Свирский Григорий. Ленинский тупик

испытанное им много-много лет назад, когда он, владимирский парень,
мобилизованый на деникинский фронт, писал перед атакой, отрешась от суетных
дум, последнее, как он думал тогда, письмо...
-- Решили, значит, так... Тоне комнату, четырнадцать метров, -- кивнул
Силантий вслед Чумакову, который прошелестел мимо него своим брезентовым
плащом.
-- Почему на двоих? -- спросила Ульяна, - Девка она засидевшаяся,
перематорелая, мужика не приведет, мужик -- дело десятое! А ребятеночка в
подоле принесет...
Заспорили, уговорили Акопяна записать Тоие комнату в семнадцать метров.
Завязали тесемки Тониной папки -- дело пошло быстрее. Если бы Акопяй не
придерживал прыти Силантия, то верхний этаж наверняка бы заселили одними
алиментщиками, дебоширами, любителями длинного рубля
К полуночи почти все папки были рассмотрены, уложены четырьмя стопками
по конторам. Остались ляшь несколько папок да какая-то бумага, начертанная
крупными, вкривь и вкось, буквами, как пишут первоклассники. Оказалось, это
заявление дворничихи Ульяны.
Акопян спросил коменданта, почему заявление Ульяны Анисимовны отложено
в сторону. Комендант ответил, что комнаты, как известно, выделяют лишь тем,
кто работает на самой постройке, а тетка Ульяна ..
-- Где вы сейчас живете, Ульяна Анисимовна? -- перебил Акопян
коменданта.
-- Там же. В преисподней. Силантий со своей. И я... за занавесочкой.
Акопяи посмотрел список сверху вниз, затем снизу вверх. Оставались лишь
двадцатиметровые комнаты.
-- Да-а-а...--задумчиво протянул он, отводя глаза от Ульяны.
Она шумно задышала. -- Так и знала я...
Члены комиссии притихли. Каждый чувствовал себя словно бы виноватым в
том, что тетка Ульяна останется жить в подвале.
Тишину нарушил низкий, прерывающийся голос Ульяны:
-- Я всю жизнь по полатям да подвалам промыкалась. Ни одного денька
одна не жила. Все на людях и на людях. Мне помирать скоро, -- так, видно, в
своей комнатке и не пожить.... -- И кинулась к двери, закрыв лицо рукавом
праздничной кофты.
Из приоткрытой форточки донесся вскоре чей-то встревоженный голос:
-- Кто тебя, Анисимовна?! Да ты скажи, кто тебя?
-- Дадим ей комнату! -- Александр пристукнул по столу кулаком. -- Никто
не возражает? Пишите! Переселить какую-либо семью из маленькой в
двадцатиметровку. А в маленькую -- Ульяну. Ей за пятьдесят пять перевалило.
Доколе ждать?
Убедившись, что Акопян записал решение комиссии точно, Александр
бросился к выходу, нагнал у трамвайной остановки тетку Ульяму, которая
беззвучно всхлипывала, приткнувшись лбом к металлической мачте, закричал во
все горло:
-- Вывели тебя из подвала, Анисимовна! Вывели из подвала!

... В пять утра Игоря Ивановича всполошил телефонный звонок. Ермаков
вызывал его к себе. Сообщил сдавленным голосом:-- Дом отбирают.

8.

Уже давно звучали в телефоне вместо глухого сдавленного голоса Ермакова
короткие гудки отбоя, а Игорь Иванович все еще не отнимал трубки от уха. Он
мысленно крестил себя отборными флотскими ругательствами, которые, казалось
ему, забыл безвозвратно. Такой приступ отчаяния Игорь Иванович испытал разве
что в небе Заполярья, когда однажды заградительные очереди из его
раскаленного штурманского пулемета. "шкас" не спасли товарища.
Застегивая на ощупь, одна пола выше другой, демисезонное пальто, сбегая
по старой, с расшатавшимися перилами лестнице, он словно бы слышал бас
Ермакова: ".. .отнимает. Наш общий друг".
Когда Игорь Иванович садился в такси, его бил озноб.
-- И куда все летят?! -- пробурчал, шурша газетой, старик шофер, когда
Игорь Иванович попросил его ехать быстрее.
-- Дом отбирают, отец. У рабочих.
Шофер рванул с места, и не успел еще Игорь Иванович собраться с
мыслями, как машина, трясясь по булыжнику неведомых Игорю окраинных
переулков, уже выскакивала к Ленинскому проспекту.
. И мысли Игоря, казалось от тряски, перемешались, смятенные,
раздерганные.
"Наш общий друг... Конечно, Зот Инякин-младший. Кто же еще?!. Но...
пойти на такое? Отобрать у своих рабочих! Ведь он слышал, как живут
Староверовы, Гуща... И я говорил ему, и Ермаков. Да и не только мы... Здесь
какое-то недоразумение. Обездолить своих рабочих. Впрочем, он может... Нет,
не может! Впрочем..."
В памяти всплывали одна за другой встречи с ним. Совещание
"давай-давай!". Закрывая его, Зот Иванович отложил в сторонку свой
автоматический, с золотым ободком карандаш. Карандаш этот, за редким
исключением, не касался журнала учета в обложке из толстого картона, как не
касаются карандашом канонического текста молитвенника, пусть далек,
бесконечно далек его текст от живой жизни.
Тогда и мелькнуло впервые у него, что многоэтажное здание инякинското
управления в центре города, с гранитным цоколем и стеклянными парадными,
огромные кабинеты по обе стороны ветвящихся коридоров, сотни
инженеров-строителей в этих кабинетах, склоненных над арифмометрами,
разнарядками, "процентовками", батальон машинисток и секретарш -- что все
это пышное великолепие -- для бумаги?!
-Ч-черт! - Передние колеса такси взлетели на бугре, насыпанном на месте
траншеи, поперек шоссе. Игорь Иванович привстал на ногах, как кавалерист в
стременах. "Бумага бумагой... но значит ли это, что Зот способен
обездолить?"

Серел рассвет. На домах уже различались белые полотнища с портретами
вождей, темные полоски первомайских транспарантов.
Праздничный кумач на светлых фасадах Ленинского проспекта вызвал в
памяти Игоря последниe рабочие собрания. Зот Инякин повадился ходить на них.
Такого доселе за ним не примечалось. Когда он сидел в президиуме, худое
острое, как у лисицы, лицо его казалось бесстрастным, скучающим, но в
действительности у него был напряжен каждый мускул. Зот Инякин терпеливо
высиживал до конца собраний и тогда лишь шел к трибуне, напружиненный, как
перед прыжком.
У него не было своих слов.Он никогда не доказывал. Он "подверстывал".
Есть у газетчиков такое выражение "подверстать". Например, подверстать
статьи под одну рубрику. Зот Иваныч "подверстывал" своих недругов к тем,
кого в данный момент ругали наиболее непримиримо. Если били за формализм,
архитекторы, инякинские недруги, тут же объявлялись формалистами Если били
за космополитизм, Зот тут же обвинял своих недругов в космополитизме. Не
важно, к кому "подверстать, важно дубиной достать..."
B одной из газет увидел странное выражение: ".. .выискивают и смакуют".
Зот Инякин немедля встал и на эти рельсы. Принялся клеймить тех, кто
недостатки на стройке "выискивает и смакует". Он кричал, и ноздри его гневно
трепетали.
Строго говоря, на этих грозовых собраниях Зот был единственным
человеком, который "выискивал и смаковал" все, что хоть сколько-нибудь
укрепляло его решимость "завернуть гайки", "подтянуть узду", "дать по
рукам". С каждым нашаренным им "подходящим к делу" фактом он, казалось,
укреплялся в мысли: без таких, как он, Зот Инякин, на местах порядка не
будет!

Игорь Иванович пригнулся к передней спинке машины, вглядываясь в
подсвеченные прожектором силуэты возводимых кopnycов. "Инякин изо всех сил
старается превратить рабочих в молчунов, в бессловесную тварь.. А теперь
пытается еще и отнять у них возможност жить по-человечески...".
Игорь вскричал вдруг под ухом шофера:
-- Но ведь это одно к одному.

... На всем Заречье светилось лишь одно окно. Некрасов кивнул в ту
сторону. Ермаков сидел за столом своей секретарши в плаще и мятой шляпе,
разыскивая в картонной папке какой-то документ. Не переставая листать
бумаги, он начал рассказ.
Утром он должен быть в инякинском управлении. На совещании. Стороной
узнал, что туда прибудет сам Степан Степанович, председатель исполкома
городского Совета, и что кроме других дел речь пойдет об их доме, половину
которого передают инякинским служащим, половину -- еще кому-то.
-- Когда пирог на столе, у кого слюнки не текут...
В белом китайском плаще, широком и коротеньком, Ермаков походил на
розовощекого младенца, завернутого до колен в огромную пеленку и готового
орать благим матом.
Впервые Игорь Иванович видел управляющего растерявшимся.. В самом деле,
что можно сделать?
Ори не ори...

Оказалось, решение уже подготовлено. Оно белело на письменном столе
перед председателем исполкома, который сидел в кожаном кресле Инякина,
насупленный, хмурый.
У Ермакова задергалось веко. Вялым движением ("Степановича не
перерогатишь...") он достал из портфеля папку, где лежали финансовые отчеты
и сводки, свидетельствующие о том, что их трест сдал за пять лет почти
столько же жилья, сколько все остальные тресты города, вместе взятые. Нет в
городе коллектива строителей, который бы возводил дома быстрее и дешевле.
Когда Ермакову предоставили слово, он напомнил обо всем этом
решительным и вместе с тем недовольным тоном, который, казалось, и сам по
себе, помимо слов, говорил о том, что ему, Ермакову, похвальба несвойственна
и противна и лишь крайние обстоятельства заставляют его так настойчиво
выпячивать заслуги треста.
Председатель исполкома что-то сказал Инякину, быстро пригнувшемуся к
нему. Инякин, еще не дослушав, закивал: "Понятно, понятно!" И объявил:
-- Есть мнение. Ермакову оставить полдома.
Возглас Инякина, в котором угадывалось удовлетворение, вызвал в памяти
Ермакова иной возглас, скорее даже не возглас, а всхлип, и всхлип человека
сильного, самолюбивого, пытавшегося скрыть закипавшие в его голосе слезы: "У
Ермакова просить комнатенку--.что на могилке посидеть!"
Этот словно бы заново услышанный Ермаконым женский всхлип потянул за
собою все пережитое за последние дни, когда распределялись комнаты. И плач
беременной такелажницы, и причитания старушки табельщицы, которая вдруг
бухнулась посередине кабинета управляющего на колени.
Ермакова точно ожгло. Словно именно это обжигающее дыхание огня за
своей спиной заставило его сейчас заговорить -- медленно, веским тоном,
каким он сообщал лишь о глубоко и всесторонне продуманном:
-- Я противник постыдной крохоборческой дележки Дома. Один или даже два
подъезда на трест не уменьшат нужды в жилье, лишь внесут раздоры и
дезорганизацию. Это не государственный подход к делу...
Ермаковский план был на редкость заманчив. Ермаков предлагал набрать
дополнительно рабочих всех специальностей ровно столько, сколько может
вместить их новый дом, превращенный в общежитие. В связи с этим резко
увеличить тресту годовую программу. Скажем, на десять корпусов. Когда эти
десять корпусов через год войдут в строй, два из них отдать строителям,
восемь -- горсовету. Жители города получат в подарок около ста тысяч
квадратных метров жилья. Ни одна живая душа не останется более плесневеть в
подвале.
Председатель горсовета стремительно поднялся на ноги.
-- Вот это по-государственному! -- Голос его был грубее и на октаву
ниже ермаковского. -- А кадровики твои еще год потерпят. -- Не привыкший к
многословию, он повернулся к стенографистке, продиктовал: -- "Дом отдать
Ермакову. Ему же набрать пятьсот новых рабочих. Расселить. Увеличить
программу треста Жилстрой номер три на сто тысяч квадратных метров".-- Он
оглянулся на Ермакова.--Дельное предложение!
Ермаков выскользнул из кабинета Инякина, не дождавшишись конца
совещания. Оглядевшись, нет ли вокруг знакомых, он толкнул стеклянную дверь
ресторана "Арагви", расположенного возле Главмосстроя, набрал номер телефона
и приказал немедля отыскать Чумакова. Пусть позвонит по номеру... Ермакову
еще не успели принести заказанной им бутылки цинандали, как его позвали к
телефону.
Ермаков распоряжался вполголоса, прикрыв рукой телефонную трубку: .
-- Посадка на новый пароход должна быть закончена до восьми утра. В
восемь -- прощальный гудок. Кто опоздает, останется на берегу голосить: "На
кого же вы меня, родимые, покинули?!" Грузовики из автобазы не брать.
Использовать маршрутные такси, попутные машины, тележки. Короче, энтузиазм
народных масс.
Посадка по списку Акопяна, которому я сообщу... не вдаваясь в детали.
Все!. Да. Некрасову не звонить. Он тут ни при чем. Мобилизуй на эту ночь
всех своих оглоедов.

То, что происходило сырой апрельской ночью в Заречье, походило разве
что на срочную, под гул канонады, эвакуацию. На пикапах и пятитонных
дизелях, на грохочущих прицепах, на которых перевозят экскаваторы, даже на
самосвалах ехали встрепанные счастливые люди, придерживая шкафы, столы,
огромные в простынях узлы, в которых было увязано сваленное впопыхах
имущество. Если бы Чумаков не предупредил заранее постовых милиционеров,
наверняка бы самосвалы и прицепы задержали в дороге.
Детей выносили из легковых такси и ермаковского вездехода спящими.
Заснув в подслеповатых, закопченных бараках и сырых подвалах, они
просыпались от непривычно яркого, праздничного света в квартирах с
белыми-белыми, как молоко, потолками и широкими окнами.
К восьми утра новый дом и в самом деле походил на пароход курортной
линии, битком набитый счастливыми людьми, которые еще не вполне уверились,
что вырвались наконец в отпуск, к щедрому солнцу и долгожданной поре отдыха.
В девять с минутами в кабинете Ермакова затрезвонил телефон. Ермаков
взялся за трубку безбоязненно. Он и подумать не мог о том, что до
председателя исполкома горсовета вести доходят с такой поистине космической
скоростью. Ермаков держал трубку чуть поодаль от уха, все более и более
поодаль. Лицо его постепенно становилось таким, что прорабы, вызванные в
кабинет управляющего, начали один за другим неслышно выскальзывать в
коридор.
-- Есть! Есть! Еду, Степан Степанович!
Ермаков долго надевал реглан, галоши; уходя, позвонил Акопяну. Акопяна
дома не оказалось. В трубке прозвучал высокий и чистый голос Огнежки.
Ермаков пробасил с веселым отчаянием:
-- Офелия, помяни меня в своих святых молитвах...
Председатель исполкома горсовета на приветствие Ермакова не ответил,
продолжал писать что-то, не поднимая головы. Наконец ткнул "вечную" ручку в
пластмассовую чашечку чернильного прибора с такой силой, что казалось, ручка
задрожит, как вонзенная в стол стрела; поднялся со стула, бесшумно ступая по
ворсистому ковру, прошел к двери кабинета и замкнул ее на ключ. На два
оборота..
Медленно вернувшись к столу, он остановился напротив Ермакова, оперся о
стол белыми кулаками. Он не произнес еще ни одного слова, однако
накрахмаленный воротничок сорочки стал Ермакову тесен.
Во взгляде Ермакова застекленело выражение кротости. Кротости и
изумленной добродетели, которая никак не возьмет в толк: в чем ее можно
заподозрить?
-- Я не нарушил ни одного пункта вашего решения, Степан Степанович. Как
и записали вчера, я приму пятьсот новых рабочих и обеспечу должный разворот
работ. .. Как где размещу людей?! В общежитии и в бараках на освободившихся
нынешней ночь... нынешним утром местах. Не вселять же в новый дом
подростков, которые для стройки еще и палец о палец не ударили!
Красавец дом -- и это справедливо, Степан Степанович,-- отдан кадровым
рабочим.
Председатель исполкома потянулся к трубке белой кости с широким
чубуком. Разорвал две папиросы, высыпал из них табак в чубук, долго вминал
табак желтым от курева пальцем. Затем, выдвинув ящик стола, достал оттуда
массивную зажигалку (рядом с ней лежали спички), чиркнул кремнем. В
зажигалке не оказалось бензина. Председатель медленно, вразвалку, подошел к
шкафу, налил из пузырька бензин. Он прикуривал ровно столько времени,
сколько требовалось для того, чтобы обдумать, как поступить с человеком по
фамилии Ермаков. Пыхнул трубкой.
-- Вот что, Ермаков! Как на духу... Ты меня обманул?
Ермаков вздохнул облегченно:
-- Обманул, Степан Степанович.
-- Та-ак... В какое положение ты меня поставил?
Ермаков в ответ развел руками, не то винясь, не то соболезнуя.
-- Это, Степан Степанович, наши с вами личные отношения. Дело-то не
пострадает. Через год-два в подвалах не останется ни одного жителя. Ни
одного. Будете туда картошку ссыпать.
Председатель исполкома молча вышел из-за стола, отпер дверь и процедил
сквозь зубы, не поворотив к Ермакову лица:
-- Иди! -- И добавил ему в спину, подавляя ярость: -- И старайся не
попадаться мне на глаза.
Ермаков обзвонил на радостях всех своих ближайших друзей. Кричал в
трубку на весь этаж, чтоб Чумаков послал в магазин за армянским коньяком.
Набрал номер Игоря Ивановича, который в тот день оставался дома, готовясь к
первомайскому докладу.
-- Где ты запропал? Наши уже в коммунизм переехали! Настоящий! Сегодня
ночью... Я? Трезв как стеклышко... Сегодня не первое апреля, чтобы
разыгрывать.
Вечером, когда Ермаков рассказывал восхищенным прорабам, как он
"вставил перо" Инякину, ему вручили приказ Зота Ивановича. Ермаков примерно
наказывался за технические огрехи на корпусах, обнаруженные государственной
комиссией... полгода назад.
С того дня выговоры Ермакову посыпались, как гравий из камнедробилки. С
грохотом и въедливой пылью, от которой становится невозможно дышать.
- Мстят! -- вздыхал Ермаков, оставаясь наедине с Игорем Ивановичем.
К удивлению, так думали на стройке почти все. Наиболее осведомленные
даже рассказывали, что Зот Иванович Инякин своих работников строго
классифицировал. По душе ему были "ручные", или, как он их называл, "свои
ребята". Импонировали "техники", то есть те, кто на заседаниях никогда не
выходил из круга технических вопросов. С доверием относился он к
"активистам", которые шли к трибуне с бумажкой в руках.
Ермаков же вырывался из классификации, как медведь из клетки...
Долго ли будет терпеть его Зот?!
Пожалуй, лишь один Акопян не принимал следствия за причину. Но и он со
свойственным ему умением ускользать от щекотливых тем склонен был видеть в
застарелой вражде двух управляющих лишь, как он корректно выражался, вспышки
самолюбий.
Между тем подлинная и главная причина, фигурально выражаясь, подземных
толчков, которые приносили стройке вред все больший, лежала вне личных
взаимоотношений Инякина и Ермакова.
С тех пор когда Зот Иванович обнаружил, что председатель исполкома, его
старый приятель по преферансу, вычеркнул его, Инякина, из наградного списка,
не выгородил его, Инякина, и тогда, когда мог бы выгородить, наконец, не
отобрал для служащих управления ермаковского дома, хотя мог бы отобрать, --
с этих пор Инякин уж осознанно отстранился от всех треволнений стройки: "По
двенадцати часов не вылезаешь из кабинета --и вот благодарность..."
Ермаков производил дома, Инякин -- бумаги, в необходимости которых
убежден не был... И будь на месте Ермакова хоть молчун Силантий, Инякин все
равно принялся бы за него с жестокосердием занятого по горло бездельника,
который, как ветвистая злая заразиха, не может не жить за счет растения
здорового. "Выискивание и смакование" было для Инякина не утехой, не
брюзжанием, не заблуждением-- единственно возможной формой его существования
у кормила.
Игорь Иванович ничуть не удивился, узнав, что в исполком городского
Совета поступило официальное письмо начальника кустового управления 3. И.
Инякина, указывающее на необходимость срочно укрепить руководство отдельными
трестами. Позднее Некрасов ознакомился с объемистым документом Инякина,
который, на первый взгляд, вовсе не казался подложной грамотой. В нем не
было ни одного лживого факта. Ни одного непроверенного сообщения. И тем не
менее он, документ этот, был не чем иным, как "инякиным судом", все тем же
инякиным судом, но -- над Ермаковым.
Давным-давно истлела и превратилась в хлам кепка Староверова, брошенная
некогда в раствор. Однако и этот хлам был выискан Инякиным и, как предмет
коллекции, имел свой порядковый номер. Подобного хлама Инякин собрал немало.
Десятки, страниц посвящались коллекционированию, сопоставлению-- смакованию.
Над горой полуистлевшего хлама выделялся новый дом. История с домом сияла
свежестью красок и как бы сама собой наталкивала на мысль, которой был
пронизан весь документ, до последней запятой: "Гнать!"
Разумеется, подобного слова и в помине не было в лапидарном, как
приговор, проекте решения исполкома горсовета, посвященном новым
назначениям. Напротив, проект был пронизан заботой об Ермакове. Одной только
заботой. С Ермакова, чуть ли не по его просьбе, снимались административные
вериги, чтобы ему легче дышалось, как конструктору.
Документ этот ждал утверждения на очередном исполкоме горсовета.
Заседание состоялось в субботу. Ермакова вызвали на него, как всегда,
срочно. Наученный горьким опытом, он вначале разведал, что ему грозит.
Успокоил Игоря Ивановича, который в последнее время сопровождал его на все
заседания: "Легкая пробиренция. На худой конец влепят ложкой по лбу..."
У Ермакова и мысли не явилось, что его могут снять. А выговор... Одной
шишкой на лбу больше, одной меньше.
На заседании исполкома он сел поближе к приоткрытой форточке и принялся
дышать по системе йогов.
Это было его новое увлечение. Ермаков прочел о гимнастике йогов в своем
любимом журнале "В защиту мира" и уверовал, что лишь она способна избавить
от брюшка, которого уже не мог скрыть ни один костюм. Надо лишь дышать
животом. Но когда Ермакову дышать животом? Некогда дышать! И он упражнялся в
основном на заседаниях. Садился поближе к окну, открывал форточку и дышал.
Большой, опущенный книзу живот ходил вверх-вниз, вверх-вниз. Ермакова
хвалят, а он дышит животом. Его бранят, а он дышит животом. Ермаков
занимался гимнастикой йогов чаще всего на заседаниях "давай-давай!". Но
почему бы не отдать дань йогам и на исполкоме горсовета?!

Сосредоточенное сопение Ермакова мешало Игорю Ивановичу слушать, он то
и дело просил его дышать потише, оглядываясь вокруг и кивая знакомым.
В зале заседания словно бы собиралась большая семья, члены которой не
видят друг друга подолгу. Люди шумно здоровались, похлопывая друг друга по
плечу, справляясь о здоровье жен, детей, смеясь чему -то. И сама повестка
дня поначалу напоминала Игорю раздутый мешок с обновами и подарками, который
развязывал вернувшийся домой отец семейства. Раздают обновы. Одним они по
сердцу, другие недовольны. Впрочем, самого отца семейства не было.
Зот Инякин приехал позднее. Сморщенный, мятый, словно городская
власть не ругала его за отставание от плана застройки и "бардак" со
снабжением, а - жевала. Проскользнул вслед за Степаном Сепановичем, с
появлением которого разом оборвались и шум и смех.
Ермаков изобразил на своем лице, обращенном к окну, независимость и
полнейшее спокойствие, однако носок ермаковского ботинка стал очерчивать на
полу нечто вроде круга. Один, другой... .
Зот Инякин, отыскивая взглядом свободное место, задержался возле
дверей. Степан Степанович указал ему пальцем на стул возле себя.
Худое, с желтизной на щеках, лицо Инякина не выражало ничего, кроме
покоя и сытости, Игорь Иванович обратил на это внимание Ермакова.
- Лицо известно какое, -- едва ли не на весь зал отозвался Ермаков, не
прекращая дышать по системе йогов. -- Коровье вымя!,
Инякин быстро поднял на Ермакова свои красноватые, точно налитые
кровью, глаза. Игорь инстинктивно придвинулся к Ермакову. Его охватило то
острое, всепоглощающее напряжение, которое он испытывал, лишь выводя самолет
на боевой курс.
Инякин докладывал о строительстве показательного квартала в Заречье. Но
вот в зал вошел Хрущев, и докладчик тут же вперил взор в напечатанные на
машинке листки, больше уже никто не видел его глаз.
Игорь знал, что Хрущев приедет выслушать мнение архитекторов и
строителей "квартала будущего", как его назвала газета "Правда".
Хрущев кивнул, как старым знакомым, Ермакову, Некрасову, еще нескольким
строителям, которые задвигалаись, зашептались, словно до этой минуты сидели
схваченные морозцем-- и вот разморозило...
Едва Инякин умолк, Игорь Иванович попросил слова --для замечания по
существу, как сказал он.
-- Исполком городского Совета обсуждает ход возведения квартала
будущего, -- начал он, поднимаясь на ноги и вцепившись двумя руками в спинку
стула. -- Строит трест номер... -- Игорь Иванович назвал фамилию
управляющего. -- А докладывает не тот, кто знает о положении дел лишь по
отчетам.Отчего так получается?



Игорь Иванович отстегнул боковой карман своего праздничного, чуть
франтоватого синего пиджака ( в торпедную атаку в свое время Игорь ходил
неизменно при всех орденах), достал из кармана несколько листочков,
вырванных ради такого случая из тетради с пожелтевшей шутливой наклейкой
"Диссертация о Шуркиной кепке".
Эти тетрадные листочки неопровержимо доказывали, что в последние шесть
лет инякинское управление хирело, как хиреет город, оказавшийся вдали от
главных дорог. Вначале от управления отпочковались механизаторы, затем
обрели самостоятельность отделочники.
Инякннское управление стало штабом без армии, страхи которого за исход
кампании с утратой власти все более возрастают. Бессильное помочь делу и
смутно ощущающее свою немощь, оно тем не менее забрасывало стройки потоком
бумаг: "Давай-давай!" Все строительные пути-дороги захлестнула бумажная