Страница:
Нечто вроде золоченой перегородки отделяло верхний конец галереи ратуши от остальной ее части. У этой перегородки останавливалась толпа, сквозь которую с таким трудом пробрались, наконец, Вилляр и Кавалье. С полсотни женщин, блестяще разодетых и сидевших за этой оградой, образовали нечто вроде полукруга, среди которого находилась жена маршала. Вилляр, взяв его под руку, сказал ему тихонько:
– Ну, ну, милый мой, дерзайте встретить взгляды всех этих прекрасных глаз, рассматривающих вас: пусть они, черт возьми, опустятся, в свою очередь! Посмотрите на этих любопытных красавиц, как вы смотрите на врага. Клянусь вам, что не один тайный взор, не одна нежная улыбка поблагодарят вас за вашу смелость.
При этих благосклонных словах маршала, севенец поднял голову. Но его странная застенчивость показалась всем настолько смешною, что некоторые дамы повернулись к мужчинам, болтавшим с ними, с насмешкой указывая им на Кавалье; они с трудом удерживались от разбиравшего их смеха, прикрываясь веерами. Стыд и слабость человеческая! До той поры Кавалье оставался почти не чувствительным к укорам своей совести, но эта пренебрежительная насмешка людей, которых он не знал, которых он, без сомнения, никогда больше не должен был видеть, пробудила в его душе самое горестное раскаяние. В первый раз он проклял, возненавидел гордость, всегда управлявшую им. В первый раз он проклинал свои честолюбивые стремления достичь положения, при котором, оказывалось, он всегда будет чувствовать себя не в своей тарелке, благодаря своему грубому воспитанию, несмотря на счастливые случайности, которые служили его высокомерию. Сравнивая свою смешную неловкость, свою плохую одежду с изяществом и вызывающей непринужденностью людей, которые составляли этот блестящий кружок, он почувствовал, что в нем живее, чем когда-либо, пробуждалась, ненависть к партии, с которой он так славно боролся, а теперь подчинился ей.
– О! – говорил он себе с тайным бешенством. – Не краска стыда бросалась мне в лицо, когда при Тревьесе я опрокидывал солдат этого маршала Франции, за которым теперь иду, как преступник с потупленным взором! Эти заносчивые господа, эти женщины с их презрением! Им в голову не пришло бы высмеять мое лицо и мои движения, если бы я вошел сюда со шпагой в одной руке и факелом – в другой, во главе своих камизаров! Будь я проклят! Что я могу теперь? Я должен все вынести от этих людей, которые вчера еще дрожали при звуке моего имени. А она, та, для которой я изменил своим братьям, где она? Может быть закрывшись веером, и она также смеется надо мной! Но нет, нет! Я благодарен ей за то, что она осталась в стороне: голос ее сердца, без сомнения, предупредил ее обо всем, что мне придется вынести при этом представлении.
Потом странное ощущение, похожее на сон, охватило его. Окружающие предметы олицетворяли, так сказать, те мысли, которые внушали ему угрызения совести. Толпа мещан и ремесленников, теснившихся в галерее вне ограды, около которой стоял он неподвижно, вертя шляпу в руках, – представлялась ему народом, из недр которого он вышел.
Пространство, отделявшее его от блестящего дворянства, сидевшего вокруг жены маршала, было тем нравственным отчуждением, которое он должен был преодолеть, чтобы дойти до своей честолюбивой цели. Наконец, оскорбительные и высокомерные взгляды важных особ этого аристократического собрания предупреждали его о презрении, с каким его должны были принять в свете, где он всегда будет не на своем месте.
В то время как эти мысли чередовались в уме Кавалье гораздо быстрее, чем это можно описать, его замешательство становилось все более и более смешным. Вилляр тихо сказал ему:
– Ну же, смелей! Подумайте, что это – ваше вступление в свет и что будущность зависит от того, каким образом появитесь вы в нем в первый раз. Ну, черт возьми! Подымите голову, смотрите молодцом и покажитесь, каков вы есть на самом деле!
Эти слова немного ободрили севенца. Он сделал страшное усилие над собой, оставил перегородку и направился вперед по паркету, рядом с маршалом, который дружески протянул ему руку, чтобы подвести его к госпоже Вилляр. Вдруг она, вероятно, выведенная из терпения медлительностью этого представления, которое было ей очень неприятно, обратилась к севенцу с конца своего отделения. Громко, высокомерным тоном, с самым пренебрежительным движением головы она сказала ему:
– Но подойдите же, г. Кавалье! Знаете, вы чересчур заставляете себя ждать.
Эти слова раздались среди глубокого молчания, которое хранили зрители-буржуа, столпившиеся у перегородки: они на минуту прекратили перешептывание дворян. Окончательно растерявшийся Кавалье двинулся порывисто, поскользнулся на налощенном паркете, запутался в своих шпорах и чуть не упал, увлекая за собой маршала, который, к счастью, удержал его.
Этот пустой случай вызвал взрывы хохота среди некоторых мужчин и женщин в кружке, тем более неумеренного, что его долго сдерживали. Сама госпожа Вилляр не могла удержаться, чтобы не разделить всеобщей веселости. Чаша переполнилась. Кавалье, бледный от бешенства, резко выпустил руку маршала, гордо поднял голову и, с горящими от гнева глазами, запальчиво топнул ногой и воскликнул, дерзко глядя на смеющихся:
– Г. маршал может сказать вам, господа дворяне, что в день битвы при Тревьесе я шел твердо и прямо. Здесь я поскользнулся... Я не поскользнусь в другом месте: если хотите, я докажу вам это!
При этих словах, произнесенных со всей силой оскорбленного достоинства, осанка и лицо Кавалье были настолько же горды и смелы, насколько прежде доходили до смешной растерянности. Одну секунду он господствовал над этим блестящим собранием, которое опустило глаза перед его неустрашимым взором. Но вслед за тем каждый поразмыслил, что, в конце концов, слова севенца были не больше, как бессильная выходка дурного тона со стороны мятежника, который только что так торжественно исполнил обряд подчинения королю. Женщины опять принялись перешептываться, прикрываясь веерами, чтобы еще веселей посмеяться над грубостью мужика, который таким обидным для Вилляра образом напомнил о своей победе. Лица мужчин приняли выражение холодного презрения. Один из самых значительных помещиков, тихо посоветовавшись несколько секунд с двумя-тремя офицерами, сказал Вилляру голосом, полным снисхождения и достоинства:
– Герцог, мы слишком хорошо сознаем долг глубокого уважения, с каким должно относиться к герцогине де Вилляр, чтобы посметь ответить на вызов который здесь позволили себе сделать перед лицом супруги маршала!
Вилляр, желая подавить опасную ссору, весело ответил:
– Ей-богу, господа, с опасностью оказаться недостаточно почтительным перед госпожой Вилляр, я принимаю сторону г-на Кавалье. Он и его люди тем более для нас драгоценные друзья, чем опаснейшими они были врагами. Я поддерживаю его заверения в том, что в первой битве, данной нами имперцам, он пойдет, как сказал вам, так же твердо и прямо, как при Тревьесе.
Потом, повернувшись к жене, он сказал ей с некоторой притворной, изысканной резкостью:
– Вы виноваты во всем, сударыня, вы и все эти дамы. Из-за вас произошло наше падение: зачем вы так прекрасны! Когда любуешься звездами, не думаешь о том, чтобы глядеть себе под ноги. Эти господа, которые имеют счастье созерцать вас довольно долго, привыкли к блеску, только что ослепившему нас.
Потом, изменив тон на важный и почти торжественный, Вилляр прибавил, представляя Жана жене:
– Имею честь представить вам, сударыня, победителя при Тревьесе! Я утешился в своем поражении, так как завоевал для короля, для Франции храбрый меч, столь неустрашимо поразивший меня.
Пока маршал говорил, Кавалье несколько оправился от своего волнения. Он почтительно поклонился госпоже Вилляр. Наклонив слегка голову, она очень холодно сказал ему в ответ:
– Очень рада вас видеть, г. Кавалье. Я с удовольствием услышала о вашем подчинении королю. Не сомневаюсь, что искренние услуги, которые вы можете оказать королю, дадут ему возможность простить вам прошлую вину.
Вилляр посмотрел на жену, незаметно нахмурив брови, чтобы дать ей понять, что она приняла Кавалье слишком сухо и надменно. Но она не обратила внимания на это немое предостережение. Наклоняясь к уху одной из дам, сидевшей рядом с нею, она сказала ей несколько слов, в то время как Каналье стоял, опустив голову, не находя ни слова в ответ, и чувствуя, как возрастает его смущение.
Добровольное подчинение Жана торжественно совершилось на глазах почти всего дворянства и высшей буржуазии Лангедока. Маршал знал, что с минуты на минуту возвращение гугенотов, которые присутствовали при разговоре Кавалье с его отрядом, разрушат надежды, еще господствовавшие среди населения относительно восстановления Нантского эдикта. Он счел нужным удалиться так же, как и госпожа Вилляр и представители дворянства, прежде чем эта неприятная новость проникнет на праздник и омрачит его. Он сказал несколько слов по-испански де Вилляр, которая поднялась. Весь кружок последовал ее примеру. Знатнейший сановник предложил руку жене маршала. Вилляр, прежде чем предложить свою знатнейшей из дам дворянства, с таинственным видом наклонился к Кавалье и сказал ему на ухо:
– Внизу находится одна особа, которую вы будете счастливы видеть. Это нежное, трогательное свидание достойно увенчает наш прекрасный день. Мой секретарь проведет вас в комнаты, где вас ждут. Идите, идите, я еще повидаюсь с вами потом, чтобы условиться о нашем путешествии в Версаль.
В глубине галереи распахнулись двери. Супруга маршала и ее свита исчезли. Человек, одетый в черное, приблизился к Кавалье и сказал ему:
– Его светлость приказал мне провести вас вниз.
– Я следую за вами, – отвечал Кавалье, который позабыл все свои печали при мысли, что наконец-то он увидит Туанон.
Севенец и его проводник покинули галерею, где осталась буржуазия, и спустились по внутренней лестнице вниз.
Настроение Кавалье было так изменчиво, так велика была его любовь к Психее, что при одной мысли вновь обрести эту очаровательницу, сгладили в нем все унижения, которые он только что перенес, все горькие упреки, которыми он только что осыпал себя. В нем снова пробудилась неукротимая гордость. Он с удовольствием припоминал, как неустрашимо бросил вызов дворянам, ему стало казаться, что некоторые дамы посмотрели тогда на него как будто с восхищением. Он решил, что неловкость овладела бы всяким в таких обстоятельствах и что в другой раз он уже не смутится. Словом, надежда, честолюбие, любовь еще раз затуманили и возбудили его высокомерное воображение.
Эти противоречивые мысли так сильно отразились на лице Кавалье, что в минуту, когда проводник отворил дверь в нижнее помещение, черты его озарились каким-то доверчивым счастьем, с трудом поддающимся описанию. Когда секретарь удалился, Жан быстро вошел, восклицая:
– Наконец-то, Боже мой, я вас снова вижу!
Но что с ним было, когда при свете лампы он узнал своего отца, Жерома Кавалье, старого сент-андеольского хуторянина, который два года находился в плену у католиков!
РАЗОБЛАЧЕНИЕ
– Ну, ну, милый мой, дерзайте встретить взгляды всех этих прекрасных глаз, рассматривающих вас: пусть они, черт возьми, опустятся, в свою очередь! Посмотрите на этих любопытных красавиц, как вы смотрите на врага. Клянусь вам, что не один тайный взор, не одна нежная улыбка поблагодарят вас за вашу смелость.
При этих благосклонных словах маршала, севенец поднял голову. Но его странная застенчивость показалась всем настолько смешною, что некоторые дамы повернулись к мужчинам, болтавшим с ними, с насмешкой указывая им на Кавалье; они с трудом удерживались от разбиравшего их смеха, прикрываясь веерами. Стыд и слабость человеческая! До той поры Кавалье оставался почти не чувствительным к укорам своей совести, но эта пренебрежительная насмешка людей, которых он не знал, которых он, без сомнения, никогда больше не должен был видеть, пробудила в его душе самое горестное раскаяние. В первый раз он проклял, возненавидел гордость, всегда управлявшую им. В первый раз он проклинал свои честолюбивые стремления достичь положения, при котором, оказывалось, он всегда будет чувствовать себя не в своей тарелке, благодаря своему грубому воспитанию, несмотря на счастливые случайности, которые служили его высокомерию. Сравнивая свою смешную неловкость, свою плохую одежду с изяществом и вызывающей непринужденностью людей, которые составляли этот блестящий кружок, он почувствовал, что в нем живее, чем когда-либо, пробуждалась, ненависть к партии, с которой он так славно боролся, а теперь подчинился ей.
– О! – говорил он себе с тайным бешенством. – Не краска стыда бросалась мне в лицо, когда при Тревьесе я опрокидывал солдат этого маршала Франции, за которым теперь иду, как преступник с потупленным взором! Эти заносчивые господа, эти женщины с их презрением! Им в голову не пришло бы высмеять мое лицо и мои движения, если бы я вошел сюда со шпагой в одной руке и факелом – в другой, во главе своих камизаров! Будь я проклят! Что я могу теперь? Я должен все вынести от этих людей, которые вчера еще дрожали при звуке моего имени. А она, та, для которой я изменил своим братьям, где она? Может быть закрывшись веером, и она также смеется надо мной! Но нет, нет! Я благодарен ей за то, что она осталась в стороне: голос ее сердца, без сомнения, предупредил ее обо всем, что мне придется вынести при этом представлении.
Потом странное ощущение, похожее на сон, охватило его. Окружающие предметы олицетворяли, так сказать, те мысли, которые внушали ему угрызения совести. Толпа мещан и ремесленников, теснившихся в галерее вне ограды, около которой стоял он неподвижно, вертя шляпу в руках, – представлялась ему народом, из недр которого он вышел.
Пространство, отделявшее его от блестящего дворянства, сидевшего вокруг жены маршала, было тем нравственным отчуждением, которое он должен был преодолеть, чтобы дойти до своей честолюбивой цели. Наконец, оскорбительные и высокомерные взгляды важных особ этого аристократического собрания предупреждали его о презрении, с каким его должны были принять в свете, где он всегда будет не на своем месте.
В то время как эти мысли чередовались в уме Кавалье гораздо быстрее, чем это можно описать, его замешательство становилось все более и более смешным. Вилляр тихо сказал ему:
– Ну же, смелей! Подумайте, что это – ваше вступление в свет и что будущность зависит от того, каким образом появитесь вы в нем в первый раз. Ну, черт возьми! Подымите голову, смотрите молодцом и покажитесь, каков вы есть на самом деле!
Эти слова немного ободрили севенца. Он сделал страшное усилие над собой, оставил перегородку и направился вперед по паркету, рядом с маршалом, который дружески протянул ему руку, чтобы подвести его к госпоже Вилляр. Вдруг она, вероятно, выведенная из терпения медлительностью этого представления, которое было ей очень неприятно, обратилась к севенцу с конца своего отделения. Громко, высокомерным тоном, с самым пренебрежительным движением головы она сказала ему:
– Но подойдите же, г. Кавалье! Знаете, вы чересчур заставляете себя ждать.
Эти слова раздались среди глубокого молчания, которое хранили зрители-буржуа, столпившиеся у перегородки: они на минуту прекратили перешептывание дворян. Окончательно растерявшийся Кавалье двинулся порывисто, поскользнулся на налощенном паркете, запутался в своих шпорах и чуть не упал, увлекая за собой маршала, который, к счастью, удержал его.
Этот пустой случай вызвал взрывы хохота среди некоторых мужчин и женщин в кружке, тем более неумеренного, что его долго сдерживали. Сама госпожа Вилляр не могла удержаться, чтобы не разделить всеобщей веселости. Чаша переполнилась. Кавалье, бледный от бешенства, резко выпустил руку маршала, гордо поднял голову и, с горящими от гнева глазами, запальчиво топнул ногой и воскликнул, дерзко глядя на смеющихся:
– Г. маршал может сказать вам, господа дворяне, что в день битвы при Тревьесе я шел твердо и прямо. Здесь я поскользнулся... Я не поскользнусь в другом месте: если хотите, я докажу вам это!
При этих словах, произнесенных со всей силой оскорбленного достоинства, осанка и лицо Кавалье были настолько же горды и смелы, насколько прежде доходили до смешной растерянности. Одну секунду он господствовал над этим блестящим собранием, которое опустило глаза перед его неустрашимым взором. Но вслед за тем каждый поразмыслил, что, в конце концов, слова севенца были не больше, как бессильная выходка дурного тона со стороны мятежника, который только что так торжественно исполнил обряд подчинения королю. Женщины опять принялись перешептываться, прикрываясь веерами, чтобы еще веселей посмеяться над грубостью мужика, который таким обидным для Вилляра образом напомнил о своей победе. Лица мужчин приняли выражение холодного презрения. Один из самых значительных помещиков, тихо посоветовавшись несколько секунд с двумя-тремя офицерами, сказал Вилляру голосом, полным снисхождения и достоинства:
– Герцог, мы слишком хорошо сознаем долг глубокого уважения, с каким должно относиться к герцогине де Вилляр, чтобы посметь ответить на вызов который здесь позволили себе сделать перед лицом супруги маршала!
Вилляр, желая подавить опасную ссору, весело ответил:
– Ей-богу, господа, с опасностью оказаться недостаточно почтительным перед госпожой Вилляр, я принимаю сторону г-на Кавалье. Он и его люди тем более для нас драгоценные друзья, чем опаснейшими они были врагами. Я поддерживаю его заверения в том, что в первой битве, данной нами имперцам, он пойдет, как сказал вам, так же твердо и прямо, как при Тревьесе.
Потом, повернувшись к жене, он сказал ей с некоторой притворной, изысканной резкостью:
– Вы виноваты во всем, сударыня, вы и все эти дамы. Из-за вас произошло наше падение: зачем вы так прекрасны! Когда любуешься звездами, не думаешь о том, чтобы глядеть себе под ноги. Эти господа, которые имеют счастье созерцать вас довольно долго, привыкли к блеску, только что ослепившему нас.
Потом, изменив тон на важный и почти торжественный, Вилляр прибавил, представляя Жана жене:
– Имею честь представить вам, сударыня, победителя при Тревьесе! Я утешился в своем поражении, так как завоевал для короля, для Франции храбрый меч, столь неустрашимо поразивший меня.
Пока маршал говорил, Кавалье несколько оправился от своего волнения. Он почтительно поклонился госпоже Вилляр. Наклонив слегка голову, она очень холодно сказал ему в ответ:
– Очень рада вас видеть, г. Кавалье. Я с удовольствием услышала о вашем подчинении королю. Не сомневаюсь, что искренние услуги, которые вы можете оказать королю, дадут ему возможность простить вам прошлую вину.
Вилляр посмотрел на жену, незаметно нахмурив брови, чтобы дать ей понять, что она приняла Кавалье слишком сухо и надменно. Но она не обратила внимания на это немое предостережение. Наклоняясь к уху одной из дам, сидевшей рядом с нею, она сказала ей несколько слов, в то время как Каналье стоял, опустив голову, не находя ни слова в ответ, и чувствуя, как возрастает его смущение.
Добровольное подчинение Жана торжественно совершилось на глазах почти всего дворянства и высшей буржуазии Лангедока. Маршал знал, что с минуты на минуту возвращение гугенотов, которые присутствовали при разговоре Кавалье с его отрядом, разрушат надежды, еще господствовавшие среди населения относительно восстановления Нантского эдикта. Он счел нужным удалиться так же, как и госпожа Вилляр и представители дворянства, прежде чем эта неприятная новость проникнет на праздник и омрачит его. Он сказал несколько слов по-испански де Вилляр, которая поднялась. Весь кружок последовал ее примеру. Знатнейший сановник предложил руку жене маршала. Вилляр, прежде чем предложить свою знатнейшей из дам дворянства, с таинственным видом наклонился к Кавалье и сказал ему на ухо:
– Внизу находится одна особа, которую вы будете счастливы видеть. Это нежное, трогательное свидание достойно увенчает наш прекрасный день. Мой секретарь проведет вас в комнаты, где вас ждут. Идите, идите, я еще повидаюсь с вами потом, чтобы условиться о нашем путешествии в Версаль.
В глубине галереи распахнулись двери. Супруга маршала и ее свита исчезли. Человек, одетый в черное, приблизился к Кавалье и сказал ему:
– Его светлость приказал мне провести вас вниз.
– Я следую за вами, – отвечал Кавалье, который позабыл все свои печали при мысли, что наконец-то он увидит Туанон.
Севенец и его проводник покинули галерею, где осталась буржуазия, и спустились по внутренней лестнице вниз.
Настроение Кавалье было так изменчиво, так велика была его любовь к Психее, что при одной мысли вновь обрести эту очаровательницу, сгладили в нем все унижения, которые он только что перенес, все горькие упреки, которыми он только что осыпал себя. В нем снова пробудилась неукротимая гордость. Он с удовольствием припоминал, как неустрашимо бросил вызов дворянам, ему стало казаться, что некоторые дамы посмотрели тогда на него как будто с восхищением. Он решил, что неловкость овладела бы всяким в таких обстоятельствах и что в другой раз он уже не смутится. Словом, надежда, честолюбие, любовь еще раз затуманили и возбудили его высокомерное воображение.
Эти противоречивые мысли так сильно отразились на лице Кавалье, что в минуту, когда проводник отворил дверь в нижнее помещение, черты его озарились каким-то доверчивым счастьем, с трудом поддающимся описанию. Когда секретарь удалился, Жан быстро вошел, восклицая:
– Наконец-то, Боже мой, я вас снова вижу!
Но что с ним было, когда при свете лампы он узнал своего отца, Жерома Кавалье, старого сент-андеольского хуторянина, который два года находился в плену у католиков!
РАЗОБЛАЧЕНИЕ
Зала нижнего этажа в ратуше города Нима. Окна выходят на площадь. Сквозь наполовину спущенные занавески виден свет праздничных огней, но клики радости прекратились. Жером Кавалье бледен, одет в черное. Волосы его совершенно поседели, лицо строго, почти грозно. Жан Кавалье, увидев своего отца, стоит, пораженный ужасом. Фермер, на минуту растроганный, проводит рукой по лбу, и лицо его принимает прежнее выражение бесстрастной строгости. Сын хочет броситься в объятия отца, но старик протягивает к нему левую руку, как бы желая оттолкнуть его. Жан стоит неподвижно и устремляет на отца скорбный взгляд.
Сын (боязливо, опуская голову). Батюшка!
Отец. Вот уже два года с того дня, как Господь отнял у меня супругу, которую Он мне даровал, я пленник. Я узнал, что мой сын стал одним из вождей преступного мятежа. Я запретил ему браться за оружие: почему он ослушался меня?
Сын (в сторону). По-прежнему непреклонен! В этих событиях, в этих битвах, славных, может быть, для меня, он видит только покушение на свою родительскую власть. Его голос по-прежнему волнует меня, внушает мне страх.
Отец. Сын мой слышал меня?
Сын (с почтительной твердостью). Я взялся за оружие, чтобы отомстить за смерть моей матери, за смерть моей бабушки, которую католики волокли на плетне. Я взялся за оружие, чтобы отомстить за вас, батюшка, которого увели в оковах. Я взялся за оружие, чтобы помешать разрушению наших храмов, чтобы отомстить за убиение наших братьев.
Отец. По какому праву сын мой возмутился против Божьей воли, когда я подчинялся ей, когда я склонял перед нею голову, оплакивая свою супругу, когда я подставил свои руки под оковы? По какому праву сын мой нечестиво поднял голову к Небу, чтобы требовать у него отчета за смерть своей матери и за мой плен.
Сын. То была сыновья обязанность, батюшка.
Отец. Это значило пробудить в себе святотатственное сомнение в справедливости Господа! Месть в Его руках, она не принадлежит человеку.
Сын. Но наши храмы, их разрушали!
Отец. Если Господь допустил моавитян разгромить своды наших храмов, восславим Его под вечно нерушимым небесным сводом. Силы веры в молитве, а не в стенах здания.
Сын (опустив голову, после долгого молчания). Я не один взялся за оружие: наше население последовало за мной.
Отец. Сын мой обязан будет отдать тяжелый отчет перед Богом в заблуждениях этих несчастных безумцев. (Помолчав). Но дело сделано! Тщеславие предводительства увлекло, погубило моего сына. И в два года много пролилось крови. Лангедок покрыт развалинами, торговля уничтожена, всюду нищета... И чего же добился сын мой? Какие храмы отстроены вновь? Какие права им вернули? (С насмешкой). Говорят, мой сын одержал блестящие победы. Где их плоды?
Сын (в сторону). Увы, отец не знает еще, как неосновательны его упреки! Если бы он знал!.. (Закрывая лицо руками). Ах, мне страшно... (В это время царствовавшее на площади молчание прерывается все возрастающим шумом. Раздаются угрожающие крики. Слышны возгласы: «Будь проклят, изменник! Будь проклят, Жан Кавалье!»).
Отец (почти бессознательно). Будь проклят, Жан Кавалье! Будь проклят, изменник!
Сын (в сторону). Что он говорит?
Отец. Ну, в чем сын мой изменил своим братьям? Каким образом стал он слугою фараона?
Сын. Благодаря тому, что Ефраим не исполнял моих приказаний, война стала невозможной. Я обещал Вилляру сложить оружие, если он вернет нам свободу совести и дарует нам города-убежища. Он предложил моим отрядам те преимущества, которых я требовал для протестантской партии, с условием, что мои солдаты составят два полка, над которыми я приму начальство с чином генерала...
Отец (подымая руки к небу). Господи, они, значит, хорошо знают его гордыню!
Сын. Но мои солдаты не хотят сложить оружие, пока не будет восстановлен Нантский эдикт.
Отец. Итак, сын мой подчинился один? Подчинение запоздало, но оно требует награды. Я не говорю о сане, предложенном моему сыну, такое предложение оскорбительно.
Сын (с замешательством). Батюшка... Разве служить королю – бесчестье?
Отец. Сын мой не может предлагать мне подобных вопросов. Он запятнан уже тем, что его заподозрили в желании принять милость от палача его братьев. Нужно, чтобы мой сын разуверил в этом своих братьев. Он покажется в этом окне и громко объявит, что он не изменник и не подлец, что он подчинился силе, что он добровольно склонил голову перед тиранической и жестокой властью так, как повелевает Господь, но что никогда не приходила ему в голову отвратительная мысль соединиться с этой властью и одобрить святотатственным сближением ужасные гонения, жертвой которых было дело протестантства. (Он идет к окну). Подойди, сын мой!..
Сын (смущенный). Батюшка, не могу...
Отец. Подходи!
Сын. Батюшка, это невозможно. Я не смею, не могу объяснить этого...
Отец. Это необходимо. Сын мой не должен из-за досадной застенчивости позволять, чтобы над ним тяготело такое гнусное подозрение. Подходи!
Сын. Ну, так... подобное объявление было бы ложью. Этот сан... эти почести...
Отец. Ну?
Сын. Я их принял.
Отец (с негодованием). Несчастный!
Сын. Батюшка!
Отец. О, Боже мой! Я хорошо знал, что гордыня погубит его.
Сын. Подчиняясь, я думал поступить по вашему приказанию.
Отец (со взрывом негодования). По моему приказанию! О, стыд, богохульство!
Сын (решительно). Батюшка, клянусь вам, только желание положить конец войне, губящей нашу страну, только воспоминание о ваших мудрых советах – вот что заставило меня поступить так!
Туанон (быстро входит в сопровождении Табуро, бледная, растерянная, в растрепанной одежде). Танкред, где Танкред? Что вы сделали с Танкредом?
Табуро. Успокойтесь. Психея! Я уверен, что Флорак не подвергается никакой опасности: все эти страхи – игра вашего воображения.
Жан Кавалье (в сторону). Она здесь... в эту минуту! Ах, это слишком... Если отец...
Туанон. Танкред! Что вы сделали с Танкредом! Я от Вилляра: он его еще не видел! Отчего его нет в Ниме?
Жан (удивленно). Какой такой Танкред?
Табуро (в замешательстве). Она хочет сказать маркиз де Флорак, генерал. Танкред – имя, данное ему при крещении. (В сторону). Постараемся отвлечь его мысли. (Громко). Имя несколько героическое, как видите. Туанон интересуется маркизом, потому что он был в плену, как и мы. Вы понимаете, несчастье делает людей жалостливыми... и тогда...
Туанон. Еще раз, где Танкред? Он должен был быть здесь, два дня тому назад. Где он? О, говорите!.. Я не в силах ни минуты больше переносить эту ужасную пытку... Моя жизнь связана с его жизнью...
Жан (остолбенев, к Табуро). Она так говорит о маркизе де Флораке? Что же ей за дело до него. Господи Боже мой!
Туанон (приближаясь к Жану). Что мне за дело до Танкреда, до моего Танкреда?
Табуро. Молчите, Бога ради! Вы не думаете о том, что говорите?
Жан (пораженный). Ее Танкред! Но это сон...
Отец (неподвижный). Как он смотрит на эту женщину! Кто она?... О, я дрожу... Что еще придется узнать?...
Жан (проводя рукой по лбу). Ваш Танкред, говорите вы?... Флорак, ваш Танкред?...
Табуро. Сжальтесь же над ним, тигрица!
Жан. Флорак! Этот негодяй, этот подлец, которого я помиловал в своем гневе.
Туанон (с бешенством). Танкред – подлец, негодяй? Это – оскорбление низкого человека! Но Танкред стоит слишком высоко, чтобы оно могло задеть его. О, раз вы присоединяете клевету к клятвопреступлению, так уж нечего притворяться! Мы ведь здесь не в ваших горах, не в вашей власти.
Жан (ошеломленный). Нечего притворяться!..
Туанон. Если, несмотря на свое слово, вы осмеливаетесь держать Танкреда в плену, маршал сумеет заставить вас вернуть ему свободу: он мне обещал, он мне поклялся в этом. Ведь для того чтобы освободить Танкреда из ваших рук, чтобы спасти ему жизнь, я согласилась играть перед вами подлую роль.
Жан (глядя на Туанон, как помешанный). Подлую роль!
Отец. Что хочет сказать эта женщина? Что за тайна, в которую я не смею проникнуть?
Жан. Слезы, слезы?
Табуро (живо Психее). Осмелиться говорить ему подобные вещи! Но вы хотите, чтобы он убил вас?
Туанон. Ах, не все ли мне равно! Танкред отомстит за меня. Танкреда дайте мне, Танкреда! Целых два года я все выстрадала, дерзнула на все, чтобы его увидеть, и я его теряю в самую великую минуту, которая должна бы вознаградить меня за столько жертв! О, нет, нет, Боже мой! Это невозможно. (Она разражается слезами и закрывает лицо руками).
Табуро (Жану, который скрестив руки, пристально смотрит на Туанон). Не слушайте ее, генерал! Волнения, перенесенные ею во время плена, так перевернули бедную женщину, что ее голова... вы понимаете, наконец, между нами? Не обращайте внимания на то, что она болтает! (Видя, что отец Жана медленно приближается, скрестив руки на груди, Табуро говорит ему). А вы, сударь мой, вместо того чтоб стоять, помогли бы мне, черт возьми! Раз вы знаете Кавалье, уведите его поскорей, а я постараюсь увести Психею! Вы не знаете, какие беды могут выйти из этой роковой встречи? Тут любовь поставлена на карту, и дьявольская любовь, не с ее стороны, а со стороны этого бедняги Кавалье, который врезался по уши... Ну, черт подери, что тут поделаешь? Человек молодой пылкий, честолюбивый... Но вот теперь беда... Я дрожу. Ведь раз Психея забрала себе что-нибудь в голову, сам дьявол ее не удержит. Если вы, в чем я не сомневаюсь, когда-нибудь были влюблены, вы это поймете... Но уведите его, ради Бога, уведите!
Отец (бросая молниеносный взор на Табуро, но не отвечая ему). Итак, я не знал всего. О какой ловушке говорят тут? Что общего между честолюбием моего сына и этой женщиной? Создатель, пошли мне силу выслушать все!
Жан (все время пристально глядя на Психею с видом помешанного). Я не знаю, где я, не грежу ли я. Но нет, нет! Вы здесь. Это вы, вы наверно. Но отчего же я сейчас почувствовал смертельный холод, голова закружилась, мне показалось, что я заглянул в кровавую пропасть?... Смутные подозрения мелькнули в уме моем, как ужасные видения. (Зловеще смеясь). Однако чего ради эти безумные страхи? Эта усталость, гнетущее состояние. Эти два дня я столько испытал, столько страдал!.. Не показалось ли мне, будто вы говорили о подлой роли? Что могут означать эти слова? Ничего, ничего, не правда ли? Но вы не отвечаете. О, ответьте, ответьте! Вы этого не говорили, это невозможно... Подойдите, подойдите, я скажу вам отчего. (Он берет ее и подводит к окну, которое резко распахивает. При свете потухающего праздничного огня видна площадь, наполненная народом. Слышен ропот, новые крики: «Кавалье – изменник, проклятый!») Вы видите эту угрожающую толпу, не правда ли? Вы слышите эти крики? Это мои братья проклинают меня. Женщина любила меня. Она была молода, прекрасна, она меня любила с набожной, с неизменной материнской нежностью. Эта женщина была обесчещена маркизом Флораком, но она осталась такой чистой, такой великой, она дала мне столько доказательств святой и глубокой любви, что однажды я поклялся ей перед людьми и Богом взять ее в жены. И вот, я изменил ей этой священной клятве, я попирал ногами эту непорочную женщину, у меня хватило святотатственной дерзости упрекнуть ее в преступлении, жертвой которого она была. Ну, теперь понимаете? Ведь все это для вас, для вас! Ну, так возможно ли, чтобы вы обманули меня? Нет, нет, графиня де Нерваль, вы поклялись отдать мне свою руку. И клянусь адом, вы сдержите свое слово!..
Туанон. Но маркиз де Флорак, где же он?
Изабелла (медленно входит и останавливается неподвижно в нескольких шагах от двери). Маркиз де Флорак искупил свое преступление. Жан. Изабелла!
Табуро. Севенка! Наш проводник в Алэ.
Туанон (бросаясь к Изабелле). Маркиз де Флорак, говорите вы? Где он, где он?
Изабелла (показывает Психее медальон). Знаешь ты это?
Туанон. Портрет его матери, с которым он никогда не расставался. (Страстно целует его). Он окровавлен, его славной кровью, может быть! Танкред, мой Танкред! (Раздирающим душу голосом). Я больше не увижу его! Но нет, ты лжешь, это жестокая шутка.
Изабелла (пристально смотрит на Туанон и прибавляет с диким смехом). Ты, значит, любила его? А, тем лучше. Если смерть его мстит за меня, она и для тебя является ударом.
Жан (с взрывом дикой радости). Флорак мертв? Кто убил его? Я ему дал пропуск.
Туанон. Вы видите, у него был пропуск. Прекратите же эту жестокую шутку! Вы ненавидите меня, думая, что я люблю того, кого вы любите. О, не думайте этого! Моя жизнь, мое сердце, все принадлежит Танкреду.
Изабелла (Жану). Ну, Жан Кавалье, ты слышишь ее, эту знатную даму, эту графиню?
Туанон. Я – графиня? Никогда в жизни! Это – пустой титул, который я приняла.
Жан. Что она говорит?
Туанон. Простите мне эту ложь. Вилляр знал честолюбие Кавалье и знал, что я способна на все, чтобы спасти Танкреда. Вилляр хотел заставить Кавалье отречься от своего дела и служить королю, заманив его обещаниями чинов и почестей. Он подумал, что моя внешность и выдуманный титул заменят мне все очарование, необходимое для того, чтобы отвлечь Кавалье от дела, которому он служил, и...
Жан (с бешенством отчаяния). Но кто же ты, демон, дьявол, – ты, погубившая меня?
Сын (боязливо, опуская голову). Батюшка!
Отец. Вот уже два года с того дня, как Господь отнял у меня супругу, которую Он мне даровал, я пленник. Я узнал, что мой сын стал одним из вождей преступного мятежа. Я запретил ему браться за оружие: почему он ослушался меня?
Сын (в сторону). По-прежнему непреклонен! В этих событиях, в этих битвах, славных, может быть, для меня, он видит только покушение на свою родительскую власть. Его голос по-прежнему волнует меня, внушает мне страх.
Отец. Сын мой слышал меня?
Сын (с почтительной твердостью). Я взялся за оружие, чтобы отомстить за смерть моей матери, за смерть моей бабушки, которую католики волокли на плетне. Я взялся за оружие, чтобы отомстить за вас, батюшка, которого увели в оковах. Я взялся за оружие, чтобы помешать разрушению наших храмов, чтобы отомстить за убиение наших братьев.
Отец. По какому праву сын мой возмутился против Божьей воли, когда я подчинялся ей, когда я склонял перед нею голову, оплакивая свою супругу, когда я подставил свои руки под оковы? По какому праву сын мой нечестиво поднял голову к Небу, чтобы требовать у него отчета за смерть своей матери и за мой плен.
Сын. То была сыновья обязанность, батюшка.
Отец. Это значило пробудить в себе святотатственное сомнение в справедливости Господа! Месть в Его руках, она не принадлежит человеку.
Сын. Но наши храмы, их разрушали!
Отец. Если Господь допустил моавитян разгромить своды наших храмов, восславим Его под вечно нерушимым небесным сводом. Силы веры в молитве, а не в стенах здания.
Сын (опустив голову, после долгого молчания). Я не один взялся за оружие: наше население последовало за мной.
Отец. Сын мой обязан будет отдать тяжелый отчет перед Богом в заблуждениях этих несчастных безумцев. (Помолчав). Но дело сделано! Тщеславие предводительства увлекло, погубило моего сына. И в два года много пролилось крови. Лангедок покрыт развалинами, торговля уничтожена, всюду нищета... И чего же добился сын мой? Какие храмы отстроены вновь? Какие права им вернули? (С насмешкой). Говорят, мой сын одержал блестящие победы. Где их плоды?
Сын (в сторону). Увы, отец не знает еще, как неосновательны его упреки! Если бы он знал!.. (Закрывая лицо руками). Ах, мне страшно... (В это время царствовавшее на площади молчание прерывается все возрастающим шумом. Раздаются угрожающие крики. Слышны возгласы: «Будь проклят, изменник! Будь проклят, Жан Кавалье!»).
Отец (почти бессознательно). Будь проклят, Жан Кавалье! Будь проклят, изменник!
Сын (в сторону). Что он говорит?
Отец. Ну, в чем сын мой изменил своим братьям? Каким образом стал он слугою фараона?
Сын. Благодаря тому, что Ефраим не исполнял моих приказаний, война стала невозможной. Я обещал Вилляру сложить оружие, если он вернет нам свободу совести и дарует нам города-убежища. Он предложил моим отрядам те преимущества, которых я требовал для протестантской партии, с условием, что мои солдаты составят два полка, над которыми я приму начальство с чином генерала...
Отец (подымая руки к небу). Господи, они, значит, хорошо знают его гордыню!
Сын. Но мои солдаты не хотят сложить оружие, пока не будет восстановлен Нантский эдикт.
Отец. Итак, сын мой подчинился один? Подчинение запоздало, но оно требует награды. Я не говорю о сане, предложенном моему сыну, такое предложение оскорбительно.
Сын (с замешательством). Батюшка... Разве служить королю – бесчестье?
Отец. Сын мой не может предлагать мне подобных вопросов. Он запятнан уже тем, что его заподозрили в желании принять милость от палача его братьев. Нужно, чтобы мой сын разуверил в этом своих братьев. Он покажется в этом окне и громко объявит, что он не изменник и не подлец, что он подчинился силе, что он добровольно склонил голову перед тиранической и жестокой властью так, как повелевает Господь, но что никогда не приходила ему в голову отвратительная мысль соединиться с этой властью и одобрить святотатственным сближением ужасные гонения, жертвой которых было дело протестантства. (Он идет к окну). Подойди, сын мой!..
Сын (смущенный). Батюшка, не могу...
Отец. Подходи!
Сын. Батюшка, это невозможно. Я не смею, не могу объяснить этого...
Отец. Это необходимо. Сын мой не должен из-за досадной застенчивости позволять, чтобы над ним тяготело такое гнусное подозрение. Подходи!
Сын. Ну, так... подобное объявление было бы ложью. Этот сан... эти почести...
Отец. Ну?
Сын. Я их принял.
Отец (с негодованием). Несчастный!
Сын. Батюшка!
Отец. О, Боже мой! Я хорошо знал, что гордыня погубит его.
Сын. Подчиняясь, я думал поступить по вашему приказанию.
Отец (со взрывом негодования). По моему приказанию! О, стыд, богохульство!
Сын (решительно). Батюшка, клянусь вам, только желание положить конец войне, губящей нашу страну, только воспоминание о ваших мудрых советах – вот что заставило меня поступить так!
Туанон (быстро входит в сопровождении Табуро, бледная, растерянная, в растрепанной одежде). Танкред, где Танкред? Что вы сделали с Танкредом?
Табуро. Успокойтесь. Психея! Я уверен, что Флорак не подвергается никакой опасности: все эти страхи – игра вашего воображения.
Жан Кавалье (в сторону). Она здесь... в эту минуту! Ах, это слишком... Если отец...
Туанон. Танкред! Что вы сделали с Танкредом! Я от Вилляра: он его еще не видел! Отчего его нет в Ниме?
Жан (удивленно). Какой такой Танкред?
Табуро (в замешательстве). Она хочет сказать маркиз де Флорак, генерал. Танкред – имя, данное ему при крещении. (В сторону). Постараемся отвлечь его мысли. (Громко). Имя несколько героическое, как видите. Туанон интересуется маркизом, потому что он был в плену, как и мы. Вы понимаете, несчастье делает людей жалостливыми... и тогда...
Туанон. Еще раз, где Танкред? Он должен был быть здесь, два дня тому назад. Где он? О, говорите!.. Я не в силах ни минуты больше переносить эту ужасную пытку... Моя жизнь связана с его жизнью...
Жан (остолбенев, к Табуро). Она так говорит о маркизе де Флораке? Что же ей за дело до него. Господи Боже мой!
Туанон (приближаясь к Жану). Что мне за дело до Танкреда, до моего Танкреда?
Табуро. Молчите, Бога ради! Вы не думаете о том, что говорите?
Жан (пораженный). Ее Танкред! Но это сон...
Отец (неподвижный). Как он смотрит на эту женщину! Кто она?... О, я дрожу... Что еще придется узнать?...
Жан (проводя рукой по лбу). Ваш Танкред, говорите вы?... Флорак, ваш Танкред?...
Табуро. Сжальтесь же над ним, тигрица!
Жан. Флорак! Этот негодяй, этот подлец, которого я помиловал в своем гневе.
Туанон (с бешенством). Танкред – подлец, негодяй? Это – оскорбление низкого человека! Но Танкред стоит слишком высоко, чтобы оно могло задеть его. О, раз вы присоединяете клевету к клятвопреступлению, так уж нечего притворяться! Мы ведь здесь не в ваших горах, не в вашей власти.
Жан (ошеломленный). Нечего притворяться!..
Туанон. Если, несмотря на свое слово, вы осмеливаетесь держать Танкреда в плену, маршал сумеет заставить вас вернуть ему свободу: он мне обещал, он мне поклялся в этом. Ведь для того чтобы освободить Танкреда из ваших рук, чтобы спасти ему жизнь, я согласилась играть перед вами подлую роль.
Жан (глядя на Туанон, как помешанный). Подлую роль!
Отец. Что хочет сказать эта женщина? Что за тайна, в которую я не смею проникнуть?
Жан. Слезы, слезы?
Табуро (живо Психее). Осмелиться говорить ему подобные вещи! Но вы хотите, чтобы он убил вас?
Туанон. Ах, не все ли мне равно! Танкред отомстит за меня. Танкреда дайте мне, Танкреда! Целых два года я все выстрадала, дерзнула на все, чтобы его увидеть, и я его теряю в самую великую минуту, которая должна бы вознаградить меня за столько жертв! О, нет, нет, Боже мой! Это невозможно. (Она разражается слезами и закрывает лицо руками).
Табуро (Жану, который скрестив руки, пристально смотрит на Туанон). Не слушайте ее, генерал! Волнения, перенесенные ею во время плена, так перевернули бедную женщину, что ее голова... вы понимаете, наконец, между нами? Не обращайте внимания на то, что она болтает! (Видя, что отец Жана медленно приближается, скрестив руки на груди, Табуро говорит ему). А вы, сударь мой, вместо того чтоб стоять, помогли бы мне, черт возьми! Раз вы знаете Кавалье, уведите его поскорей, а я постараюсь увести Психею! Вы не знаете, какие беды могут выйти из этой роковой встречи? Тут любовь поставлена на карту, и дьявольская любовь, не с ее стороны, а со стороны этого бедняги Кавалье, который врезался по уши... Ну, черт подери, что тут поделаешь? Человек молодой пылкий, честолюбивый... Но вот теперь беда... Я дрожу. Ведь раз Психея забрала себе что-нибудь в голову, сам дьявол ее не удержит. Если вы, в чем я не сомневаюсь, когда-нибудь были влюблены, вы это поймете... Но уведите его, ради Бога, уведите!
Отец (бросая молниеносный взор на Табуро, но не отвечая ему). Итак, я не знал всего. О какой ловушке говорят тут? Что общего между честолюбием моего сына и этой женщиной? Создатель, пошли мне силу выслушать все!
Жан (все время пристально глядя на Психею с видом помешанного). Я не знаю, где я, не грежу ли я. Но нет, нет! Вы здесь. Это вы, вы наверно. Но отчего же я сейчас почувствовал смертельный холод, голова закружилась, мне показалось, что я заглянул в кровавую пропасть?... Смутные подозрения мелькнули в уме моем, как ужасные видения. (Зловеще смеясь). Однако чего ради эти безумные страхи? Эта усталость, гнетущее состояние. Эти два дня я столько испытал, столько страдал!.. Не показалось ли мне, будто вы говорили о подлой роли? Что могут означать эти слова? Ничего, ничего, не правда ли? Но вы не отвечаете. О, ответьте, ответьте! Вы этого не говорили, это невозможно... Подойдите, подойдите, я скажу вам отчего. (Он берет ее и подводит к окну, которое резко распахивает. При свете потухающего праздничного огня видна площадь, наполненная народом. Слышен ропот, новые крики: «Кавалье – изменник, проклятый!») Вы видите эту угрожающую толпу, не правда ли? Вы слышите эти крики? Это мои братья проклинают меня. Женщина любила меня. Она была молода, прекрасна, она меня любила с набожной, с неизменной материнской нежностью. Эта женщина была обесчещена маркизом Флораком, но она осталась такой чистой, такой великой, она дала мне столько доказательств святой и глубокой любви, что однажды я поклялся ей перед людьми и Богом взять ее в жены. И вот, я изменил ей этой священной клятве, я попирал ногами эту непорочную женщину, у меня хватило святотатственной дерзости упрекнуть ее в преступлении, жертвой которого она была. Ну, теперь понимаете? Ведь все это для вас, для вас! Ну, так возможно ли, чтобы вы обманули меня? Нет, нет, графиня де Нерваль, вы поклялись отдать мне свою руку. И клянусь адом, вы сдержите свое слово!..
Туанон. Но маркиз де Флорак, где же он?
Изабелла (медленно входит и останавливается неподвижно в нескольких шагах от двери). Маркиз де Флорак искупил свое преступление. Жан. Изабелла!
Табуро. Севенка! Наш проводник в Алэ.
Туанон (бросаясь к Изабелле). Маркиз де Флорак, говорите вы? Где он, где он?
Изабелла (показывает Психее медальон). Знаешь ты это?
Туанон. Портрет его матери, с которым он никогда не расставался. (Страстно целует его). Он окровавлен, его славной кровью, может быть! Танкред, мой Танкред! (Раздирающим душу голосом). Я больше не увижу его! Но нет, ты лжешь, это жестокая шутка.
Изабелла (пристально смотрит на Туанон и прибавляет с диким смехом). Ты, значит, любила его? А, тем лучше. Если смерть его мстит за меня, она и для тебя является ударом.
Жан (с взрывом дикой радости). Флорак мертв? Кто убил его? Я ему дал пропуск.
Туанон. Вы видите, у него был пропуск. Прекратите же эту жестокую шутку! Вы ненавидите меня, думая, что я люблю того, кого вы любите. О, не думайте этого! Моя жизнь, мое сердце, все принадлежит Танкреду.
Изабелла (Жану). Ну, Жан Кавалье, ты слышишь ее, эту знатную даму, эту графиню?
Туанон. Я – графиня? Никогда в жизни! Это – пустой титул, который я приняла.
Жан. Что она говорит?
Туанон. Простите мне эту ложь. Вилляр знал честолюбие Кавалье и знал, что я способна на все, чтобы спасти Танкреда. Вилляр хотел заставить Кавалье отречься от своего дела и служить королю, заманив его обещаниями чинов и почестей. Он подумал, что моя внешность и выдуманный титул заменят мне все очарование, необходимое для того, чтобы отвлечь Кавалье от дела, которому он служил, и...
Жан (с бешенством отчаяния). Но кто же ты, демон, дьявол, – ты, погубившая меня?