
Ермаков стоял по одну сторону движущейся ленты, Акопян -- по другую.
Узкоплечий и тощий неимоверно, Акопян тем не менее чем-то напоминал
Ермакова. Скорее всего порывистостью движений и коричневатым цветом не раз
обожженных рук. Чудилось -- изобретатель стана, утверждая идеи проката,
npежде всего самоотверженно прокатал между обжимными валками стана, самого
себя. Втянуло его под валки толстущим Ермаковым, а выкинуло на
транспортерной ленте длинным, как рельс, Акопяном.
Зот Иванович улыбнулся своим мыслям и начал щумно представлять гостям
своих талантливых подчиненных..
Акопян, в демисезонном пальто и фетровой, с порыжелой лентой шляпе,
натянутой на оттопыренные уши, в окружении Зота Ивановича и его заместителей
казался мелким служащим, который случайно удостоился улыбки подлинных
творцов нынешнего успеха. Инякин потрепал Акопяна по плечу: "Ну, смотри, не
зазнавайся!". Игорь Иванович не выдержал, пробился к Акопяну, увел его на
свежий воздух.
Они беседовали во дворе, когда из проходной выскочила девушка-вахтер,
крича что-то. Головной платок ее сбился на плечи. Порыв ветра со снегом
донес:
-Хрущев!
Хрущева ждали с утра.
Игорь Иванович в толпе сбежавшихся отовсюду слесарей в рабочих халатах
и девчат-маляров хотел снова попасть в цех, куда быстро прошел, взяв
Ермакова под руку, Хрущев. У дверей толпу остановил плотного сложения
мужчина в драповом пальто с черным каракулевым воротником. Он повторял с
безнадежными нотками в голосе:
-- Товарищи, не надо создавать толкотню!
Какой-то старик в дубленом полушубке спросил язвительно:
-Охраняете Хрущева... от рабочих, стало быть?.. А я вот хочу ему бумагу
передать, В собственные руки.
Приоткрылась дверь, толкнув в спину мужчину в драповом пальто.
Показалась голова Ермакова. Он поискал кого-то глазами, наконец воскликнул
нетерпеливо:
-- Некрасова! Чтоб на крыльях летел!..
Игорь Иванович протолкался к двери, вошел в цех. Когда глаза его
привыкли к насыщенному влагой полумраку, он разглядел невдалеке
разгоряченного, в распахнутом пальто Хрущева, стремительно ходившего, почти
бегавшего вокруг прокатной машины.
Остановившись у готовой перегородки, Хрущев поинтересовался, прочна ли
она, не треснет ли, если новоселы захотят прибить к ней что-нибудь, вешалку,
что ли?.
Чуть ссутулившийся, руки за спиной, он напоминал рабочего, который
спешит по трапу с тяжестью, взваленной на плечи.
Хрущев снова побегал вокруг машины, отыскал на верстаке шестидюймовый
гвоздь, поднял слесарный молоток.
Ермаков закрыл глаза. "Расколет к чертовой маме|"
Обошлось...
Заметив краем глаза Игоря Ивановича, который приближался к нему,
вытянув, по фронтовой привычке, руки по швам, Хрущев бросил молоток..
Он расспрашивал Игоря Ивановича, о стройке, а ладонь его машинально
гладила и гладила готовую плиту. Неожиданно спросил:
--Тоскуете по университету, Игорь Иванович?
Игорь шумно вздохнул. Строго говоря, это и было ответом.
В ушах Игоря зазвучали насмешливые слова Ермакова, сказанные недавно
Чумакову, когда зашла речь о "заржавелых" Чумаковских выговорах:
"Не унывай, черт бездипломный! Запустим стан -- будет всем амнистия".
Потому ответил решительно, похоже, сердясь на себя за невольный вздох;
-- Бывает, и тоскую... но к запуску стана, Никита Сергеевич, я не имею
никакого отношения. ..
Хрущев, взглянув на Игоря Ивановича, произнес шутливым тоном:
-- Судьба партработника! К успехам он имеет отношение лишь самое малое.
К провалам -- самое непосредственное.
Он протянул Игорю Ивановичу руку, сильно сжал ее, заметив на прощание
как бы вскользь, что он, Некрасов, волен установить сроки своего возвращения
в университет сам.

3

Приближались дни прощания со стройкой. Возвращение Игоря Ивановича в
университет наступало с неправдоподобной стремительностью. Уже звонили с
филологического факультета, спрашивали, какой спецкурс Игорь Иванович будет
читать, какая часовая нагрузка его устраивает. Звонили прослышавшие о его
скором появлении в университете преподаватели, поздравляли: одни --
искренне, другие -- на всякий случай.
Когда из Министерства высшего образования сообщили, что приказ о новом
назначении подписан, можно сдавать дела, Игорь Иванович обошел кварталы
Заречья. В огромных дворах, закрытых восьмиэтажными корпусами от всех
ветров, играло поколение старожилов Заречья в козловых и кроличьих шубках.
Старожилы старательно доламывали серый заборчик из отвратного, крошившегося
железобетона, не замечая сокрушенного взгляда дяди в потертой кожанке.
Игорь Иванович останавливался в каждом дворе, порой у каждого корпуса.
Он расставался с домами, как некогда с самолетами, на которых ходил в бой. С
каждым корпусом были связаны победа или поражение. Автоматизированному
растворному узлу, подле которого погромыхивали задними бортами самосвалы,
Игорь Иванович сказал, сам того не заметив: "Ну, бывай!

Здесь, у серого от цементной пыли растворного узла его догнала бригада
Староверова, идущая на смену. Резкий, пронзительный Тонин голос вспугнул
диких голубей, которых развелось на стройке видимо-невидимо.
-- Игорь Иванович!.. -Она махнула ему издали, Силантий сдернул с головы
заячий малахай, поздравляя Игоря Ивановича "с возвратом в ученые люди". Гуща
подковырнул с ухмылочкой:
-- Недолго вы наш хлебушек жевали, товарищ политический... Видать, не
по зубкам хлебушек...
Игорь Иванович прислушивался к простуженному голосу, почти шепоту,
Нюры, к надсадному кашлю Силантия (старик говаривал: "Из-зa каждого чиха
брать больничный -- в бараках и помрем"), и в нем росло горделивое чувство
близости к ним...
Несколько дней назад дома он снял со шкафа пыльные папки, где хранились
записанные им на стройке по всем канонам диалектологии частушки Нюры, Тони н
других девчат-строителей, присловья Ульяны, стихи-самоделки. Перебирал их,
замышляя большой, никем и никогда не читанный в университете курс
современного рабочего фольклора.
Он заранее знал, как воспримут на кафедре фольклора его новый курс. Как
бомбу. Куда спокойнее жить, не слыша нюриных и тониных страданий.
Устоявшееся, как сливки, сытое молчание фольклористики --как он его
ненавидит! Что ж, коль иным угодно будет считать курс бомбой, тем лучше.
Молчание будет не просто нарушено --взорвано...
Вечером Игорь Иванович привез в Заречье на своем "Москвиче"
университетских друзей, которым он приоткрыл дома свои "золотые запасы" --
так был окрещен собранный на стройке рабочий фольклор. Он промчал друзей
вдоль всей стройки, почти до внуковского аэродрома. "Чувствуете размах,
книгоеды?!" Распахивал хозяйским жестом двери сыроватых, не оклеенных еще
комнат, рассказывая об Александре, о Тоне, об Огнежке со сдержанным
достоинством полпреда стройки, которым, Игорь понимал, он останется
навсегда.
На обратном пути в машине распили шампанское -- за возвращение блудного
сына! Затем друзья шумно заспорили о новой книге философа Маркузе.
Игорь Иванович ничего не слыхал ни о самой книге, ни о спорах, ею
вызванных. Он подавленно молчал, ощущая себя провинциалом. Возбужденные
восклицания за спиной (он, естественно, сидел за рулем) укрепили решимость
Игоря Ивановича вернуться в университет как можно скорее: "Поотстал..."
Шоссе петляло, густо-черное, точно политое нефтью. Полыхнут встречные
фары, и чудится -- оно вспыхивает белым огнем. Огонь слепит, скачет
вверх-вниз, проносится мимо.
Лишь один-единственный огонек не гаснет. Красный. На университетском
шпиле. Игорь Иванович поглядывал на него. Так на флоте, возвращаясь домой,
отыскивал он взглядом аэродромный маяк.
Утром Игорь Иванович нарисовал на одном из листков перекидного
календаря лопоухого, взбрыкивающего телятю, того самого, по-видимому, о
котором молвится: "Дай бог нашему теляти волка съесть..." Он, Игорь,
вернется в университет не позднее этого дня. Решено!
И в ту же минуту Игорь Иванович снова-- в какой уж раз! -- ощутил
странное, тревожащее чувство. Будто он покидает стройку, не сдержав слова,
данного самому себе. Нет, он не забывал о своем слове в суете стройки,
однако пришло время, дал слово -- держись.
Глухое неутихающее беспокойство обретало ясность. Отчасти оно было
связано с именем Александра Староверова. Как только Игорь Иванович понял
это, он отправился к Староверову. Договорился о встрече с ним в прорабской.
Прорабской не узнать. На месте сколоченной наспех будочки со щелями в
палец -- дощатый, с засыпкой, домик. Выкрашен суриком. В углу, на железной
бочке, старенькая электрическая печурка. "От эры Силантия осталась", --
подумал Игорь Иванович. Проволока, обмотанная вокруг шиферной плитки, то и
дело перегорала.
Александр явился в прорабскую после смены, потирая одеревенелые пальцы
и поводя плечами, словно пытаясь стряхнуть с себя залютовавший к вечеру
морозище.
Пока он усаживался, Игорь Иванович не отводил от него взгляда, пытаясь
отыскать в лице Александра или в его фигуре хоть какие-либо внешние следы
слабодушия или нравственной раздвоенности, что ли, которые бы позволили ему
до конца понять причину общественной немоты этого сильного и работящего
человека: почему, в конце концов, он, как правило, сидит в выборных органах
"заместо мебели"?..
Раскачать Александра было не так-то просто. Лишь к ночи ближе, когда
были продекламированы любимые Александром стихи "В этом мире я только
прохожий...", когда вскипятили чай в эмалированном, на всю бригаду, чайнике,
и Игорь Иванович поведал, как он трусил в первом своем полете над морем
(откровенность за откровенность, надеялся Игорь Иванович), только после
этого Александр стал говорить о себе.
- Почему избрал своей судьбой стройку? Сознательно выбрал?
-Абсолютно , несознательно. Денег в кармане - вошь на аркане... Ботинки
развалились. Где достать копейку? Пришел я на улицу Горького,- там теперь
винный магазин, знаете? Морозина в тот день был, как сейчас помню, -- синий
столбик на стенке показывал тридцать один по Цельсию. А я в пиджачке, в
кепочке. На Силантии телогрейка, треух, сверху- брезентовая накидка.
"Ты, говорит, парень, как думаешь работать--в кепочке? Сбежишь".
-- "Не сбегу!" Силантий усмехнулся, дал мне в руки лопату. Через два
часа подходит:
Не спросил. .Лишь губами пошевелил: "Ну, как?" Я в ответ пролязгал
зубами: "Нич-чего..."
Турнул он меня в растворный узел. Там калорифер.
На другой день прихожу на корпус. Силантий уставился на меня как на
привидение. Молчит. И я молчу...
Наконец выдавил из себя: "Ты?" Протягивает лопату молча. Куда
становиться -- молчит. За весь день только и вымолвил: "Наше дело каменное
слов не любит. Глаза есть -- смотри..."
Смотреть смотрю, но не вижу ничего. Одна думка как бы не окоченеть
насмерть.
На третий день, только я появился, Силантий протягивает мне бумажку с
адресом: "Мчись, говорит, получай зимнюю спецовку...".
Игорь Иванович хотел уж перебить Александра: его рассказ был сродни
открытому лицу парня. Игорь Иванович радовался этому, но... в рассказе не
было ответа на вопрос, составлявший главную тревогу Некрасова: почему тот
неизменно молчит? Прав ли- не прав - молчит, как безязыкий!
Давно отметил, но как бы пропускал мимо ушей речевую особенность
Александра: "Я был поставлен..." "Мне было приказано..." "Как-то дали
развернуться, отвели "захватку-захваточку"-- любо глянуть!"
Да ведь почти все глаголы в речи Александра страдательного залога:
"Бригада была сколочена...", "вытащен ""был, можно сказать, краном в
бригадиры..."
И такое не только в его.
В бригаде Силантия плакались: "Не были мы обеспечены материалом..."
В бригаде Староверова ликовали: "Всем-всем мы были снабжены..."
Иные темпы, иное настроение, но... тот же пассивный или страдательный
залог! То же ощущение полнейшей их, строителей, зависимости не столько от
своих собственных рук и ума, сколько от кого-то...

Из университета торопили: приказ подписан! Кафедра прислала приглашение
на очередное заседание. После заседания заведующий кафедрой, глубокий старик
Афанасьев, автор сборника фольклора в годы отмены на Руси крепостного права,
попросил Игоря Ивановича "поделится своими воспоминаниями о стройке"
Игорь Иванович рассказывал о размахе строительства жилья, которого при
Сталине никогда не было, а думал о том, что беспокоило его давным-давно, с
того самого момента, когда Александр безмолвствовал у профкомовских дверей.
Впрочем, нет, гораздо раньше. С тех пор, когда Александр перекосил стену и
клетчатая кепчонка его угодила в раствор. Как безропотно тогда Александр
вытащил безнадежно испачканную кепку из бадьи!
Беспокойство Игоря Ивановича, он понимал это, вовсе не вызывалось одним