Кто в машине? Теперь им надо отогнать от дачи машину Децкого, пусть не в
Миховичи, хотя бы в лес, главное убрать ее с дороги. Они могут выйти к
шоссе, и там увидят его "Москвич", Валеру и Корбова, и поспешат сюда.
Дорога до шоссе и назад займет полчаса. Если в эти полчаса он не
освободится, его зарежут или утопят в пруду. Или сожгут вместе с мельницей.
Корбов же дисциплинирован и, веря в его опыт, будет еще какой-то срок
ожидать, а потом пойдет навстречу или поедет навстречу. А куда поедет?
Машины Децкого возле дачи не будет, и Корбов поедет в Миховичи. А если
пойдет по дороге пешком, то все равно не выйдет к мельнице - зачем? А если
догадается, выйдет, то может попасть сюда третьим. В любом случае надеяться
на помощь извне не приходилось. Еще удивляло, что преступников двое. Верно,
и Децкий не ожидал встретить двоих. Кто? Но сейчас не имело значения гадать
- кто? Узнается, если удастся освободить руки.
Сенькевич повернулся к Децкому, оба узника встретились глазами. Затем
Сенькевич повалился на живот, перекатился через связанные свои руки и
оказался вплотную к Децкому. План его был таков: Децкий должен перегрызть
веревку, иного пути спасения им нет. Он мысленно отдал ему приказ:
"Повернись на бок". Децкий понял и повернулся. Тогда Сенькевич ткнулся
кляпом в руки Децкого, и тот скрюченными пальцами зажал концы кляпа и стал
тянуть. Сенькевич же отваливался на спину. Наконец набухшая тряпка
вырвалась, и воздух пошел в измученную грудь. "Повернись", - сказал
Сенькевич. Захватив зубами, он вытянул намокший слюной кляп Децкого.
- Перегрызи веревку, - сказал Сенькевич.
- У меня нож, - ответил Децкий. - На спине, под пиджаком.
Теперь они повернулись друг к другу спинами, и Сенькевич, вытягивая
пиджак, добрался до рукоятки охотничьего ножа. Зажав в руках ножны, он
отдал рукоять в руки Децкого. Исколов об острие руки, Сенькевич все же
приладился пилить веревку.
Шорох ножа возвращал Децкому силы. Освободить следователя - означало
спасти себя. О том, что случится позже, через час, завтра, как придется
отвечать, как объясняться, что будет с ним, Децкий не думал. Главное было -
освободиться, спастись сейчас. Только бы успеть, думал, только бы они не
вернулись, не отняли нож, не убили этим ножом.
Наконец путы ослабли, петли растянулись, и Сенькевич высвободился.
Первое, что он сделал, получив волю, - отложил в сторонку два кляпа и
веревки - это были вещественные улики. Подумав, Сенькевич развязывать
Децкого повременил.
- Кто они? - спросил он.
- Не знаю! - искренне ответил Децкий.
- Кого ты искал здесь?
Децкий замялся. Теперь, когда минула опасность, когда он почувствовал
защиту, когда так близко находившаяся смерть отступила, раскрываться не
хотелось. Наоборот, хотелось, чтобы убийцы не пришли, чтобы они бежали,
исчезли, чтобы их не нашли. Больше он им не попадется. Но полной
уверенности в своем спасении у него не было - он связан, он на мельнице,
следователя могут застрелить, счастье вновь изменит ему... Он сказал:
- Кто-то убил Пташука. Я искал - кто?
- За что убили Пташука?
- Он знал вора.
- Того, кто ходил в сберкассу?
- Да.
- За это или за хищения? - спросил Сенькевич в упор.
Вопрос был однозначный, и Децкий растерялся: любой его ответ -
отрицательный, утвердительный - являлся признанием причастности к хищениям,
знания о них, соучастия. Децкий недоуменно пожал плечами.
Недоверчиво поглядывая на Децкого, Сенькевич обдумывал, как лучше
провести задержание. Он один, преступников двое; вступать в единоборство
было рискованно. Привлечь Децкого? Но Децкий - безответственное лицо,
пострадавшее лицо, он может убить своего противника. Невольно. Или
сознательно. Он сам - потенциальный ответчик, если подтвердится расхищение
ширпотреба. Но и держать его связанным, думал Сенькевич, нельзя. Он обязан
освободить Децкого, таково требование закона. Децкому не предъявлено
никакого обвинения, он истец по делу, которое расследует уголовный розыск,
сейчас он - жертва злого умысла, преступниками совершено покушение на его
свободу, здоровье и жизнь. И что бы ни случилось позже, каковы бы ни были
обвинения ему по линии ОБХСС, он в эту минуту пользуется всеми правами, и
должен быть защищен, и должен получить свободу перемещения и решений - быть
ему здесь, подвергать свою жизнь риску нового преступного нападения или
остаться в интересах следствия. И Сенькевич медленно разрезал Децкому
бинты.
...Корбов же после отъезда Сенькевича с трактористом пошел собирать
землянику. И увлекся. Так складывались городские его привычки, что в лесу
бывал редко: если за лето раза два выезжал на природу - это считалось
хорошо, да и то не в лес выезжал, не по ягоды, не по грибы с кошелкой, а к
воде, и всегда с компанией; как-то и в голову никогда не приходило, что
ему, холостому молодому парню, интересно станет собирать ягоды. А сейчас
случай способствовал, и Корбов вошел в азарт, совершенно необычные
ощущения, помимо того что было вкусно, захватили его - запахи, звуки, игра
света в стволах, прятанье ягод, россыпи их в траве, мелкий мир под ногами.
Он все далее отходил от шоссе, забывшись о беге времени, о том деле, ради
которого здесь оказались, о длительном отсутствии майора. Но пришел такой
момент, когда внутренний страж, победив силу увлечения, заставил его
взглянуть на часы - прошло восемьдесят пять минут, как он расстался с
Сенькевичем. Полтора часа. Корбов мгновенно и крепко взволновался; тем
сильнее, что эти полтора часа не вспоминал о Сенькевиче вовсе. Так не
должно было быть, Сенькевич не мог отсутствовать столь долго без важного
дела, только дело могло его задержать. Какое дело? Майор, разумеется, не
мог трястись трактором в Миховичи, догнать машину было нельзя, хватило бы
просто установить, что Децкий поехал в том направлении; пусть он смотрел
след два километра - больше незачем, а это отняло бы минут десять. И
полчаса могло занять возвращение, неспешная прогулка лесом. Итого сорок,
пусть сорок пять минут. Но сверх того оставалось еще сорок пять - сорок
минут. Свободных. Незанятых? Чем занятых? Полтора часа отлучки - это никак
не подходило к обязательности Сенькевича. Собирал землянику? Нет, не мог
собирать, прежде вернулся бы, чтобы не беспокоить его и шофера. И какие
могут быть ягоды, если надо срочно же возвращаться в город и установить,
где Децкий, вернулся ли он на работу, носится ли по городу, кого навещает.
Какие, к черту, ягоды, если попали впросак. Нет, не стал бы Сенькевич зря
тратить время, зная, что его ждут. Однако не возвращается. Или вышел на
Децкого? На встречу Децкого с кем-то? Один против... скольких?
И Корбов немедленно зашагал вдоль дороги, не по самой дороге, а лесом,
срезая углы на угадываемых извивах проселка. Через десять минут хода где-то
неподалеку от него заурчал мотор легковушки, движение ее продолжалось
полторы минуты. Да ведь это Децкого "Жигули", подумал Корбов, другие в лес
не въезжали; могла, конечно, гудеть и посторонняя машина, но не верилось,
что посторонняя, верилось, что именно Децкий сидит за рулем. Значит, и
майор где-то тут, думал Корбов. Он прикинул сторону, в какой заглох шум
мотора, и пошел туда, теперь уже настороженно: если Сенькевич следит за
машиной, то открытое появление Корбова окажется во вред. И Корбов старался
быть неприметным. Скоро он вышел на лесной хутор, довольно ухоженный и
жилой, но без хозяев. Укрываясь в папоротнике, он разглядывал одинокий
лесной двор; перед двором проходила дорога, и Корбов думал, что удобнее
всего пройти к дороге и посмотреть следы легковушки, а затем уже
придерживаться их в дальнейшем поиске. Неожиданно на дороге показались
люди, двое мужчин - в зеленых куртках; они деловито шли в сторону шоссе.
Пропустив их, Корбов поднялся и, следя или угадывая отпечатки протектора,
пошел вдоль дороги. Через несколько минут он увидел машину Децкого. Никого
не чувствовалось возле нее. Корбов подобрался и дотронулся до выхлопной
трубы - легкое тепло еще хранилось металлом. Выходило, что и Децкий, и
Сенькевич были где-то поблизости. С кошачьей осторожностью Корбов обполз
место стоянки по широкому кругу. Но никто не увиделся ему. Тогда Корбов
пошел вперед той лесной, обросшей кустами дорожкой, на которой оставлены
были "Жигули", и оказался на краю небольшого, примыкавшего к речке лужка;
старая мельница стояла на запруде, долетал оттуда шумок водосброса. Место
было дикое, красивое, безлюдное, но смятение, тревожное беспокойство вызвал
в Корбове этот пейзаж. Опушкою он стал продвигаться вправо и буквально
через десять шагов заметил, что к мельнице проложен кем-то - кем? - Децким?
Сенькевичем? - свежий след по траве. Но едва ли через открытый обозрению
лужок мог идти Сенькевич. Только в самых крайних обстоятельствах. И Корбов
решил обойти луг по периметру, держась лесом и кустами. Он так и сделал и
вышел к реке. Мостка до запруды не было; Корбов задумал поглядеть, есть ли
мостки за плотиной, и последовал к мельнице. В стене сруба, обращенной к
реке, на высоте четырех метров чернел квадратный проем - бывшее окно.
Странное чувство охватило Корбова при виде этой ровной дыры - что сейчас из
нее выглянет Сенькевич, что он прячется здесь и ждет его. Но никто не
выглянул. Тогда Корбов, повинуясь своему настроению, приставил к стене
жердь и полез в проем и испытал изумление, увидев рядом с Сенькевичем
Децкого.
Отправив Децкого вниз, Сенькевич поделился своими злоключениями: вот
сквозь эти щели преступники высмотрели его на опушке, один из них выбрался
в окно, обошел лужок, подкрался и напал.
- Тебе не встречались? - спросил Сенькевич.
- Зеленые?
- Да.
- Видел возле хутора.
- Значит, скоро придут, - сказал Сенькевич.
Они спустились вниз. Здесь Сенькевич попросил Децкого одолжить на
полчаса свой пиджак, и этот пиджак надел Корбов.
- Слушайте, Децкий, - сказал затем Сенькевич. - Сейчас будет
проводиться задержание. Вы должны сидеть наверху, не двигаться, не
шевелиться, не говорить. Если нас будут убивать - не вмешивайтесь. Если
потребуется, я сам позову вас. Понятно?
Децкий кивнул.
Пережитые ужас и страхи обессилили его. Теперь, чувствуя свою жизнь
под достаточной защитой двух инспекторов, он сломился, ему хотелось лечь и
заснуть. Но только отошел мертвящий страх физической гибели, как немедленно
его стал обнимать страх той новой ситуации, опять же безвыходной, казалось,
ситуации, которая сложится, когда убийцы вернутся и будут захвачены
майором. Вот тогда, спасая свою шкуру, в пустой и глупой надежде раскаянием
и полновесной правдой уменьшить кару закона, они выложат все, все, что
знают и о чем смутно догадываются. И когда их спросят, почему они
стремились убить Децкого, они ответят - потому что он был поставщик и
производитель, получал половину дохода, обогатил всех, обогатился сам - и
дадут в руки розыска и суду такие факты, против которых не возразишь. И
Децкий так же горячо, как в недавнее свое одиночество, молился о явлении
Сенькевича, стал молиться, чтобы убийцы одумались, бежали в город и нашли
себе алиби. И пусть майор Сенькевич ищет их, пусть пытается определить, кто
здесь был, кто мордовал его кастетом, связывал, загонял в рот кляп и держал
на грани мучительного ожидания смерти. И желая этого, Децкий думал, что
убийцы именно так и поступили - взяли его машину и понеслись в город, и
делают все необходимое для своей самозащиты. Это представлялось ему
наилучшим выходом для них. Ведь вернуться сюда можно лишь с одной целью -
убить обоих, ведь они не могут убить лишь его, Децкого, а Сенькевича
оставить в живых, ведь покушение на жизнь майора, ну пусть еще не на жизнь,
а только на здоровье и на свободу, уже произведено, они уже подлежат
ответственности... Но кто настолько смел и настолько жесток, чтобы решиться
на два убийства? Однако они не побоятся, подсказывал ему рассудок, где
одно, там два, какая им разница, семь бед - один ответ, не о грехах думают
- о собственной шкуре; ведь убили Павлушу, даже старушку восьмидесяти лет
не постыдились ударить. Дряхлую свидетельницу убрали, а уж майора
милицейского, инспектора, который розыск ведет, все ниточки в руках держит,
из ниточек петлю вяжет, его никак нельзя пожалеть, просто невозможно. Нет,
придут они, придут, думал Децкий, вернутся, их ничто не удержит, они
уверены, что мы связаны, лежим как бревна; откуда им знать, что
освободились, что пришел третий. Они вернутся, их тут же в дверях, дураков,
и хвать, руки за спину - и в город, в кабинет, на допрос: кто, зачем,
почему и с кем вместе? Часа не пройдет, как они все выложат, все тайны
раскроют, хоть это им и невыгодно. Потому что эти люди глупы и жестоки. И
если пойдут в тюрьму сами, то поведут за собой всех остальных, всех, кого
смогут повести показаниями. Это ничтожные люди, они возжелают, чтобы всем
стало плохо; им будет горько и яростно, если кто-нибудь убережется,
останется на воле, выйдет сухим. Тем более если убережется он, Децкий. Ведь
это он вынудил их бояться, дрожать, спасать себя через уничтожение
других...
Но кто второй? - задумался Децкий. - Один - Петька, Петька Смирнов,
завскладом, можно сказать - бывший завскладом. Он уже - человек пропащий.
Ему не выкрутиться. Если и вернется в город, то алиби себе не устроит,
попросту не успеет. Любое его оправдание сегодня же будет проверено с
предельной придирчивостью. Он не может создать себе алиби, думал Децкий.
Для него мчаться в город - еще хуже, чем идти сюда. А из этого неминуемо
следует, что если они на мельницу не вернутся, то второй должен Петьку
угробить. Иначе его самого возьмут. Но если они решили вернуться, то они не
думают об алиби, они думают, что у них никто не спросит алиби, для них
единственный ход - идти до конца: наша гибель для них - спасение. Но если
они придут, их зацапают, а когда их зацапают, то Петька Смирнов сделает
добровольное признание. И каково бы ни было Петьке - а ясно, что ничего
хорошего его, заводского ворюгу и бандита, не ждет, - ему, Децкому, хоть и
в меньшей мере, тоже отмерят срок с конфискацией имущества. Да и что,
собственно, с того, что Петьке будет плохо? Петька все равно обречен. А вот
он, Децкий, пока что не обречен, он спасся от смерти, обязан спастись от
суда и тюрьмы. Обязан, обязан, думал Децкий. Господи ты мой, что же делать?
И вдруг ему открылось, что в его силах изменить обстоятельства, изменить их
таким образом, что они станут полезны не убийцам, не сволочи Петьке с
компаньоном, с Данилою или Витькой, не майору с помощником, а ему, Децкому.
Он имеет полное право, он более всех пострадал, он пережитыми страхами
заслужил. Он, Децкий, с того света вышел, возле него смерть постояла, руку
заносила жизнь оборвать, холодом на висок подышала, он воскрес, да, можно
сказать, из мертвых восстал. Это его, Децкого, Петька Смирнов в гроб
готовил, не дрогнуло сердце у складской крысы, так пусть сам поплатится,
пусть напарник решит, как с Петей расстаться. Это будут их личные
отношения, дело их совести - жалеть или миловать. А ему, Децкому, надо
сделать самую малость: выставить в окно палку с платком и помахать, когда
появятся на тропинке, чтобы издали бросилось им в глаза и стало ясно -
нельзя на мельницу, что-то здесь случилось, что-то чрезвычайное произошло,
кто-то освободился или освободил, нет связанных, а есть опасность, засада,
их видят, ждут, им грозит разоблачение. И тогда они кинутся в лес, побегут
спасаться, и по железному закону всех мерзавцев обреченный завскладом
получит сокрушительный удар кастетом в висок.
И приняв такое решение, Децкий стал подглядывать в щель на опушку
леса, из которого должны были появиться убийцы.
Его напряженное ожидание недолго продлилось в одиночестве. Заскрипела
лестница, и к нему наверх поднялся Сенькевич.
Он присел рядом на корточки и сказал:
- Ну, Юрий Иванович, пока есть свободное время, давайте поговорим.
И жесткий его взгляд объяснил Децкому, что майор видит его трезво и ни
в чем не обманывается.
- Давайте, - ответил Децкий.
- Вот был у вас нож, - спросил Сенькевич. - Зачем?
- Пригодился, как видите, - пошутил Децкий.
- Значит, вы ожидали нападения?
- Да, боязно было.
- Кого же вы хотели найти?
- Смирнова, - ответил Децкий, понимая, что вблизи дачи завскладом
ожидать кого-либо другого было бы нелепо.
- Вы боялись Смирнова? - уточнил Сенькевич.
- Побаивался. Пусто здесь, людей нет. Было не по себе.
- Вы договаривались о встрече?
- Нет. Я нашел его записку жене, что он здесь. Ну, и приехал.
- А где записка эта лежит? - поинтересовался Сенькевич.
- А в кармане пиджака лежит.
- Почерк точно Смирнова?
- Во всяком случае очень похож.
- Кто же второй?
- Не представляю, - искренне сказал Децкий.
- Но почему они напали на вас?
- Я не ожидал нападения. И не ожидал встретить двоих. Я был уверен,
что Смирнов будет один и что наш разговор даже в худшем случае не дойдет до
ссоры...
Говоря так, Децкий почувствовал рождение в душе спасительной для себя
версии: на Пашу свалить. Все свалить на Павла, прозрел он. Паша вел дело,
крутил, левачил, сбывал, а он, Децкий, проявил халатность, по дружбе, по
слепоте старых приятельских отношений ничего не замечал, ибо верил, как
себе, как брату родному, а потом, совсем в недавнее время, стал
догадываться, даже и не догадываться, а замечать странности какие-то на
Пашином участке, каких не должно было быть, и хотел с Пашей поговорить, и
поговорил - спросил у него: "Что-то, Паша, не все у тебя в порядке. Советую
как друг - наладь порядок!" А когда вот так поговорил, то Пашу вскоре и
убрали, а его, Децкого, в наказание ограбили. И вовсе решили убить, чтобы
клубок не распутал.
Стоять до конца на этой версии, и никто обратного не докажет.
- Из-за чего же вам было ссориться? - спросил Сенькевич.
- Это длинная история. Как вам известно, убили моего товарища, Павла
Пташука...
- Откуда вы знаете, что убили? - перебил Сенькевич.
- Есть косвенные свидетельства, что убили. Не мог погибнуть. Уверен,
что убили. Хочу знать - кто. А конкретно хочу узнать, кто в вечер убийства
отсутствовал дома. И вот от этого вопроса Смирнов бежит как от огня. Я не
застал его вечером дома, утром он не пришел на завод, я и поехал сюда по
запискам... в засаду.
- Выходит, Смирнов убил Пташука?
- Не знаю, здесь их двое.
- Понятно, - сказал Сенькевич. - А в какой связи это с хищениями?
- С какими? - спросил Децкий.
- У вас в цеху. Замочки и прочее. Ширпотреб.
- Ширпотреб вел Павел. Я не думаю, чтобы он был расхитителем. Не стал
бы он мелочиться. Да и недостачи никогда не было. Недостачу ведь скрыть
нельзя. Все документы были в полнейшем порядке. Нет, едва ли это
возможно...
И тут Децкому стало легко и стало внятно, что так, только так и надо
ему держаться впредь - верить в Пашину честность, поразиться, если докажут
Пашину вину. А если крыса эта, Петька, и останется жив и начнет вспоминать,
что, с кем и за сколько делалось, что, кому и когда говорилось, что и куда
сбывалось, то презрительно пожимать плечами - лжет, врет, мстит за поиски
убийцы и грабителя. Нечем ему доказать, одни голые слова, а словам без
видимых, ощутимых доказательств веры нет. Зато вот что неопровержимо: что
его, Децкого, держали с кляпом во рту, избили кастетом, что он пострадал
наравне с инспектором розыска. А кого обокрали? А кто искал вора? А кто
искал убийцу Паши? Кто вел частное следствие? Факты железные, тут даже
Сенькевич подтвердит.
- А если и брал Пташук по мелочам, - сказал Децкий, - уже без разницы,
уже не имеет значения.
И скорбно вздохнув, он попросил майора:
- Курить хочется невмоготу. Давайте закурим.
- Никак нельзя, - ответил Сенькевич. - Закурим, а дым сквозь щели - и
никто не придет. Скажите, Децкий, а вам хочется, чтобы они пришли?
- А что им остается?
- Да, - согласился Сенькевич, - они вернутся. И это убеждает меня, что
нам с вами еще предстоит немало разговоров.
Сенькевич спустился вниз, где Корбов, стоя возле дверей, обозревал
сквозь щель окрестности.
- Тишина! - сказал Корбов. - Может, они в город смотались?
- Нет, - возразил Сенькевич, - это для них не спасение. Поищи-ка в
кармане, записка там должна быть.
Корбов сунул руку в карман и достал две скомканные бумажки.
- Ну вот, улики, - усмехнулся Сенькевич, расправляя половинки листа. -
Если сам Смирнов писал, то хоть бы ради них должны возвратиться.
- А вдруг не сам?
- Кто б ни писал - улика. Придут.
Замолчали.
Ни звука не слышалось сверху, где сидел Децкий, и вокруг мельницы
словно бы все замерло, только глухо рокотал водосброс.
- Иди-ка к окну, - сказал Сенькевич. - Вдруг они тылами вернутся.
Корбов понятливо кивнул и отправился по указанию. Проскрипели
лестница, сухие доски помоста, и вновь настала ровная тягостная тишина.
Сенькевич, став на место Корбова, поглядывал на недалекую опушку,
откуда могли появиться преступники, а мысли его текли сами собой, и мысли
эти были угрюмые. Он находился в засаде, и ему сейчас припоминались многие
другие ожидания, когда так же медленно тянулось время, а неизвестность и
ответственность, связанные с задержанием, отзывались таким же глубоким
волнением. И вставали в памяти люди, которых приходилось задерживать: это
всегда были разные люди - различной силы, храбрости, ума, темперамента, но
всех их роднила непонятная Сенькевичу способность быстро и бездумно ударом
ножа, дубины, камня сокрушить чужую жизнь и судьбу.
Еще он сердился на себя, что попал впросак, что остался в живых не по
своему умению, а случайно, в силу просчета преступников или какого-то их
хитрого расчета, который случайно не исполнился, и Сенькевичу хотелось
провести задержание умно, с пользой, которая компенсировала бы недавний
промах. Почему их двое, еще думал Сенькевич. Что кроется за этими
действиями парой? Не супружеская ведь пара. Не с женой Смирнов выступает.
Двое мужчин - Корбов приметил. И чем Децкий им навредил? Зачем убийство?
Только ли из-за алиби на вечер смерти Пташука? Но и сам Децкий не казался
чистым. И уж совсем неприятно выглядели его грубые намеки, что вся вина за
хищения окажется на Пташуке, на мертвом - который не может защититься и с
которого, мол, не удастся спросить. Но если Децкий настроен защищаться за
ширпотреб, то зачем риск убийства Смирнову? Что он и еще кто-то этим
выигрывают? Или Децкий и впрямь решил исполнить роль мстителя? Много, много
сходилось загадок, которые нельзя было разрешить умозрительно. Сберкнижка,
смерть Павла Пташука, нападение на Децкого - все как-то непонятно
стыковалось, и все имело разные мотивы. Только какое бы ни готовилось или
осуществилось преступление, думал Сенькевич, всегда побуждениями ему служат
жадность, страх, ничтожество сердца, злоба или все вкупе. Однако всегда в
разных вариантах и комбинациях, продиктованных обстоятельствами и циничным
расчетом. Какие же здесь сопряжения? Сберкнижка - из жадности, Пташук - из
страха, Децкий - из злобы или тоже со страха. Страха чего? Чего они боятся
со стороны Децкого?
Красивое все-таки место облюбовал себе этот завскладом, подумал
Сенькевич. Очень красивое. Лес, луг, чистая речка, безлюдье, все, как в
прошлом веке, прямо именье свое. Тем, верно, и тешился, что у него лучше,
чем у прочих, что он умеет жить, а прочие теснятся, что он барином сидит,
хуторянином, кулаком. Из полутьмы старой мельницы мир, открывавшийся сквозь
щели, казался прекрасным, и Сенькевичу стало особенно неприятно, противно,
что среди этой красоты природы сейчас ходят два враждебных жизни человека;
его чувство справедливости и добра не хотело примириться с их жестокостью,
и в глубине души он хотел, чтобы они не пришли, чтобы убоялись крайности
зла, не смогли быть убийцами, самовольными носителями смерти, тварями того
света, чуждыми миру людей. Но это была боль всегдашнего желания не иметь
дела с душевно мертвыми, которых ничто не в силах пронять, ничьи и никакие
мольбы, только страх собственной гибели. Лишь в раздавливающих тисках
полного поражения, под гнетом неопровержимых улик, пред видением мрачного
своего исхода будилась в них совесть, да и то не совесть, а жалость к себе,
и они каялись ради пощады, вымаливали милость, готовы были на любую работу,
на муки пожизненного заключения, лишь бы жить, жить...
Вдруг, ломая его чувствования, послышался в лесочке шум заведенного
мотора. "Неужели уедут?" - с недоверием и с некоею радостью подумал
Сенькевич, но оправдались худшие предположения: на лужок выехали серые
"Жигули" и напрямик направились к мельнице. Сенькевич кликнул Корбова, и
оба они заторопились в камору исполнять свой план. Корбов лег на живот,
лицом в пол, и сцепил за спиной руки. Обозначая повязку, Сенькевич обернул
ему ноги и руки бинтом. Сам же он лег, как был брошен, - на спину. Децкий
же наверху уселся возле проема, чтобы в случае следовательской неудачи - а
думалось, что следователям не повезет, что их могут застрелить, и даже
хотелось этого, - чтобы при таком исходе задержания выпрыгнуть в окно,
скрыться в олешнике и бежать.
Машина подкатила вплотную к мельнице, заглох мотор, через считанные
мгновения двери распахнулись и преступники вошли внутрь. Сенькевич узнал в
зеленом завскладом Смирнова, второй же в поднятом капюшоне оставался ему
неизвестен. Завскладом подошел к каморе, кинул на узников короткий взгляд и
Миховичи, хотя бы в лес, главное убрать ее с дороги. Они могут выйти к
шоссе, и там увидят его "Москвич", Валеру и Корбова, и поспешат сюда.
Дорога до шоссе и назад займет полчаса. Если в эти полчаса он не
освободится, его зарежут или утопят в пруду. Или сожгут вместе с мельницей.
Корбов же дисциплинирован и, веря в его опыт, будет еще какой-то срок
ожидать, а потом пойдет навстречу или поедет навстречу. А куда поедет?
Машины Децкого возле дачи не будет, и Корбов поедет в Миховичи. А если
пойдет по дороге пешком, то все равно не выйдет к мельнице - зачем? А если
догадается, выйдет, то может попасть сюда третьим. В любом случае надеяться
на помощь извне не приходилось. Еще удивляло, что преступников двое. Верно,
и Децкий не ожидал встретить двоих. Кто? Но сейчас не имело значения гадать
- кто? Узнается, если удастся освободить руки.
Сенькевич повернулся к Децкому, оба узника встретились глазами. Затем
Сенькевич повалился на живот, перекатился через связанные свои руки и
оказался вплотную к Децкому. План его был таков: Децкий должен перегрызть
веревку, иного пути спасения им нет. Он мысленно отдал ему приказ:
"Повернись на бок". Децкий понял и повернулся. Тогда Сенькевич ткнулся
кляпом в руки Децкого, и тот скрюченными пальцами зажал концы кляпа и стал
тянуть. Сенькевич же отваливался на спину. Наконец набухшая тряпка
вырвалась, и воздух пошел в измученную грудь. "Повернись", - сказал
Сенькевич. Захватив зубами, он вытянул намокший слюной кляп Децкого.
- Перегрызи веревку, - сказал Сенькевич.
- У меня нож, - ответил Децкий. - На спине, под пиджаком.
Теперь они повернулись друг к другу спинами, и Сенькевич, вытягивая
пиджак, добрался до рукоятки охотничьего ножа. Зажав в руках ножны, он
отдал рукоять в руки Децкого. Исколов об острие руки, Сенькевич все же
приладился пилить веревку.
Шорох ножа возвращал Децкому силы. Освободить следователя - означало
спасти себя. О том, что случится позже, через час, завтра, как придется
отвечать, как объясняться, что будет с ним, Децкий не думал. Главное было -
освободиться, спастись сейчас. Только бы успеть, думал, только бы они не
вернулись, не отняли нож, не убили этим ножом.
Наконец путы ослабли, петли растянулись, и Сенькевич высвободился.
Первое, что он сделал, получив волю, - отложил в сторонку два кляпа и
веревки - это были вещественные улики. Подумав, Сенькевич развязывать
Децкого повременил.
- Кто они? - спросил он.
- Не знаю! - искренне ответил Децкий.
- Кого ты искал здесь?
Децкий замялся. Теперь, когда минула опасность, когда он почувствовал
защиту, когда так близко находившаяся смерть отступила, раскрываться не
хотелось. Наоборот, хотелось, чтобы убийцы не пришли, чтобы они бежали,
исчезли, чтобы их не нашли. Больше он им не попадется. Но полной
уверенности в своем спасении у него не было - он связан, он на мельнице,
следователя могут застрелить, счастье вновь изменит ему... Он сказал:
- Кто-то убил Пташука. Я искал - кто?
- За что убили Пташука?
- Он знал вора.
- Того, кто ходил в сберкассу?
- Да.
- За это или за хищения? - спросил Сенькевич в упор.
Вопрос был однозначный, и Децкий растерялся: любой его ответ -
отрицательный, утвердительный - являлся признанием причастности к хищениям,
знания о них, соучастия. Децкий недоуменно пожал плечами.
Недоверчиво поглядывая на Децкого, Сенькевич обдумывал, как лучше
провести задержание. Он один, преступников двое; вступать в единоборство
было рискованно. Привлечь Децкого? Но Децкий - безответственное лицо,
пострадавшее лицо, он может убить своего противника. Невольно. Или
сознательно. Он сам - потенциальный ответчик, если подтвердится расхищение
ширпотреба. Но и держать его связанным, думал Сенькевич, нельзя. Он обязан
освободить Децкого, таково требование закона. Децкому не предъявлено
никакого обвинения, он истец по делу, которое расследует уголовный розыск,
сейчас он - жертва злого умысла, преступниками совершено покушение на его
свободу, здоровье и жизнь. И что бы ни случилось позже, каковы бы ни были
обвинения ему по линии ОБХСС, он в эту минуту пользуется всеми правами, и
должен быть защищен, и должен получить свободу перемещения и решений - быть
ему здесь, подвергать свою жизнь риску нового преступного нападения или
остаться в интересах следствия. И Сенькевич медленно разрезал Децкому
бинты.
...Корбов же после отъезда Сенькевича с трактористом пошел собирать
землянику. И увлекся. Так складывались городские его привычки, что в лесу
бывал редко: если за лето раза два выезжал на природу - это считалось
хорошо, да и то не в лес выезжал, не по ягоды, не по грибы с кошелкой, а к
воде, и всегда с компанией; как-то и в голову никогда не приходило, что
ему, холостому молодому парню, интересно станет собирать ягоды. А сейчас
случай способствовал, и Корбов вошел в азарт, совершенно необычные
ощущения, помимо того что было вкусно, захватили его - запахи, звуки, игра
света в стволах, прятанье ягод, россыпи их в траве, мелкий мир под ногами.
Он все далее отходил от шоссе, забывшись о беге времени, о том деле, ради
которого здесь оказались, о длительном отсутствии майора. Но пришел такой
момент, когда внутренний страж, победив силу увлечения, заставил его
взглянуть на часы - прошло восемьдесят пять минут, как он расстался с
Сенькевичем. Полтора часа. Корбов мгновенно и крепко взволновался; тем
сильнее, что эти полтора часа не вспоминал о Сенькевиче вовсе. Так не
должно было быть, Сенькевич не мог отсутствовать столь долго без важного
дела, только дело могло его задержать. Какое дело? Майор, разумеется, не
мог трястись трактором в Миховичи, догнать машину было нельзя, хватило бы
просто установить, что Децкий поехал в том направлении; пусть он смотрел
след два километра - больше незачем, а это отняло бы минут десять. И
полчаса могло занять возвращение, неспешная прогулка лесом. Итого сорок,
пусть сорок пять минут. Но сверх того оставалось еще сорок пять - сорок
минут. Свободных. Незанятых? Чем занятых? Полтора часа отлучки - это никак
не подходило к обязательности Сенькевича. Собирал землянику? Нет, не мог
собирать, прежде вернулся бы, чтобы не беспокоить его и шофера. И какие
могут быть ягоды, если надо срочно же возвращаться в город и установить,
где Децкий, вернулся ли он на работу, носится ли по городу, кого навещает.
Какие, к черту, ягоды, если попали впросак. Нет, не стал бы Сенькевич зря
тратить время, зная, что его ждут. Однако не возвращается. Или вышел на
Децкого? На встречу Децкого с кем-то? Один против... скольких?
И Корбов немедленно зашагал вдоль дороги, не по самой дороге, а лесом,
срезая углы на угадываемых извивах проселка. Через десять минут хода где-то
неподалеку от него заурчал мотор легковушки, движение ее продолжалось
полторы минуты. Да ведь это Децкого "Жигули", подумал Корбов, другие в лес
не въезжали; могла, конечно, гудеть и посторонняя машина, но не верилось,
что посторонняя, верилось, что именно Децкий сидит за рулем. Значит, и
майор где-то тут, думал Корбов. Он прикинул сторону, в какой заглох шум
мотора, и пошел туда, теперь уже настороженно: если Сенькевич следит за
машиной, то открытое появление Корбова окажется во вред. И Корбов старался
быть неприметным. Скоро он вышел на лесной хутор, довольно ухоженный и
жилой, но без хозяев. Укрываясь в папоротнике, он разглядывал одинокий
лесной двор; перед двором проходила дорога, и Корбов думал, что удобнее
всего пройти к дороге и посмотреть следы легковушки, а затем уже
придерживаться их в дальнейшем поиске. Неожиданно на дороге показались
люди, двое мужчин - в зеленых куртках; они деловито шли в сторону шоссе.
Пропустив их, Корбов поднялся и, следя или угадывая отпечатки протектора,
пошел вдоль дороги. Через несколько минут он увидел машину Децкого. Никого
не чувствовалось возле нее. Корбов подобрался и дотронулся до выхлопной
трубы - легкое тепло еще хранилось металлом. Выходило, что и Децкий, и
Сенькевич были где-то поблизости. С кошачьей осторожностью Корбов обполз
место стоянки по широкому кругу. Но никто не увиделся ему. Тогда Корбов
пошел вперед той лесной, обросшей кустами дорожкой, на которой оставлены
были "Жигули", и оказался на краю небольшого, примыкавшего к речке лужка;
старая мельница стояла на запруде, долетал оттуда шумок водосброса. Место
было дикое, красивое, безлюдное, но смятение, тревожное беспокойство вызвал
в Корбове этот пейзаж. Опушкою он стал продвигаться вправо и буквально
через десять шагов заметил, что к мельнице проложен кем-то - кем? - Децким?
Сенькевичем? - свежий след по траве. Но едва ли через открытый обозрению
лужок мог идти Сенькевич. Только в самых крайних обстоятельствах. И Корбов
решил обойти луг по периметру, держась лесом и кустами. Он так и сделал и
вышел к реке. Мостка до запруды не было; Корбов задумал поглядеть, есть ли
мостки за плотиной, и последовал к мельнице. В стене сруба, обращенной к
реке, на высоте четырех метров чернел квадратный проем - бывшее окно.
Странное чувство охватило Корбова при виде этой ровной дыры - что сейчас из
нее выглянет Сенькевич, что он прячется здесь и ждет его. Но никто не
выглянул. Тогда Корбов, повинуясь своему настроению, приставил к стене
жердь и полез в проем и испытал изумление, увидев рядом с Сенькевичем
Децкого.
Отправив Децкого вниз, Сенькевич поделился своими злоключениями: вот
сквозь эти щели преступники высмотрели его на опушке, один из них выбрался
в окно, обошел лужок, подкрался и напал.
- Тебе не встречались? - спросил Сенькевич.
- Зеленые?
- Да.
- Видел возле хутора.
- Значит, скоро придут, - сказал Сенькевич.
Они спустились вниз. Здесь Сенькевич попросил Децкого одолжить на
полчаса свой пиджак, и этот пиджак надел Корбов.
- Слушайте, Децкий, - сказал затем Сенькевич. - Сейчас будет
проводиться задержание. Вы должны сидеть наверху, не двигаться, не
шевелиться, не говорить. Если нас будут убивать - не вмешивайтесь. Если
потребуется, я сам позову вас. Понятно?
Децкий кивнул.
Пережитые ужас и страхи обессилили его. Теперь, чувствуя свою жизнь
под достаточной защитой двух инспекторов, он сломился, ему хотелось лечь и
заснуть. Но только отошел мертвящий страх физической гибели, как немедленно
его стал обнимать страх той новой ситуации, опять же безвыходной, казалось,
ситуации, которая сложится, когда убийцы вернутся и будут захвачены
майором. Вот тогда, спасая свою шкуру, в пустой и глупой надежде раскаянием
и полновесной правдой уменьшить кару закона, они выложат все, все, что
знают и о чем смутно догадываются. И когда их спросят, почему они
стремились убить Децкого, они ответят - потому что он был поставщик и
производитель, получал половину дохода, обогатил всех, обогатился сам - и
дадут в руки розыска и суду такие факты, против которых не возразишь. И
Децкий так же горячо, как в недавнее свое одиночество, молился о явлении
Сенькевича, стал молиться, чтобы убийцы одумались, бежали в город и нашли
себе алиби. И пусть майор Сенькевич ищет их, пусть пытается определить, кто
здесь был, кто мордовал его кастетом, связывал, загонял в рот кляп и держал
на грани мучительного ожидания смерти. И желая этого, Децкий думал, что
убийцы именно так и поступили - взяли его машину и понеслись в город, и
делают все необходимое для своей самозащиты. Это представлялось ему
наилучшим выходом для них. Ведь вернуться сюда можно лишь с одной целью -
убить обоих, ведь они не могут убить лишь его, Децкого, а Сенькевича
оставить в живых, ведь покушение на жизнь майора, ну пусть еще не на жизнь,
а только на здоровье и на свободу, уже произведено, они уже подлежат
ответственности... Но кто настолько смел и настолько жесток, чтобы решиться
на два убийства? Однако они не побоятся, подсказывал ему рассудок, где
одно, там два, какая им разница, семь бед - один ответ, не о грехах думают
- о собственной шкуре; ведь убили Павлушу, даже старушку восьмидесяти лет
не постыдились ударить. Дряхлую свидетельницу убрали, а уж майора
милицейского, инспектора, который розыск ведет, все ниточки в руках держит,
из ниточек петлю вяжет, его никак нельзя пожалеть, просто невозможно. Нет,
придут они, придут, думал Децкий, вернутся, их ничто не удержит, они
уверены, что мы связаны, лежим как бревна; откуда им знать, что
освободились, что пришел третий. Они вернутся, их тут же в дверях, дураков,
и хвать, руки за спину - и в город, в кабинет, на допрос: кто, зачем,
почему и с кем вместе? Часа не пройдет, как они все выложат, все тайны
раскроют, хоть это им и невыгодно. Потому что эти люди глупы и жестоки. И
если пойдут в тюрьму сами, то поведут за собой всех остальных, всех, кого
смогут повести показаниями. Это ничтожные люди, они возжелают, чтобы всем
стало плохо; им будет горько и яростно, если кто-нибудь убережется,
останется на воле, выйдет сухим. Тем более если убережется он, Децкий. Ведь
это он вынудил их бояться, дрожать, спасать себя через уничтожение
других...
Но кто второй? - задумался Децкий. - Один - Петька, Петька Смирнов,
завскладом, можно сказать - бывший завскладом. Он уже - человек пропащий.
Ему не выкрутиться. Если и вернется в город, то алиби себе не устроит,
попросту не успеет. Любое его оправдание сегодня же будет проверено с
предельной придирчивостью. Он не может создать себе алиби, думал Децкий.
Для него мчаться в город - еще хуже, чем идти сюда. А из этого неминуемо
следует, что если они на мельницу не вернутся, то второй должен Петьку
угробить. Иначе его самого возьмут. Но если они решили вернуться, то они не
думают об алиби, они думают, что у них никто не спросит алиби, для них
единственный ход - идти до конца: наша гибель для них - спасение. Но если
они придут, их зацапают, а когда их зацапают, то Петька Смирнов сделает
добровольное признание. И каково бы ни было Петьке - а ясно, что ничего
хорошего его, заводского ворюгу и бандита, не ждет, - ему, Децкому, хоть и
в меньшей мере, тоже отмерят срок с конфискацией имущества. Да и что,
собственно, с того, что Петьке будет плохо? Петька все равно обречен. А вот
он, Децкий, пока что не обречен, он спасся от смерти, обязан спастись от
суда и тюрьмы. Обязан, обязан, думал Децкий. Господи ты мой, что же делать?
И вдруг ему открылось, что в его силах изменить обстоятельства, изменить их
таким образом, что они станут полезны не убийцам, не сволочи Петьке с
компаньоном, с Данилою или Витькой, не майору с помощником, а ему, Децкому.
Он имеет полное право, он более всех пострадал, он пережитыми страхами
заслужил. Он, Децкий, с того света вышел, возле него смерть постояла, руку
заносила жизнь оборвать, холодом на висок подышала, он воскрес, да, можно
сказать, из мертвых восстал. Это его, Децкого, Петька Смирнов в гроб
готовил, не дрогнуло сердце у складской крысы, так пусть сам поплатится,
пусть напарник решит, как с Петей расстаться. Это будут их личные
отношения, дело их совести - жалеть или миловать. А ему, Децкому, надо
сделать самую малость: выставить в окно палку с платком и помахать, когда
появятся на тропинке, чтобы издали бросилось им в глаза и стало ясно -
нельзя на мельницу, что-то здесь случилось, что-то чрезвычайное произошло,
кто-то освободился или освободил, нет связанных, а есть опасность, засада,
их видят, ждут, им грозит разоблачение. И тогда они кинутся в лес, побегут
спасаться, и по железному закону всех мерзавцев обреченный завскладом
получит сокрушительный удар кастетом в висок.
И приняв такое решение, Децкий стал подглядывать в щель на опушку
леса, из которого должны были появиться убийцы.
Его напряженное ожидание недолго продлилось в одиночестве. Заскрипела
лестница, и к нему наверх поднялся Сенькевич.
Он присел рядом на корточки и сказал:
- Ну, Юрий Иванович, пока есть свободное время, давайте поговорим.
И жесткий его взгляд объяснил Децкому, что майор видит его трезво и ни
в чем не обманывается.
- Давайте, - ответил Децкий.
- Вот был у вас нож, - спросил Сенькевич. - Зачем?
- Пригодился, как видите, - пошутил Децкий.
- Значит, вы ожидали нападения?
- Да, боязно было.
- Кого же вы хотели найти?
- Смирнова, - ответил Децкий, понимая, что вблизи дачи завскладом
ожидать кого-либо другого было бы нелепо.
- Вы боялись Смирнова? - уточнил Сенькевич.
- Побаивался. Пусто здесь, людей нет. Было не по себе.
- Вы договаривались о встрече?
- Нет. Я нашел его записку жене, что он здесь. Ну, и приехал.
- А где записка эта лежит? - поинтересовался Сенькевич.
- А в кармане пиджака лежит.
- Почерк точно Смирнова?
- Во всяком случае очень похож.
- Кто же второй?
- Не представляю, - искренне сказал Децкий.
- Но почему они напали на вас?
- Я не ожидал нападения. И не ожидал встретить двоих. Я был уверен,
что Смирнов будет один и что наш разговор даже в худшем случае не дойдет до
ссоры...
Говоря так, Децкий почувствовал рождение в душе спасительной для себя
версии: на Пашу свалить. Все свалить на Павла, прозрел он. Паша вел дело,
крутил, левачил, сбывал, а он, Децкий, проявил халатность, по дружбе, по
слепоте старых приятельских отношений ничего не замечал, ибо верил, как
себе, как брату родному, а потом, совсем в недавнее время, стал
догадываться, даже и не догадываться, а замечать странности какие-то на
Пашином участке, каких не должно было быть, и хотел с Пашей поговорить, и
поговорил - спросил у него: "Что-то, Паша, не все у тебя в порядке. Советую
как друг - наладь порядок!" А когда вот так поговорил, то Пашу вскоре и
убрали, а его, Децкого, в наказание ограбили. И вовсе решили убить, чтобы
клубок не распутал.
Стоять до конца на этой версии, и никто обратного не докажет.
- Из-за чего же вам было ссориться? - спросил Сенькевич.
- Это длинная история. Как вам известно, убили моего товарища, Павла
Пташука...
- Откуда вы знаете, что убили? - перебил Сенькевич.
- Есть косвенные свидетельства, что убили. Не мог погибнуть. Уверен,
что убили. Хочу знать - кто. А конкретно хочу узнать, кто в вечер убийства
отсутствовал дома. И вот от этого вопроса Смирнов бежит как от огня. Я не
застал его вечером дома, утром он не пришел на завод, я и поехал сюда по
запискам... в засаду.
- Выходит, Смирнов убил Пташука?
- Не знаю, здесь их двое.
- Понятно, - сказал Сенькевич. - А в какой связи это с хищениями?
- С какими? - спросил Децкий.
- У вас в цеху. Замочки и прочее. Ширпотреб.
- Ширпотреб вел Павел. Я не думаю, чтобы он был расхитителем. Не стал
бы он мелочиться. Да и недостачи никогда не было. Недостачу ведь скрыть
нельзя. Все документы были в полнейшем порядке. Нет, едва ли это
возможно...
И тут Децкому стало легко и стало внятно, что так, только так и надо
ему держаться впредь - верить в Пашину честность, поразиться, если докажут
Пашину вину. А если крыса эта, Петька, и останется жив и начнет вспоминать,
что, с кем и за сколько делалось, что, кому и когда говорилось, что и куда
сбывалось, то презрительно пожимать плечами - лжет, врет, мстит за поиски
убийцы и грабителя. Нечем ему доказать, одни голые слова, а словам без
видимых, ощутимых доказательств веры нет. Зато вот что неопровержимо: что
его, Децкого, держали с кляпом во рту, избили кастетом, что он пострадал
наравне с инспектором розыска. А кого обокрали? А кто искал вора? А кто
искал убийцу Паши? Кто вел частное следствие? Факты железные, тут даже
Сенькевич подтвердит.
- А если и брал Пташук по мелочам, - сказал Децкий, - уже без разницы,
уже не имеет значения.
И скорбно вздохнув, он попросил майора:
- Курить хочется невмоготу. Давайте закурим.
- Никак нельзя, - ответил Сенькевич. - Закурим, а дым сквозь щели - и
никто не придет. Скажите, Децкий, а вам хочется, чтобы они пришли?
- А что им остается?
- Да, - согласился Сенькевич, - они вернутся. И это убеждает меня, что
нам с вами еще предстоит немало разговоров.
Сенькевич спустился вниз, где Корбов, стоя возле дверей, обозревал
сквозь щель окрестности.
- Тишина! - сказал Корбов. - Может, они в город смотались?
- Нет, - возразил Сенькевич, - это для них не спасение. Поищи-ка в
кармане, записка там должна быть.
Корбов сунул руку в карман и достал две скомканные бумажки.
- Ну вот, улики, - усмехнулся Сенькевич, расправляя половинки листа. -
Если сам Смирнов писал, то хоть бы ради них должны возвратиться.
- А вдруг не сам?
- Кто б ни писал - улика. Придут.
Замолчали.
Ни звука не слышалось сверху, где сидел Децкий, и вокруг мельницы
словно бы все замерло, только глухо рокотал водосброс.
- Иди-ка к окну, - сказал Сенькевич. - Вдруг они тылами вернутся.
Корбов понятливо кивнул и отправился по указанию. Проскрипели
лестница, сухие доски помоста, и вновь настала ровная тягостная тишина.
Сенькевич, став на место Корбова, поглядывал на недалекую опушку,
откуда могли появиться преступники, а мысли его текли сами собой, и мысли
эти были угрюмые. Он находился в засаде, и ему сейчас припоминались многие
другие ожидания, когда так же медленно тянулось время, а неизвестность и
ответственность, связанные с задержанием, отзывались таким же глубоким
волнением. И вставали в памяти люди, которых приходилось задерживать: это
всегда были разные люди - различной силы, храбрости, ума, темперамента, но
всех их роднила непонятная Сенькевичу способность быстро и бездумно ударом
ножа, дубины, камня сокрушить чужую жизнь и судьбу.
Еще он сердился на себя, что попал впросак, что остался в живых не по
своему умению, а случайно, в силу просчета преступников или какого-то их
хитрого расчета, который случайно не исполнился, и Сенькевичу хотелось
провести задержание умно, с пользой, которая компенсировала бы недавний
промах. Почему их двое, еще думал Сенькевич. Что кроется за этими
действиями парой? Не супружеская ведь пара. Не с женой Смирнов выступает.
Двое мужчин - Корбов приметил. И чем Децкий им навредил? Зачем убийство?
Только ли из-за алиби на вечер смерти Пташука? Но и сам Децкий не казался
чистым. И уж совсем неприятно выглядели его грубые намеки, что вся вина за
хищения окажется на Пташуке, на мертвом - который не может защититься и с
которого, мол, не удастся спросить. Но если Децкий настроен защищаться за
ширпотреб, то зачем риск убийства Смирнову? Что он и еще кто-то этим
выигрывают? Или Децкий и впрямь решил исполнить роль мстителя? Много, много
сходилось загадок, которые нельзя было разрешить умозрительно. Сберкнижка,
смерть Павла Пташука, нападение на Децкого - все как-то непонятно
стыковалось, и все имело разные мотивы. Только какое бы ни готовилось или
осуществилось преступление, думал Сенькевич, всегда побуждениями ему служат
жадность, страх, ничтожество сердца, злоба или все вкупе. Однако всегда в
разных вариантах и комбинациях, продиктованных обстоятельствами и циничным
расчетом. Какие же здесь сопряжения? Сберкнижка - из жадности, Пташук - из
страха, Децкий - из злобы или тоже со страха. Страха чего? Чего они боятся
со стороны Децкого?
Красивое все-таки место облюбовал себе этот завскладом, подумал
Сенькевич. Очень красивое. Лес, луг, чистая речка, безлюдье, все, как в
прошлом веке, прямо именье свое. Тем, верно, и тешился, что у него лучше,
чем у прочих, что он умеет жить, а прочие теснятся, что он барином сидит,
хуторянином, кулаком. Из полутьмы старой мельницы мир, открывавшийся сквозь
щели, казался прекрасным, и Сенькевичу стало особенно неприятно, противно,
что среди этой красоты природы сейчас ходят два враждебных жизни человека;
его чувство справедливости и добра не хотело примириться с их жестокостью,
и в глубине души он хотел, чтобы они не пришли, чтобы убоялись крайности
зла, не смогли быть убийцами, самовольными носителями смерти, тварями того
света, чуждыми миру людей. Но это была боль всегдашнего желания не иметь
дела с душевно мертвыми, которых ничто не в силах пронять, ничьи и никакие
мольбы, только страх собственной гибели. Лишь в раздавливающих тисках
полного поражения, под гнетом неопровержимых улик, пред видением мрачного
своего исхода будилась в них совесть, да и то не совесть, а жалость к себе,
и они каялись ради пощады, вымаливали милость, готовы были на любую работу,
на муки пожизненного заключения, лишь бы жить, жить...
Вдруг, ломая его чувствования, послышался в лесочке шум заведенного
мотора. "Неужели уедут?" - с недоверием и с некоею радостью подумал
Сенькевич, но оправдались худшие предположения: на лужок выехали серые
"Жигули" и напрямик направились к мельнице. Сенькевич кликнул Корбова, и
оба они заторопились в камору исполнять свой план. Корбов лег на живот,
лицом в пол, и сцепил за спиной руки. Обозначая повязку, Сенькевич обернул
ему ноги и руки бинтом. Сам же он лег, как был брошен, - на спину. Децкий
же наверху уселся возле проема, чтобы в случае следовательской неудачи - а
думалось, что следователям не повезет, что их могут застрелить, и даже
хотелось этого, - чтобы при таком исходе задержания выпрыгнуть в окно,
скрыться в олешнике и бежать.
Машина подкатила вплотную к мельнице, заглох мотор, через считанные
мгновения двери распахнулись и преступники вошли внутрь. Сенькевич узнал в
зеленом завскладом Смирнова, второй же в поднятом капюшоне оставался ему
неизвестен. Завскладом подошел к каморе, кинул на узников короткий взгляд и