имеется; интересно, в частности, что на директора уже длительный срок
поступают анонимки. В чем обвиняется? Обвиняется "группой продавцов" в
любовной связи с кассиршей с использованием служебного положения. Были
проверки, косвенно подтверждается, и стул под директором уже накренился.
Теперь о старушке. Жила на одной площадке с Децким. Упала в первые минуты
одиннадцатого. Удар затылком вызвал кровоизлияние в мозг, приведшее к
летальному исходу. Обнаружена на площадке сыном примерно в четверть
одиннадцатого. "Скорая помощь" прибыла через семь минут. Перед падением
старушка находилась во дворе на прогулке. В десять часов сын видел ее в
окно. Самый медленный подъем на четвертый этаж занимает минут десять,
говорил Корбов, он сам проверял. Как раз в это время преступник покидал
квартиру, и была встреча или не было, сейчас не узнать. Никто из родных и
врач тоже не удивились, что упала; дни старушки уже были сочтены - возраст,
два инсульта, давление, поэтому падение восприняли естественно, ну,
разумеется, жалели. Вскрытие не производилось.
Теперь сиди и гадай, думал Сенькевич, что случилось на площадке в
начале одиннадцатого. Смерти законы не писаны, она не спрашивает, где, и
когда, и каким образом человеку хочется и удобно. Старушка со ступеньки на
ступеньку перемещалась, а как ступила на свой этаж, тут время ее и вышло.
Но мог и преступник помочь. Особенно если он знакомый дома. Незнакомому,
чужому, случайному брать лишний грех на душу смысла нет - старуха древняя,
едва ли запомнит, а запомнит - что с того, никому не расскажет. А знакомому
страшно. Он на дачу спешит; считается, что в это время он в электричке
едет. Вдруг шум, скандал, опознание - она и укажет древним своим пальцем:
"Этот! Он!" Могло быть, могло не быть - спросить не у кого, решай, как
интуиция говорит. Решишь: не было - и все тихо, и беспокойства нет, и
преступник вроде бы не последняя сволочь, даже с чувством веселья - ведь
книжечку назад положил. Решишь: было - и все наоборот: уже не вор - а
убийца, уже не по-умному ловок, а по-звериному жесток.
Подумав, Сенькевич и Корбов заключили, что для однозначного решения у
них нет материала: принять предопределенность падения возрастом мешает
время падения; назвать смерть старушки следствием какого-нибудь насилия не
дает абсолютное отсутствие улик. Но запала, запала в душу эта
раздвоенность, мучение: сама жизнь угасла или отнята?
Перед концом работы Сенькевич поехал к вдове Пташука. Здесь оказалась
Ванда Децкая, и кстати - ее присутствие действовало на вдову успокоительно.
Утрата мужа еще не осозналась; вдова хоть и говорила о нем в прошедшем
времени, но с таким чувством, будто случился сон, будто охвачены и она, и
все наваждением, и скоро оно пройдет, и она проснется, и муж приедет домой,
как возвращался прежде из командировок. В малосвязных ее ответах Павел
рисовался так: он очень любил сына, очень любил ее, много работал для
семьи, был мягким, как добрый ребенок; работа ему не нравилась, он хотел
уйти с этой работы, часто мечтал о другой работе; к проклятой машине был
равнодушен, часто приговаривал: "Продадим, мать, а?" - и следовало продать,
но как-то не решались, медлили, тянули, ведь все ездят, все стремятся за
руль; он чувствовал себя неудачником, счастливым чувствовал себя в отпуске,
они втроем уезжали на юг, к морю, там он капли в рот не брал, не пил
ничего, даже пива никогда не покупал; возвращались, он шел на завод - и
опять уныние, вздохи, мелкие, но частые выпивки. Она и хотела поехать на
дачу к Ванде, когда все собирались на купалье, но поссорились, пустая,
ненужная ссора, можно было и стерпеть, и быть умнее, и избежать ссоры,
сделать вид, что не обижается, но обиделась, что пришел вечером
подвыпившим, что-то ему сказала колкое, он сказал: "Ничего ты не
понимаешь", слово за слово, все глупо, резко, непонятно зачем, и она уехала
к себе на дачу, взяла сына, и вечерним автобусом уехали. Потом, конечно,
помирились: когда мирились, наступали счастливые дни, он старался все
делать, угождать... Потом пошла в отпуск, засела на даче, заготовка, ягоды,
варенье, и зачем они, зачем; домой ездила редко, а он сюда ездил редко, на
машине не любил, только на выходные машиной. И вдруг приезжает Юра - Паши
нет, катастрофа, погиб. Только строили планы на август ехать к морю,
счастливый месяц, и вот сел за руль - и исчез. Всегда ведь, если
приходилось выпивать, близко не подходил к машине, один раз осмелился - и
такая расплата.
Весь этот печальный рассказ был очищен от прижизненных обид; ссоры,
семейные сцены всплывали в памяти десятым отголоском; уже и плохое казалось
терпимым, и хорошое - прекрасным, образ мужа получал идеальное обрамление;
жалость, и страдание, и сострадание поднимали его ввысь. Налагая на эту
информацию мерки своей версии, Сенькевич вводил поправочный коэффициент;
тем не менее личность Пташука представилась ему сильно расколотой: какие-то
его дела не были известны семье, что-то он скрывал, чем-то мучился, не
посвящая в свои мучения жену, и это лишало его равновесия. Совершались
какие-то темные дела, и, как подсказывал рассказ вдовы, совершались они на
работе. Едва ли его друг и непосредственный начальник Децкий не мог о них
знать или догадываться, а судя по его достатку, и он имел причастие к
каким-то окруженным тайной действиям. И вновь возникло недоверие к
лихаческой ночной поездке Пташука. Всегда избегал, всегда включался рефлекс
обходить машину, срабатывал инстинкт опасения, самосохранения - и вдруг не
включился, не сработал, а, наоборот, сработал чуждый порыв, порыв к
самоуничтожению. Под влиянием чего? Водки? Количества водки?
И многое другое хотелось узнать Сенькевичу: когда купили дачу, сколько
стоила, сколько муж получал, сколько Вера Васильевна получала, приносил ли
муж домой крупные суммы, - но мутить чистоту свежего горя, вгонять в
бедствующую душу занозы сомнения и нового ужаса он не мог и удовлетворился
услышанным.
Достаточно было сделано за день, и можно было с чистым сердцем ехать
домой, но что-то не отпускало от дела. Сенькевич решил встретиться с
завскладом, позвонил ему, долго ждал ответа, телефон, однако, не отвечал.
Тогда Сенькевичу вспомнилось свое дневое желание посмотреть в домашних
условиях директора "Хозтоваров".
Въехав во двор, он, уже без удивления, а как нечто должное, заметил на
стоянке машину Децкого, и это очередное совпадение маршрутов, вторая за
день неожиданная встреча усилили его подозрения. "Что он носится? - подумал
Сенькевич. - Что с такою энергией доискивается?" Он сказал Валере дать
задний ход, они выбрались на улицу и, отъехав метров сто, остановились.
Минут через двадцать показалась машина Децкого; они поехали следом, и скоро
Сенькевич удостоверился, что начальник цеха навещает Мелешко. Тут у
Сенькевича возник план пронаблюдать все завтрашние поездки Децкого, сложить
с уже известными и в этой статистике выявить что-либо важное для следствия.
Катька его ждала. Децкий заметил по глазам, что даже обрадовалась.
Прошли в комнату, она легла на грелки и выложила новость: следователь
приезжал к жене Пташука, только что позвонила Ванда.
- Ну, и что ж он хотел?
- Сам расспросишь. Ванда бегом рассказывала. Где Вера работает. Почему
муж пил, где, с кем и так далее. А Верка: ах, он был самый лучший, работу
не любил, но отдавал себя без остатка, она возражала - не надо денег, зачем
нам машина, дача и так далее.
Децкий тяжело ссутулился.
- Ты что? - укорила Катька.
- Устал я, - ответил Децкий.
- Уж кто слабый пол - так это вы, мужчины, - сказала Катька. - Штангу
поднять, морду набить, брюхо бабе надуть - тут вы герои. А в серьезном деле
- слабцы. Это я о тебе говорю. Петька - трус, Павел был отъявленный трус,
Данила тоже хороший заяц, и Олежка не из храбрецов, ты если не трус, так
дурак...
- Ну спасибо! - сказал Децкий.
- Точно дурак - иронизируешь. Я ведь серьезно говорю. У меня тоже был
следователь, утром. И у всех будет. Сам же ты его попросил, а теперь
плачешь...
- Как ты думаешь, зачем следователю Павел? - спросил Децкий. - Образ
жизни, деньги - пустяки все это. Тут похуже, он убийство подозревает.
Катька опешила.
- Так-то, Катенька, - взял реванш Децкий. - Вот тебе и слабый пол.
Кто-то не побоялся.
- А какие основания, доказательства? - спросила Катька.
- Мне откуда знать, не я убивал. Может, есть, может, нет.
Помолчали.
- Да, - сказала Катька. - Возможно. Паша кататься не любил.
- Вот-вот. И не пьянствовал в одиночку.
Опять помолчали.
Потом Катька попросила сменить грелки. Децкий пошел в кухню, поставил
на газ воду, смолол кофе, для Катьки подогрел липовый чай, составив
чайнички и чашечки на поднос, принес в комнату.
Катька лежала на диване - поблекшая, унылая, ленивая, как все больные.
И губы не были намазаны, и волосы были непричесаны, и мятый халат сидел на
ней по-старушечьи, и деревенский платок на пояснице и толстил и простил,
словом, обычной больной бабой стала Катька, бабой одинокой, никому в своих
болезнях не нужной. Децкий прямо так и подумал: "А где ж умник твой? Как в
постель - бегом, как грелки носить - ползком". Больной бабе жить плохо,
думал Децкий, а больной и одинокой не вдвойне, в сто раз хуже. Броди по
квартире, жди, когда соколика принесет. А он для радостей прилетает;
ишачить - грелки менять, лекарства давать, обед сготовить - ему ни к чему,
это муж должен делать. Был и муж, но схлопотал густые рога и вышел в
отставку. Второй сам умер, а третьего дурака вот уже десять лет не
находится. Но не Катю было жалеть. Отлежится, почки отпустят, думал Децкий,
- и опять на коня. Мужа нет, детей нет, семьи нет... А что в них? Муж -
обалдуй, сядет перед телевизором, как в тысячах квартир сидит, и корми его,
слушайся, встречай... А дети разве кровь и здоровье не пьют? Кто же больше
них соки из родителей выжимает?.. Вообще, семья... Богатой женщине
одиночество не грозит. Это уборщице какой-нибудь страшно: куда ж без детей
и мужа, нельзя, кому же без них нужна. Никому не нужна. Только метле своей
и лопате. Катенька жизнь понимает, думал Децкий. Пока весела, пока есть
относительное здоровье - надо выбрать свое дотла, ничего сырой земле не
оставить, всю энергию промотать, а уж там, как грянет бабья смерть, там
взять тихого трудягу-пенсионера, чтобы в магазины ходил и на базар за
зеленью ездил, и жить с ним в глубокой верности уже до гробовой доски. Но
теперь всем хвосты прижало, думал Децкий. Мы трусы. А сама? По какому
поводу почки заныли? Надорвалась в комиссионке? От любви к Олегу
Михайловичу? Страшно - вот и заныли.
- А что у тебя с почками? - спросил Децкий.
- Камушек, Юра.
- Камушек?!
- Да, камушек. Дробить надо идти.
- Говорят, это болезненно.
- Болезненно! - хмыкнула Катька. - Болезненно - это когда ты Витеньку
в глаз бил. А камушек - больно. За что ж ты его?
- За то, что очень умный, чистюлька вонючая, вошь в белых перчатках.
- Ну, я таких образов не понимаю.
- Очень точный и правильный образ, - сказал Децкий. - Вхожу, вежливо
предлагаю вспомнить, где был и что делал в тот вечер, когда Паша разбился.
Так не поверишь - озверел. Во, видишь, - и Децкий приподнял пальцами губу.
- И ногами прыгал в живот, как японец.
- И правильно делал. Жаль, что не попал, - сказала Катька. - Тебе не
пришло в голову, что с таким же правом можно думать о твоей вине?
- О моей?!
- О твоей, - повторила Катька. - Ванда рассказывала, что ты куда-то
ездил поздно вечером.
- Ездил, да, - согласился Децкий. - А как скоро вернулся, Ванда тебе
не сказала? Спроси. А когда Паша погиб, знаешь? Он в час ночи погиб. А я
вернулся в половине двенадцатого.
- Бог с тобой. Не сомневаюсь. Не хватало только, чтобы ты друзей
убивал. Но другие-то тебя меньше знают. Ты всех посещаешь, выспрашиваешь;
что им остается думать, может, ты таким макаром следы путаешь. Сам посуди:
ну какой резон Витюше или Данилушке убивать Павла, они с ним дела не имели.
Более всех он опасен тебе. Сейчас, когда Паши бедного нет, ты практически
неуязвим. Это я предположительно говорю, - быстро добавила Катька, заметив,
что Децкий начинает звереть. - Так они думают.
- Кто они? - строго спросил Децкий.
- Кто, кто. Все. Петр Петрович, например.
- Вот сволочь, - дохнул злобой Децкий. - Мне Паша опасен? А ему,
значит, не опасен. Да они напарники были. Тебе ли объяснять?.. Вот же гад,
вот гад! То-то прячется тля складская... Может, это он следы и путает. А ты
уши развесила, веришь.
- Возможно, - сказала Катька. - Может, он темнит, может, Павел сам
разбился. Лучше не лезть в эти дела.
- Ну конечно, я должен залезть в конуру и хвост поджать, как меня
Данила Григорьевич, Витька, твой аморант и ты учите. А четырнадцать тысяч?
А кто Пашу смолотил на камнях? А кто старуху в гроб положил?
- Ну, Юра, ты психопат, - объявила Катька. - Хочется - делаю. Не
ведаешь, что творишь. Кто ж тебе признается, что деньги украл. Ты ведь его
сразу убьешь.
- Зачем, - сказал Децкий, - не убью.
- Ну, побьешь, ребра сломаешь. У тебя мозги бычьи, подразнили - ты
очертя голову и понесся. Учила я тебя, да, жаль, недоучила. Тебе бы жену
такую, как я.
- Отбудем срок - поженимся! - пошутил Децкий.
- По лбу себя постучи, дурак, - сказала Катька, - не то черт услышит.
Проболтали еще полчаса, и Децкий отправился домой.
Отъехав три квартала, он побежал в телефонную будку звонить Петьке.
Ничего ему сейчас так сильно не хотелось, как услышать Петькин голос, потом
встретиться, взять за грудки и ударить о стену, а потом слушать. Но молчал
телефон, никто не снимал трубку. Может, нарочно не снимает, подумал Децкий,
с него, гадины, станется. И решил поехать к завскладом домой. Поехал.
Ведь какой гад, думал Децкий, гад подколодный, просто гадюка. Экую
сплетню придумал. Стало ясно, почему Виктор Петрович бесился и укрылся за
дверью, - убийца пришел; он физически боялся, и душевно боялся, и
негодовал, что его стараются примазать к убийству. Стало понятно, почему
Данила твердил про совесть - мол, ты убил, дело твое, но нас, но меня зачем
приплетать? По этой причине коллекционер отгородился. А Петька, змея и
крыса, делает вид, что даже увидеть боится. И все они друг дружке передают:
у меня был, выспрашивал, ангелом притворялся. Убийце же радость. Он при
случае и Сенькевичу доведет: в тот вечер Децкий ездил по городу. Куда в
такое время? Зачем? Без свидетелей? Почему сразу не сказали? Какие причины
имели для сокрытия? И Ванда - дура болтливая, думал Децкий, в туалет
сходишь - уже все знакомые знают, что сходил. На полчаса отлучился - звон.
Кормишь, поишь, одеваешь дуру холеную - она же и накаркивает. Хоть возьми и
язык ей отрежь. И следователь, черт шустрый, на пятки наступает. Что его к
вдове понесло. Хоть бы совесть имел; не успели вынести человека, как
здравствуйте - уголовный розыск. Следит он, что ли? Децкий рефлексивно
заглянул в зеркальце - сзади шел мотоцикл, а за ним, насколько видна была
улица, машин не следовало никаких. Нет, не следит, решил Децкий. Иначе не
столкнулись бы у коллекционера; к тому же у Данилы он побывал, Веру
навестил - все по другим маршрутам. Да и какой прок от слежки - с поличным
не возьмешь, все адреса ему бюро поставляет. А если делать нечего, следит,
так ему и хуже, кто следит, тот не обгонит.
Подкатив к подъезду, где жил завскладом, Децкий поднялся на второй
этаж и долго звонил и, прижав ухо к замку, слушал. Тишиной веяло от
замочной щели, никто не ходил там на цыпочках, пусто было в квартире. Куда
этот гад заполз, думал Децкий. Разве что на дачу свою метнулся, лежит там
клубком на диване, посмеивается. Но не ехать же было на дачу за сорок
верст. И домой, весь вечер смотреть на дуру-Ванду, тоже не хотелось. И
оставаться одному не хотелось. Децкий сел в машину и поехал к Адаму.
Но зачем было ехать к Адаму? Рассказывать свои беды? Так никому из
честных рассказывать свои беды нельзя, а брату меньше всего. Советоваться?
О чем? О том советоваться, как суда избежать? Так опять же надо
рассказывать, и какой он может дать совет? Что он знает о такой жизни?
Слыхал ли он о ней вообще? Просить помощи? Но чем он может помочь? Что в
его силах? И какой помощи? Двенадцать тысяч вернуть? Облигации вернуть?
Петра Петровича зарезать складным ножом? Ни одного повода не было для этой
поездки. Но чем крепче слагались в уме одна к другой веские отговорки, тем
сильнее хотелось Децкому увидеть брата. По пути он остановился у
"Гастронома" и взял - не с пустыми же руками идти - бутылку марочного
коньяка и две плитки "гвардейского" шоколада.
Адам был дома, тарахтел на машинке с рукописи.
- У тебя есть время? - спросил брат после объятий.
- Чего, чего, а времени у меня навалом, - сказал Децкий.
- Так подожди полчаса, закончу главку, тут две странички осталось.
Децкий сел на жесткий, продавленный диванчик и закурил. За стеной
надрывался телевизор, в кухне ляпала молотком - верно, отбивала мясо -
Адамова соседка. Старая дрянная машинка стучала, как штамповочный станок.
Смешно было бы здесь, в этом гаме и трескотне, сказать: "Хорошо тебе, брат,
завидую тебе, а у меня горе!" - смешными, насмешливыми, понимал Децкий,
стали бы такие слова, но именно так ему и чувствовалось - он завидовал. И
чему, казалось, завидовать - скособоченным, требующим ремонта туфлям
(Децкий такие и не ремонтировал, выбрасывал на помойку, а обувался в
новые), сберегаемой бутылке "Наполеона", нестроганым доскам, окну без штор,
золотой рюмочке (сам же и подарил некогда комплект из шести - где прочие?
продал в тяжелые времена?), столу за десять рублей из мебельной
комиссионки, пластмассовому абажуру - убогая была обстановка, все - пятый,
десятый сорт, но как раз эта скудость и питала сейчас чувство зависти.
Другой здесь был достаток, даже избыток - спокойствие. Тут стало Децкому
еще и стыдно: давно мог и был должен как брат помочь с квартирой, дать
денег на кооператив и не просто сказать, как говорил: "Хочешь, одолжу", а
настойчиво, а потребовать: "Бери. Ведь полжизни соседи отнимут телевизором
да диким смехом в кухне". А не настаивал, наоборот, посмеивался: "Бросай,
Адам, науку. Иди ко мне - слесарем, триста рублей чистыми обещаю". И сейчас
вдруг сказать - закрался я, страшно мне, грозит мне лишение свободы и
лишение всего. А раньше о чем думал? А Паша всего не лишился? Не подходило
к этой комнатке такое признание. Лопашил, финтил, а чего ради финтил? Чтобы
Ванда сегодня в котиковой, завтра - в каракулевой шубе ходила. А одной так
уже и мало, недостойно ее, уже ей страдание - хуже других.
- Ну что, нашлись твои деньги? - спросил Адам, отрываясь от работы.
- Где там нашлись. Вовек не найдутся.
- Найдутся, - успокоил брат. - Слишком крупная сумма.
- Дай-то бог!
Адам меж тем опустился на колени и раздобыл из-под дивана складной
дорожный столик.
- Собери, - сказал он, - я пойду поесть приготовлю.
Столик собирался легко, Децкий придвинул его к дивану и поставил в
центр принесенную бутылку. Надо было решать: пить - не пить. Децкий решил:
выпью, а попадусь, отнимут права, и черт с ними - не то грозит.
Минут через десять Адам принес сковородку поджаренных магазинных
пельменей и помидоры:
- Вот, больше ничего нет.
- Так и этого много, - сказал Децкий.
- Давно мы не встречались вдвоем, - весело сказал Адам и заменил
марочный коньяк "Наполеоном".
- Ты что? - растерялся Децкий. - Зачем? Пусть стоит...
- Пусть течет, - сказал Адам, скручивая пробку. - Чего добру
пропадать...
Может, тот марочный молдавский не уступал "Наполеону" вовсе, но такой
мировой славы у него не было и вчетверо дешевле он стоил. Как легко
выпилось, как сразу кровь посвежела - об этом, читатель, не рассказать, это
надо лично испробовать, только тогда станет понятно, почему братья, вкусив,
в один голос сказали: "Да, эликсир! Да, восьмое чудо!" Если бы еще
телевизор заглох да соседи перестали шуметь в кухне, то вообще наступил бы
для братьев час райских ощущений. Но гремела за стенами чужая жизнь, в окно
влетал пулеметный треск облегченного мотоцикла - и забыть тот мир, хлопоты
его и чувства, испытать полное спокойствие Децкому не удавалось. Адаму же,
видел Децкий, было дано. И завидовал. И мечталось иметь такую же комнатку,
такой же диванчик, а можно и раскладушку, читать на ней или весь вечер
стоять за кульманом...
Но ведь было, подсказывала зло память, было так, еще и лучше было: не
комнату - двухкомнатную дали квартиру, и действительно, кульман стоял,
подрабатывал на нем вечерами, а потом бросил - чего мозги сушить, есть
другой способ, золотую рыбку словил, и Паша навещал, и Адам приходил, и
бутылку распивали до часу ночи... Было, все было, имели разбитое корыто...
- Давай Пашу помянем, - сказал Адам. - Жалею о нем.
Помянули.
- Жениться не собираешься? - спросил Децкий.
- Квартиру надо получить. А так - куда ж? Не сюда ж.
- Перетерпеть можно, - в ход своим мыслям сказал Децкий. - Зато семья.
- Легко тебе говорить: перетерпеть можно, - усмехнулся Адам. - А как
перетерпеть? Работать надо. А как тут вдвоем? Еще сам, один, сидишь вот
так, сочиняешь под телевизор. А представь - тут же и жена. И ее книги, и ее
вещи. Через неделю возненавидишь...
Может, и не хотел Адам уколоть, но укололо Децкого, глубоко укололо, в
сердце отдалось. И впрямь, думал Децкий, как им друг другу жаловаться:
бедный богатому не товарищ, счастливый несчастного не поймет. У Адама мир в
душе, зато каморка, у него хоромы, зато срок грозит. Ну, а через год как
будет, думал Децкий, когда квартиру получит? Тогда скажет: это ж все своими
руками. А он, Децкий, чем? Ему что, с неба свалилось? Черту душу продал -
разве малая цена? Так нет, это не считается, считается, что это даром. Нет
уж, нельзя чувствительность распускать. Сидит в каморке, соседи музыкой
травят, может, уже психику надкололи, и спокойно ему - он работает,
культуре пользу приносит. А себе? А той самой Алле, на которой жениться бы
не прочь? Хорошо, если год терпеть. А вдруг три? Нет уж, думал Децкий,
лучше по-нашему, надежнее и веселее.
- От тебя можно позвонить? - спросил он.
Адам вышел в прихожую и тотчас вернулся, неся телефон. Децкий набрал
номер завскладом; загудело в ответ ровными мертвыми гудками, и прослушал он
этих гудков не менее ста - в ушах заболело.
- Кого домогаешься? - спросил Адам.
- Петра Петровича. Дело срочное есть.
- А-а! - словно понимая, в чем дело, кивнул Адам.
- Послушай, брат, - оживился Децкий, - объясни мне хоть раз в жизни,
чем занимаешься. Я, по правде сказать, плохо соображаю. Знаю - кривичское
язычество. А что это такое и зачем оно, если его нет?
- Это ритуала нет, а язычество есть, - ответил Адам. - Когда говоришь
"телевизор", "самолет", "философия" - его нет, а когда видишь первую травку
после зимы, рыбу в чистой воде, полет птицы в небе, когда говоришь "жито",
"бог", "огнь", "смерть" - оно есть. Оно изначально, без него сейчас
умирают, но с ним все еще рождаются.
- А бог зла есть?
- Сколько угодно.
- А бог смерти?
- Пожалуйста, Знич.
- Вот и расскажи.
- С удовольствием - но выпьем.
Выпили, Децкий откинулся на жесткую подушку и стал слушать. Слушал,
дивился, кивал, а краем ума вел свою мысль, про Петра Петровича - где он,
крыса откормленная? Почему с работы ушел? Почему домой не приходит? Кого
избегает - его, Децкого, или следователя? Или обоих? Тек рассказ, текли
мысли, одним краем про Петра Петровича, а другим - про себя, о своем. Вот и
хорошо, что приехал, думалось Децкому, брата повидал, и успокоился, и
убедился: можно так жить - в одержании, но приятнее жить по-своему - хоть и
риск есть, зато к столу не прикован, не обязан терпеть. Терпение и труд -
все перетрут, это правильно. Но в первую очередь перетирают они здоровье и
независимость.
Просидев еще час, Децкий поехал домой. Уже начинало темнеть,
регулировщики все разошлись, никто его не остановил, преступного запаха не
услышал, права не отнял. Децкому увиделся в этом добрый знак.
Наутро проснувшись в восьмом часу, Децкий тотчас позвонил Петру
Петровичу. Квартира молчала, как и вчера. Значит, на даче, уверился Децкий;
мелькнула даже мысль: не погиб ли Петька, не отправили ли его на тот свет?
Но сволочь редко погибает, знал Децкий, это хорошие люди мало живут; и
заманчивой догадке он не поддался. В нетерпении увидеть скрывающегося
завскладом Децкий пораньше выехал на работу. Тот, конечно, на складе еще не
появлялся; не пришел он и в восемь, и через полчаса. Децкий, не зная, что и
думать, назначил крайним сроком ожидания девять, но и в девять Петр
Петрович на заводе не обнаружился. Децкого взяло беспокойство, он не
выдержал и понесся к завскладом домой.
В дверях торчала сложенная вдвое бумажка, половинка писчего листа,
Децкий развернул ее и прочел размашистую запись: "Верочка, я на даче.
Отпросись у мамы и приезжай. Возьми у А.Л. рыбу. Целую. П.". Децкому эти
три фразы принесли полное освобождение: Петр Петрович хоть и бежал от
свидания, но был жив и здоров, отдыхал в сосновом бору. Жена, по-видимому,
эти дни жила при матери, Децкий знал, что та сильно болела; А.Л. означало
Анну Леонидовну из рыбного магазина, и, верно, получила какие-то
деликатесы, а сама записка означала, что Петька выехал на дачу срочно, если
не заехал к теще лично сказать о своем отъезде. Словом, телефонное молчание
объяснилось понятным и приятным образом. "Вот и побеседуем в тишине, без
свидетелей", - обрадовался Децкий и, чтобы не принесло следом Верочку,
поступают анонимки. В чем обвиняется? Обвиняется "группой продавцов" в
любовной связи с кассиршей с использованием служебного положения. Были
проверки, косвенно подтверждается, и стул под директором уже накренился.
Теперь о старушке. Жила на одной площадке с Децким. Упала в первые минуты
одиннадцатого. Удар затылком вызвал кровоизлияние в мозг, приведшее к
летальному исходу. Обнаружена на площадке сыном примерно в четверть
одиннадцатого. "Скорая помощь" прибыла через семь минут. Перед падением
старушка находилась во дворе на прогулке. В десять часов сын видел ее в
окно. Самый медленный подъем на четвертый этаж занимает минут десять,
говорил Корбов, он сам проверял. Как раз в это время преступник покидал
квартиру, и была встреча или не было, сейчас не узнать. Никто из родных и
врач тоже не удивились, что упала; дни старушки уже были сочтены - возраст,
два инсульта, давление, поэтому падение восприняли естественно, ну,
разумеется, жалели. Вскрытие не производилось.
Теперь сиди и гадай, думал Сенькевич, что случилось на площадке в
начале одиннадцатого. Смерти законы не писаны, она не спрашивает, где, и
когда, и каким образом человеку хочется и удобно. Старушка со ступеньки на
ступеньку перемещалась, а как ступила на свой этаж, тут время ее и вышло.
Но мог и преступник помочь. Особенно если он знакомый дома. Незнакомому,
чужому, случайному брать лишний грех на душу смысла нет - старуха древняя,
едва ли запомнит, а запомнит - что с того, никому не расскажет. А знакомому
страшно. Он на дачу спешит; считается, что в это время он в электричке
едет. Вдруг шум, скандал, опознание - она и укажет древним своим пальцем:
"Этот! Он!" Могло быть, могло не быть - спросить не у кого, решай, как
интуиция говорит. Решишь: не было - и все тихо, и беспокойства нет, и
преступник вроде бы не последняя сволочь, даже с чувством веселья - ведь
книжечку назад положил. Решишь: было - и все наоборот: уже не вор - а
убийца, уже не по-умному ловок, а по-звериному жесток.
Подумав, Сенькевич и Корбов заключили, что для однозначного решения у
них нет материала: принять предопределенность падения возрастом мешает
время падения; назвать смерть старушки следствием какого-нибудь насилия не
дает абсолютное отсутствие улик. Но запала, запала в душу эта
раздвоенность, мучение: сама жизнь угасла или отнята?
Перед концом работы Сенькевич поехал к вдове Пташука. Здесь оказалась
Ванда Децкая, и кстати - ее присутствие действовало на вдову успокоительно.
Утрата мужа еще не осозналась; вдова хоть и говорила о нем в прошедшем
времени, но с таким чувством, будто случился сон, будто охвачены и она, и
все наваждением, и скоро оно пройдет, и она проснется, и муж приедет домой,
как возвращался прежде из командировок. В малосвязных ее ответах Павел
рисовался так: он очень любил сына, очень любил ее, много работал для
семьи, был мягким, как добрый ребенок; работа ему не нравилась, он хотел
уйти с этой работы, часто мечтал о другой работе; к проклятой машине был
равнодушен, часто приговаривал: "Продадим, мать, а?" - и следовало продать,
но как-то не решались, медлили, тянули, ведь все ездят, все стремятся за
руль; он чувствовал себя неудачником, счастливым чувствовал себя в отпуске,
они втроем уезжали на юг, к морю, там он капли в рот не брал, не пил
ничего, даже пива никогда не покупал; возвращались, он шел на завод - и
опять уныние, вздохи, мелкие, но частые выпивки. Она и хотела поехать на
дачу к Ванде, когда все собирались на купалье, но поссорились, пустая,
ненужная ссора, можно было и стерпеть, и быть умнее, и избежать ссоры,
сделать вид, что не обижается, но обиделась, что пришел вечером
подвыпившим, что-то ему сказала колкое, он сказал: "Ничего ты не
понимаешь", слово за слово, все глупо, резко, непонятно зачем, и она уехала
к себе на дачу, взяла сына, и вечерним автобусом уехали. Потом, конечно,
помирились: когда мирились, наступали счастливые дни, он старался все
делать, угождать... Потом пошла в отпуск, засела на даче, заготовка, ягоды,
варенье, и зачем они, зачем; домой ездила редко, а он сюда ездил редко, на
машине не любил, только на выходные машиной. И вдруг приезжает Юра - Паши
нет, катастрофа, погиб. Только строили планы на август ехать к морю,
счастливый месяц, и вот сел за руль - и исчез. Всегда ведь, если
приходилось выпивать, близко не подходил к машине, один раз осмелился - и
такая расплата.
Весь этот печальный рассказ был очищен от прижизненных обид; ссоры,
семейные сцены всплывали в памяти десятым отголоском; уже и плохое казалось
терпимым, и хорошое - прекрасным, образ мужа получал идеальное обрамление;
жалость, и страдание, и сострадание поднимали его ввысь. Налагая на эту
информацию мерки своей версии, Сенькевич вводил поправочный коэффициент;
тем не менее личность Пташука представилась ему сильно расколотой: какие-то
его дела не были известны семье, что-то он скрывал, чем-то мучился, не
посвящая в свои мучения жену, и это лишало его равновесия. Совершались
какие-то темные дела, и, как подсказывал рассказ вдовы, совершались они на
работе. Едва ли его друг и непосредственный начальник Децкий не мог о них
знать или догадываться, а судя по его достатку, и он имел причастие к
каким-то окруженным тайной действиям. И вновь возникло недоверие к
лихаческой ночной поездке Пташука. Всегда избегал, всегда включался рефлекс
обходить машину, срабатывал инстинкт опасения, самосохранения - и вдруг не
включился, не сработал, а, наоборот, сработал чуждый порыв, порыв к
самоуничтожению. Под влиянием чего? Водки? Количества водки?
И многое другое хотелось узнать Сенькевичу: когда купили дачу, сколько
стоила, сколько муж получал, сколько Вера Васильевна получала, приносил ли
муж домой крупные суммы, - но мутить чистоту свежего горя, вгонять в
бедствующую душу занозы сомнения и нового ужаса он не мог и удовлетворился
услышанным.
Достаточно было сделано за день, и можно было с чистым сердцем ехать
домой, но что-то не отпускало от дела. Сенькевич решил встретиться с
завскладом, позвонил ему, долго ждал ответа, телефон, однако, не отвечал.
Тогда Сенькевичу вспомнилось свое дневое желание посмотреть в домашних
условиях директора "Хозтоваров".
Въехав во двор, он, уже без удивления, а как нечто должное, заметил на
стоянке машину Децкого, и это очередное совпадение маршрутов, вторая за
день неожиданная встреча усилили его подозрения. "Что он носится? - подумал
Сенькевич. - Что с такою энергией доискивается?" Он сказал Валере дать
задний ход, они выбрались на улицу и, отъехав метров сто, остановились.
Минут через двадцать показалась машина Децкого; они поехали следом, и скоро
Сенькевич удостоверился, что начальник цеха навещает Мелешко. Тут у
Сенькевича возник план пронаблюдать все завтрашние поездки Децкого, сложить
с уже известными и в этой статистике выявить что-либо важное для следствия.
Катька его ждала. Децкий заметил по глазам, что даже обрадовалась.
Прошли в комнату, она легла на грелки и выложила новость: следователь
приезжал к жене Пташука, только что позвонила Ванда.
- Ну, и что ж он хотел?
- Сам расспросишь. Ванда бегом рассказывала. Где Вера работает. Почему
муж пил, где, с кем и так далее. А Верка: ах, он был самый лучший, работу
не любил, но отдавал себя без остатка, она возражала - не надо денег, зачем
нам машина, дача и так далее.
Децкий тяжело ссутулился.
- Ты что? - укорила Катька.
- Устал я, - ответил Децкий.
- Уж кто слабый пол - так это вы, мужчины, - сказала Катька. - Штангу
поднять, морду набить, брюхо бабе надуть - тут вы герои. А в серьезном деле
- слабцы. Это я о тебе говорю. Петька - трус, Павел был отъявленный трус,
Данила тоже хороший заяц, и Олежка не из храбрецов, ты если не трус, так
дурак...
- Ну спасибо! - сказал Децкий.
- Точно дурак - иронизируешь. Я ведь серьезно говорю. У меня тоже был
следователь, утром. И у всех будет. Сам же ты его попросил, а теперь
плачешь...
- Как ты думаешь, зачем следователю Павел? - спросил Децкий. - Образ
жизни, деньги - пустяки все это. Тут похуже, он убийство подозревает.
Катька опешила.
- Так-то, Катенька, - взял реванш Децкий. - Вот тебе и слабый пол.
Кто-то не побоялся.
- А какие основания, доказательства? - спросила Катька.
- Мне откуда знать, не я убивал. Может, есть, может, нет.
Помолчали.
- Да, - сказала Катька. - Возможно. Паша кататься не любил.
- Вот-вот. И не пьянствовал в одиночку.
Опять помолчали.
Потом Катька попросила сменить грелки. Децкий пошел в кухню, поставил
на газ воду, смолол кофе, для Катьки подогрел липовый чай, составив
чайнички и чашечки на поднос, принес в комнату.
Катька лежала на диване - поблекшая, унылая, ленивая, как все больные.
И губы не были намазаны, и волосы были непричесаны, и мятый халат сидел на
ней по-старушечьи, и деревенский платок на пояснице и толстил и простил,
словом, обычной больной бабой стала Катька, бабой одинокой, никому в своих
болезнях не нужной. Децкий прямо так и подумал: "А где ж умник твой? Как в
постель - бегом, как грелки носить - ползком". Больной бабе жить плохо,
думал Децкий, а больной и одинокой не вдвойне, в сто раз хуже. Броди по
квартире, жди, когда соколика принесет. А он для радостей прилетает;
ишачить - грелки менять, лекарства давать, обед сготовить - ему ни к чему,
это муж должен делать. Был и муж, но схлопотал густые рога и вышел в
отставку. Второй сам умер, а третьего дурака вот уже десять лет не
находится. Но не Катю было жалеть. Отлежится, почки отпустят, думал Децкий,
- и опять на коня. Мужа нет, детей нет, семьи нет... А что в них? Муж -
обалдуй, сядет перед телевизором, как в тысячах квартир сидит, и корми его,
слушайся, встречай... А дети разве кровь и здоровье не пьют? Кто же больше
них соки из родителей выжимает?.. Вообще, семья... Богатой женщине
одиночество не грозит. Это уборщице какой-нибудь страшно: куда ж без детей
и мужа, нельзя, кому же без них нужна. Никому не нужна. Только метле своей
и лопате. Катенька жизнь понимает, думал Децкий. Пока весела, пока есть
относительное здоровье - надо выбрать свое дотла, ничего сырой земле не
оставить, всю энергию промотать, а уж там, как грянет бабья смерть, там
взять тихого трудягу-пенсионера, чтобы в магазины ходил и на базар за
зеленью ездил, и жить с ним в глубокой верности уже до гробовой доски. Но
теперь всем хвосты прижало, думал Децкий. Мы трусы. А сама? По какому
поводу почки заныли? Надорвалась в комиссионке? От любви к Олегу
Михайловичу? Страшно - вот и заныли.
- А что у тебя с почками? - спросил Децкий.
- Камушек, Юра.
- Камушек?!
- Да, камушек. Дробить надо идти.
- Говорят, это болезненно.
- Болезненно! - хмыкнула Катька. - Болезненно - это когда ты Витеньку
в глаз бил. А камушек - больно. За что ж ты его?
- За то, что очень умный, чистюлька вонючая, вошь в белых перчатках.
- Ну, я таких образов не понимаю.
- Очень точный и правильный образ, - сказал Децкий. - Вхожу, вежливо
предлагаю вспомнить, где был и что делал в тот вечер, когда Паша разбился.
Так не поверишь - озверел. Во, видишь, - и Децкий приподнял пальцами губу.
- И ногами прыгал в живот, как японец.
- И правильно делал. Жаль, что не попал, - сказала Катька. - Тебе не
пришло в голову, что с таким же правом можно думать о твоей вине?
- О моей?!
- О твоей, - повторила Катька. - Ванда рассказывала, что ты куда-то
ездил поздно вечером.
- Ездил, да, - согласился Децкий. - А как скоро вернулся, Ванда тебе
не сказала? Спроси. А когда Паша погиб, знаешь? Он в час ночи погиб. А я
вернулся в половине двенадцатого.
- Бог с тобой. Не сомневаюсь. Не хватало только, чтобы ты друзей
убивал. Но другие-то тебя меньше знают. Ты всех посещаешь, выспрашиваешь;
что им остается думать, может, ты таким макаром следы путаешь. Сам посуди:
ну какой резон Витюше или Данилушке убивать Павла, они с ним дела не имели.
Более всех он опасен тебе. Сейчас, когда Паши бедного нет, ты практически
неуязвим. Это я предположительно говорю, - быстро добавила Катька, заметив,
что Децкий начинает звереть. - Так они думают.
- Кто они? - строго спросил Децкий.
- Кто, кто. Все. Петр Петрович, например.
- Вот сволочь, - дохнул злобой Децкий. - Мне Паша опасен? А ему,
значит, не опасен. Да они напарники были. Тебе ли объяснять?.. Вот же гад,
вот гад! То-то прячется тля складская... Может, это он следы и путает. А ты
уши развесила, веришь.
- Возможно, - сказала Катька. - Может, он темнит, может, Павел сам
разбился. Лучше не лезть в эти дела.
- Ну конечно, я должен залезть в конуру и хвост поджать, как меня
Данила Григорьевич, Витька, твой аморант и ты учите. А четырнадцать тысяч?
А кто Пашу смолотил на камнях? А кто старуху в гроб положил?
- Ну, Юра, ты психопат, - объявила Катька. - Хочется - делаю. Не
ведаешь, что творишь. Кто ж тебе признается, что деньги украл. Ты ведь его
сразу убьешь.
- Зачем, - сказал Децкий, - не убью.
- Ну, побьешь, ребра сломаешь. У тебя мозги бычьи, подразнили - ты
очертя голову и понесся. Учила я тебя, да, жаль, недоучила. Тебе бы жену
такую, как я.
- Отбудем срок - поженимся! - пошутил Децкий.
- По лбу себя постучи, дурак, - сказала Катька, - не то черт услышит.
Проболтали еще полчаса, и Децкий отправился домой.
Отъехав три квартала, он побежал в телефонную будку звонить Петьке.
Ничего ему сейчас так сильно не хотелось, как услышать Петькин голос, потом
встретиться, взять за грудки и ударить о стену, а потом слушать. Но молчал
телефон, никто не снимал трубку. Может, нарочно не снимает, подумал Децкий,
с него, гадины, станется. И решил поехать к завскладом домой. Поехал.
Ведь какой гад, думал Децкий, гад подколодный, просто гадюка. Экую
сплетню придумал. Стало ясно, почему Виктор Петрович бесился и укрылся за
дверью, - убийца пришел; он физически боялся, и душевно боялся, и
негодовал, что его стараются примазать к убийству. Стало понятно, почему
Данила твердил про совесть - мол, ты убил, дело твое, но нас, но меня зачем
приплетать? По этой причине коллекционер отгородился. А Петька, змея и
крыса, делает вид, что даже увидеть боится. И все они друг дружке передают:
у меня был, выспрашивал, ангелом притворялся. Убийце же радость. Он при
случае и Сенькевичу доведет: в тот вечер Децкий ездил по городу. Куда в
такое время? Зачем? Без свидетелей? Почему сразу не сказали? Какие причины
имели для сокрытия? И Ванда - дура болтливая, думал Децкий, в туалет
сходишь - уже все знакомые знают, что сходил. На полчаса отлучился - звон.
Кормишь, поишь, одеваешь дуру холеную - она же и накаркивает. Хоть возьми и
язык ей отрежь. И следователь, черт шустрый, на пятки наступает. Что его к
вдове понесло. Хоть бы совесть имел; не успели вынести человека, как
здравствуйте - уголовный розыск. Следит он, что ли? Децкий рефлексивно
заглянул в зеркальце - сзади шел мотоцикл, а за ним, насколько видна была
улица, машин не следовало никаких. Нет, не следит, решил Децкий. Иначе не
столкнулись бы у коллекционера; к тому же у Данилы он побывал, Веру
навестил - все по другим маршрутам. Да и какой прок от слежки - с поличным
не возьмешь, все адреса ему бюро поставляет. А если делать нечего, следит,
так ему и хуже, кто следит, тот не обгонит.
Подкатив к подъезду, где жил завскладом, Децкий поднялся на второй
этаж и долго звонил и, прижав ухо к замку, слушал. Тишиной веяло от
замочной щели, никто не ходил там на цыпочках, пусто было в квартире. Куда
этот гад заполз, думал Децкий. Разве что на дачу свою метнулся, лежит там
клубком на диване, посмеивается. Но не ехать же было на дачу за сорок
верст. И домой, весь вечер смотреть на дуру-Ванду, тоже не хотелось. И
оставаться одному не хотелось. Децкий сел в машину и поехал к Адаму.
Но зачем было ехать к Адаму? Рассказывать свои беды? Так никому из
честных рассказывать свои беды нельзя, а брату меньше всего. Советоваться?
О чем? О том советоваться, как суда избежать? Так опять же надо
рассказывать, и какой он может дать совет? Что он знает о такой жизни?
Слыхал ли он о ней вообще? Просить помощи? Но чем он может помочь? Что в
его силах? И какой помощи? Двенадцать тысяч вернуть? Облигации вернуть?
Петра Петровича зарезать складным ножом? Ни одного повода не было для этой
поездки. Но чем крепче слагались в уме одна к другой веские отговорки, тем
сильнее хотелось Децкому увидеть брата. По пути он остановился у
"Гастронома" и взял - не с пустыми же руками идти - бутылку марочного
коньяка и две плитки "гвардейского" шоколада.
Адам был дома, тарахтел на машинке с рукописи.
- У тебя есть время? - спросил брат после объятий.
- Чего, чего, а времени у меня навалом, - сказал Децкий.
- Так подожди полчаса, закончу главку, тут две странички осталось.
Децкий сел на жесткий, продавленный диванчик и закурил. За стеной
надрывался телевизор, в кухне ляпала молотком - верно, отбивала мясо -
Адамова соседка. Старая дрянная машинка стучала, как штамповочный станок.
Смешно было бы здесь, в этом гаме и трескотне, сказать: "Хорошо тебе, брат,
завидую тебе, а у меня горе!" - смешными, насмешливыми, понимал Децкий,
стали бы такие слова, но именно так ему и чувствовалось - он завидовал. И
чему, казалось, завидовать - скособоченным, требующим ремонта туфлям
(Децкий такие и не ремонтировал, выбрасывал на помойку, а обувался в
новые), сберегаемой бутылке "Наполеона", нестроганым доскам, окну без штор,
золотой рюмочке (сам же и подарил некогда комплект из шести - где прочие?
продал в тяжелые времена?), столу за десять рублей из мебельной
комиссионки, пластмассовому абажуру - убогая была обстановка, все - пятый,
десятый сорт, но как раз эта скудость и питала сейчас чувство зависти.
Другой здесь был достаток, даже избыток - спокойствие. Тут стало Децкому
еще и стыдно: давно мог и был должен как брат помочь с квартирой, дать
денег на кооператив и не просто сказать, как говорил: "Хочешь, одолжу", а
настойчиво, а потребовать: "Бери. Ведь полжизни соседи отнимут телевизором
да диким смехом в кухне". А не настаивал, наоборот, посмеивался: "Бросай,
Адам, науку. Иди ко мне - слесарем, триста рублей чистыми обещаю". И сейчас
вдруг сказать - закрался я, страшно мне, грозит мне лишение свободы и
лишение всего. А раньше о чем думал? А Паша всего не лишился? Не подходило
к этой комнатке такое признание. Лопашил, финтил, а чего ради финтил? Чтобы
Ванда сегодня в котиковой, завтра - в каракулевой шубе ходила. А одной так
уже и мало, недостойно ее, уже ей страдание - хуже других.
- Ну что, нашлись твои деньги? - спросил Адам, отрываясь от работы.
- Где там нашлись. Вовек не найдутся.
- Найдутся, - успокоил брат. - Слишком крупная сумма.
- Дай-то бог!
Адам меж тем опустился на колени и раздобыл из-под дивана складной
дорожный столик.
- Собери, - сказал он, - я пойду поесть приготовлю.
Столик собирался легко, Децкий придвинул его к дивану и поставил в
центр принесенную бутылку. Надо было решать: пить - не пить. Децкий решил:
выпью, а попадусь, отнимут права, и черт с ними - не то грозит.
Минут через десять Адам принес сковородку поджаренных магазинных
пельменей и помидоры:
- Вот, больше ничего нет.
- Так и этого много, - сказал Децкий.
- Давно мы не встречались вдвоем, - весело сказал Адам и заменил
марочный коньяк "Наполеоном".
- Ты что? - растерялся Децкий. - Зачем? Пусть стоит...
- Пусть течет, - сказал Адам, скручивая пробку. - Чего добру
пропадать...
Может, тот марочный молдавский не уступал "Наполеону" вовсе, но такой
мировой славы у него не было и вчетверо дешевле он стоил. Как легко
выпилось, как сразу кровь посвежела - об этом, читатель, не рассказать, это
надо лично испробовать, только тогда станет понятно, почему братья, вкусив,
в один голос сказали: "Да, эликсир! Да, восьмое чудо!" Если бы еще
телевизор заглох да соседи перестали шуметь в кухне, то вообще наступил бы
для братьев час райских ощущений. Но гремела за стенами чужая жизнь, в окно
влетал пулеметный треск облегченного мотоцикла - и забыть тот мир, хлопоты
его и чувства, испытать полное спокойствие Децкому не удавалось. Адаму же,
видел Децкий, было дано. И завидовал. И мечталось иметь такую же комнатку,
такой же диванчик, а можно и раскладушку, читать на ней или весь вечер
стоять за кульманом...
Но ведь было, подсказывала зло память, было так, еще и лучше было: не
комнату - двухкомнатную дали квартиру, и действительно, кульман стоял,
подрабатывал на нем вечерами, а потом бросил - чего мозги сушить, есть
другой способ, золотую рыбку словил, и Паша навещал, и Адам приходил, и
бутылку распивали до часу ночи... Было, все было, имели разбитое корыто...
- Давай Пашу помянем, - сказал Адам. - Жалею о нем.
Помянули.
- Жениться не собираешься? - спросил Децкий.
- Квартиру надо получить. А так - куда ж? Не сюда ж.
- Перетерпеть можно, - в ход своим мыслям сказал Децкий. - Зато семья.
- Легко тебе говорить: перетерпеть можно, - усмехнулся Адам. - А как
перетерпеть? Работать надо. А как тут вдвоем? Еще сам, один, сидишь вот
так, сочиняешь под телевизор. А представь - тут же и жена. И ее книги, и ее
вещи. Через неделю возненавидишь...
Может, и не хотел Адам уколоть, но укололо Децкого, глубоко укололо, в
сердце отдалось. И впрямь, думал Децкий, как им друг другу жаловаться:
бедный богатому не товарищ, счастливый несчастного не поймет. У Адама мир в
душе, зато каморка, у него хоромы, зато срок грозит. Ну, а через год как
будет, думал Децкий, когда квартиру получит? Тогда скажет: это ж все своими
руками. А он, Децкий, чем? Ему что, с неба свалилось? Черту душу продал -
разве малая цена? Так нет, это не считается, считается, что это даром. Нет
уж, нельзя чувствительность распускать. Сидит в каморке, соседи музыкой
травят, может, уже психику надкололи, и спокойно ему - он работает,
культуре пользу приносит. А себе? А той самой Алле, на которой жениться бы
не прочь? Хорошо, если год терпеть. А вдруг три? Нет уж, думал Децкий,
лучше по-нашему, надежнее и веселее.
- От тебя можно позвонить? - спросил он.
Адам вышел в прихожую и тотчас вернулся, неся телефон. Децкий набрал
номер завскладом; загудело в ответ ровными мертвыми гудками, и прослушал он
этих гудков не менее ста - в ушах заболело.
- Кого домогаешься? - спросил Адам.
- Петра Петровича. Дело срочное есть.
- А-а! - словно понимая, в чем дело, кивнул Адам.
- Послушай, брат, - оживился Децкий, - объясни мне хоть раз в жизни,
чем занимаешься. Я, по правде сказать, плохо соображаю. Знаю - кривичское
язычество. А что это такое и зачем оно, если его нет?
- Это ритуала нет, а язычество есть, - ответил Адам. - Когда говоришь
"телевизор", "самолет", "философия" - его нет, а когда видишь первую травку
после зимы, рыбу в чистой воде, полет птицы в небе, когда говоришь "жито",
"бог", "огнь", "смерть" - оно есть. Оно изначально, без него сейчас
умирают, но с ним все еще рождаются.
- А бог зла есть?
- Сколько угодно.
- А бог смерти?
- Пожалуйста, Знич.
- Вот и расскажи.
- С удовольствием - но выпьем.
Выпили, Децкий откинулся на жесткую подушку и стал слушать. Слушал,
дивился, кивал, а краем ума вел свою мысль, про Петра Петровича - где он,
крыса откормленная? Почему с работы ушел? Почему домой не приходит? Кого
избегает - его, Децкого, или следователя? Или обоих? Тек рассказ, текли
мысли, одним краем про Петра Петровича, а другим - про себя, о своем. Вот и
хорошо, что приехал, думалось Децкому, брата повидал, и успокоился, и
убедился: можно так жить - в одержании, но приятнее жить по-своему - хоть и
риск есть, зато к столу не прикован, не обязан терпеть. Терпение и труд -
все перетрут, это правильно. Но в первую очередь перетирают они здоровье и
независимость.
Просидев еще час, Децкий поехал домой. Уже начинало темнеть,
регулировщики все разошлись, никто его не остановил, преступного запаха не
услышал, права не отнял. Децкому увиделся в этом добрый знак.
Наутро проснувшись в восьмом часу, Децкий тотчас позвонил Петру
Петровичу. Квартира молчала, как и вчера. Значит, на даче, уверился Децкий;
мелькнула даже мысль: не погиб ли Петька, не отправили ли его на тот свет?
Но сволочь редко погибает, знал Децкий, это хорошие люди мало живут; и
заманчивой догадке он не поддался. В нетерпении увидеть скрывающегося
завскладом Децкий пораньше выехал на работу. Тот, конечно, на складе еще не
появлялся; не пришел он и в восемь, и через полчаса. Децкий, не зная, что и
думать, назначил крайним сроком ожидания девять, но и в девять Петр
Петрович на заводе не обнаружился. Децкого взяло беспокойство, он не
выдержал и понесся к завскладом домой.
В дверях торчала сложенная вдвое бумажка, половинка писчего листа,
Децкий развернул ее и прочел размашистую запись: "Верочка, я на даче.
Отпросись у мамы и приезжай. Возьми у А.Л. рыбу. Целую. П.". Децкому эти
три фразы принесли полное освобождение: Петр Петрович хоть и бежал от
свидания, но был жив и здоров, отдыхал в сосновом бору. Жена, по-видимому,
эти дни жила при матери, Децкий знал, что та сильно болела; А.Л. означало
Анну Леонидовну из рыбного магазина, и, верно, получила какие-то
деликатесы, а сама записка означала, что Петька выехал на дачу срочно, если
не заехал к теще лично сказать о своем отъезде. Словом, телефонное молчание
объяснилось понятным и приятным образом. "Вот и побеседуем в тишине, без
свидетелей", - обрадовался Децкий и, чтобы не принесло следом Верочку,