Страница:
и, вместе с тем , миловидное лицо, с родинкой на пухлой щеке, из которой рос
нежным, белым колечком, волосок. Лицо Тони словно горело. Пылало, он не
тотчас понял это, самоотречением и той внутренней исступленной верой в свою
правду, с которой раскольники сжигали себя в скитах. -- Жить тебе невмоготу
на стройке, так что ли?
-- Да что там мне?! Са-ашку! Чума одолел. Герои поддельные!
В трест позвонили из милиции. Ермаков был уверен, спрашивают
Тоню, но разыскивали почему-то Александра Староверова. Его ие оказалось
ни в общежитии, ни в прорабских. Он явился сам. В кабинет управляющего. За
полночь. Спросил, где Тоня. Оказалось, он слышал ее крик, когда Чумаков
возле клуба выкручивал ей руки.
" Не "подкидыш" ли, агнец невинный, и Шурку, и Тоню растревожил,
подзудил? Знаем мы эти стихийные манифестации! Побоища на Новгородском вече
и те, говорят, загодя планировались...",
Успокоив Александра, Ермаков запер его в своем кабинете: До утра. Чтоб
милиции не попался на глаза.
Утром он приехал в трест на час раньше. Александр спал на кожаном
диване, свернувшись клубком. Губы распустил. Ладонь под щекой. Мальчишка
мальчишкой.
Шофер Ермакова, пожилой, многодетный, в потертой на локтях ермаковской
куртке из желтой кожи, которая доходила ему до колен, расталкивал
Александра, наставляя его вполголоса:
-- Говори: "Ничего не помню, потому как выпивши был".
Ермаков распахнул настежь окно, показал Александру на кресло у стола.
Тот застегнул на все пуговицы свой старенький грязноватый ватник,
поеживаясь от сырого осеннего воздуха, хлынувшего в комнату. Оглядел
кабинет. Мальчишечьи губы его поджались зло: похоже, ему вспомнилось не
только вчерашнее, но и то, как он сидел некогда в этом же кресле и, робея и
пряча под столом сбитые кирпичом руки, спрашивал Ермакова, правы ли
каменщики, прозвавшие его фантазером. Неужели нельзя начинать стройки с
прокладки улиц? Вначале трубы тянуть, дороги; если надо, и трамвай
подводить...
Ермаков начал шутливо. Как и тогда. И почти теми же словами: - Опять,
Шурик, свои фонари-фонарики развесил?
... Александр вцепился в подлокотники кресла, выдавил из себя: - Нам с
Некрасовым тут не жить. Рассчитывайте. Поеду... куда глаза глядят.
Ермаков вышел из-за стола, присел в кресле напротив Александра, как
всегда, когда пытался вызвать человека на откровенный разговор.
В это время в дверь постучали. Секретарша доложила: пришли из милиции.
-- Говорят, по срочному делу!
Ермаков попросил Александра подождать в приемной. Перебил самого себя:
-- Впрочем, нет!.. Вначале мы сами разберемся что к чему... -- Он отвел
Александра в боковую крохотную комнатушку, где стоял обеденный стол и лежали
гантели (комнатушка пышно величалась комнатой отдыха управляющего). --
Повозись с гантелями. Хорошо сны стряхивает. Когда понадобишься, кликну.
В кабинет вошел болезнено худой, желтолицый юноша с погонами сержанта
милиции; в руках он держал тоненькую папку с развязанными тесемками. Он не
то улыбнулся Ермакову, своему недавнему знакомому, не то просто шевельнулись
его худые, плоские, точно отесанные плотницким рубанком желтые щеки..
-- Опять нашествие хана Батыя на трест? -- мрачновато произнес Ермаков,
протягивая руку. -- Садитесь.
Сержант был следователем отделения милиции, которое два месяца назад
разместилось в одном из новых корпусов. Он спросил, был ли вчера Ермаков в
клубе.
-- Ну? -- хмуро пробасил Ермаков, давая понять юноше, что они находятся
не в кабинете следователя.
"Хан Батый" улыбнулся, отчего его желтоватое лицо вдруг растянулось
вширь, казалось; чуть ли не вдвое, положил на стол папку, на которой была
наклейка с надписью черной тушью "начато" и сегодняшняя дата. Он
рассказывал, глядя куда-то в окно и время от времени бросая на Ермакова
испытующий взгляд:
-- Вчера милицейский наряд, вызванный Инякиным в клуб, обнаружил дверь
на запоре. Между тем, вечером в клубе, как удалось выяснить, произошло
событие, проливающее свет...
Обстоятельность, с которой он перечислял все сказанное Староверовым,
неприятно удивила Ермакова: "Тебя еще тут не хватало!.."
Он то и дело срывался, - этот двадцатилетний следователь, с
официального тона, завершая свои сухие, точно из протокола, полуфразы почти
веселым присловьем "худо-бедно":
-- Провоцирование беспорядков... Хулиганство... Клевета на строй .
Избиение руководителя-орденоносца....за такое- худо-бедно!-- от ДВУХ ДО ПЯТИ
лет, - Он потеребил тесемки на папке.... Если, конечно, нет преступного
сговора. Коллективки...
"Тощ Батый, ни жиринки, в чем душа держится, ему бы для поправки
пирожка куснуть, а не человечины..."
Ермаков посасывал с невозмутимым хладнокровием папиросу. Когда спустя
четверть часа следователь спросил его, куда мог пропасть Староверов, он
прогудел нетерпеливо:
-- В тресте две с половиной тысячи рабочих. - Ермаков встал со стула и,
подхватив следователя под руку, чтоб не обиделся (не стоит с милицией
ссориться...), повел его к двери, приговаривая: -- Вот что, друг любезный. У
меня сегодня нет времени на талды-балды. Зайди, если хочешь, вечером, я
пошлю за бутылкой шампанского или... ты что пьешь?
Следователь надел форменную фуражку с синим околышем, чуть-чуть сдвинул
ее на бровь, проверил положение лакированного козырька. Вытягивая руки по
швам и становясь подчеркнуто официальным, он сказал сдержанно, с
достоинством, что он не пьет и что он просит, как только станет известно о
местонахождении Староверова.
Ермаков приложил свою разлапистую ладонь к груди: мол, примите и
прочее.
В дверь постучали, сильно, требовательно. Ермаков не успел ответить,
как в кабинет начали один за другим входить, -- точнее, даже не входить, а
вваливаться подталкиваемые задними, каменщики и подсобницы в брезентовых
куртках и накидках. У кого-то белел на плечах кусок клеенки. С фуражек и
плеч на пол стекала вода,
Вскоре весь угол кабинета словно из брандспойта освежили.
Ермаков оглядел нахмуренные лица. Бригада Силантия..,
-- Что случилось? -- спросил он, посерьезнев.
Ответили разом, гневно:
-- Почему выгнали Некрасова? Шура еще мало сказал, надо бы крепче...
Куда его задевали?! Правда, значица, глаза колет?
Ермаков зажал уши руками, стоял так несколько секунд, морщась от крика.
--Говорите по одному!
Милицейская фуражка выделялась в толпе, казалось Ермакову, как синяя
клякса. Не будь ее, он дал бы каменщикам выкричаться, надерзить вдоволь, а
затем открыл бы боковую дверь и торжественно передал Александра с рук на
руки. Взглянуть бы тогда на лица крикунов!
Но напористый следователь так и не ушел, и потому, резким движением
подтянув к краю стола телефон, Ермаков зарычал в трубку: -- Чумакова!
Чумакова в конторе не оказалось. Бросив трубку на рычаг, Ермаков сказал
успокаивающим и, насколько мог, бодрым тонок, что все это недоразумение.
Козни враждебной Антанты, или - бросил взгляд на юного следователя - нашей
родной милиции... Никто Некрасова не выгонял. И мысли такой не было! Со
вчерашнего дня Некрасов -- один из руководителей треста Мосстрой-3...
Заметив недоверчивые глаза Тони, и чуть поодаль насмешливые - Гущи,
добавил : - Игорь Иванович мой советник по... политике, в которой вы,
дорогие, ни уха, ни рыла. Потому и прислан лично Никитой Сергеевичем, чтоб
вы не одичали окончательно.. - Снова не верится? Да разве ж можно вас
оставить без хрущевского глаза?! Особливо Тонечку или Гущу.
Кто-то хохотнул, от дверей подтвердили: Тут он, Некрасов, в тресте...
-- А Шурка ваш на постройке, -- сказал Ермаков.-- Вернетесь туда -- он
опустится с неба, как кузнец Вакула, который летал во дворец императрицы за
черевичками. Не ясно только, кому черевички? Кто его любовь?
Ермаков давно знал; нет лучше громоотвода, чем веселое слово, шутка. Он
показал рукой на кусок белой, блестевшей от дождя клеенки на плечах Нюры и
спросил у Ивана Гущи -- Королевскую мантию что ж с нее не сняли?
Минуту или две в кабинете стоял негромкий, прерывистый хохоток. Еше на
нерве, но уже веселее.
-- Ка-аралевскую мантию!.. Ха-ха!..
Ермаков досадовал на Чумакова, у которого все последнее время нелады с
рабочими. "Это не первый случай!" Ермаков никогда не сомневался: хоть
Чумаков и числился начальником строительной конторы, мыслил он как бригадир,
от силы -- десятник. Вчерашний каменщик, он более других начальников контор
думал о том, сколько и кому надо заработать Давая задание, он прежде всего
прикидывал, а заработает ли такой-то на этом? И сколько? Поэтому - то у него
на постройке всегда грязно -- малооплачиваемый труд со дня на день
откладывался. И у него, Чумакова, более всего недовольства?
Ермаков взглянул на часы и воскликнул тоном самым безмятежным:
-- Э! До конца обеденного перерыва десять минут! Нечего разводить
талды-балды!.
Дверь кабинета приоткрылась, толкнув кого-то в спину. Рабочие
оглянулись. В кабинет просунулась белая голова Тихона Инякина. Задыхаясь, --
видно, всю дорогу бежал,--Тихон возгласил своим тонким голосом:. --
Староверов нашелся! На постройке он!
-- Ну вот, видите! -- воскликнул Ермаков с облегчением "Незаменимый
человек Иняка!" К Тихону Инякину потянулись со всех сторон:
-- Кто видел? Когда?
Тихон, как выяснилось позднее, поднялся на корпус, где работала бригада
Силантия; кто-то сообщил ему: "Пошли разносить Ермакова". "Иняка" помчался
следом -- сдержать страсти.
Его затянули за руку в кабинет. --.Сам видел? Не ври только,
завитушечник!
Тихон Инякин замялся, пробурчал, комкая в руке свою финскую шапку, что
не он сам. Другие видели.
Возле окна началось какое-то движение. К Инякину проталкивался
Силантий, хмурый, ссутулившийся, в коротких валенцах, на которых были надеты
самодельные, из красной резины, галоши. Силантий подступал к Тихону, тыча
перед собой чугунным, с острыми мослами кулаком:
--Ах ты... лжа профсоюзная! Иль ты не знал, что Некрасов в тот же вечер
вслепую работал? В дождь. В туман... не виноват он ни в чем... Шура правду
сказал - за всех! - Первый раз врезал правду, в глаза, и тут же им, значит,
милиция интересуется?... А надо бы, к примеру, поинтересоваться, почему Шуру
мытарят. ... С каких пор! То премии лишат. То выведут, как за простой. То в
холодную воду опустят его, то в горячую. Нынче он за набаловушка, завтрева -
пропащая головушка... -- Он повернулся к Ермакову:--Ты, Ермак, зачем эту лжу
привечаешь?
Ермаков и лицом, и плечами, и руками выразил недоумение, испытывая
чувство, близкое к зависти: "Ради меня вечный молчун вряд ли б заговорил..А
ради Шуры .. на ревматичных ногах, а примчался". Ермаков сделал шаг к
боковой двери, заставил себя вернуться назад. Заложив руки за спину,
прошелся несколько раз от стола к боковой двери, внимательно прислушиваясь к
хрипящему голосу молчуна.
-- Лебезливые в чести, а таких, как Шура, в черном теле держат...
-- Он иного и не заслуживает, твой Шурка! -- оскорбленно произнес Тихон
Инякин.
-- Что-о? -- Нюра, сильно оттолкнув плечом Ивана Гущу, приблизилась к
Тихону. -- Да если бы тебя, "завитушечника", так уважали, как его, ты бы не
мчался псом, язык на плече, через всю стройку: "Шуру видели! Шуру видели!"
Ты Шуре в подметки-то гож?! Шура правду про тебя говорит -- "кариатида"
каменная!"Что то ты своими плечами подпираешь, каменный? Дружбой с Шурой
гордятся. Совета у него ищут, все равно как у Некрасова. А с тобой кто
дружит? Полуштоф! - Она принялась сравнивать Шуру и Тихона Инякина с таким
одушевлением и категоричностью, в звенящем голосе ее слышалась такая
неуемная страсть, что каменщики заулыбались и начали подталкивать друг друга
локтями. Воронежский говорок звучал во всей своей первозданной чистоте. --
Лутче Шурани-то, коли хочешь знать, у нас найдешь кого?!
И тут произошло неожиданное. Бесшумно и откуда-то сбоку, словно из
стены вывалился, в кабинете появился Шура Староверов Светлые кудри спутаны
(где только он в
эту ночь не побывал!), под бровью запекшаяся кровь, толстые
мальчишеские губы приоткрыты, дрожат, в pyке чугунная гантель.
-Нюра! -- изумленно произнес он, прижимая к груди гантель. Он стискивал
гантель в руке, словно еще и еще раз пытался убедиться в ее доподлинном,
наяву; существовании. -- Нюраша!
Он протянул перед собой руку с гантелью и кинулся за Нюрой. В первый
момент она закрыла лицо ладонями, затем бросилась к выходу, расталкивая
всех.
Каменщики один за другим заспешили из кабинета.
Ермаков обернулся. В углу, возле окна, сидел на краешке стула
следователь милиции, уставясь на Ермакова остановившимся взглядом.
-Товарищ Ермаков, - холодно, официальным тоном произнес юный
следователь. - Я не из милиции. Я из "органов"..
-Та-ак, -хрипло протянул Ермаков, - а чего вы все время прячетесь? То
под милицию работаете, то под слесаря -отопителя. Ведь не вы же
расстреливали невинных россиян веером от живота... А снова наводите марафет,
точно ворье перед ограблением банка... Есть дело, заранее позвоните! Я
кликну кого-нибудь из юридического отдела Мосстроя. С вами надо держать ухо
"востро"...
Потирая лоб и морщась, Ермаков посмотрел куда -то поверх следователя,
прошел в боковую дверь, минут через пять появился-- в резиновых сапогах и
зеленом армейском плаще с капюшоном-
-- Бывай! -- кивнул он "органам", нервно вскочившем со стула. Тот
последовал за управляющим, прижимая к боку тоненькую папку и облизывая в
нетерпении губы кончиком языка.
Выйдя из дверей треста, Ермаков пересек шоссе и двинулся напрямик к
Чумакову.
-- Товарищ Ермаков! -- растерянно и возмущенно крикнули "органы",
беспомощно топчась на краю шоссе в своих начищенных хромовых ботинках.
- Повторяю и требую: Остановитесь!
Ермаков даже не оглянулся, опасаясь, что разрядится не на Чумакове, а
на этом опасном заморыше.
Медленно продвигался он между корпусами, выискивая, куда бы поставить
сапог. Но куда бы ни ставил, всюду было одно и то же, и, вытягивая ногу из
глинистой жижи, он придерживал сапог за голенище, чтобы не оставить его в
грязи. Облепленные красновато-желтыми комьями сапоги отрывались от земли с
чмокающим звуком.
Ермаков остановился передохнуть. Отовсюду слышалось такое же мерное и
тяжелое "Ц! Ц! Ц!" Словно бы вокруг работали десятки насосов, которые
откачивали воду.
"Морозца бы!.."
С кладки то и дело доносились бранчливые голоса.
"Морозца бы.,." - Ермаков натянул на голову капюшон, зябко повел
плечами -- затекло за ворот рубашки, -- прислушался.
Кто-то выкрикивал сверху номера железобетонных плит. Ермаков стряхнул
со лба и бровей холодящие брызги, вгляделся. Чумаков! Он стоит внизу, подняв
руки над головой и показывая пальцами, чтоб не спутать услышанную им цифру.
"Вот ты где, грабьконтора, --подумал Ермаков, сворачивая к нему. -- Вот
ты где, герой-доставала! Так тебя и этак!...
Чумаков был "доставалой" особого рода, Он не любил обивать пороги
канцелярий. Шел своим путем - выписывал кому-либо из своих рабочих за
аккордную работу в два-три раза более, чем тот заслужил, брал себе излишек и
с этим излишком отправлялся в путь...
Коли требовалось побыстрее завезти портальный кран, настелить пути под
краном -- он отправлялся к знакомому бригадиру из треста механизации -
выбивать кран"... с поллитром в кармане.
Не хватало железобетонных блоков -- он мчался на бетонный завод -
"выбивать блоки"... с поллитром в кармане.
Чумаков считал: главное в его работе -- знать кому сказать: "Пойдем
пообедаем". Он так привык к "дергатне" со снабжением, что уж иначе и не
мыслил существование строителя.
"Строитель-жилищник -- сирота, беспризорник, -- говаривал он. -- Его
день кормят, два -- нет. Ничего не поделаешь, приходится тащить корку хлеба
из чужой торбы..."
Вылезая из кабины автомашины с грузом железобетона, предназначавшегося
для другой стройки, Чумаков хлопал на радостях по спине Силантия или какого-
нибудь другого бригадира: "Ничего, брат. Пока бардак- работать можно!"
.. .Ермаков уж набрал полные легкие воздуха, чтоб обрушить на голову
Чумакова брань, от которой прорабы цепенели. Но в это время Чумаков увидел
управляющего, шагнул к нему, отбрасывая на плечи брезентовый капюшон.
Лицо Чумакова было зеленовато-серым. Небритые щеки запали за последнюю
ночь, казалось, еще сильнее. Веки набухли, покраснели. Он произнес со
свистящей хрипотой, хватаясь рукой за горло, перевязанное платком, из-под
которого торчала вата:
-- Поеду оконные блоки выколачивать. - Начальник конторы,
чувствовалось, был так задерган, измучен, что Ермаков заставил себя -
свернуть от него в сторону, пробасив таким тоном, что тот втянул голову в
плечи: -- С утра -- ко мне!
Остановился Ермаков лишь возле дальнего корпуса, переводя дух и
оглядываясь.
Дождь словно покрыл все вокруг свежей краской. Рыжие горы глины
заблестели. Дорога почернела, казалось-- вздулась, как река в половодье,
резко выделяясь в желтых, песчаных берегах.
Невдалеке oт нее торчали из воды надраенные до блеска железные пятки
бульдозера. Опрокинувшийся в канаву бульдозер был грозным напоминанием всем,
кто попытался бы свернуть с дороги.
Ветер гнал по бурой, разлившейся между корпусами воде белые щепки, как
по реке. Тянуло промозглой сыростью, которой пропиталось вокруг все, --
казалось, даже кирпичи.
-- Расейское бездорожье... -- произнес Ермаков с ожесточением,
переминаясь с ноги на ногу и все более увязая в глинистой жиже.
Картина раскинувшейся перед его глазами осенней распутицы показалась
ему значительной, полной глубокого смысла. "Бездорожье!" Оно в эту минуту
переставало быть для него лишь жизненным неудобством, оно вырастало в его
глазах в символ; этот символ тревожил его сильнее, чем дождь, который
хлестал по лицу и холодил за воротом рубашки: он почти перестал его
замечать.
Бездорожье - куда не кинь глаз! Все годы так! Во всем виновны не зоты
инякины, полудурки чиновные, и те, кто их назначают и берегут, а следствия.
Потому виноватых даже в уличных происшествиях не ищут, а назначают. Хулиган
- Шурка, еще страшнее - Тонька. Явился кретин с готовым протоколом, ни во
что не вникая.
"... провоцирование беспорядков..." Из года в год - лучших - под нож..
Боятся они своего народа до дрожи.
Ермаков рванул ногу, она выдернулась из canora. Ермаков оступился
шелковым носком в грязь. Пальцы заломило от холода. Ермаков чертыхнулся, в
мыслях прибавилось злости.
А что делать-то? Делать что?! Огнежкины химеры проводить в жизнь?
Он добрался до своего кабинета и, проходя приемную и отряхиваясь,
бросил секретарше: -- Огнежку!
Секретарша положила руку на телефонную трубку.-- Что ей захватить с
собой?
--- Голову!
Огнежка вошла -- дверь точно сильным ветром распахнуло. Ермакова
обвеяло холодноватой свежестью. Свежесть исходила, казалось ему, от
замерзших щек Огнежки, от всей ее промокшей одежды -- красных, с синим
рисунком перчаток, красного шарфа, красной вязаной, шапочки, напоминавшей
ему фригийский колпак. Ермаков усмехнулся.
-- Садись, Жанна д'Арк жилищного строительства.
Ермаков вытащил из ящика стола непочатую коробку папирос. Помолчав,
швырнул ее обратно, достал из стола жестянку с монпансье. Кинул несколько
конфеток в рот, пододвинул жестяную коробку Огнежке.
Огнежка произнесла без улыбки, стягивая перчатки: - Не надо подслащать
пилюлю! Я вас слушаю.
..: Ермаков встал с кресла, прошел к окну, взглянул на потемневший от
дождей недостроенный корпус, на котором вот уже битый час сидели под навесом
из фанеры плотники.
- Вот они, энтузиасты...Инякинские рацеи о пользе сознательности,
видать, им обрыдли. Ну, и чуть дождичек - талды-балды! Возьми, например Гущу
Ивана. Не заплати ему полста в день - он пальцем не шевельнет, гори все
Заречье ясным огнем. Если б он один такой на борту...
А делать то что? Как пришпорить? Поллитра на ниточке подвешивать? Кто
дотянется, тот пан!... Лады! Приду, приду сегодня, Огнежка,
Акопяны, наконец, переехали в свой дом. Теперь у Акопяна был свой
долгожданный кабинет с чертежными досками. Ермаков был и архитектором и
прорабом "замка Огнежки", как шутливо именовалась застройка арки в новом
корпусе. Ермаков обошел свое творение со всех сторон, одобрительно
прищелкивая языком.
Арка выходила на пустырь, она, строго говоря, была здесь ни к чему.
Ермаков решил застроить ее после того, как начальник управления Зот Иванович
Инякин, брат Тихона Инякина, отказал Акопяну в квартире: "На пенсионеров не
напасешься..." На другой день Ермаков добился в горсовете разрешения
застроить раздражавшую его арку, а еще через два дня грузовики подвезли сюда
кирпич и железобетонные блоки.
Дверь открыл Ашот Акопян. Сказал, что их замок только что взяли
приступом Огнежкины друзья и воздыхатели.
- Сергей Сергеевич, пройдемте тихо прямо в кабинет, к пульману, наши
чертежи готовы. Они пусть беснуются. Без нас.
Прихожая "замка Огнежки" и в самом деле напоминала замок рыцарских
времен. Высокая, в два этажа. Потолок аркой. Лестница, которая вела на
верхний этаж, покоилась на основании из белого кирпича. Хотя лестница
размещалась внутри квартиры, Огнежка попросила, чтоб "выдержать стиль", не
заштукатуривать этот кирпич.
"Не хватает лишь рва и подъемного мостика, --весело мелькнуло у
Ермакова, -- и... царевича Димитрия".
Поправив перед зеркалом галстук, Ермаков приложил ко рту ладони рупором
и возгласил своим гулким басом:
-- Марина Мнишек! Я царевич Дмитрий!..
Это сразу расположило к нему, если не Огнежку, которой было не до шуток
-- у нее подгорал гусь, то, во всяком случае, ее гостей, незнакомых Ермакову
молодых людей, которые высыпали на лестницу, навстречу "царевичу Дмитрию",
неся кусок пирога и наперсток с вином для опоздавших.
"Царевич" оказался в летах. К тому же у него были круглые щеки и такое
брюшко, что какой-то юноша в синем костюме присел от хохота, хватаясь рукой
за перила.
--Лжедмитрий! Это видно с первого взгляда! -- кричал он. -- Самозванец!
Молодые люди за спиной юноши завели хором, размахивая руками в однн
голос: -- Пейдодна! Пейдодна!
Товарищи Огнежки, они представились почти в один голос-- имен их
Ермаков не разобрал. Взглянув на накрытый стол, за который сегодня
присаживаться ему было недосуг. И все же наметанный глаз засек: водки на
столе не было. Одна бутылка Цинандали. На всю братию?!
"Интеллигенция гуляет..." мелькнуло весело. И тут заметил с дальнем
углу стола Игоря Ивановича
Мелькнуло ревниво: "Тут ему и место, университетчику".
-Игорь Иванович, - весело прорычал он.- Рад вас видеть в семейном
кругу. Разрешите один бестактный вопрос. Заметил своим хитрым глазом,
Огнежка прорабов в гости не приглашает. Чаще музыкантов. Пианистов и
флейтистов. Значит, вас приравняли к дудочнику.
-Нет, Сергей Сергеевич, я тут прохожу, как Маркс и Энгельс.
Огнежка произнесла нынче спич в мою честь. Начала со слов. "Твои идеи
народовластия..." Вот так! Прошу любить и жаловать.
Ермаков и Акопян захохотали, поздравили Некрасова с народным
признанием...
Ермаков был несколько задет тем, что тонная Огнежка назвала Некрасова
"на ты". Настолько сдружились?
Ашот Акопян тянул Ермакова за руку в кабинет. Работать. К пульману.
"Кальки чертежей готовы". Ермаков отбивался. Ему почему-то захотелось пусть
ненадого, но задержаться.
Серые глаза Некрасова вежливо улыбались Огнежке. Но выпяченные
мальчишеские губы, как уж не раз замечал Ермаков, были откровеннее глаз --
они приоткрылись от удивления.
Из-за шутливого "ты"?
Парень явно был взволнован. Но, видно, не только тем, что рядом была
дерзкая и остроумная Огнежка, неожиданно позвавшая его на свой "мальчишник".
Ермаков проследил направление его взгляда, шарящего по стенам.. А, вот в чем
дело? - понял успокоенно.
Все в этой комнате было пронизано памятью о Серго. Большой, по грудь,
портрет Серго Орджоникидзе, написанный маслом, был водружен в простенке
между широкими окнами. Маленький, из красной меди, бюст стоял на пианино. На
бюст падало закатное солнце, и голова Серго на черном и лаке пианино
пламенела
Игорь Иванович спросил вполголоса Ермакова не столько голосом, сколько
взглядом. - Отчего так?
--Допей свой наперсток, все станет ясно.
Ермаков попросил Огнежку принести ему семейный альбом Акопянов с
потускневшими от времени вензелями на обтянутой черным бархатом обложке. Он
разглядывл его не однажды. Альбом был старинный, передавался из поколения в
поколение. Открывался портретом старухи с гордым профилем на дагерротипе.
Ермаков пояснил, что это внучка казненного Екатериной II польского
повстанца, известная революционерка.
-- Огнежка, наколько мне известно, дали имя в честь нее -- Агнешка.
Правильно, Огнежка?
Игорь принялся быстро листать альбом. На нескольких фотографиях Серго
был снят рядом с Акопяном . На одной -- Серго что-то говорил Акопяну из
глубины "Эмки" . На другой -- Акопян показывал Серго новый фабричный корпус
со стенами из стекла.
Ермаков рассеянно сунул свой пустой наперсток в карман, что было тут же
замечено веселяшимися гостями, что Ермакова не смутило.
- Воровство - это моя фамильная черта, -шутливо ответствовал он,
призвав в свидетели хозяина дома..- Вот Акопяна, кстати, я тоже украл...У
Хрущева.
Акопяна он, в самом деле, приметил на совещании у Хрущева. Еще на
Украине. Никита, не разобравшись, окрестил во гневе группу инженеров,
подавшую резкую докладную о нуждах жилищного строительства, в те годы -
нежным, белым колечком, волосок. Лицо Тони словно горело. Пылало, он не
тотчас понял это, самоотречением и той внутренней исступленной верой в свою
правду, с которой раскольники сжигали себя в скитах. -- Жить тебе невмоготу
на стройке, так что ли?
-- Да что там мне?! Са-ашку! Чума одолел. Герои поддельные!
В трест позвонили из милиции. Ермаков был уверен, спрашивают
Тоню, но разыскивали почему-то Александра Староверова. Его ие оказалось
ни в общежитии, ни в прорабских. Он явился сам. В кабинет управляющего. За
полночь. Спросил, где Тоня. Оказалось, он слышал ее крик, когда Чумаков
возле клуба выкручивал ей руки.
" Не "подкидыш" ли, агнец невинный, и Шурку, и Тоню растревожил,
подзудил? Знаем мы эти стихийные манифестации! Побоища на Новгородском вече
и те, говорят, загодя планировались...",
Успокоив Александра, Ермаков запер его в своем кабинете: До утра. Чтоб
милиции не попался на глаза.
Утром он приехал в трест на час раньше. Александр спал на кожаном
диване, свернувшись клубком. Губы распустил. Ладонь под щекой. Мальчишка
мальчишкой.
Шофер Ермакова, пожилой, многодетный, в потертой на локтях ермаковской
куртке из желтой кожи, которая доходила ему до колен, расталкивал
Александра, наставляя его вполголоса:
-- Говори: "Ничего не помню, потому как выпивши был".
Ермаков распахнул настежь окно, показал Александру на кресло у стола.
Тот застегнул на все пуговицы свой старенький грязноватый ватник,
поеживаясь от сырого осеннего воздуха, хлынувшего в комнату. Оглядел
кабинет. Мальчишечьи губы его поджались зло: похоже, ему вспомнилось не
только вчерашнее, но и то, как он сидел некогда в этом же кресле и, робея и
пряча под столом сбитые кирпичом руки, спрашивал Ермакова, правы ли
каменщики, прозвавшие его фантазером. Неужели нельзя начинать стройки с
прокладки улиц? Вначале трубы тянуть, дороги; если надо, и трамвай
подводить...
Ермаков начал шутливо. Как и тогда. И почти теми же словами: - Опять,
Шурик, свои фонари-фонарики развесил?
... Александр вцепился в подлокотники кресла, выдавил из себя: - Нам с
Некрасовым тут не жить. Рассчитывайте. Поеду... куда глаза глядят.
Ермаков вышел из-за стола, присел в кресле напротив Александра, как
всегда, когда пытался вызвать человека на откровенный разговор.
В это время в дверь постучали. Секретарша доложила: пришли из милиции.
-- Говорят, по срочному делу!
Ермаков попросил Александра подождать в приемной. Перебил самого себя:
-- Впрочем, нет!.. Вначале мы сами разберемся что к чему... -- Он отвел
Александра в боковую крохотную комнатушку, где стоял обеденный стол и лежали
гантели (комнатушка пышно величалась комнатой отдыха управляющего). --
Повозись с гантелями. Хорошо сны стряхивает. Когда понадобишься, кликну.
В кабинет вошел болезнено худой, желтолицый юноша с погонами сержанта
милиции; в руках он держал тоненькую папку с развязанными тесемками. Он не
то улыбнулся Ермакову, своему недавнему знакомому, не то просто шевельнулись
его худые, плоские, точно отесанные плотницким рубанком желтые щеки..
-- Опять нашествие хана Батыя на трест? -- мрачновато произнес Ермаков,
протягивая руку. -- Садитесь.
Сержант был следователем отделения милиции, которое два месяца назад
разместилось в одном из новых корпусов. Он спросил, был ли вчера Ермаков в
клубе.
-- Ну? -- хмуро пробасил Ермаков, давая понять юноше, что они находятся
не в кабинете следователя.
"Хан Батый" улыбнулся, отчего его желтоватое лицо вдруг растянулось
вширь, казалось; чуть ли не вдвое, положил на стол папку, на которой была
наклейка с надписью черной тушью "начато" и сегодняшняя дата. Он
рассказывал, глядя куда-то в окно и время от времени бросая на Ермакова
испытующий взгляд:
-- Вчера милицейский наряд, вызванный Инякиным в клуб, обнаружил дверь
на запоре. Между тем, вечером в клубе, как удалось выяснить, произошло
событие, проливающее свет...
Обстоятельность, с которой он перечислял все сказанное Староверовым,
неприятно удивила Ермакова: "Тебя еще тут не хватало!.."
Он то и дело срывался, - этот двадцатилетний следователь, с
официального тона, завершая свои сухие, точно из протокола, полуфразы почти
веселым присловьем "худо-бедно":
-- Провоцирование беспорядков... Хулиганство... Клевета на строй .
Избиение руководителя-орденоносца....за такое- худо-бедно!-- от ДВУХ ДО ПЯТИ
лет, - Он потеребил тесемки на папке.... Если, конечно, нет преступного
сговора. Коллективки...
"Тощ Батый, ни жиринки, в чем душа держится, ему бы для поправки
пирожка куснуть, а не человечины..."
Ермаков посасывал с невозмутимым хладнокровием папиросу. Когда спустя
четверть часа следователь спросил его, куда мог пропасть Староверов, он
прогудел нетерпеливо:
-- В тресте две с половиной тысячи рабочих. - Ермаков встал со стула и,
подхватив следователя под руку, чтоб не обиделся (не стоит с милицией
ссориться...), повел его к двери, приговаривая: -- Вот что, друг любезный. У
меня сегодня нет времени на талды-балды. Зайди, если хочешь, вечером, я
пошлю за бутылкой шампанского или... ты что пьешь?
Следователь надел форменную фуражку с синим околышем, чуть-чуть сдвинул
ее на бровь, проверил положение лакированного козырька. Вытягивая руки по
швам и становясь подчеркнуто официальным, он сказал сдержанно, с
достоинством, что он не пьет и что он просит, как только станет известно о
местонахождении Староверова.
Ермаков приложил свою разлапистую ладонь к груди: мол, примите и
прочее.
В дверь постучали, сильно, требовательно. Ермаков не успел ответить,
как в кабинет начали один за другим входить, -- точнее, даже не входить, а
вваливаться подталкиваемые задними, каменщики и подсобницы в брезентовых
куртках и накидках. У кого-то белел на плечах кусок клеенки. С фуражек и
плеч на пол стекала вода,
Вскоре весь угол кабинета словно из брандспойта освежили.
Ермаков оглядел нахмуренные лица. Бригада Силантия..,
-- Что случилось? -- спросил он, посерьезнев.
Ответили разом, гневно:
-- Почему выгнали Некрасова? Шура еще мало сказал, надо бы крепче...
Куда его задевали?! Правда, значица, глаза колет?
Ермаков зажал уши руками, стоял так несколько секунд, морщась от крика.
--Говорите по одному!
Милицейская фуражка выделялась в толпе, казалось Ермакову, как синяя
клякса. Не будь ее, он дал бы каменщикам выкричаться, надерзить вдоволь, а
затем открыл бы боковую дверь и торжественно передал Александра с рук на
руки. Взглянуть бы тогда на лица крикунов!
Но напористый следователь так и не ушел, и потому, резким движением
подтянув к краю стола телефон, Ермаков зарычал в трубку: -- Чумакова!
Чумакова в конторе не оказалось. Бросив трубку на рычаг, Ермаков сказал
успокаивающим и, насколько мог, бодрым тонок, что все это недоразумение.
Козни враждебной Антанты, или - бросил взгляд на юного следователя - нашей
родной милиции... Никто Некрасова не выгонял. И мысли такой не было! Со
вчерашнего дня Некрасов -- один из руководителей треста Мосстрой-3...
Заметив недоверчивые глаза Тони, и чуть поодаль насмешливые - Гущи,
добавил : - Игорь Иванович мой советник по... политике, в которой вы,
дорогие, ни уха, ни рыла. Потому и прислан лично Никитой Сергеевичем, чтоб
вы не одичали окончательно.. - Снова не верится? Да разве ж можно вас
оставить без хрущевского глаза?! Особливо Тонечку или Гущу.
Кто-то хохотнул, от дверей подтвердили: Тут он, Некрасов, в тресте...
-- А Шурка ваш на постройке, -- сказал Ермаков.-- Вернетесь туда -- он
опустится с неба, как кузнец Вакула, который летал во дворец императрицы за
черевичками. Не ясно только, кому черевички? Кто его любовь?
Ермаков давно знал; нет лучше громоотвода, чем веселое слово, шутка. Он
показал рукой на кусок белой, блестевшей от дождя клеенки на плечах Нюры и
спросил у Ивана Гущи -- Королевскую мантию что ж с нее не сняли?
Минуту или две в кабинете стоял негромкий, прерывистый хохоток. Еше на
нерве, но уже веселее.
-- Ка-аралевскую мантию!.. Ха-ха!..
Ермаков досадовал на Чумакова, у которого все последнее время нелады с
рабочими. "Это не первый случай!" Ермаков никогда не сомневался: хоть
Чумаков и числился начальником строительной конторы, мыслил он как бригадир,
от силы -- десятник. Вчерашний каменщик, он более других начальников контор
думал о том, сколько и кому надо заработать Давая задание, он прежде всего
прикидывал, а заработает ли такой-то на этом? И сколько? Поэтому - то у него
на постройке всегда грязно -- малооплачиваемый труд со дня на день
откладывался. И у него, Чумакова, более всего недовольства?
Ермаков взглянул на часы и воскликнул тоном самым безмятежным:
-- Э! До конца обеденного перерыва десять минут! Нечего разводить
талды-балды!.
Дверь кабинета приоткрылась, толкнув кого-то в спину. Рабочие
оглянулись. В кабинет просунулась белая голова Тихона Инякина. Задыхаясь, --
видно, всю дорогу бежал,--Тихон возгласил своим тонким голосом:. --
Староверов нашелся! На постройке он!
-- Ну вот, видите! -- воскликнул Ермаков с облегчением "Незаменимый
человек Иняка!" К Тихону Инякину потянулись со всех сторон:
-- Кто видел? Когда?
Тихон, как выяснилось позднее, поднялся на корпус, где работала бригада
Силантия; кто-то сообщил ему: "Пошли разносить Ермакова". "Иняка" помчался
следом -- сдержать страсти.
Его затянули за руку в кабинет. --.Сам видел? Не ври только,
завитушечник!
Тихон Инякин замялся, пробурчал, комкая в руке свою финскую шапку, что
не он сам. Другие видели.
Возле окна началось какое-то движение. К Инякину проталкивался
Силантий, хмурый, ссутулившийся, в коротких валенцах, на которых были надеты
самодельные, из красной резины, галоши. Силантий подступал к Тихону, тыча
перед собой чугунным, с острыми мослами кулаком:
--Ах ты... лжа профсоюзная! Иль ты не знал, что Некрасов в тот же вечер
вслепую работал? В дождь. В туман... не виноват он ни в чем... Шура правду
сказал - за всех! - Первый раз врезал правду, в глаза, и тут же им, значит,
милиция интересуется?... А надо бы, к примеру, поинтересоваться, почему Шуру
мытарят. ... С каких пор! То премии лишат. То выведут, как за простой. То в
холодную воду опустят его, то в горячую. Нынче он за набаловушка, завтрева -
пропащая головушка... -- Он повернулся к Ермакову:--Ты, Ермак, зачем эту лжу
привечаешь?
Ермаков и лицом, и плечами, и руками выразил недоумение, испытывая
чувство, близкое к зависти: "Ради меня вечный молчун вряд ли б заговорил..А
ради Шуры .. на ревматичных ногах, а примчался". Ермаков сделал шаг к
боковой двери, заставил себя вернуться назад. Заложив руки за спину,
прошелся несколько раз от стола к боковой двери, внимательно прислушиваясь к
хрипящему голосу молчуна.
-- Лебезливые в чести, а таких, как Шура, в черном теле держат...
-- Он иного и не заслуживает, твой Шурка! -- оскорбленно произнес Тихон
Инякин.
-- Что-о? -- Нюра, сильно оттолкнув плечом Ивана Гущу, приблизилась к
Тихону. -- Да если бы тебя, "завитушечника", так уважали, как его, ты бы не
мчался псом, язык на плече, через всю стройку: "Шуру видели! Шуру видели!"
Ты Шуре в подметки-то гож?! Шура правду про тебя говорит -- "кариатида"
каменная!"Что то ты своими плечами подпираешь, каменный? Дружбой с Шурой
гордятся. Совета у него ищут, все равно как у Некрасова. А с тобой кто
дружит? Полуштоф! - Она принялась сравнивать Шуру и Тихона Инякина с таким
одушевлением и категоричностью, в звенящем голосе ее слышалась такая
неуемная страсть, что каменщики заулыбались и начали подталкивать друг друга
локтями. Воронежский говорок звучал во всей своей первозданной чистоте. --
Лутче Шурани-то, коли хочешь знать, у нас найдешь кого?!
И тут произошло неожиданное. Бесшумно и откуда-то сбоку, словно из
стены вывалился, в кабинете появился Шура Староверов Светлые кудри спутаны
(где только он в
эту ночь не побывал!), под бровью запекшаяся кровь, толстые
мальчишеские губы приоткрыты, дрожат, в pyке чугунная гантель.
-Нюра! -- изумленно произнес он, прижимая к груди гантель. Он стискивал
гантель в руке, словно еще и еще раз пытался убедиться в ее доподлинном,
наяву; существовании. -- Нюраша!
Он протянул перед собой руку с гантелью и кинулся за Нюрой. В первый
момент она закрыла лицо ладонями, затем бросилась к выходу, расталкивая
всех.
Каменщики один за другим заспешили из кабинета.
Ермаков обернулся. В углу, возле окна, сидел на краешке стула
следователь милиции, уставясь на Ермакова остановившимся взглядом.
-Товарищ Ермаков, - холодно, официальным тоном произнес юный
следователь. - Я не из милиции. Я из "органов"..
-Та-ак, -хрипло протянул Ермаков, - а чего вы все время прячетесь? То
под милицию работаете, то под слесаря -отопителя. Ведь не вы же
расстреливали невинных россиян веером от живота... А снова наводите марафет,
точно ворье перед ограблением банка... Есть дело, заранее позвоните! Я
кликну кого-нибудь из юридического отдела Мосстроя. С вами надо держать ухо
"востро"...
Потирая лоб и морщась, Ермаков посмотрел куда -то поверх следователя,
прошел в боковую дверь, минут через пять появился-- в резиновых сапогах и
зеленом армейском плаще с капюшоном-
-- Бывай! -- кивнул он "органам", нервно вскочившем со стула. Тот
последовал за управляющим, прижимая к боку тоненькую папку и облизывая в
нетерпении губы кончиком языка.
Выйдя из дверей треста, Ермаков пересек шоссе и двинулся напрямик к
Чумакову.
-- Товарищ Ермаков! -- растерянно и возмущенно крикнули "органы",
беспомощно топчась на краю шоссе в своих начищенных хромовых ботинках.
- Повторяю и требую: Остановитесь!
Ермаков даже не оглянулся, опасаясь, что разрядится не на Чумакове, а
на этом опасном заморыше.
Медленно продвигался он между корпусами, выискивая, куда бы поставить
сапог. Но куда бы ни ставил, всюду было одно и то же, и, вытягивая ногу из
глинистой жижи, он придерживал сапог за голенище, чтобы не оставить его в
грязи. Облепленные красновато-желтыми комьями сапоги отрывались от земли с
чмокающим звуком.
Ермаков остановился передохнуть. Отовсюду слышалось такое же мерное и
тяжелое "Ц! Ц! Ц!" Словно бы вокруг работали десятки насосов, которые
откачивали воду.
"Морозца бы!.."
С кладки то и дело доносились бранчливые голоса.
"Морозца бы.,." - Ермаков натянул на голову капюшон, зябко повел
плечами -- затекло за ворот рубашки, -- прислушался.
Кто-то выкрикивал сверху номера железобетонных плит. Ермаков стряхнул
со лба и бровей холодящие брызги, вгляделся. Чумаков! Он стоит внизу, подняв
руки над головой и показывая пальцами, чтоб не спутать услышанную им цифру.
"Вот ты где, грабьконтора, --подумал Ермаков, сворачивая к нему. -- Вот
ты где, герой-доставала! Так тебя и этак!...
Чумаков был "доставалой" особого рода, Он не любил обивать пороги
канцелярий. Шел своим путем - выписывал кому-либо из своих рабочих за
аккордную работу в два-три раза более, чем тот заслужил, брал себе излишек и
с этим излишком отправлялся в путь...
Коли требовалось побыстрее завезти портальный кран, настелить пути под
краном -- он отправлялся к знакомому бригадиру из треста механизации -
выбивать кран"... с поллитром в кармане.
Не хватало железобетонных блоков -- он мчался на бетонный завод -
"выбивать блоки"... с поллитром в кармане.
Чумаков считал: главное в его работе -- знать кому сказать: "Пойдем
пообедаем". Он так привык к "дергатне" со снабжением, что уж иначе и не
мыслил существование строителя.
"Строитель-жилищник -- сирота, беспризорник, -- говаривал он. -- Его
день кормят, два -- нет. Ничего не поделаешь, приходится тащить корку хлеба
из чужой торбы..."
Вылезая из кабины автомашины с грузом железобетона, предназначавшегося
для другой стройки, Чумаков хлопал на радостях по спине Силантия или какого-
нибудь другого бригадира: "Ничего, брат. Пока бардак- работать можно!"
.. .Ермаков уж набрал полные легкие воздуха, чтоб обрушить на голову
Чумакова брань, от которой прорабы цепенели. Но в это время Чумаков увидел
управляющего, шагнул к нему, отбрасывая на плечи брезентовый капюшон.
Лицо Чумакова было зеленовато-серым. Небритые щеки запали за последнюю
ночь, казалось, еще сильнее. Веки набухли, покраснели. Он произнес со
свистящей хрипотой, хватаясь рукой за горло, перевязанное платком, из-под
которого торчала вата:
-- Поеду оконные блоки выколачивать. - Начальник конторы,
чувствовалось, был так задерган, измучен, что Ермаков заставил себя -
свернуть от него в сторону, пробасив таким тоном, что тот втянул голову в
плечи: -- С утра -- ко мне!
Остановился Ермаков лишь возле дальнего корпуса, переводя дух и
оглядываясь.
Дождь словно покрыл все вокруг свежей краской. Рыжие горы глины
заблестели. Дорога почернела, казалось-- вздулась, как река в половодье,
резко выделяясь в желтых, песчаных берегах.
Невдалеке oт нее торчали из воды надраенные до блеска железные пятки
бульдозера. Опрокинувшийся в канаву бульдозер был грозным напоминанием всем,
кто попытался бы свернуть с дороги.
Ветер гнал по бурой, разлившейся между корпусами воде белые щепки, как
по реке. Тянуло промозглой сыростью, которой пропиталось вокруг все, --
казалось, даже кирпичи.
-- Расейское бездорожье... -- произнес Ермаков с ожесточением,
переминаясь с ноги на ногу и все более увязая в глинистой жиже.
Картина раскинувшейся перед его глазами осенней распутицы показалась
ему значительной, полной глубокого смысла. "Бездорожье!" Оно в эту минуту
переставало быть для него лишь жизненным неудобством, оно вырастало в его
глазах в символ; этот символ тревожил его сильнее, чем дождь, который
хлестал по лицу и холодил за воротом рубашки: он почти перестал его
замечать.
Бездорожье - куда не кинь глаз! Все годы так! Во всем виновны не зоты
инякины, полудурки чиновные, и те, кто их назначают и берегут, а следствия.
Потому виноватых даже в уличных происшествиях не ищут, а назначают. Хулиган
- Шурка, еще страшнее - Тонька. Явился кретин с готовым протоколом, ни во
что не вникая.
"... провоцирование беспорядков..." Из года в год - лучших - под нож..
Боятся они своего народа до дрожи.
Ермаков рванул ногу, она выдернулась из canora. Ермаков оступился
шелковым носком в грязь. Пальцы заломило от холода. Ермаков чертыхнулся, в
мыслях прибавилось злости.
А что делать-то? Делать что?! Огнежкины химеры проводить в жизнь?
Он добрался до своего кабинета и, проходя приемную и отряхиваясь,
бросил секретарше: -- Огнежку!
Секретарша положила руку на телефонную трубку.-- Что ей захватить с
собой?
--- Голову!
Огнежка вошла -- дверь точно сильным ветром распахнуло. Ермакова
обвеяло холодноватой свежестью. Свежесть исходила, казалось ему, от
замерзших щек Огнежки, от всей ее промокшей одежды -- красных, с синим
рисунком перчаток, красного шарфа, красной вязаной, шапочки, напоминавшей
ему фригийский колпак. Ермаков усмехнулся.
-- Садись, Жанна д'Арк жилищного строительства.
Ермаков вытащил из ящика стола непочатую коробку папирос. Помолчав,
швырнул ее обратно, достал из стола жестянку с монпансье. Кинул несколько
конфеток в рот, пододвинул жестяную коробку Огнежке.
Огнежка произнесла без улыбки, стягивая перчатки: - Не надо подслащать
пилюлю! Я вас слушаю.
..: Ермаков встал с кресла, прошел к окну, взглянул на потемневший от
дождей недостроенный корпус, на котором вот уже битый час сидели под навесом
из фанеры плотники.
- Вот они, энтузиасты...Инякинские рацеи о пользе сознательности,
видать, им обрыдли. Ну, и чуть дождичек - талды-балды! Возьми, например Гущу
Ивана. Не заплати ему полста в день - он пальцем не шевельнет, гори все
Заречье ясным огнем. Если б он один такой на борту...
А делать то что? Как пришпорить? Поллитра на ниточке подвешивать? Кто
дотянется, тот пан!... Лады! Приду, приду сегодня, Огнежка,
Акопяны, наконец, переехали в свой дом. Теперь у Акопяна был свой
долгожданный кабинет с чертежными досками. Ермаков был и архитектором и
прорабом "замка Огнежки", как шутливо именовалась застройка арки в новом
корпусе. Ермаков обошел свое творение со всех сторон, одобрительно
прищелкивая языком.
Арка выходила на пустырь, она, строго говоря, была здесь ни к чему.
Ермаков решил застроить ее после того, как начальник управления Зот Иванович
Инякин, брат Тихона Инякина, отказал Акопяну в квартире: "На пенсионеров не
напасешься..." На другой день Ермаков добился в горсовете разрешения
застроить раздражавшую его арку, а еще через два дня грузовики подвезли сюда
кирпич и железобетонные блоки.
Дверь открыл Ашот Акопян. Сказал, что их замок только что взяли
приступом Огнежкины друзья и воздыхатели.
- Сергей Сергеевич, пройдемте тихо прямо в кабинет, к пульману, наши
чертежи готовы. Они пусть беснуются. Без нас.
Прихожая "замка Огнежки" и в самом деле напоминала замок рыцарских
времен. Высокая, в два этажа. Потолок аркой. Лестница, которая вела на
верхний этаж, покоилась на основании из белого кирпича. Хотя лестница
размещалась внутри квартиры, Огнежка попросила, чтоб "выдержать стиль", не
заштукатуривать этот кирпич.
"Не хватает лишь рва и подъемного мостика, --весело мелькнуло у
Ермакова, -- и... царевича Димитрия".
Поправив перед зеркалом галстук, Ермаков приложил ко рту ладони рупором
и возгласил своим гулким басом:
-- Марина Мнишек! Я царевич Дмитрий!..
Это сразу расположило к нему, если не Огнежку, которой было не до шуток
-- у нее подгорал гусь, то, во всяком случае, ее гостей, незнакомых Ермакову
молодых людей, которые высыпали на лестницу, навстречу "царевичу Дмитрию",
неся кусок пирога и наперсток с вином для опоздавших.
"Царевич" оказался в летах. К тому же у него были круглые щеки и такое
брюшко, что какой-то юноша в синем костюме присел от хохота, хватаясь рукой
за перила.
--Лжедмитрий! Это видно с первого взгляда! -- кричал он. -- Самозванец!
Молодые люди за спиной юноши завели хором, размахивая руками в однн
голос: -- Пейдодна! Пейдодна!
Товарищи Огнежки, они представились почти в один голос-- имен их
Ермаков не разобрал. Взглянув на накрытый стол, за который сегодня
присаживаться ему было недосуг. И все же наметанный глаз засек: водки на
столе не было. Одна бутылка Цинандали. На всю братию?!
"Интеллигенция гуляет..." мелькнуло весело. И тут заметил с дальнем
углу стола Игоря Ивановича
Мелькнуло ревниво: "Тут ему и место, университетчику".
-Игорь Иванович, - весело прорычал он.- Рад вас видеть в семейном
кругу. Разрешите один бестактный вопрос. Заметил своим хитрым глазом,
Огнежка прорабов в гости не приглашает. Чаще музыкантов. Пианистов и
флейтистов. Значит, вас приравняли к дудочнику.
-Нет, Сергей Сергеевич, я тут прохожу, как Маркс и Энгельс.
Огнежка произнесла нынче спич в мою честь. Начала со слов. "Твои идеи
народовластия..." Вот так! Прошу любить и жаловать.
Ермаков и Акопян захохотали, поздравили Некрасова с народным
признанием...
Ермаков был несколько задет тем, что тонная Огнежка назвала Некрасова
"на ты". Настолько сдружились?
Ашот Акопян тянул Ермакова за руку в кабинет. Работать. К пульману.
"Кальки чертежей готовы". Ермаков отбивался. Ему почему-то захотелось пусть
ненадого, но задержаться.
Серые глаза Некрасова вежливо улыбались Огнежке. Но выпяченные
мальчишеские губы, как уж не раз замечал Ермаков, были откровеннее глаз --
они приоткрылись от удивления.
Из-за шутливого "ты"?
Парень явно был взволнован. Но, видно, не только тем, что рядом была
дерзкая и остроумная Огнежка, неожиданно позвавшая его на свой "мальчишник".
Ермаков проследил направление его взгляда, шарящего по стенам.. А, вот в чем
дело? - понял успокоенно.
Все в этой комнате было пронизано памятью о Серго. Большой, по грудь,
портрет Серго Орджоникидзе, написанный маслом, был водружен в простенке
между широкими окнами. Маленький, из красной меди, бюст стоял на пианино. На
бюст падало закатное солнце, и голова Серго на черном и лаке пианино
пламенела
Игорь Иванович спросил вполголоса Ермакова не столько голосом, сколько
взглядом. - Отчего так?
--Допей свой наперсток, все станет ясно.
Ермаков попросил Огнежку принести ему семейный альбом Акопянов с
потускневшими от времени вензелями на обтянутой черным бархатом обложке. Он
разглядывл его не однажды. Альбом был старинный, передавался из поколения в
поколение. Открывался портретом старухи с гордым профилем на дагерротипе.
Ермаков пояснил, что это внучка казненного Екатериной II польского
повстанца, известная революционерка.
-- Огнежка, наколько мне известно, дали имя в честь нее -- Агнешка.
Правильно, Огнежка?
Игорь принялся быстро листать альбом. На нескольких фотографиях Серго
был снят рядом с Акопяном . На одной -- Серго что-то говорил Акопяну из
глубины "Эмки" . На другой -- Акопян показывал Серго новый фабричный корпус
со стенами из стекла.
Ермаков рассеянно сунул свой пустой наперсток в карман, что было тут же
замечено веселяшимися гостями, что Ермакова не смутило.
- Воровство - это моя фамильная черта, -шутливо ответствовал он,
призвав в свидетели хозяина дома..- Вот Акопяна, кстати, я тоже украл...У
Хрущева.
Акопяна он, в самом деле, приметил на совещании у Хрущева. Еще на
Украине. Никита, не разобравшись, окрестил во гневе группу инженеров,
подавшую резкую докладную о нуждах жилищного строительства, в те годы -