Сю Эжен Жозеф. Жан Кавалье

   – Вон, вон! Вы внушаете мне отвращение: я считаю вас более подлым, чем жестоким! – кричала Психея, почти в исступлении, указывая Жану на дверь и топнув ногой.
   – Я ухожу. Но вы вспомните, что вы моя пленница! – с бешенством произнес камизар.

МАС-НАСБИНАЛЬ

   Арзёкское ущелье, почти непроходимое, вело к самой крутой части хребта Серанских гор, прозванной Мас-Насбиналь.
   Там помещались походный госпиталь и пороховые склады войска Жана. Доктор Клодиус ухаживал за ранеными камизарами. Много протестантов, среди которых находилась и Изабелла, помогали ему в этой благочестивой обязанности. Обширная пещера, увеличенная и приспособленная сообразно указаниям доктора, служила госпиталем. Мас-Насбиналь образовывал обширное скалистое плоскогорье, обращенное к югу и защищенное от северных ветров задними вершинами хребта. Ряд каштановых деревьев, возвышавшихся у входа в ущелье, бросал довольно густую тень. Из-под них пробивался ручей живой воды, который, пробежав по каменистому руслу, терялся на одном из склонов горы. Было около восьми часов утра. Солнце, уже жгучее, затопляло своим светом груды гранита, тянувшиеся на необъятном пространстве. Несколько раненых камизаров, бледные, ослабевшие, казалось, оживали под его животворными лучами. Одни, полулежа на куче сухого вереска, прислушивались к чтению Библии, другие, усевшись, чистили оружие, надеясь вскоре им воспользоваться, и внимательно слушали рассказ одного из товарищей о его последних битвах, третьи с трудом двигались, опираясь на руку какого-нибудь друга или одной из женщин, о которых мы уже упоминали.
   Когда раненые завидели Изабеллу, выходящую вместе с доктором Клодиусом из пещеры, все те, которые в состоянии были привстать, весьма почтительно поклонились им. Доктор не изменился. На его мягком, спокойном лице и следа не было чувства злобы за ту печальную участь, которая его постигла, благодаря вероломству дю Серра. Его черная одежда была как будто все так же вычищена, парик так же тщательно закреплен, точно он находился в Женеве. Он не покидал во время своей ежедневной прогулки по возвышенности или по скалам своей крючковатой трости, которую обыкновенно носил под мышкой.
   Доктор философски относился к своему заключению.
   – Раз я посвятил себя, – говорил он, – облегчению страданий моих ближних, не все ли равно, в Женеве или в горах я делаю свое дело.
   На лице Изабеллы лежала печать глубокого страдания. У нее были впалые щеки и красные от слез глаза. На ее бескровных губах временами появлялась болезненная улыбка. Одетая в длинное черное платье, она опиралась на руку доктора.
   – Ну же, ну, мужайтесь, дитя мое! – сказал он ей. – Главное, не заболейте. Что станет тогда с нашими ранеными? Да и мне-то что останется делать в этом уединении, раз обход больных закончен?
   – У меня хватит мужества, – ответила Изабелла.
   – Успокойтесь! – продолжал доктор. – Вы увидите Кавалье, увидите. Он вернется. Прежде всего, он здоров: на этот счет можете быть спокойны. Разведчик, которого вы ежедневно посылаете в стан, приносит о нем известия. Если Жан в продолжении пятнадцати дней не являлся к вам, так это потому, что он сильно занят: мало ли у него забот? Будьте же благоразумны, бросьте мысли, я вам их запрещаю, как друг и врач.
   – Если бы Кавалье был невнимателен только ко мне!– возразила Изабелла. – Но эти славные люди (она указала на раненых), его братья, которые так его любили, так были ему преданы, – и они приходят в уныние, чувствуют себя покинутыми. А те, которые не ранены, знают его равнодушие к этим-то: и в стане его уже обвиняют в холодности к истинным ревнителям Господа.
   – Но Кавалье вам писал?
   – Да, дней восемь тому назад. Но какое письмо! Такое холодное, короткое!
   – Чему вы можете приписать это мимолетное охлаждение?
   – Не знаю. В последний раз я, может быть, слишком чистосердечно давала ему советы, откровенно оспаривала кое-какие его мысли... Но это не все. Вчера пришел Ефраим. У него был более обыкновенного суровый вид. Он сильно жаловался на медлительность Кавалье. Уж дней двенадцать назад надо было взяться за оружие, а Жан все откладывает дело – он, который обыкновенно первый требовал нападать. Ефраим также жаловался на его небрежное отношение к раненым братьям. Он разговорился с ними. Вы знаете, каким почетом он пользуется среди наших горцев. После его ухода камизары, показалось мне, были возмущены против Кавалье. Ах, доктор, мне невольно стало страшно!
   – На этот раз, по крайней мере, сударыня, ваши предчувствия совершенно неосновательны, – вдруг проговорил доктор, ударяя с видом торжества палкой по скале. – Посмотрите-ка, что там, в этом ущелье?
   – Кавалье! – воскликнула Изабелла и точно замерла.
   Кавалье медленно поднимался по плоскогорью.
   Когда раненые камизары заметили его, их дикие лица, обыкновенно при виде его загоравшиеся восторгом, приняли угрюмое выражение. Вместо того чтобы приветствовать его криками радости, они обменялись суровыми взглядами, указывая друг другу на молодого вождя.
   Кавалье, озабоченный горькими мыслями, не заметил этих прискорбных признаков. Он, без сомнения, не заметил Изабеллу: вместо того чтобы заговорить с ней, он приблизился к кучке солдат, с доверчивым и рассеянным видом человека, не сомневающегося в своем влиянии. Тут было много опасно раненых; трое были изувечены. Бледность этих фанатиков, их длинные бороды, их жалкая одежда, кровавые повязки, обхватывавшие полуголые тела, все придавало лазарету печальный и вместе внушительный вид. Кавалье несколько мгновений молча рассматривал их, охваченный мучительными упреками за то, что так долго не посещал раненых.
   – Да хранит вас Господь, братья! – проговорил он благосклонным и дружественным голосом.
   Пораженный глубоким молчанием, последовавшим за его словами, Кавалье обратился к одному, чистившему ружье камизару, голова которого была забинтована:
   – Здравствуй, Моисей! Ты был ранен возле меня, при осаде Вержеса. Ты славно бился, отстаивая дело Божье! Ты бледен, друг! Что, ты сильно страдаешь?
   Гугенот, не переставая заниматься своим делом, не глядя на Кавалье, ответил ему беззвучным голосом стихами из Иова:
   «Друг обязан сожалеть того, кто погибает, если же он этого не делает, он отрекается от страха Божия».
   – Что ты хочешь сказать, брат? – спросил Кавалье. – Ты знаешь, вы все знаете, что я черпаю мою силу в вас, как в Господе! А ты, Альдиас Морель! Бедный смельчак! Нельзя было, значить, сохранить тебе руку?
   – Какое дело до этого моему брату? – отвечал изувеченный, не поднимая глаз. – Мой брат отдалился от нас, как быстро стекающий в долины поток.
   Кавалье удвоил свою внимательность к солдатам, продолжая осведомляться об их ранах. Но он не получал от них ни взгляда, ни ответа. Это выразительное молчание причиняло ему жестокие страдания. Надеясь, что не все раненые так злопамятны, он приблизился к другой кучке.
   – Да хранит тебя Господь, Жонабад! – обратился он к фанатику огромного роста, на лбу и щеках которого красовались свежие раны.
   Жонабад натачивал о скалу насаженную на рукоятку косу, с которой он сражался во главе отряда; как и он, пользовавшегося этим оружием, столь страшным в руках камизаров. Он опустил голову, не отвечая Жану.
   – Благодаря Господу, Жонабад, вот ты почти и исцелен! Я все еще держу в запасе твой отряд отважных косарей. Вскоре стан Предвечного призовет тебя. Жатва поспевает: я буду нуждаться в твоей широкой косе, не менее страшной для моавитов, чем меч Гидеона.
   – Он сам осудит свое безумство. Его уверенность станет паутиной. Он захочет опереться о свой дом, но не найдет в нем прочности! – пробормотал великан, не глядя на Кавалье.
   Кавалье испугался. Уж не распространились ли эти зловещие признаки на весь стан, который он не посещал недели две, поглощенный своей любовью? Юный вождь поспешил с живостью возразить громким голосом, обращаясь к камизарам:
   – Если я не навещал моих братьев, таких же работников в вертограде Предвечного, как и я, то это потому, что был занят мыслями об общем благе. Шайка грабителей и убийц совершала гнусные преступления: я сам совершил над ними суд и расправу. Надеюсь, мои братья будут всегда относиться ко мне так же, как и я к ним.
   Он прибавил, не без тайного чувства стыда от сознания, что оскверняет слова Св. писания:
   – Один Господь знает, прибегал ли я к хитрости, трудился ли я над тем, чтобы заманить кого в засаду. Придет день, когда Господь взвесит мои поступки на весах правосудия и Он увидит мое прямодушие.
   Жонабад и фанатики, окружавшие Жана, мало были тронуты этим самооправданием. Великан-косарь продолжал читать свои иносказательные наставления из Св. писания насчет «грешника, место которого займут другие». Кавалье почувствовал себя уничтоженным простыми и смелыми словами пророков. Он оглянулся на прошлое. Да, он заслужил эти горькие упреки. Он погрузился в какую-то преступную негу. Он позабыл страшные несчастья, поразившие его семью, и надежды, которые братья возлагали на него.
   Мало-помалу в нем проснулись великодушные порывы независимости и свободы. Бескорыстное мужество солдат заставляло его краснеть, затрагивая его честолюбие. Эти простые, суровые люди, очутившиеся вне закона, подверженные всяким страданиям, никогда не роптали. Мещане, земледельцы, пастухи, ремесленники, они сражались и героически умирали за веру и за свои права. И в итоге этой ужасной борьбы им мерещились не пышные награды, не высшие должности, а скромный храм, где они могли бы молиться по вере отцов, да право мирно жить под охраной законов, наравне с католиками.
   Эти размышления вихрем пронеслись в мозгу Кавалье. В них он почерпнул новое рвение и твердую решимость продолжать войну, бежать от соблазнов, которые чуть было не сгубили его. Жан не сомневался, что Ефраим, справедливо возмущенный его медлительностью, восстановил против него камизаров. Тем не менее он не терял надежды снова привлечь к себе солдат, оскорбленных его пренебрежением. Не желая снизойти до самооправдания, которое могло повредить ему в глазах камизаров, он ограничился тем, что произнес важным, вдохновенным голосом, подняв глаза к небу, следующее место из Езекииля:
   «Как пастух разыскивает свое разбредшееся стадо, разыщу я моих овец. И положу повязки на раны, и укреплю слабых, и поведу их по пути справедливости».
   Затем он медленными шагами ушел, погруженный в размышления, и вдруг очутился перед Изабеллой. Увидев сильно искаженное лицо севенки, он не мог скрыть своего удивления.
   – Изабелла, что с тобой?
   Молодая девушка ответила вздохом.
   – Давно уже я тебя не видел. Я был неправ, прости меня!
   – Я вас никогда ни в чем не обвиняла.
   – О, верю тебе, великодушная женщина. Несмотря на всю мою нерешительность, жестокость, низость, разве ты когда меня обвиняла? Разве ты жаловалась? Никогда!
   – Да, потому что я никогда не сомневалась в вашем сердце, потому что всегда черпала надежду в силе моей любви к вам.
   Не отвечая ничего, Кавалье взял ее руки в свои и молча созерцал печальное, но прекрасное лицо девушки. При виде ее страданий, его глаза наполнились слезами. Затем он воскликнул, целуя ее руки со страстью и вместе с уважением:
   – Изабелла, этот день – великий для меня день! Я чуть было не потерял дорогую, святую привязанность и я ее нашел, чтобы сохранить, упрочить за собой навсегда.
   – Что вы хотите сказать? – спросила Изабелла.
   – Послушай! – отвечал севенец важным и торжественным голосом. – Наши министры отсутствуют. Нет никого, кто бы мог освятить наш союз?
   – Наш союз? Наш союз? – восклицала севенка, не смея верить своим ушам.
   – Возможно, что завтра я буду убит на войне. Сегодня перед Небом я признаю тебя своей женой.
   – О, мой Бог! – произнесла Изабелла, сложив руки и опустившись на колени. – Ты меня достаточно испытал, но велика доброта Твоя.
   – Припади, припади к моей груди, благородная женщина! – проговорил, поднимая Изабеллу, Кавалье. – Отныне вся моя жизнь принадлежит тебе.
   Увидев доктора Клодиуса, который не смел приблизиться, он подозвал его и сказал:
   – Доктор Клодиус, на минуту останьтесь при Изабелле! Никогда более справедливый поступок не имел более почтенного свидетеля.
   Покинув удивленного доктора, предводитель камизаров приблизился к Жонабаду.
   – Брат! – обратился он к нему. – Изабелла ухаживала за тобой, как сестра...
   – И я отношусь к ней, как брат, – холодно ответил Жонабад.
   – Она в тебе нуждается. Иди за мной!
   Великан с удивлением посмотрел на Кавалье, оставил косу и последовал за ним. Когда камизар очутился подле Изабеллы и доктора, Жан сказал первой, указывая на Жонабада:
   – Среди сражавшихся в стане Предвечного не было более храброго солдата.
   Великан опустил глаза с видом неудовольствия и точно смущенный похвалами вождя, которого считал неблагодарным. Кавалье продолжал, указывая на Клодиуса:
   – Господь воспользовался тобой, чтобы вернуть жизнь тем, которых Он предназначил еще для защиты дела. Так перед тобой, доктор Клодиус, лучший, человечнейший из людей, и перед тобой, Жонабад, храбрейший из наших солдат, и перед Господом, который меня видит и слышит, признаю Изабеллу своей женой, если она даст на это свое согласие. За отсутствием пастора и сельского нотариуса, это обязательство будет столь же свято, столь же нерушимо, как если бы оно было освящено в храме одним из наших министров... Изабелла, согласна ты признать меня своим мужем? – спросил Кавалье, глаза которого радостно сверкали.
   – О, мой Бог, неужели это правда? Клянусь же сущим Богом, который всегда читал и читает в моем сердце, я – твоя! – сказала севенка, подавая руку с выражением, полным благородства и достоинства.
   – Да ниспошлет вам Небо долгие и счастливые дни! – проговорил доктор, вытирая слезу.
   – Да тяготеет над тобой карающая десница Господа, да поразит тебя месть людская, если ты когда-либо нарушишь данную ей клятву! – проговорил Жонабад, указывая на Изабеллу. – Из всех дщерей Сиона эта – самая храбрая, самая сострадательная, самая святая, согласно воле Господа... Так как она признает тебя достойным себя, – прибавил великан, после минутного колебания протягивая могучую руку Жану, – твой солдат сожалеет о горечи своих слов. Но тебе не следовало заставить нас сомневаться в себе. Ты должен принадлежать нам, как мы принадлежим тебе.
   И Жонабад медленным шагом направился к кучке камизаров.
   Не будь бедная Изабелла опьянена сознанием, что все ее надежды вдруг сбылись, ее, быть может, поразило бы то резкое, лихорадочное нетерпение, которое проявил Кавалье по отношению к этому союзу. Действительно, это неожиданное решение ему было внушено не столько любовью к Изабелле, сколько чувством злобы к Туанон и желанием воздвигнуть непреодолимую преграду между самим собой и столь жестоко изменчивой женщиной. Он хотел, как говориться, сжечь корабли за собой, поставить себя в положение, отметающее возможность поддаться каким-либо низким или пагубным мыслям. Изабелла же была наверху счастья. Она выражала свою страстную признательность Жану, который смотрел на нее с глубокой грустью.
   Вдруг в ущелье послышался лошадиный топот. Появился Иоас, прибежавший пешком, запыхавшись. Его послушная, умная лошадь следовала за ним вблизи, с поразительной ловкостью карабкаясь по почти остроконечным крутизнам. Кавалье, пораженный появлением своего лейтенанта, которого он не ожидал, оставил Изабеллу и побежал навстречу Иоасу, крича:
   – Что случилось?
   – Один из наших прибыл с дороги, которая ведет в Монпелье. Он столкнулся с передовыми постами королевских войск: они заняли высоты Тревьеса.
   Надейся-на-Бога смотрел на Кавалье, покачивая головой с выражением удивления и страха.
   – Высоты Тревьеса? – повторил Кавалье со сдержанной досадой и воскликнул, топнув ногой. – Ах, если бы я выступил дней десять тому назад! Ним был бы наш без выстрела. А теперь... Горе, горе мне!
   В эту минуту неясный шум голосов послышался в ущелье.
   Появились дю Серр и Ефраим в сопровождении Эспри-Сегье, лейтенанта лесничего и нескольких горцев.
   Бывший эгоальский сторож весь кипел бешенством. Дю Серр тщетно старался его успокоить.
   При виде Кавалье, ярость фанатика удвоилась. Прежде чем стекольщик успел помешать, он приложился к ружью, направив его в Кавалье.
   – Грех Иуды начертан на твоем челе железным клеймом и острием алмаза.
   – Остановись, брат! – воскликнул стекольщик, отводя ружье в то мгновение, как Изабелла бросилась в объятья Кавалье, чтобы прикрыть его своим телом.
   Молодой камизар осторожно отстранил Изабеллу и спросил решительным и высокомерным голосом Ефраима, которого дю Серр с трудом удерживал:
   – Чего ты хочешь, брат?
   – Я хочу тебя убить, потому что Господь снабдил меня силой, справедливостью и храбростью, чтобы возвестить Иакову его преступление, а Израилю его беззаконие, – ответил лесничий, все еще угрожая Жану рукой.
   Раненые камизары, бывшие в состоянии двигаться, приблизились к ним.
   – В чем ты меня упрекаешь? – гордо спросил Кавалье Ефраима.
   – Я ставлю тебе в упрек твою измену, Иуда! Двенадцать дней тому назад солдаты Предвечного должны были спуститься с гор. Ты говорил ежедневно: «Завтра!» И вот наступил день, когда филистимляне во всеоружии выступают против святой горы...
   – Что он такое говорит? – почти с ужасом спросил Кавалье дю Серра.
   – Нимские войска, соединению которых ты хотел помешать, примкнули к войскам маршала. Они заняли Букуаран. Опираясь на Гардон-д'Андюзу, они прикрывают епархию. Что делать теперь, раз мы окружены с этой стороны? – резко спросил дю Серр.
   Первая новость, принесенная Иоасом, была неутешительна, но весть, сообщенная дю Серром, могла привести в отчаяние. Теперь не только Кавалье не мог ничего предпринять против Нимской епархии, но два отряда маршала Вилляра, заняв долину, двигались таким образом, что загнали горцев в их горы. Отдавая себе отчет в страшных последствиях своей ошибки, Кавалье уныло опустил голову, полный смущения.
   – Вот видите! – воскликнул Ефраим. – Упреки совести его подавляют. Сказал же Иеремия: «Господь – Бог мести! Он не скоро карает, но в конце концов, точно огонь, вспыхивает Его негодование». Пусть же умрет этот человек смертью изменника! Мое видение должно осуществиться.
   Камизары встретили слова Ефраима с суровым одобрением. Изабелла побледнела от страха. Кавалье, безмолвный, с упорным, прикованным к земле взглядом, походил на преступника перед судом. Сам дю Серр, постоянно восстававший против свирепости Ефраима, находил поведение Жана столь пагубным для общего дела, что хранил угрюмое молчание и как будто предоставил юного вождя мести камизаров. Новое событие увеличило ярость мятежников. Прибыл Ролан. Черты его лица выражали мучительное беспокойство.
   – Братья! – воскликнул он. – Я направлялся к стану Кавалье. Один из горцев Ефраима, который стережет его лошадь у подножия ущелья, сказал мне, что вы собрались здесь. Королевские войска занимают Сент-Амбруаз, Баржак и начало Аркского моста.
   Затем, увидев Кавалье, Ролан направился к нему и воскликнул грозным голосом:
   – Каин, что сделал ты со своим братом? Мы доверили тебе нашу защиту. Мы полагались на тебя. Каждый день ты выжидал. Конечно, надо было ждать, пока не окружат нас вавилоняне, которым ты без сомнения нас продал. Сколько заплатили они тебе за кровь нашу? Изменник, изменник! Будь трижды проклят!
   Отвечая только молчанием, Кавалье, все еще с опущенной головой, со скрещенными на груди руками, мрачный, неподвижный, казался совершенно уничтоженным. Можно было подумать, что признавая себя виновником верной гибели протестантского войска, он решился, не прося ни пощады, ни прощения, с отчаянным спокойствием перенести все наказания.
   Вскоре новые разведчики появились подтвердить страшные вести, сообщая самые точные подробности о численности и движении врага, под личным начальством самого Вилляра. Другие камизары объявили, что большие передвижения войск происходят в Руэрге и в Виварэ, с целью подавить восстание, которое могло бы вспыхнуть при первом успехе севенских мятежников. Ефраим, дю Серр и Ролан, не обладая большими стратегическими сведениями, но достаточно знакомые с очертаниями страны, поняли, что мятежники поставлены в оборонительное положение, что они окружены со всех сторон и отрезаны от тех провинций, на помощь которых рассчитывали.
   В глазах всех ответственность за все эти страшные события, которые так внезапно изменили ход дел, падала единственно на Кавалье. Бесстрастный и угрюмый вид юного вождя увеличивал раздражение против него.
   – Но, наконец, отвечай, объяснись! – воскликнул дю Серр, сильно тряхнув его. – Можешь ты поправить зло, которое нам причинил? Или Господь, справедливо возмущенный твоим преступлением, отвернулся от тебя?
   Кавалье ничего не ответил. Он посмотрел неопределенно на дю Серра и, казалось, был непричастен к тому, что происходило вокруг. Камизары, возмущенные этим трусливым унынием или презрительным равнодушием, испускали угрожающие крики. В их глазах Кавалье, пораженный рукой Господа, почти лишился рассудка. Это проявление Божественного гнева обрекало его на справедливую месть со стороны братьев.
   – Святой дух покинул его. Требую его смерти, – проговорил Ефраим.
   – Смерть ему! – сказал, после минутного колебания Ролан.
   – А ведь это был наш лучший полководец! – воскликнул дю Серр, который понимал всю ценность военных дарований Жана.
   – Чувствовали ли мы когда-либо отсутствие Божьей помощи? – воскликнул с негодованием Ефраим. – Солдаты Предвечного – бабы что ли? Их кровавые мечи – тростинки что ли? Если Господь отвернулся от этого изменника, он озарит кого-нибудь другого из наших братьев. Но прежде всего должна пролиться кровь козла отпущения Израиля!
   – Да, да, смерть ему! Он отрекся от нас, он нас предал!– кричали камизары.
   Изабелла, которая не могла понять причины упорного молчания Кавалье, бросилась к ногам дю Серра, умоляя пощады.
   В это мгновение в лице молодого севенца произошла большая перемена: он гордо приподнял голову, глаза его засверкали, он принял повелительную осанку.
   – Он наконец пробуждается! – воскликнул Ефраим. – Этот подлец, по крайней мере, почувствует ужас пыток, которые заслуживает его измена.
   – Кто говорит тут про подлеца? Кто говорит про измену? – проговорил вождь громким, грозным голосом.
   Подойдя к Ефраиму и дю Серру, он окинул их презрительным взглядом. Одно мгновение все трое были невольно поражены внушительным, почти вдохновенным видом Жана, но вскоре они устыдились своей слабости. Ефраим и Ролан закричали в один голос:
   – Да, ты – подлец, изменник! Ты достоин казни, так как по твоей милости королевские войска загоняют нас в горы.
   Кавалье вовсе не поддавался тупому отчаянию, как предполагали его товарищи. Напротив: с быстротой соображения, свойственной великим полководцам, он составлял отважный план похода, который должен был вывести камизаров из их ужасного положения. Оттого-то, когда, очнувшись от глубокой задумчивости, Жан услыхал Ефраима, кричавшего об измене, он скрестил руки, полный отваги и презрения. Не удостаивая ответа на обвинения, он проговорил спокойным голосом, словно председательствовал на военном совете в своем стане:
   – Мне необходимы более точные сведения о положении королевских войск. Пусть тот из наших братьев, который наткнулся на них, ответит мне.
   Трое главарей, изумленные уверенностью Кавалье, посмотрели друг на друга, не будучи в состоянии проронить слово.
   – Брат Кавалье! – сказал один камизар. – Я видел на высотах Тревьеса передовые посты королевских войск. По левую руку у них ручей Женеву, по правую Асжеский лес.
   – Сколько их?
   – Тысяч шесть.
   – Хорошо, – проговорил Кавалье с величайшим хладнокровием. – А как расположены войска, занимающие Баржак?
   – Брат, они простираются от Аркского моста вплоть до Баржака.
   – Много там конницы?
   – Три полка, брат, и четыре тысячи пехоты на высотах.
   – Направляясь в Баржак, ты должен был пройти по нижней дороге Ванталю. Заметил ты какие-нибудь посты?
   – Нет, брат! Твои последние передовые посты находятся в долине.
   – Прекрасно, – сказал Кавалье и обратился к Ефраиму голосом, не допускавшим возражения:
   – Брат! Вернись в свой стан, вооружай своих горцев. Половина их двинется ко входу двух ущелий – Мас-Насбиналя и Бейоля; пусть они скорей полягут там до последнего человека, чем пропустят неприятеля. Другая половина пусть будет готова к выступлению. Если этой ночью, в два часа, заметишь здесь, на вершине плоскогорья, мерцание огонька, живо поспешай берегом Геро в Рокдюрский лес, туда, где самое быстрое течение реки. Твои дровосеки возьмут с собой топоры, а горцы – веревки. В один час они должны срубить сосны и построить плот, на котором ты с твоими людьми переправишься через реку и спрячешься в засаду в соседних скалах. Там обождешь новых приказаний, которые точно так же в точности исполнишь.
   Ефраим не верил своим ушам. Он посмотрел на прочих вождей, точно желая их взять в свидетели нахальства Кавалье, этого изменника, который позволял себе приказывать, и воскликнул с негодованием:
   – С каких это пор презренный шакал осмеливается сказать льву: «слушай»?