Сю Эжен Жозеф. Жан Кавалье

   Клод и Психея замедлили шаги. Желая поговорить на свободе, Изабелла шла впереди. Мрачное молчание, упорно хранимое севенкой, объяснялось просто: после трехлетней разлуки, ей предстояла встреча с Жаном Кавалье. Не зная наверное, стал ли он одним из предводителей восстания, она все-таки не сомневалась, что он принял деятельное участие в нем. Если же Жана там не окажется, Изабелла решила пуститься в поиски за ним. Она должна была сделать ему страшные сообщения: ей предстояло объяснить ему свое поведение, которое, по внешним признакам, столь роковым образом свидетельствовало против нее. Наконец, Изабелла знала, что маркиз Танкред де Флорак, к которому она питала непримиримую ненависть, находится во главе королевских войск, посланных против фанатиков.
   Все эти заботы так поглощали севенку, что ей было не до своих товарищей по путешествию, и она легко поддалась обману, по которому Табуро оказался пастором, а Туанон протестанткой. Нет сомнений, что, по мере того как время уходило, роль, которую приходилось играть Психее и Табуро, становилась все затруднительнее. Следующее событие сблизило трех путешественников и заставило их вступить в разговор. Скалистая глыба, должно быть давно уже подточенная временем, сорвалась с гребня одной из двух гор, обрамлявших путь, и с грохотом скатилась по откосу на дорогу, разбившись вдребезги. При этом необычайном треске, который был повторен эхом всех севенских гор, Туанон и Табуро побледнели.
   – Мы погибли! – воскликнул Табуро.
   Изабелла на мгновение приостановилась, сделала знак своим двум товарищам не двигаться с места и припала ухом к земле. Немного погодя, она выпрямилась и сказала Табуро:
   – Это – обвал скалы, явление довольно частое в наших горах. Мы можем продолжать путь, святой пастор.
   Табуро, оглушенный страхом, забыл принятую им на себя роль. Поэтому, услышав, что Изабелла обращается к нему как к пастору, он посмотрел на нее с удивлением.
   – Не забывайте, что вы священнослужитель, – шепнула ему Психея, когда они опять пустились в путь.
   – А! – сказал Клод, хлопнув себя по лбу.
   Пройдя несколько шагов, Изабелла обратилась к Табуро торжественно-печальным голосом, прибегая к библейским образам и к картинному языку, свойственному протестантам:
   – Пророки наказали всем тем, что живут поблизости от Эздрелона, завладеть горами, по которым можно будет пробраться в Иерусалим. Дети Израиля исполнили это повеление.
   Клод, полный невежда во всем, касавшемся географии святых мест, никак не мог понять, что общего между Израилем, Иерусалимом, Эздрелоном и текущими событиями. Он с недоумением посмотрел на севенку, но на всякий случай счел нужным ответить ей одобрительно:
   – И они хорошо сделали, милая барышня, что послушались пророков. Честное слово!
   – Ваше появление, святой пастор, приведет их в восторг! Виноград созрел. Ваш голос поддержит их во время уборки.
   – Что за чушь! – тихо обратился Клод к Туанон. – Что она подразумевает под своим виноградом и уборкой? Она, кажется, принимает меня теперь за церковного певчего?
   Тем не менее, он с умилением ответил:
   – Я сделал все от меня зависящее, чтобы угодить нашим братьям во время жатвы. Что касается моего голоса, дорогая моя барышня, то это самый скромный баритон. Но, как говорят, чем богат, тем и рад, хе, хе, хе! – игриво засмеялся Табуро, желая немного оживить разговор, который, как ему казалось, своим настроением слишком соответствовал мрачному виду всей окружавшей их местности.
   Туанон ущипнула его, приглашая замолчать: она боялась, как бы севенка не оскорбилась, услышав эту вольную речь.
   Но вся поглощенная своими мыслями Изабелла ничего не слышала. Вдруг она остановилась перед надгробным камнем, грубо высеченным в углублении скалы. Туанон и ее спутник нашли нужным последовать ее примеру.
   – Здесь был зарезан министр Кандомерг, – проговорила мрачно Изабелла.
   – А, а! Среди этих скал зарезали министра Кандомерга? – взволнованно повторил Клод.
   – Зарезан среди своих братьев, которым он читал слово Божье, как собираетесь сделать и вы, святой пастор. О, да, да, смелость сражающихся, вооруженных мечом, ничтожна в сравнении со смелостью служителей Господа! Солдаты падают в пылу сражения, тогда как вы безучастны среди резни; вы можете только предложить ему в жертву вашу драгоценную кровь.
   Табуро приблизился к Туанон и посмотрел с чувством сильного отвращения на Изабеллу. Он очень жалел, что так легкомысленно согласился играть роль пастора, видя, каким опасностям может подвергнуться. Оттого он тихо сказал Психее:
   – Нет, решительно я предпочитаю слыть простым протестантом. Это, пожалуй, звучит не так важно, как министр; зато гораздо спокойнее.
   – Невозможно! – сказала Туанон. – Вы все погубите. Но это неважно. Завтра вечером мы уже будем в Зеленогорском Мосту.
   И, вероятно, с целью успокоить Клода, она сказала Изабелле:
   – Но число министров, которых нам в последнее время приходится оплакивать, к счастью, невелико?
   – Невелико! – повторила с горькой усмешкой Изабелла. – Да, без сомнения: ведь еще не все жертвы прошли через руки палача. Большая часть наших министров уже погибла на костре и на колесе. Если моавиты не избивают больше наших министров, то лишь потому, что все они уже истреблены. Вы лучше меня это знаете, достойный министр, вы, может быть последний из числа этих святых изгнанников, которые так геройски обрекли себя на мученичество. Но что значит мученичество? Ведь его лавры вечно зелены! – проговорила Изабелла с мрачным возбуждением.
   Беспокойство все больше и больше охватывало Клода, благодаря ужасающим краскам, которыми севенка обрисовала его благочестивое призвание. Он приблизился к Психее и тихо прошептал:
   – Послушайте, между нами, я ненавижу эту великорослую девицу с видом мужчины. В ее лице есть что-то зловещее. Гм!.. Она какая-то странная, со своими зелеными пальмами, со своим мученичеством... Ах, Психея, Психея! Все это скверно кончится. Черт бы побрал г. де Флорака и вообще всех маркизов на свете!
   – Без сомнения, пальмы мученичества – достойное вознаграждение, – заметила Туанон, желая вывести Табуро из затруднительного положения. – Но да позволит наша достойная путеводительница сестре министра выразить свое горячее желание, чтобы ее брат еще долго жил и распространял слово Божие.
   – Без сомнения, без сомнения! – подхватил Табуро. – Мое желание – распространять слово Божие по возможности подольше. И так как министров мало, очень мало, то надо беречь тех, которые остались. Я обязан так говорить: я сам себе больше не принадлежу...
   – Но скажите мне, дорогая, ведь отсюда до Зеленогорского Моста нам нечего опасаться встретить кого-либо?
   – Едва ли! Разве что наши братья сделали нападение на моавитов. Говорят, что они в долине: тогда возможно, что они рассеются по этой стороне, с целью занять горы.
   – К счастью, с вами нам нечего опасаться, – обратилась Туанон к Изабелле.
   – Опасаться? Чего вам опасаться? Я же говорила вам: с благословением, с криками радости встретят нас наши братья. Ведь с нами этот святой министр! И не хватит у сынов Израиля достаточно просьб, чтобы вымолить у него проповедь, чтобы заставить его тут же изречь слово Божие.
   – Смотрите, на что вы меня обрекаете вашей проклятой выдумкой! – прошептал Клод с отчаянием в голосе, обращаясь к Туанон. – С минуты на минуту я должен ждать, что мне придется выступить с проповедью перед этими несчастными и отслужить им обедню. Черт возьми, что я им скажу? – И он быстро сказал Изабелле, забывая, что может все погубить:
   – Но, к счастью, сударыня, королевское войско близко обступило мятежников; и мы так же легко можем встретить отряд храбрых драгун, как шайку протестантов.
   Изабелла посмотрела на Табуро, крайне удивленная.
   – Брат мой, что это вы говорите? – крикнула Туанон, испуганная оборотом разговора.
   К счастью, Изабелла, поглощенная мыслями о близкой встрече с Кавалье, не прислушалась с особенным вниманием к разговору. В самом вопросе Табуро она увидела известное нетерпение скорее обречь себя на мученичество, что ей показалось прямо геройским подвигом. Поэтому она почтительно ответила Клоду:
   – Святой пастор, я вижу, вы предпочитаете встречу с нашими палачами встрече с братьями. Даниил предпочел яму со львами, Азария – горнило; среди пыток можно с еще большим величием славословить Господа!..
   – Пыток! – вскричал Клод. – Оставьте меня, наконец, в покое с вашими пытками! Вы рехнулись, что ли? И вы, действительно, воображаете, что если мы натолкнемся на отряд драгун, я им не скажу...
   – Да что толковать! – прерывая Клода, поспешно проговорила Туанон. – Ведь ничто не указывает на то, что мы протестанты. Мы заявим, как уже и заявляли во время пути, что мы католики.
   Изабелла круто остановилась, пронзила Психею молниеносным взглядом и, повернувшись к Табуро, проговорила голосом, полным презрительного и угрюмого соболезнования:
   – Будьте снисходительны к этой девочке: она слаба. Пожалейте ее: усталость и сознание, что ее близкие в тюрьме, лишили ее рассудка. Святой отец, она советует вам вероломство! В своем помешательстве, она не сознает, что если вы могли, из желания присоединиться к вашим братьям, облечься в мишуру сыновей Ваала, то, раз ступив на священное поприще этой святой войны, вы растопчете ложных богов... Чтобы мы выдали себя за католиков!.. Когда Далила усыпила Самсона, когда Юдифь усыпила Олаферна, разве не превратились они в посланниц Господа, возвестивших, что час мщения наступил? Чтобы мы выдавали себя за католиков! Если только навстречу попадется королевский отряд, о, тогда голосом могучим, как труба Сиона, я и твой брат, мы крикнем этим моавитянам: «Слава Господу воинств: мы протестанты!» И ты сама, несчастный ребенок, ты сама присоединишь к нашим голосам твой слабый голос: ты увидишь, что мы покупаем вечное блаженство ценой храброй и покорной смерти!
   Из всего этого Клод ясно понял следующее: если он попадет к протестантам, не умея проповедовать, его сейчас же обличат и признают в нем лжепастора. Если же он попадет к католикам, то, сколько бы он ни отрицал, его все-таки признают протестантским министром, благодаря его одежде и исступлению Изабеллы. Он метался среди этих двух, одинаково для него страшных положений, как вдруг Туанон, которая уже несколько мгновений к чему-то прислушивалась, с беспокойством воскликнула:
   – Послушайте, послушайте! Я слышу необычайный шум голосов.

ПРОПОВЕДЬ

   В ту минуту три путешественника находились в ущелье до того мрачном, до того сжатом и закрытом со всех сторон, что первые проблески рассвета проникали туда с трудом. Но это ущелье, образовавшее нечто вроде естественной галереи, заканчивалось двумя стенами из отвесных скал, над которыми простирался зеленый свод из каштановых деревьев, росших на их вершине; и там видно было, как горизонт светлел и бледнели звезды. Внимательно прислушавшись к все еще раздававшемуся отдаленному шуму, Изабелла вскрикнула:
   – Это голос Израиля! Это – наши братья! Они поют песню освобождения.
   – Мы погибли! – сказал Клод Психее тихим и дрожащим голосом. – Конечно, я не упрекаю вас в моей смерти, мой милый друг, но вы совершили чрезвычайное безрассудство.
   – Идемте, идемте, святой пастор! – сказала Изабелла. – Наши братья, без сомнения, собрались на Ран-Жастри. Это ущелье ведет нас туда.
   Туанон и Клод колебались, следует ли им удвоить шаг, как вдруг грубый голос, исходивший как будто из одной из ям этого скалистого пути, окликнул их:
   – Кто там?
   В то же мгновенье перед Изабеллой вырос человек, лицо которого нельзя было различить, благодаря окружавшему их густому мраку. Он размахивал косой, прикрепленной к высокому шесту и блестевшей в темноте. Голос повторил:
   – Кто там?
   – Две дочери Израиля, которые хотят присоединиться к своим братьям, и святой пастырь, – отвечала Изабелла.
   – Да благословит вас Господь! – проговорил человек, приподнимая свою косу. – На Ран-Жастри собрались все наши братья в оружии. Проповедь служителя Бога будет им сладка.
   Вслед за тем мятежный гугенот испустил резкий крик, сопровождая его словом: «Эзриэль!» (Божья помощь).
   Крик и слово были повторены двумя другими часовыми, которые, очевидно, были тоже расставлены в глубине на дороге, как человек с косой: они должны были служить условными знаками поднимать тревогу. И Клоду, и Психее ничего другого не оставалось, как следовать за Изабеллой.
   Они покорились. Клод умирал со страху. Психея, нечувствительная к опасностям, с отчаянием размышляла, что, может быть, долго не увидит Танкреда. День быстро наступал. Когда трое путешественников достигли конца ущелья, на небе появились первые красноватые лучи восходящего солнца. Вид, открывавшийся перед Туанон и Клодом, был до того величествен и в то же время мрачен, до того дик и страшен, что оба они остановились как вкопанные. Ущелье, которое они только что покинули, примыкало к одной из возвышенностей Ран-Жастри, представлявшей собой один из потухших вулканов Севенского хребта. Повсюду, куда только мог проникнуть взор, виднелась серая почва, с нагроможденными на ней глыбами вулканического базальта и осколками черноватого и твердого камня, острые концы которых, как щетиной, покрывали землю. Жалкие лишаи цвета ржавчины, единственная растительность этой пустыни, покрывали, точно проказа, огромные глыбы темного гранита, появившиеся, должно быть, среди этого страшного хаоса, благодаря какому-либо подземному сотрясению. Потоки лавы, пористой и красноватой, уже охлажденной веками, спускались с жерла Ран-Жастри, прорезывая по всем направлениям эту обширную возвышенность, и терялись окаменевшими водопадами на крутизнах покатостей. Лестница, достойная исполинов! Каждая из ее ступеней была высотой более 40 сажен; ее подножие исчезало в сыром утреннем тумане. Первые восходящие лучи, несмотря на все свое великолепие, не могли оживить эту мертвую и дикую природу. Напротив, они увеличивали ужас пустыни, разоблачая на каждом шагу опустошения кипучего горнила, которое терзало чрево земли и обуглило ее поверхность. На севере страшные остроконечные горы этого опаленного хребта терялись в бесконечной дали. На юге потухшее жерло вулкана, цвета сажи, зияло своими бездонными пропастями. На востоке выделялась главная вершина Ран-Жастри, белесоватой известковой горы, которую мрачно прорезывали несколько слоев шифера. Солнце вставало из-за остроконечной горы, от которой исполинская тень падала на плоскогорье. Наконец, между двумя утесами, поросшими каштановым лесом, находилось то мрачное ущелье, у входа которого все еще стояли Изабелла, Туанон и Табуро.
   Громадная толпа коленопреклоненных гугенотов наполняла обширную природную площадь. Все это были или горцы, или дровосеки. Одни из них были одеты в плащи из грубого белого полотна, что впоследствии заслужило им прозвище «камизаров», другие – в звериные шкуры. Они и на молитве не сняли своего оружия. Кое-кто имел при себе ружье, но большинство было вооружено косами, топорами, кирками, на которые они опирались, и свежеотточенное железо искрилось на солнце.
   Едва часовые крикнули «Эзриэль!», как пение гугенотов прекратилось. Мертвое молчание воцарилось в этом уединении. Мятежники, собравшись полукругом, с суровым вниманием рассматривали вновь прибывших. В безмолвном, мрачном наблюдении этой толпы было что-то ужасающее: Психея побледнела, Табуро не в состоянии был двигаться с места. Изабелла собиралась подойти к своим братьям. Но те, должно быть возмущенные непочтительностью чужестранцев, которые оставались на ногах, начали глухо роптать, а потом грозно крикнули: «На колени! На колени!»
   Изабелла и ее два спутника сейчас же преклонили колени. Прерванное пение снова раздалось. Следующий стих закончил псалом:
   «Народы будут трепетать перед святым величием Твоим. И самый могущественный монарх будет бояться твоего разящего копья!»
   Дикое, могучее созвучие голосов, страшная, изрытая местность – все придавало этой картине нечто величественное и ужасающее. Закончив псалом, все севенцы приподнялись. Некоторые из них образовали оживленные кучки; кто растянулся в тени для отдыха; кто, усевшись на земле, натачивал на гранитном обломке острие или лезвие своего оружия. Ефраим, предводитель этого сборища, опирался на обломок скалы. Возле него стоял юноша лет пятнадцати, худой, загорелый, с растрепанными, щетинистыми волосами, с блуждающими, мутными глазами, с мрачным лицом, которое почти все время болезненно кривилось от судорог. Босоногий, он был одет в длинное, все в лохмотьях, красное платье, опоясанное веревкой на бедрах. Этого мальчика, одного из маленьких пророков дю Серра, Ефраим прозвал Ишабодом. Ни одна из жертв роковых опытов стекольщика не была доведена до более полного исступления. Находясь почти постоянно в состоянии бреда, угрюмый, почти безумный Ишабод, без сомнения не добрый уже от природы, разражался беспощадными пророчествами, требовавшими казней. Его воображение, расстроенное этим яростным помешательством, рисовало ему только картины убийства и резни. Вот почему он при всяком случае приводил своим тонким пронзительным голосом наиболее кровавые места из Священного писания. Ефраим верил, что его устами глаголет сам Господь. Он относился к его видениям и советам тем более благоговейно, что они почти всегда соответствовали жестоким наклонностям бывшего лесничего из Эгоаля. Когда молитва была окончена, Изабелла в сопровождении Туанон и Табуро решительно приблизилась к Ефраиму, которого она знала.
   – Что я вижу! – воскликнул тот, отступив с видом отвращения. – Дочь Доминика Астье! Та, которая изменила нашему брату Кавалье! Та, которая дала себя увлечь слащавой речью одного из этих моавитян!
   – Вы имеете право осуждать меня, Ефраим, – твердо ответила Изабелла. – Час моего оправдания еще не настал. Где Кавалье?
   – Не жди его прихода: он может оказаться роковым для тебя. Несчастная! Убирайся, убирайся, вместе с твоим позором! Распутные дщери Тира и Сидона были прогнаны дщерьми Израиля!
   Ишабод, без сомнения усталый, опустился у подножия скалы: он полудремал. Время от времени он бросал на пришлых, и в особенности на Табуро, беспокойные, суровые взгляды. Довольно большое количество гугенотов, услыхав громкий говор Ефраима, окружило его. На их мрачных лицах была написана угроза. Психея и ее проводник с ужасом видя, какой скверный прием встретил их спутницу, робко держались за ее спиной. Изабелла, без сомнения, черпая силу в сознании своей невинности, гордо ответила Ефраиму:
   – Праведник не ждет с большим доверием суда, чем жду я минуты, когда предстану перед Жаном Кавалье.
   – Горе тебе, если ты богохульствуешь! – недоверчиво и грубо ответил Ефраим. Потом, указывая на Туанон и Табуро, он прибавил: – Кто это?
   – Этот, – ответила Изабелла, – министр нашей святой религии. Его мать – пленница в Зеленогорском Мосту.
   – И я, и мой брат, мы хотим к ней присоединиться, разделить ее участь, господин капитан, – поспешно прибавила Туанон, поклонившись самым очаровательным образом суровому Ефраиму.
   Но эгоальский лесничий ответил презрительной улыбкой на это заигрывание и резко заметил:
   – Только моавитяне обращаются друг к другу со словами: господин и капитан. В стане Предвечного мы не признаем этого тщеславия: все мы – братья.
   Голосом менее резким он обратился к Табуро:
   – Да хранит вас Господь, святой пастор! Увы! Давно уже мы лишены слова Божьего!
   С самого наступления этой сцены страх Табуро все возрастал. Увидев Ефраима, наружность которого была так страшна и который вперил в него свой ясный, пронизывающий взор, он потерял голову, забыл свое положение. Предчувствуя, что, продолжая разыгрывать навязанную ему роль пастора, он только ухудшит свое положение, бедняга упал на колени и, умоляюще сложив руки, воскликнул:
   – Пощади, пощади, почтенный и достойный господин! Я – не тот, за кого вы меня принимаете.
   – Кто же ты? – спросил Ефраим и скинул ладонью низко надвинутую шляпу с головы Табуро, желая лучше разглядеть его черты.
   – Простите, если я не обнажил головы, мой дорогой господин, но волнение... вид этих господ и ваших почтенных друзей...
   – Кто же ты, кто? – повторил Ефраим громовым голосом, в то время как мятежники близко стеснились вокруг него.
   – Клод-Жером-Бонифас Табуро, буржуа из Парижа, самый покорный, самый преданный из ваших слуг и, слава Богу, настолько состоятельный, что может предложить вам за себя большой выкуп, если вы этого потребуете.
   – Нашей ты религии? – спросил эгоальский лесничий.
   – Нет, я – католик, мои почтенные господа. Я предпочитаю быть откровенным.
   – Католик! – воскликнули гугеноты.
   – Но я нисколько не дорожу этим: я превращусь в протестанта, если это может вам доставить малейшее удовольствие, мои почтенные господа. Я превращусь даже в турка, если только вам желательно. И я это сделаю от всей души, – поспешил прибавить Клод, желая снискать расположение мятежников.
   Но они нашли его решение слишком внезапным: ропот негодования пронесся по толпе; кто-то произнес даже слово «шпион». Изабелла, пораженная, вперила в Психею взгляд, полный удивления и ярости. Взяв ее за руку и глядя на нее с высоты своего роста, она воскликнула:
   – Вы, значит, обманули меня?
   – Ну да! – с решимостью ответила Психея, чувствуя, как пробуждается в ней ненависть к Изабелле.
   Гордо посмотрев на окружавших ее мятежников (ведь это были все смертельные враги Танкреда), она повторила:
   – Ну да, да, я вам солгала. Я хотела отправиться в Зеленогорский Мост. У меня не было проводника. Чтобы заставить вас сопровождать меня туда, я прибегла к этой лжи. – Потом, обращаясь к мятежникам, она с твердостью сказала: – Теперь делайте с нами, что хотите.
   – А что вы собирались делать в Зеленогорском Мосту, в этом новом Вавилоне? – спросил Ефраим.
   – Вы этого не узнаете, – ответила дерзко Туанон и бросила выразительный взгляд на Табуро.
   Убедившись, как мало пользы принесла ему его откровенность, Клод, приподнявшись, сказал:
   – К несчастью, мои дорогие господа, нам невозможно, ни мне, ни Психее, иметь честь сообщить вам, что мы намеревались делать в Зеленогорском Мосту. Но если выкуп в две тысячи, в четыре тысячи золотых вам может быть приятен, я с удовольствием предлагаю... Моя подпись не хуже золота и...
   После некоторого раздумья Ефраим сделал знак: два гугенота приблизились.
   – Отведите этого филистимлянина и его подругу к черному колодцу! Дух Божий решит их участь.
   Сопротивление было невозможно: Туанон и Табуро дали себя отвести к громадной скалистой глыбе вблизи потухшего жерла, представлявшего собой пропасть, глубину которой глаз не мог измерить.
   – Ах, Психея, Психея! – проговорил бедный Клод. – Не хочу я упрекать вас в сумасбродной выходке, но вы поставили нас в отчаянное положение. Вот мы очутились у какой-то ужасающей дыры, дна которой не видать. Что-то из всего этого выйдет?
   – О, Танкред, Танкред! – в отчаянии проговорила Туанон.
   В это мгновение часовые обменялись новым условным криком, сопровождая его словами:
   – Брат Кавалье со своим отрядом!

ПРИЗНАНИЕ

   У Изабеллы замерло сердце, когда она услыхала имя Кавалье. Она оперлась на одну из скал, выступ которой наполовину скрывал ее, и с выражением глубокой грусти созерцала молодого предводителя севенцев. Он прибыл в сопровождении своих людей, по одному из многочисленных ущелий, которые соединяли низшие плоскогорья с обширной возвышенностью Ран-Жастри. Наружность Жана и большинства гугенотов, составлявших его отряд, резко отличалась от наружности Ефраима и его шайки. Первые были одеты скорее горожанами, чем крестьянами или горцами. Почти у всех оружие было в хорошем состоянии, и они, казалось, привыкли владеть им с давних пор. Пестрые пояса оттеняли мрачный цвет их одежды. Некоторые из них отличались даже вполне военной осанкой; они носили султаны и аксельбанты. В общем, эти мятежники принадлежали к классу ремесленников и мелкой буржуазии. Ловкие, крепкие, напоминая приемами городское войско, они казались проникнутыми таким же жгучим исступлением, но менее диким, чем суровые горцы Ефраима.
   В одежде Жана было много чисто военного изящества. Он носил камзол из буйволовой кожи, поярковую шляпу с черными перьями, шарф того же цвета, знак траура по матери, замшевые штаны и большие сапоги из кордуана^[19] с золотыми шпорами. Свою лошадь он оставил у подножия Ран-Жастри. За поясом у него были воткнуты меч и кинжал довольно искусной работы. На его подвижном и отважном лице, еще оживленном быстротой движения, отражалось горделивое сознание своего назначения. Он выступал прямо и гордо. Среди сопровождавших его, он выделялся своими высокомерными, почти надменными приемами. По его правую руку находилась Селеста, по левую – Габриэль, оба в белом. Его брат и сестра служили пророками в его отряде, как Ишабод – в отряде Ефраима.