Страница:
Никитой или дорогим Никитой Сергеевичем.
Хрущев направился прямо на ожидавших его, привыкнув, по- видимому, что
перед ним расступались. Невысокий и грузный, он, казалось, не передвигался,
а катился, как колобок из русской сказки -стремительно и без помех. В
приемной засуетились, со стола помощника взвихрились бумаги. Возле
жизнерадостного фламандца задержался.
-- Ермаков, я к вам в трест собираюсь!
Ермаков ответил медлительно, с улыбкой:
-- Спасибо, Никита Сергеевич, что предупредили. Я мусоришко уберу.
Хрущев оглянулся на следовавшего за ним невзрачного узкоплечего мужчину
в полувоенной форме, наверное, начальника Ермакова. Тот развел длинными
руками, всем своим видом говоря, что за Ермакова он не отвечает.
Хрущев взял Ермакова под локоть, отвел в угол, где стоял Игорь.
- Про вас такое говорят, Ермаков... -- Хрущев долго, вполголоса, что-то
выговаривал ему неодобрительно и строго. Ермаков в ответ лишь усмехнулся
краем мясистых губ.
-- Что ж... Считайте, что половина правда.
Игорь проводил удивленным взглядом улыбающегося Ермакова, который
уходил вслед за Хрущевым вперевалочку, руки назад.
Пожалуй, только на войне он встречал людей, которые смели держаться
столь вызывающе независимо. Под Североморском, в землянках под пятью
накатами, жили летчики-торпедоносцы. Два-три раза в день они уходили в
Баренцево море, иные и оставались там, у обомшелых скал Нордкапа или
Киркенеса, врезавшись самолетами в огромные транспорты, груженные солдатами
и танками с черными крестами на боку.
Немногословные, скромные работяги, они, летчики-торпедоносцы, знали
себе цену... Год от года они становились для Некрасова словно бы легендой,
услышанной в юности.
Ермаков напомнил ему о них. Отвернувшись к стене, погрузился в свои
думы. Очнулся лишь когда распахнулась, как от сильного ветра, дверь и мимо
быстро прошли, поглядывая на часы и взволнованно переговариваясь, участники
совещания. Ермаков двигался рядом с Хрущевым, и что-то басил, не обращая
внимания на своего начальника в полувоенной форме, который спешил следом,
дергая его за пиджак.
Наконец Игоря пригласили в кабинет. Он присел неподалеку от дверей.
Пальцы его забарабанили по зеленому сукну стола, чуть пригретому солнцем.
Т-образный стол вызвал в его памяти посадочный знак на аэродроме.
"Отлетался, филолог" -- мелькнуло в сознании.
--Вы требуете квартир для Университета, -- донесся до него резкий и
сипловатый голос Хрущева. -- Квартир нет. Нет даже для тех, кто ютится в
подвале и ждет своей очереди годами. И это становится вопросом
политическим...
Игорь в тот день не воспринял глубинного смысла стереотипной фразы. Она
прошла почти мимо сознания. Всю серьезность, весь трагизм хрущевских слов
постиг только спустя два с лишним года, когда Хрущев стал хлестать
строительные тресты, как разве что измученный осатаневший кучер хлещет
увязших по брюхо ломовых лошадей: дружок из горкома рассказал ему, под
большим секретом, об одной из причин этого.
Как только прозвучали первые выстрелы венгерского восстания
раздосадованный матерящийся Хрущев приказал немедленно доставить ему
требования Будапештского Рабочего Совета: "Чего они взбеленились, так их и
этак?!"
Оказалось, восставшие требовали каких-то свобод, независимого рабочего
самоуправления и строительства квартир. Хрущев скользнул рассеянным взглядом
мимо пунктов о свободах и самоуправлении, он искренне считал это опасной
демагогией ( Какого еще рожна нужно?!)
Квартиры - это другое дело. Можно понять! Он спросил, сколько в
Будапеште приходится квадратных метров жилья на человека? Ответили - девять
метров. "А в Москве?" - с тревогой воскликнул он. Принесли документы.
Выяснилось - 2,8 метров. Как для покойника Разве чуть больше... За тридцать
лет советской власти строили - можно по пальцем перечесть... Хоромы для
министров, армейских и лубянских генералов, да актеров МХАТА. А для простого
человека, способного, оказалось, бунтовать - тю-тю...
Тут и началось. Стронулась телега. Разнарядки дали всем министерствам.
Строить! Вдруг и - с панической скоростью. Двух министров и трех управляющих
строительными трестами отвезли в больницы с инфарктами. Один умер прямо в ЦК
КПСС, на Старой площали, когда его пообещали "стереть в порошок!..".
Хрущеву пододвинули личное дело кандидата филологических наук Некрасова
Игоря Ивановича. Он взглянул на первую страницу личного дела, где была
приклеена пожелтевшая фотография флотского офицера. Боевые ордена кольчугой
прикрывали грудь.
-- Я хочу, чтоб вы помогли нам, Некрасов... Стройка в неслыханном
прорыве. Мы вкладываем миллиарды, оголяем колхозы, вербуя на стройку
молодежь, а эффект мал. И, если хотите знать, я сам не до конца понимаю
почему... Объяснительные записки строителей страдают односторонностью,
противоречат письмам, в которых, сообщаются факты нетерпимые. Порой ужасные.
Калейдоскоп фактов. А что за ними? .
Игорь молчал. Он уже высказал в предварительной беседе свое отношение.
--Я - филолог. Фольклорист... -- Суховатый голос его дрожал.
Инструктор Афанасьева, сидевшая за его спиной, вразумляла его торопливо
и не очень убежденно. Что ж, что фольклорист? На стройки города съедутся и
воронежцы, и рязанцы, и мордва, и чуваши. Он, фольклорист, ездит за песнями
и частушками за тридевять земель, а тут они приедут к нему...
-- Я в жизни кирпича в руках не держал, -- твердил Игорь. -- Не
строитель я...
Вечером в студенческом общежитии, где жил Игорь Некрасов, только и
говорили, что бывший парторг факультета, чудак - фольклорист из Рязани,
знаете его? "загремел" в какой-то стройтрест. Вот не повезло!
В сыроватой, под самой крышей комнатушке Игоря собрались его друзья,
соседи. Народу набилось столько, что заглянул даже озабоченный "Жора -- не
дурак выпить", хорошо упитанный, щекастый аспирант-юрист, непременный тамада
всех дней рождений, свадеб и поминок, на каком бы этаже общежития они ни
происходили.
-- Времена, переменились ка-ак! -- протянул Жора, прислушиваясь к
возбужденным возгласам.-- Год назад и не пикнули бы. Сидели бы по своим
норам и чертыхались шепотком. А ныне... даже Игорь --уж на что покладистый
-- и тот пытался отбояриться.
Игорь не сомкнул глаз до утра, испытывая и боль, и гнев, и превеликую
досаду человека, которого оторвали от любимого дела.
- Филолога - на строительство! Почему не в хирургию?
- Кукурузник сбесился, - заключил флаг-политолог общежития на Стромынке
Жора...- Некомпетентный плодит некомпетентных, как бездари -- бездарных...
Закон Паркинсона! Скоро он объявит себя корифеем во всех науках -- от
языкознания до самолетостроения...
Игорь потянулся за папиросой, закурил.
"Ты изложишь все это завтра в ЦК? -- Он усмехнулся горько. -- Скажут:
"Глубокая философия на мелком месте. Улизнуть хотите, товарищ Некрасов?
Раньше вы что-то не спешили с подобными высказываниями".
Игорь мучительно пытался понять, отчего выбор пал на него. Из-за
строчки в его личном деле, что был однажды во главе студенческого
стройотряда? Да кто же из студиозов, живущих на одну стипендию, не ездил
"шабашничать"?
Утро не принесло ответа. Голова болела адски. Он отправился в
университет. В профессорской о нем уже говорили так, как если бы он попал
под трамвай, -- тоном глубоко соболезнующим и в прошедшем времени. "А лекции
он читал хорошо, ярко ..." Игоря взяло зло. Оставалось только собрать деньги
на венок...
После занятий он -- не удержался -- свернул на своем "Москвиче" в
Заречье. Неужто он в самом деле так жизненно необходим этому проклятому
тресту... стройконторе или как там ее?
"Москвич" трясся, позвякивая старыми рессорами на глубоких промоинах и
широких трещинах выщербленной бетонной дороги.
Группами, смеясь и перекликаясь, шли студенты. Вот перебежали шоссе
китайцы в синих кепках, за ними спешил, размахивая портфелем, знакомый
доцент с биологического.
Игорь рывком, так что "Москвич" даже занесло, свернул в сторону от
последнего у шоссе здания -- нового студенческого общежития.
"Что за ним? .."
За ним, куда бы Игорь ни обращал взгляд, открывалось необозримое поле в
пятнах серого, ноздреватого снега. Кое-где из-под снега торчали черные
прутья кустарника, и поле от этого выглядело еще более голым и неприютным.
"Песенный край?" -- мелькнуло у Игоря. Его ударило -- не зевай! --
грудью о руль "Москвича". "Москвич" "закозлил", как самолет в неопытных
руках на посадке. Вдаль вела лишь узкая дорога, сложенная из железобетонных
плит, что называется, на живую нитку. Перед радиатором виднелась
красноватая, глинистая грязь, оттиснутая на плитах колесами самосвалов,
точно древние письмена.
Что же делать? Чтобы по честному! По честному и перед самим собой и
перед делом, о котором понятия не имеешь. .
Спустя неделю Игоря снова вызвали в ЦК. Хрущев вытянул морщинистую шею,
как петух, собирающийся клюнуть, а спросил вкрадчиво:
- Решился, доцент?
Преодолевая ощущение неловкости, Игорь объяснил тоном самым
решительным: он, Некрасов, во время войны был мотористом на пикировщиках
ПЕ-2, воздушным стрелком, затем штурманом торпедоносца ДБ-3Ф. Этого
достаточно, чтобы за месяц-полтора овладеть специальностью строителя,
моториста растворного узла, на худой конец, крановщика. Узнают его рабочие
хорошенько - тогда и рекомендуйте куда угодно... А так он для них не
политический руководитель, а кот в мешке. Какой там кот! Слепой котенок, к
тому же чужой...
Наступило молчание. Настороженное, ничего доброго для Игоря не
предвещавшего. Несколько человек у Т-образного стола перестали листать
бумаги, подняли глаза на невысокого парня во флотском кителе с вытертыми
локтями. Руки его были вытянуты по швам. Однако не по-солдатски:- пальцы
сжаты в кулаки.
--Что скажете на это, товарищи? -- обратился Хрущев к людям,
находившимся в кабинете.
Круглолицый, как Хрущев, человек с депутатским флажком на отвороте
пиджака протянул неуверенно:
--Попробуем, в порядке исключения?
Рыхлый мужчина в коверкотовом костюме, председатель Госплана СССР,
шевельнулся в кресле, но, не произнес ни слова. На его лице появилось
жесткое выражение. Если бы он смог и к тому же решился выразить в словах
причину своего явного раздражения, он должен был бы сказать: "Этак завтра и
мне, бессменному председателю Госплана, случись, не дай бог, необходимость
перейти на выборную должность, вначале рекомендуют подержать в руках
малярную кисть, рашпиль или прорабскую рулетку. Зависеть от каждого
горлопана? От каждого склочника?" Однако ничего такого председатель
Госплана СССР, естественно, не сказал, а лишь произнес недоуменно:
- Странные, я бы сказал, речи... Вам партия доверяет ответственное
дело, а вы тут путаете, фокусничаете...
Игорь стал его личным врагом, и Игорь почувствовал это. Глаза
остальных, впрочем, были не мягче . Точно стоял перед военным трибуналом...
Игорь возразил неторопливо, как всегда, когда пытался преодолеть в себе
гнев или страх:
- Путает и фокусничает тот, кто в мое родное ceло за пять лет перевозил
двенадцать председателей колхоза -- пьяниц, бездельников, а то и воров...
- Дело говори! - грубо перебил его Хрущев.
- Я... о деле, Никита Сергеевич Верите мне --так дайте возможность
оглядеться. Снизу. Оттуда виднее. Как хотите... иначе я не могу.
Хрущев спросил сухо, неодобрительно, сколько времени нужно Некрасову
для... - добавил и вовсе раздраженно: - для инкубационного периода... Месяц?
- С полгода!
На другое утро Игорь явился в этот "проклятущий" трест. "Странная
женитьба, - мелькнуло в досаде, - и не по любви, и не по расчету...Как тут
ужиться?"
Ермаков еще не приезжал. В коридоре жалась в углу девочка в огромных
валенках с синими печатями. На руках ребенок. Она взглянула на пришедшего с
испугом.
И девочку и ее ребенка, которого она попросила подержать, Игорь
вспоминал потом весь день. Особенно болезненно, когда Ермаков кричал при нем
в трубку на того, кто допустил в общежитие работницу с "подкидышем" --
Сколько детишек тебе за этот месяц подкинули?.. Раз-зява!
Ермаков заботливо оглядел Игоря, его сапоги, куртку -- не продует ли
этого чудака на кране? -
Дружок, Председатель Госплана, с которым у него отношения были
натянутые, уже сообщил ему язвительно: - Поскольку ты, Ермак, человек
непредсказуемый, едет к тебе "хрущевский подкидыш". Упо-ористый. Из ученых.
Решено самим. Бди!"
Ермаков поставил на стол два тонких стакана, налил водки и себе, и
"подкидышу". Сказал жизнерадостно присказку своих каменщиков:
- Без опохмела не будет дела! Давай, летчик-налетчик!
Поглядел, как "летчик-налетчик" пьет. Уж не глоточками ли?
Таких берегся... Игорь опрокинул стакан в рот одним залпом, - хозяин
кабинета отметил удовлетворенно:
"СВОЙ!".
Пересадив "хрущевского подкидыша", как, по обыкновению, и всех
поверяющих, в глубокое, клонившее усталых людей кресло, чуть ли не два часа
рассказывал о своем недавнем путешествии по стройкам Бельгии и Франции,
незаметно уходя от вопросов Некрасова и испытующе приглядываясь к новому
человеку.
Как впоследствии узнал Игорь, Ермаков широко применял этот прием.
Работников Госконтроля и- инструкторов горкома, штатных доносчиков,
случалось, увозил в кругосветное путешествие" часов на пять.
Нельзя было не улыбнуться, когда он, грузный, пыхтящий, изображал, как
представитель фирмы нервно приплясывает возле испытателъного стенда.. Стакан
с боржомом, стоявший на письменном столе, от тряски расплескивался.
Но как ни старался Ермаков растормошить "подкидыша", вызвать его на
откровенную, дружескую беседу, ничего не получилось.
Между ними все эти часы словно стояла измученная девочка в мятом
пальто, попахивающем хлоркой, с посинелым от крика ребенком на руках, и
Игорь почти физически ощущал ее присутствие. Оказывается, если б не случай,
ее вытолкали бы из ермаковского треста взашей на улицу....
_... Не знаю, не знаю такого! -- ярился комендант, оттирая своей впалой
грудью Нюру к выходу.
Где- то за мостом взрывали мерзлую землю. Оконные стекла позванивали. И
вдруг грохнуло совсем рядом:
-Уйди, верченый!
Обломком скалы обрушилась на них дворничиха Ульяна с железным
скребком-в руках. Гренадерского роста, белый, нагольный полушубок подпоясан
арматурной проволокой, -- видно, никакой ремешок не мог стянуть ее
расплывшейся, в полтора обхвата, фигуры.
Нюра испугалась. Вот-вот эта шумная тетка опрокинет их с Шураней на
землю, затопчет Шураню своими кирзовыми, в дегте, сапогами,
Комендант метнулся в сторону, с Ульяной, он знал, шутки плохи. С той
поры, как она появилась в общежитии строителей, отпала надобность в
милицейских патрулях. Даже схватившегося за нож уголовника, который поступил
на стройку ради прописки, тетка Ульяна обезоружила, взмахнув ломом точно
пикой. Грубоватый альт тетки Ульяны не сразу дошел до сознания Нюры:
--Где ошиблась, милая?
Этот вопрос в общежитии строителей никогда не задавали из праздного
любопытства. И он вовсе не звучал оскорбительно. Здесь знали, что такое
безотцовщина. Не об одном носившемся по коридорам ребенке женщины,
случалось, говаривали между собой:
-Старшенький?.. Это я ошиблась, когда строили Вокзальную.. А твой?
--На Новоокружной.
И хотя многие женщины стали матерями с радостью, порой и не рассчитывая
на замужество или даже отвергая своих женихов, оказавшихся
"несамостоятельными", все равно они отвечали, как было принято в неписаном
нравственном кодексе общежития.Но Нюра от такого вопроса вскипела, как от
пощечины.
-- Нигде я не ошиблась!
- А где отец? -- тетка Ульяна кивнула на мальчика. -- В деревне покуда?
.
-- Тут он! На стройке!
Тетка Ульяна оперлась на скребок, как сторож на ружье. -- И
не стретил тебя?! Как его имя-звание?
Нюра потупилась. Она еще в поезде решила -- не жаловаться. Никому! В
любви указа нет. Только Шуру ославишь.
Тетка Ульяна не дождалась ответа, вздохнула сочувственно.
- А твоя фамилия как?.. Ка-ак! Староверова? Да ты никак с
Александром-то Староверовым в законе?- Голос ее отяжелел, точно сломленный
усталостью: Староверов слыл будущим зятьком Чумакова, начальника конторы...
Что с ним? Живой он?
Ульяна ответила рассеянно:
-- Да живой он, живой, что ему, шалому, сделается.! - Подхватив Нюрин
чемодан, она повела ее по сырым каменным ступеням к себе в подвал.
Она жила подле котельной, в комнате, перегороженной занавеской из
кумача. На долю Ульяны приходились треть окна и половина эмалированного,
тарелкой, абажура над занавесью. Потолок по ту сторону занавески: был в
угольной копоти, над Ульяниным углом -- побелен. Нюра заметила это, и тетка
Ульяна растолковала угрюмо, что сосед у нее Силантий, он у Александра
старшой, бригадир, значит. .
Шураню уложили в качку, которую притащила откуда-то Ульяна. Качка
выглядела заслуженной, похоже, ее передавали как эстафету.
-- Ты с Александром, значит, в законе? -- вернулась к своему Ульяна,
ставя на стол все, что у нее было: салаку, кружок колбасы, оставленный на
утро.
Нюра отрицательно качнула головой, однако по лицу ее видно было, что
этому она вовсе не придает значения. Подумаешь!
Тетка Ульяна присела к столу, разглядывая вспотевшую от чая Нюру.
Нюра нацепляла салаку на вилку медлительными застенчивыми движениями,
Вторую руку, с хлебом, она не решалась класть на накрахмаленную белую
скатерть, держала на весу, под подбородком. Кожица на кончиках пальцев,
видать, от ежедневных постирушек была дряблая, сморщенная. Пальцы худющие,
просвечивают. Как у конторской.
" Не обратать ей Александра. Нет..."
Но Нюра отвечала на вопросы смаху. Будто не слова - кирпичи укладывала:
- Поступить на работу - делов-то! Замуж выйти? Не дождется!
" А может, обратает..."
Потом тетка Ульяна и Нюра стояли на пощадке трамвайного прицепа,
рассеянно глядя на желтоватые, с грязными подтеками окна. Ульяна в пуховой
шали, которой она украшала себя лишь в церковные праздники. Нюра в резиновых
ботах Ульяны и в зеленой шляпке с пластмассовым слоником, которую Ульяна
одолжила у соседей за занавеской. Шляпку на Нюру надели едва ли не силой,
содрав с ее головы старенькие, мятые платки.
- В той конторе, где твой Лександр, Тихон Иваныч плотничает. Инякин
Тихон. Слыхала о нем?. Знаменитый человек. О нем статья была. На обеих
сторонах газетки. Что Тиша твоему скажет, тому и быть! Так что ты, девка, не
горюй.
Нюра отпрянула от стекла, словно в нее с улицы запустили камнем.
- В любви указа нет!
Вагон швыряло из стороны в сторону, он дребезжал в узких и извилистых
переулках городской окраины. В трамвайном скрежете Ульяна не сразу
расслышала тоненький голосок.
-Тихон Иванович... он что, над Шурой старшой?
- Ста-аршой? Старшой --мокрая курица перед ним. Тот и слова не скажет
по-мужски. Все "балочка", "кирочка", "рулеточка"... Тиша не старшой, он
Ермаку правая рука.
-Он ваш знакомый? -- обрадовалась Нюра.
- Зна-акомый?.. Коли б не я, он, может, судьбу свою не нашел бы.
Нюра взглянула на нее молча.
Ульяна облизнула налитые губы кончиком языка, точно попробовала
вкусного; рассказывала улыбчиво, с теми подробностями, которые остаются в
памяти лишь от неизбывного горя и от редкого счастья.
-- На святках то было. В дальние годы. Дала я Тише вынуть из блюда под
вышитым рушником перстенек,![0x08 graphic]()
src="http://lib.ru/NEWPROZA/SWIRSKIJ/StrangeNoGraphicData">
спели ему девки подблюдную: "За рекой мужик богатый гребет золото
лопатой. Кому вынется, тому сбудется, скоро сбудется -- не забудется,
слава!" "Тиша,-- говорю ему, -- вишь, тебе какая песня вынулась. Подавайся в
город -- судьбу найдешь".
А сестер-братьев у них была "Инякина пропасть". Так их в селе и
прозывали. Изба большая, крыта соломой, пол земляной. Ну, известное дело,
под оконцами куры, в чулане теленок, в сенцах боровок, в избе ребятня.
Копошатся, как муравьи. Грязь, копоть, блохи...
Какой-то пассажир хотел потеснить Ульяну, она отвела его легким
движением руки.
-- Уступили Тишу во Владимир, камнетесу в помощники. Лето поворочал он
надгробные плиты. Под успеньев день отмахал в ночь тридцать верст, к мачехе.
Обещала мачеха подарить ему красную рубашку, чтобы пошел со всеми добрыми
людьми в церковь.. Но о той рубашке одна я, видать, и помнила. Вместо церкви
кинулся он на погост, пролежал там незнамо сколько на материнской могиле, а
утром подался в город, питаясь Христовым именем.
От нас бабы ходили в город, на богомолье. Навязалась и я с ними. Как на
грех, начались дожди, холод, пришла я в город хворой.
У владимирских тогда была чайная, вроде клуба, на углу Девкина --как
его нынче? -- переулка. Половые как молния, не то что нынешние, вялые да
разморенные.
Дотащилась я в ту чайную и рухнула у порога. Подобрали меня в больницу.
Когда выздоровела, отыскала Тишу. Его пристроили метельщиком. Был такой
уголок в городе, назывался он Вшивой горкой. На ту Вшивую его и определили.
Вагончик тащили здоровые ломовые лошади. Битюги. Тащат они его в гору и
унаваживают всю дорогу; Тиша, горемыка, машет метлой да вспоминает слова
песни: "За рекой мужик богатый гребет золото лопатой ". Метет-метет и
всплакнет: вот как песня обернулась, вот какое золото суждено подгребать.
Ульяна вздохнула тяжко.
-- Запали, вишь, ему слова-то мои. Мачехе своей с первых заработков
медный самовар послал. Горд!
А уж плотником стал, купил себе мягкую шляпу корабликом... А
башковитый, девонька! К работе пристрастен до ужасти! Все у него идет споро,
с прибауткой...-- Грубый голос Ульяны внезапно зазвучал такой глубокой
нежностью, что у Нюры, хоть и старалась она сдержать себя, вырвалось:
-- Да вы его любите!
Мужеподобное и угловатое, точно из камня, лицо Ульяны стало мягким,
улыбчивым. Она ответила спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся:
-- А как его, прибаутного, не любить!-- И теперь уже рассеянно, думая о
своем, отвечала на взволнованные Нюрины вопросы: -- Хотели ожениться, да
разогнали нас с ним по разным углам. Ровно собак. Отец у него стро-ог,
девонька. Как сейчас помню: "Голь да голь, говорит, ноль да ноль. Хозяйства
не сложишь..."
Я -- куда? В петлю. У меня от него дитя росло...
Вынули из петли. Сынка потеряла в войну. Где убит, похоронен так и не
сказали, гады партЕйные... Прибилась опосля войны к тресту Ермака: жить не
пришлось с Тишей -- хоть помру возле него... Какие только дома, девонька, я
не мыла, убирала! Такая у меня профессия сложилась: в чужой грязи
задыхаться, чужую грязь отскабливать...
Когда они вышли на конечной остановке, посередине голого поля,
навстречу им потянулись рабочие в ватниках. Они появлялись как из-под земли.
Из котлованов выбирались, что ли? Один из них сказал, что Силантий со своими
вроде направил стопы в подвал -- "угол обмывать".
Ульяна поспешила вернуться к тому, ради чего затеяла разговор в
трамвае:
-- Властен он, Инякин. И куска сиротского отведал. Ежели что, девонька,
в панику не вдаряйся. Лександра твоего он быстрехонько заведет в оглобли.
И зашагала крупно, перепрыгивая с одной шмякающей по желтой глине доски
на другую. Неподалеку от подвала остановилась:
-- Мы туда не прошены. Будем ждать...
Каменщики Силантия Касаточкина и в самом деле "обмывали угол ". Никто
не мог сказать, когда установился такой обычай: заложили фундамент или угол
дома -- "обмывают", завершен карниз -- "обмывают". Последний кирпич в кладку
положен - как не "обмыть" Наверное, от отцов, от дедов-прадедов повелось
это, а старшой на стародавние обычаи был памятлив. Недаром каменщики не
бригадиром его звали, как числился он официально, по ведомости, а так же,
как четверть века назад, когда Силантий был старшим артели.
Силантию всегда было легче самому балочку поднести, чем приказать
сделать это другому, и в подвале он хозяйничал сам. Расставляя пустые
поллитровые банки вместо стаканов, корил Александра Староверова, который уже
тянул руку к эмалированному тазу с кислой капустой, наложенной горкой.
Александр, едва старшой отвернулся, сгреб щепотью капусту и поднес ее ко
рту, шутливо приговаривая:
- Как говорит веселая Тонька- табачница, чтоб нам йилось, пилось, тай
работа на ум не шла...
Наверху послышались неторопливые и гулкие шаги.
-- Тихон Иванович, -- шепнул Силантий.
По каменным ступеням медленно, боком, спустился Инякин, смуглый,
чернобородый, неправдоподобно огромный {"Коня на дыбки поставит --вот он
каков" -- с гордостью говорила о нем Ульяна), приставил к стене футляр из
фанеры, похожий на скрипичный: в нем лежали шерхебель и фуганок особой,
инякинской заточки. Снял с белой головы финскую шапку из зеленого сукна с
застежками над козырьком. Некогда Инякин хранил ее как трофей, а теперь, вот
уже много лет надевал на работу. Расстегивая ватник, запорошенный опилками,
улыбнулся "ребятне", как он называл молодых каменщиков, Осмотрел подвал,
подготовленный для пиршества.
Посередине подвала был устроен стол -- на бочку был положен фанерный
щит с каким-то лозунгом; лозунги тут никогда не читали, на них раскладывали
закуску. Вокруг помятой бочки, для устойчивости, треугольником
необструганные доски на подставках из кирпичей.
Инякин обвел внимательным взглядом серые ребристые плиты потолочных
перекрытий, голые стены из пережженного, темно-красного -- ни время, ни
Хрущев направился прямо на ожидавших его, привыкнув, по- видимому, что
перед ним расступались. Невысокий и грузный, он, казалось, не передвигался,
а катился, как колобок из русской сказки -стремительно и без помех. В
приемной засуетились, со стола помощника взвихрились бумаги. Возле
жизнерадостного фламандца задержался.
-- Ермаков, я к вам в трест собираюсь!
Ермаков ответил медлительно, с улыбкой:
-- Спасибо, Никита Сергеевич, что предупредили. Я мусоришко уберу.
Хрущев оглянулся на следовавшего за ним невзрачного узкоплечего мужчину
в полувоенной форме, наверное, начальника Ермакова. Тот развел длинными
руками, всем своим видом говоря, что за Ермакова он не отвечает.
Хрущев взял Ермакова под локоть, отвел в угол, где стоял Игорь.
- Про вас такое говорят, Ермаков... -- Хрущев долго, вполголоса, что-то
выговаривал ему неодобрительно и строго. Ермаков в ответ лишь усмехнулся
краем мясистых губ.
-- Что ж... Считайте, что половина правда.
Игорь проводил удивленным взглядом улыбающегося Ермакова, который
уходил вслед за Хрущевым вперевалочку, руки назад.
Пожалуй, только на войне он встречал людей, которые смели держаться
столь вызывающе независимо. Под Североморском, в землянках под пятью
накатами, жили летчики-торпедоносцы. Два-три раза в день они уходили в
Баренцево море, иные и оставались там, у обомшелых скал Нордкапа или
Киркенеса, врезавшись самолетами в огромные транспорты, груженные солдатами
и танками с черными крестами на боку.
Немногословные, скромные работяги, они, летчики-торпедоносцы, знали
себе цену... Год от года они становились для Некрасова словно бы легендой,
услышанной в юности.
Ермаков напомнил ему о них. Отвернувшись к стене, погрузился в свои
думы. Очнулся лишь когда распахнулась, как от сильного ветра, дверь и мимо
быстро прошли, поглядывая на часы и взволнованно переговариваясь, участники
совещания. Ермаков двигался рядом с Хрущевым, и что-то басил, не обращая
внимания на своего начальника в полувоенной форме, который спешил следом,
дергая его за пиджак.
Наконец Игоря пригласили в кабинет. Он присел неподалеку от дверей.
Пальцы его забарабанили по зеленому сукну стола, чуть пригретому солнцем.
Т-образный стол вызвал в его памяти посадочный знак на аэродроме.
"Отлетался, филолог" -- мелькнуло в сознании.
--Вы требуете квартир для Университета, -- донесся до него резкий и
сипловатый голос Хрущева. -- Квартир нет. Нет даже для тех, кто ютится в
подвале и ждет своей очереди годами. И это становится вопросом
политическим...
Игорь в тот день не воспринял глубинного смысла стереотипной фразы. Она
прошла почти мимо сознания. Всю серьезность, весь трагизм хрущевских слов
постиг только спустя два с лишним года, когда Хрущев стал хлестать
строительные тресты, как разве что измученный осатаневший кучер хлещет
увязших по брюхо ломовых лошадей: дружок из горкома рассказал ему, под
большим секретом, об одной из причин этого.
Как только прозвучали первые выстрелы венгерского восстания
раздосадованный матерящийся Хрущев приказал немедленно доставить ему
требования Будапештского Рабочего Совета: "Чего они взбеленились, так их и
этак?!"
Оказалось, восставшие требовали каких-то свобод, независимого рабочего
самоуправления и строительства квартир. Хрущев скользнул рассеянным взглядом
мимо пунктов о свободах и самоуправлении, он искренне считал это опасной
демагогией ( Какого еще рожна нужно?!)
Квартиры - это другое дело. Можно понять! Он спросил, сколько в
Будапеште приходится квадратных метров жилья на человека? Ответили - девять
метров. "А в Москве?" - с тревогой воскликнул он. Принесли документы.
Выяснилось - 2,8 метров. Как для покойника Разве чуть больше... За тридцать
лет советской власти строили - можно по пальцем перечесть... Хоромы для
министров, армейских и лубянских генералов, да актеров МХАТА. А для простого
человека, способного, оказалось, бунтовать - тю-тю...
Тут и началось. Стронулась телега. Разнарядки дали всем министерствам.
Строить! Вдруг и - с панической скоростью. Двух министров и трех управляющих
строительными трестами отвезли в больницы с инфарктами. Один умер прямо в ЦК
КПСС, на Старой площали, когда его пообещали "стереть в порошок!..".
Хрущеву пододвинули личное дело кандидата филологических наук Некрасова
Игоря Ивановича. Он взглянул на первую страницу личного дела, где была
приклеена пожелтевшая фотография флотского офицера. Боевые ордена кольчугой
прикрывали грудь.
-- Я хочу, чтоб вы помогли нам, Некрасов... Стройка в неслыханном
прорыве. Мы вкладываем миллиарды, оголяем колхозы, вербуя на стройку
молодежь, а эффект мал. И, если хотите знать, я сам не до конца понимаю
почему... Объяснительные записки строителей страдают односторонностью,
противоречат письмам, в которых, сообщаются факты нетерпимые. Порой ужасные.
Калейдоскоп фактов. А что за ними? .
Игорь молчал. Он уже высказал в предварительной беседе свое отношение.
--Я - филолог. Фольклорист... -- Суховатый голос его дрожал.
Инструктор Афанасьева, сидевшая за его спиной, вразумляла его торопливо
и не очень убежденно. Что ж, что фольклорист? На стройки города съедутся и
воронежцы, и рязанцы, и мордва, и чуваши. Он, фольклорист, ездит за песнями
и частушками за тридевять земель, а тут они приедут к нему...
-- Я в жизни кирпича в руках не держал, -- твердил Игорь. -- Не
строитель я...
Вечером в студенческом общежитии, где жил Игорь Некрасов, только и
говорили, что бывший парторг факультета, чудак - фольклорист из Рязани,
знаете его? "загремел" в какой-то стройтрест. Вот не повезло!
В сыроватой, под самой крышей комнатушке Игоря собрались его друзья,
соседи. Народу набилось столько, что заглянул даже озабоченный "Жора -- не
дурак выпить", хорошо упитанный, щекастый аспирант-юрист, непременный тамада
всех дней рождений, свадеб и поминок, на каком бы этаже общежития они ни
происходили.
-- Времена, переменились ка-ак! -- протянул Жора, прислушиваясь к
возбужденным возгласам.-- Год назад и не пикнули бы. Сидели бы по своим
норам и чертыхались шепотком. А ныне... даже Игорь --уж на что покладистый
-- и тот пытался отбояриться.
Игорь не сомкнул глаз до утра, испытывая и боль, и гнев, и превеликую
досаду человека, которого оторвали от любимого дела.
- Филолога - на строительство! Почему не в хирургию?
- Кукурузник сбесился, - заключил флаг-политолог общежития на Стромынке
Жора...- Некомпетентный плодит некомпетентных, как бездари -- бездарных...
Закон Паркинсона! Скоро он объявит себя корифеем во всех науках -- от
языкознания до самолетостроения...
Игорь потянулся за папиросой, закурил.
"Ты изложишь все это завтра в ЦК? -- Он усмехнулся горько. -- Скажут:
"Глубокая философия на мелком месте. Улизнуть хотите, товарищ Некрасов?
Раньше вы что-то не спешили с подобными высказываниями".
Игорь мучительно пытался понять, отчего выбор пал на него. Из-за
строчки в его личном деле, что был однажды во главе студенческого
стройотряда? Да кто же из студиозов, живущих на одну стипендию, не ездил
"шабашничать"?
Утро не принесло ответа. Голова болела адски. Он отправился в
университет. В профессорской о нем уже говорили так, как если бы он попал
под трамвай, -- тоном глубоко соболезнующим и в прошедшем времени. "А лекции
он читал хорошо, ярко ..." Игоря взяло зло. Оставалось только собрать деньги
на венок...
После занятий он -- не удержался -- свернул на своем "Москвиче" в
Заречье. Неужто он в самом деле так жизненно необходим этому проклятому
тресту... стройконторе или как там ее?
"Москвич" трясся, позвякивая старыми рессорами на глубоких промоинах и
широких трещинах выщербленной бетонной дороги.
Группами, смеясь и перекликаясь, шли студенты. Вот перебежали шоссе
китайцы в синих кепках, за ними спешил, размахивая портфелем, знакомый
доцент с биологического.
Игорь рывком, так что "Москвич" даже занесло, свернул в сторону от
последнего у шоссе здания -- нового студенческого общежития.
"Что за ним? .."
За ним, куда бы Игорь ни обращал взгляд, открывалось необозримое поле в
пятнах серого, ноздреватого снега. Кое-где из-под снега торчали черные
прутья кустарника, и поле от этого выглядело еще более голым и неприютным.
"Песенный край?" -- мелькнуло у Игоря. Его ударило -- не зевай! --
грудью о руль "Москвича". "Москвич" "закозлил", как самолет в неопытных
руках на посадке. Вдаль вела лишь узкая дорога, сложенная из железобетонных
плит, что называется, на живую нитку. Перед радиатором виднелась
красноватая, глинистая грязь, оттиснутая на плитах колесами самосвалов,
точно древние письмена.
Что же делать? Чтобы по честному! По честному и перед самим собой и
перед делом, о котором понятия не имеешь. .
Спустя неделю Игоря снова вызвали в ЦК. Хрущев вытянул морщинистую шею,
как петух, собирающийся клюнуть, а спросил вкрадчиво:
- Решился, доцент?
Преодолевая ощущение неловкости, Игорь объяснил тоном самым
решительным: он, Некрасов, во время войны был мотористом на пикировщиках
ПЕ-2, воздушным стрелком, затем штурманом торпедоносца ДБ-3Ф. Этого
достаточно, чтобы за месяц-полтора овладеть специальностью строителя,
моториста растворного узла, на худой конец, крановщика. Узнают его рабочие
хорошенько - тогда и рекомендуйте куда угодно... А так он для них не
политический руководитель, а кот в мешке. Какой там кот! Слепой котенок, к
тому же чужой...
Наступило молчание. Настороженное, ничего доброго для Игоря не
предвещавшего. Несколько человек у Т-образного стола перестали листать
бумаги, подняли глаза на невысокого парня во флотском кителе с вытертыми
локтями. Руки его были вытянуты по швам. Однако не по-солдатски:- пальцы
сжаты в кулаки.
--Что скажете на это, товарищи? -- обратился Хрущев к людям,
находившимся в кабинете.
Круглолицый, как Хрущев, человек с депутатским флажком на отвороте
пиджака протянул неуверенно:
--Попробуем, в порядке исключения?
Рыхлый мужчина в коверкотовом костюме, председатель Госплана СССР,
шевельнулся в кресле, но, не произнес ни слова. На его лице появилось
жесткое выражение. Если бы он смог и к тому же решился выразить в словах
причину своего явного раздражения, он должен был бы сказать: "Этак завтра и
мне, бессменному председателю Госплана, случись, не дай бог, необходимость
перейти на выборную должность, вначале рекомендуют подержать в руках
малярную кисть, рашпиль или прорабскую рулетку. Зависеть от каждого
горлопана? От каждого склочника?" Однако ничего такого председатель
Госплана СССР, естественно, не сказал, а лишь произнес недоуменно:
- Странные, я бы сказал, речи... Вам партия доверяет ответственное
дело, а вы тут путаете, фокусничаете...
Игорь стал его личным врагом, и Игорь почувствовал это. Глаза
остальных, впрочем, были не мягче . Точно стоял перед военным трибуналом...
Игорь возразил неторопливо, как всегда, когда пытался преодолеть в себе
гнев или страх:
- Путает и фокусничает тот, кто в мое родное ceло за пять лет перевозил
двенадцать председателей колхоза -- пьяниц, бездельников, а то и воров...
- Дело говори! - грубо перебил его Хрущев.
- Я... о деле, Никита Сергеевич Верите мне --так дайте возможность
оглядеться. Снизу. Оттуда виднее. Как хотите... иначе я не могу.
Хрущев спросил сухо, неодобрительно, сколько времени нужно Некрасову
для... - добавил и вовсе раздраженно: - для инкубационного периода... Месяц?
- С полгода!
На другое утро Игорь явился в этот "проклятущий" трест. "Странная
женитьба, - мелькнуло в досаде, - и не по любви, и не по расчету...Как тут
ужиться?"
Ермаков еще не приезжал. В коридоре жалась в углу девочка в огромных
валенках с синими печатями. На руках ребенок. Она взглянула на пришедшего с
испугом.
И девочку и ее ребенка, которого она попросила подержать, Игорь
вспоминал потом весь день. Особенно болезненно, когда Ермаков кричал при нем
в трубку на того, кто допустил в общежитие работницу с "подкидышем" --
Сколько детишек тебе за этот месяц подкинули?.. Раз-зява!
Ермаков заботливо оглядел Игоря, его сапоги, куртку -- не продует ли
этого чудака на кране? -
Дружок, Председатель Госплана, с которым у него отношения были
натянутые, уже сообщил ему язвительно: - Поскольку ты, Ермак, человек
непредсказуемый, едет к тебе "хрущевский подкидыш". Упо-ористый. Из ученых.
Решено самим. Бди!"
Ермаков поставил на стол два тонких стакана, налил водки и себе, и
"подкидышу". Сказал жизнерадостно присказку своих каменщиков:
- Без опохмела не будет дела! Давай, летчик-налетчик!
Поглядел, как "летчик-налетчик" пьет. Уж не глоточками ли?
Таких берегся... Игорь опрокинул стакан в рот одним залпом, - хозяин
кабинета отметил удовлетворенно:
"СВОЙ!".
Пересадив "хрущевского подкидыша", как, по обыкновению, и всех
поверяющих, в глубокое, клонившее усталых людей кресло, чуть ли не два часа
рассказывал о своем недавнем путешествии по стройкам Бельгии и Франции,
незаметно уходя от вопросов Некрасова и испытующе приглядываясь к новому
человеку.
Как впоследствии узнал Игорь, Ермаков широко применял этот прием.
Работников Госконтроля и- инструкторов горкома, штатных доносчиков,
случалось, увозил в кругосветное путешествие" часов на пять.
Нельзя было не улыбнуться, когда он, грузный, пыхтящий, изображал, как
представитель фирмы нервно приплясывает возле испытателъного стенда.. Стакан
с боржомом, стоявший на письменном столе, от тряски расплескивался.
Но как ни старался Ермаков растормошить "подкидыша", вызвать его на
откровенную, дружескую беседу, ничего не получилось.
Между ними все эти часы словно стояла измученная девочка в мятом
пальто, попахивающем хлоркой, с посинелым от крика ребенком на руках, и
Игорь почти физически ощущал ее присутствие. Оказывается, если б не случай,
ее вытолкали бы из ермаковского треста взашей на улицу....
_... Не знаю, не знаю такого! -- ярился комендант, оттирая своей впалой
грудью Нюру к выходу.
Где- то за мостом взрывали мерзлую землю. Оконные стекла позванивали. И
вдруг грохнуло совсем рядом:
-Уйди, верченый!
Обломком скалы обрушилась на них дворничиха Ульяна с железным
скребком-в руках. Гренадерского роста, белый, нагольный полушубок подпоясан
арматурной проволокой, -- видно, никакой ремешок не мог стянуть ее
расплывшейся, в полтора обхвата, фигуры.
Нюра испугалась. Вот-вот эта шумная тетка опрокинет их с Шураней на
землю, затопчет Шураню своими кирзовыми, в дегте, сапогами,
Комендант метнулся в сторону, с Ульяной, он знал, шутки плохи. С той
поры, как она появилась в общежитии строителей, отпала надобность в
милицейских патрулях. Даже схватившегося за нож уголовника, который поступил
на стройку ради прописки, тетка Ульяна обезоружила, взмахнув ломом точно
пикой. Грубоватый альт тетки Ульяны не сразу дошел до сознания Нюры:
--Где ошиблась, милая?
Этот вопрос в общежитии строителей никогда не задавали из праздного
любопытства. И он вовсе не звучал оскорбительно. Здесь знали, что такое
безотцовщина. Не об одном носившемся по коридорам ребенке женщины,
случалось, говаривали между собой:
-Старшенький?.. Это я ошиблась, когда строили Вокзальную.. А твой?
--На Новоокружной.
И хотя многие женщины стали матерями с радостью, порой и не рассчитывая
на замужество или даже отвергая своих женихов, оказавшихся
"несамостоятельными", все равно они отвечали, как было принято в неписаном
нравственном кодексе общежития.Но Нюра от такого вопроса вскипела, как от
пощечины.
-- Нигде я не ошиблась!
- А где отец? -- тетка Ульяна кивнула на мальчика. -- В деревне покуда?
.
-- Тут он! На стройке!
Тетка Ульяна оперлась на скребок, как сторож на ружье. -- И
не стретил тебя?! Как его имя-звание?
Нюра потупилась. Она еще в поезде решила -- не жаловаться. Никому! В
любви указа нет. Только Шуру ославишь.
Тетка Ульяна не дождалась ответа, вздохнула сочувственно.
- А твоя фамилия как?.. Ка-ак! Староверова? Да ты никак с
Александром-то Староверовым в законе?- Голос ее отяжелел, точно сломленный
усталостью: Староверов слыл будущим зятьком Чумакова, начальника конторы...
Что с ним? Живой он?
Ульяна ответила рассеянно:
-- Да живой он, живой, что ему, шалому, сделается.! - Подхватив Нюрин
чемодан, она повела ее по сырым каменным ступеням к себе в подвал.
Она жила подле котельной, в комнате, перегороженной занавеской из
кумача. На долю Ульяны приходились треть окна и половина эмалированного,
тарелкой, абажура над занавесью. Потолок по ту сторону занавески: был в
угольной копоти, над Ульяниным углом -- побелен. Нюра заметила это, и тетка
Ульяна растолковала угрюмо, что сосед у нее Силантий, он у Александра
старшой, бригадир, значит. .
Шураню уложили в качку, которую притащила откуда-то Ульяна. Качка
выглядела заслуженной, похоже, ее передавали как эстафету.
-- Ты с Александром, значит, в законе? -- вернулась к своему Ульяна,
ставя на стол все, что у нее было: салаку, кружок колбасы, оставленный на
утро.
Нюра отрицательно качнула головой, однако по лицу ее видно было, что
этому она вовсе не придает значения. Подумаешь!
Тетка Ульяна присела к столу, разглядывая вспотевшую от чая Нюру.
Нюра нацепляла салаку на вилку медлительными застенчивыми движениями,
Вторую руку, с хлебом, она не решалась класть на накрахмаленную белую
скатерть, держала на весу, под подбородком. Кожица на кончиках пальцев,
видать, от ежедневных постирушек была дряблая, сморщенная. Пальцы худющие,
просвечивают. Как у конторской.
" Не обратать ей Александра. Нет..."
Но Нюра отвечала на вопросы смаху. Будто не слова - кирпичи укладывала:
- Поступить на работу - делов-то! Замуж выйти? Не дождется!
" А может, обратает..."
Потом тетка Ульяна и Нюра стояли на пощадке трамвайного прицепа,
рассеянно глядя на желтоватые, с грязными подтеками окна. Ульяна в пуховой
шали, которой она украшала себя лишь в церковные праздники. Нюра в резиновых
ботах Ульяны и в зеленой шляпке с пластмассовым слоником, которую Ульяна
одолжила у соседей за занавеской. Шляпку на Нюру надели едва ли не силой,
содрав с ее головы старенькие, мятые платки.
- В той конторе, где твой Лександр, Тихон Иваныч плотничает. Инякин
Тихон. Слыхала о нем?. Знаменитый человек. О нем статья была. На обеих
сторонах газетки. Что Тиша твоему скажет, тому и быть! Так что ты, девка, не
горюй.
Нюра отпрянула от стекла, словно в нее с улицы запустили камнем.
- В любви указа нет!
Вагон швыряло из стороны в сторону, он дребезжал в узких и извилистых
переулках городской окраины. В трамвайном скрежете Ульяна не сразу
расслышала тоненький голосок.
-Тихон Иванович... он что, над Шурой старшой?
- Ста-аршой? Старшой --мокрая курица перед ним. Тот и слова не скажет
по-мужски. Все "балочка", "кирочка", "рулеточка"... Тиша не старшой, он
Ермаку правая рука.
-Он ваш знакомый? -- обрадовалась Нюра.
- Зна-акомый?.. Коли б не я, он, может, судьбу свою не нашел бы.
Нюра взглянула на нее молча.
Ульяна облизнула налитые губы кончиком языка, точно попробовала
вкусного; рассказывала улыбчиво, с теми подробностями, которые остаются в
памяти лишь от неизбывного горя и от редкого счастья.
-- На святках то было. В дальние годы. Дала я Тише вынуть из блюда под
вышитым рушником перстенек,
спели ему девки подблюдную: "За рекой мужик богатый гребет золото
лопатой. Кому вынется, тому сбудется, скоро сбудется -- не забудется,
слава!" "Тиша,-- говорю ему, -- вишь, тебе какая песня вынулась. Подавайся в
город -- судьбу найдешь".
А сестер-братьев у них была "Инякина пропасть". Так их в селе и
прозывали. Изба большая, крыта соломой, пол земляной. Ну, известное дело,
под оконцами куры, в чулане теленок, в сенцах боровок, в избе ребятня.
Копошатся, как муравьи. Грязь, копоть, блохи...
Какой-то пассажир хотел потеснить Ульяну, она отвела его легким
движением руки.
-- Уступили Тишу во Владимир, камнетесу в помощники. Лето поворочал он
надгробные плиты. Под успеньев день отмахал в ночь тридцать верст, к мачехе.
Обещала мачеха подарить ему красную рубашку, чтобы пошел со всеми добрыми
людьми в церковь.. Но о той рубашке одна я, видать, и помнила. Вместо церкви
кинулся он на погост, пролежал там незнамо сколько на материнской могиле, а
утром подался в город, питаясь Христовым именем.
От нас бабы ходили в город, на богомолье. Навязалась и я с ними. Как на
грех, начались дожди, холод, пришла я в город хворой.
У владимирских тогда была чайная, вроде клуба, на углу Девкина --как
его нынче? -- переулка. Половые как молния, не то что нынешние, вялые да
разморенные.
Дотащилась я в ту чайную и рухнула у порога. Подобрали меня в больницу.
Когда выздоровела, отыскала Тишу. Его пристроили метельщиком. Был такой
уголок в городе, назывался он Вшивой горкой. На ту Вшивую его и определили.
Вагончик тащили здоровые ломовые лошади. Битюги. Тащат они его в гору и
унаваживают всю дорогу; Тиша, горемыка, машет метлой да вспоминает слова
песни: "За рекой мужик богатый гребет золото лопатой ". Метет-метет и
всплакнет: вот как песня обернулась, вот какое золото суждено подгребать.
Ульяна вздохнула тяжко.
-- Запали, вишь, ему слова-то мои. Мачехе своей с первых заработков
медный самовар послал. Горд!
А уж плотником стал, купил себе мягкую шляпу корабликом... А
башковитый, девонька! К работе пристрастен до ужасти! Все у него идет споро,
с прибауткой...-- Грубый голос Ульяны внезапно зазвучал такой глубокой
нежностью, что у Нюры, хоть и старалась она сдержать себя, вырвалось:
-- Да вы его любите!
Мужеподобное и угловатое, точно из камня, лицо Ульяны стало мягким,
улыбчивым. Она ответила спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся:
-- А как его, прибаутного, не любить!-- И теперь уже рассеянно, думая о
своем, отвечала на взволнованные Нюрины вопросы: -- Хотели ожениться, да
разогнали нас с ним по разным углам. Ровно собак. Отец у него стро-ог,
девонька. Как сейчас помню: "Голь да голь, говорит, ноль да ноль. Хозяйства
не сложишь..."
Я -- куда? В петлю. У меня от него дитя росло...
Вынули из петли. Сынка потеряла в войну. Где убит, похоронен так и не
сказали, гады партЕйные... Прибилась опосля войны к тресту Ермака: жить не
пришлось с Тишей -- хоть помру возле него... Какие только дома, девонька, я
не мыла, убирала! Такая у меня профессия сложилась: в чужой грязи
задыхаться, чужую грязь отскабливать...
Когда они вышли на конечной остановке, посередине голого поля,
навстречу им потянулись рабочие в ватниках. Они появлялись как из-под земли.
Из котлованов выбирались, что ли? Один из них сказал, что Силантий со своими
вроде направил стопы в подвал -- "угол обмывать".
Ульяна поспешила вернуться к тому, ради чего затеяла разговор в
трамвае:
-- Властен он, Инякин. И куска сиротского отведал. Ежели что, девонька,
в панику не вдаряйся. Лександра твоего он быстрехонько заведет в оглобли.
И зашагала крупно, перепрыгивая с одной шмякающей по желтой глине доски
на другую. Неподалеку от подвала остановилась:
-- Мы туда не прошены. Будем ждать...
Каменщики Силантия Касаточкина и в самом деле "обмывали угол ". Никто
не мог сказать, когда установился такой обычай: заложили фундамент или угол
дома -- "обмывают", завершен карниз -- "обмывают". Последний кирпич в кладку
положен - как не "обмыть" Наверное, от отцов, от дедов-прадедов повелось
это, а старшой на стародавние обычаи был памятлив. Недаром каменщики не
бригадиром его звали, как числился он официально, по ведомости, а так же,
как четверть века назад, когда Силантий был старшим артели.
Силантию всегда было легче самому балочку поднести, чем приказать
сделать это другому, и в подвале он хозяйничал сам. Расставляя пустые
поллитровые банки вместо стаканов, корил Александра Староверова, который уже
тянул руку к эмалированному тазу с кислой капустой, наложенной горкой.
Александр, едва старшой отвернулся, сгреб щепотью капусту и поднес ее ко
рту, шутливо приговаривая:
- Как говорит веселая Тонька- табачница, чтоб нам йилось, пилось, тай
работа на ум не шла...
Наверху послышались неторопливые и гулкие шаги.
-- Тихон Иванович, -- шепнул Силантий.
По каменным ступеням медленно, боком, спустился Инякин, смуглый,
чернобородый, неправдоподобно огромный {"Коня на дыбки поставит --вот он
каков" -- с гордостью говорила о нем Ульяна), приставил к стене футляр из
фанеры, похожий на скрипичный: в нем лежали шерхебель и фуганок особой,
инякинской заточки. Снял с белой головы финскую шапку из зеленого сукна с
застежками над козырьком. Некогда Инякин хранил ее как трофей, а теперь, вот
уже много лет надевал на работу. Расстегивая ватник, запорошенный опилками,
улыбнулся "ребятне", как он называл молодых каменщиков, Осмотрел подвал,
подготовленный для пиршества.
Посередине подвала был устроен стол -- на бочку был положен фанерный
щит с каким-то лозунгом; лозунги тут никогда не читали, на них раскладывали
закуску. Вокруг помятой бочки, для устойчивости, треугольником
необструганные доски на подставках из кирпичей.
Инякин обвел внимательным взглядом серые ребристые плиты потолочных
перекрытий, голые стены из пережженного, темно-красного -- ни время, ни