скомкал записку и сунул в карман.
До дачи было тридцать пять верст от кольца, точнее, столько было до
поворота на лесную дорогу, которая вела к даче. Дачей летнее жилище Петра
Петровича называлось условно; это был хутор, бывшая усадьба лесника. Петр
Петрович купил ее за две с половиной тысячи и нисколько не прогадал:
ближайшая деревня располагалась за километр, он жил отшельником, барином,
как в имении; уж как-то он уладил эту покупку с сельсоветом, и никто из
леса его не выгонял. Чтобы оградиться от случайных наездов, Петр Петрович
собственной властью поставил у съезда на свою дорогу знак "Проезд
запрещен". И сработало - горожане сюда не заезжали, нарушали запрет только
те, кто знал его происхождение. Не обращали, правда, внимания на этот
внезапно выросший знак машины местного колхоза, для которых здесь лежал
ближний путь на луга, но против них Петр Петрович ничего не мог поделать,
это было зло, с которым приходилось мириться.
Хоть записка и подсказывала, что завскладом не собирается в город и на
работу, но мало ли что могло стрельнуть этой крысе в голову, и Децкий зорко
присматривался ко всем встречным "Жигулям", боясь пропустить Петькины.
Шоссе было узкое, машины в обе стороны шли густо, простор для маневра, для
обгона тяжеловозов и тихоходов случался редко; Децкого эта обязательность
езды в колонне выводила из себя, хотелось побыстрее домчаться до знака,
свернуть в лес, пройти полтора километра бором, и увидеть хату, изгородь,
Петра Петровича у изгороди, и, сказав: "Если гора не идет к Магомету, то
Магомет идет к горе", врезать в морду, чтобы с грохотом всего скелета и
болью мозгов рухнул на каменные плитки дорожки.
Эта и подобные картинки приятно занимали воображение, и Децкий не
удосужился присмотреться, кто едет позади. Непосредственно за ним все время
тянул самосвал, а за самосвалом, когда Децкий иногда поглядывал в зеркало,
виделся левый борт старой "Победы", а уже кто шел за "Победой", ему не было
видно и не интересовало.
Но как раз за "Победой" следовала машина Сенькевича, она изредка
выдвигалась влево, чтобы уточнить местонахождение Децкого, и опять
пряталась. Сенькевич и Корбов ходили за ним с половины восьмого и сейчас
испытывали удовлетворение. Правда, стоянка до девяти часов вблизи
заводского паркинга была тягостной, полтора часа тянулись, как век, уже
мнилось, что Децкий никуда не поедет, проведет день на работе, и вся затея
с фиксацией разъездов обернется бессмысленной тратой времени. Но в девять
из проходной появился Децкий, и не просто появился, а выбежал, как выбегает
наряд по сигналу тревоги. Вскоре выяснилось, что мчит он на квартиру
завскладом. Зачем? Что у них там случилось? - гадал Сенькевич. Почему
завскладом дома сидит? Безответные были вопросы, оставалось наблюдать и
томиться. Оставив машину на улице, Децкий кинулся во двор. Он вернулся
ровно через две минуты, но уже был весел, по крайней мере, спокоен. Подойдя
к своим "Жигулям", он не сразу сел за руль, а достал из кармана какую-то
бумажку, развернул ее, глянул, и это действие вызвало у него довольную
улыбку. Бумажка издали не различалась, и было неизвестно, что это: письмо
или документ? И было неизвестно: виделся ли он с завскладом или взял
бумажку в условленном месте - в почтовом ящике, под придверным половичком.
Но если не виделся, а скорее всего, что не виделся - лишь две минуты заняла
отлучка, то зачем приезжал? Нужную бумагу было бы проще получить или отдать
прямо в руки на работе. Все это было крайне непонятно.
Отсюда Децкий поехал на кольцевую дорогу и выбрался за город на
стародворский тракт. Зачем? Куда? За пять километров? За двести? Но память
подсказала Сенькевичу, что где-то по стародворскому шоссе расположена дача
Смирнова. Значит, не за двести километров, пусть самое дальнее -
шестьдесят. Оставалось пожалеть, что раньше не уточнил адреса всех дач;
теперь приходилось двигаться в пределах видимости Децкого.
Тут всплыло в уме и начало тяготить Сенькевича еще одно подозрение,
родившееся вчера. Вечером, перед сном, обдумывая встречи минувшего дня, он
связал, а лучше сказать, сами собой соединились, как болтик с гайкой, синяк
завсекцией и разбитая губа Децкого. Если посек на губе еще допускалось
отнести на счет, скажем, резкого торможения машины, то уж огромнейший
фонарь на правом глазу явно был делом человеческих рук, и не каких-то там
безвестных хулиганов, напавших на аккуратненького добропорядочного
гражданина, а именно Децкого, частного детектива, который, вопреки
утреннему разговору, свое следствие продолжал. Но если применил силу, если
завсекцией оборонялся, если была драка, то не зря, не зря. Что же Децкий
выбивал из завсекцией? Какие сведения? Ведь не деньги выбивал, это было
ясно. И не с тою же целью ехал он сейчас на дачу к завскладом. Выпытывать
силой, то есть пытать, бить, а в дурном случае - прибить? И это подозрение
уже не разрешало повернуть назад. Частный детектив - это еще можно было
стерпеть, но самодеятельный мститель, но зубодробление - никак, никак...
На девятнадцатом километре самосвал показал левый поворот, и пришлось
отстать, пропустив вперед несколько легковушек. На тридцать шестом
километре Децкий неожиданно свернул вправо, в лес, на дорогу, закрытую для
проезда. Сенькевич и Корбов задумались, как поступить. Последовать за
Децким на машине означало раскрыть себя. Но и стоять тут, дожидаясь его
возвращения, не имело смысла. И куда он поехал? Дача ли там в лесу? Или
встреча? Или заметил их машину и нарочно ушел под знак, выбирается лесом на
другую дорогу? Не солоно хлебавши возвращаться в город не хотелось,
затраченного бензина и времени было жаль. Сенькевич и Корбов решились и
пошли по лесной дороге пешком.
Дорога нигде не разветвлялась; иногда на сырой земле виднелись свежие
следы протектора. Они прошли метров двести, как их нагнал старый,
трясущийся, словно в пляске святого Витта, трактор. Сенькевич тотчас
проголосовал.
- Слушай, парень, - спросил он тракториста, - есть тут поблизости
дачи?
- Нет, дач нету, - ответил тракторист.
- А куда эта дорога ведет?
- На луга. Тут с два километра.
- А дальше что?
- А дальше на Миховичи.
- А из Михович?
- На шоссе.
- Понятно. - кивнул Сенькевич и сказал Корбову: - Ладно, Андрюша,
возвращайся в машину. Я проеду с товарищем, уточню.
- Лучше я, - предложил Корбов.
- Нет уж, лучше я. Еще в лесу не был в этом году. Хоть прогуляюсь.
Сенькевич пристроился возле тракториста, тот включил скорость, нажал
педаль, трактор, как ужаленный, подскочил - поехали. И отсюда, с тряского
возвышения кабины, видел Сенькевич, хоть дергало его и шатало, все тот же
след протектора, особенно четко на сыром песке недавних луж. Да, словчил
Децкий, обвел их вокруг пальца, и это было обидно. Но через километр пути
неожиданно мелькнула в просвет стволов синяя крыша знакомых "Жигулей".
Сенькевич поспешно спрыгнул и лесом, осторожно, подобрался к месту стоянки.
Машина Децкого стояла у изгороди, а за изгородью был деревенский двор, но
тут же по целому ряду примет Сенькевич понял, что это и есть дача
завскладом. На дверях дома висел замок; ни хозяев, ни Децкого не было
видно. "Где ж он? Куда мог уйти?" - подумал с досадою на свое опоздание
Сенькевич. На этот помин из-за хаты появился Децкий. Вел он себя довольно
странно - становился на присыпок и сквозь окна заглядывал в комнаты.
Заметилась и другая странность: Децкий держал в правой руке листок. Опять
пришел безответный вопрос: что это у него за листки такие? Там в бумажку
смотрел, тут смотрит - зачем? Или это план, подумал Сенькевич, может, он не
был здесь раньше? Децкий же, сунув бумажку в карман, вышел из калитки,
подошел к машине, сель за руль - тут Сенькевичу стало не по себе: уезжает,
так зачем приезжал? - но Децкий что-то достал из ящичка, спрятал в задний
карман и вылез. Теперь он медленно пошел в глубь леса, той самой дорогой,
по какой проехал на луга трактор.
Относительно бумажки, в которую Децкий заглядывал и которую затем
спрятал, Сенькевич заблуждался. Это не был план и не была та, снятая с
квартирных дверей записка. Это была вторая записка Петра Петровича жене.
Децкий увидел ее за дверной клямкой, и она содержала такое разъяснение:
"Веруся, я у запруды. Вернусь к обеду". Что-то в этой записке не
понравилось Децкому, он долго вертел ее в руках, смотрел на нее, но
уразуметь, чем она смущает его, не смог. Он обошел двор: сарайчик и летняя
кухонька были открыты; тогда Децкий сел на камень у альпинария и,
разглядывая цветы, задумался, что делать: ждать ли Петра Петровича здесь
или искать его на запруде. Запруда, на которой стояла старая мельница, была
в пяти минутах ходьбы. Сидеть здесь до вечера, пока Петр Петрович рыбачит,
казалось бессмысленным, но и брести на запруду, аукать там почему-то не
хотелось. Но постепенно силою сознания Децкий убедил себя, что надо идти,
что оно и к лучшему встретить завскладом там, а не тут. Даже нарисовалась
идиллия: кувшинки, легкий шум водосбора, поплавок спит на воде, Петька
дремлет в ленивом ожидании поклевки, вдруг слышит шаги, а еще лучше, чтобы
не услышал шагов, подойти бесшумно, стать за спиной и тяжело положить на
плечо руку... Децкий встал, заглянул в окна дома и увидел, к мелкой
радости, следы завтрака на столе. Тихо было вокруг, не очень уютно. "Всякое
возможно", - подумал Децкий и решил взять нож. Он залез в машину, достал из
ящичка охотничью свою финку и засунул ее за пояс со спины...
Мельницей уже не пользовались лет пятнадцать, дорога мало-помалу
зарастала. Децкий не торопился и был внимателен, чтобы избежать неожиданной
- лоб в лоб - встречи с завскладом или, что вовсе было бы вредно, показать
ему себя, а самому его не увидеть. Непривычная тишина безлюдья стояла в
лесу (вот же сука, злобясь, думал Децкий, в заповедник превратил лес своим
знаком; буду ехать назад - собью); иногда кто-то метался в ветвях над
головой, Децкому казалось - белка, искал глазами рыжий пушистый хвост, но
все зря. И опять становилась полная, глухая тишина, но вдруг шуршание,
чей-то тревожный вскрик, ветки качнулись - и никого. Сладко пахло травами,
малиной, крапивой; встречался усыпанный ягодой черничник, показывалась
из-под листка перезрелая земляника - Децкий ни за одной не нагнулся; в
безмолвии леса в нем будилось смутное беспокойство; без ясной причины душа
сжималась ожиданием чего-то недоброго, лес стал казаться враждебным, потом
померещилось, что кто-то следит за ним сзади, потом померещилось, что
следят спереди, вдруг сердце обмерло - а всего-то зацепил лбом за колкую
ветку. Язычество, подумал Децкий с неприязнью к себе. Так воспитают в
детстве, что страх на всю жизнь, сучок треснет - уже страшно: леший идет.
Ну лес, ну тихо, мало ли что. Пусть он, крыса складская, боится.
Скоро лес начал редеть, в просветы показалась побитая зеленым мхом
крыша мельницы, а затем и вся она открылась - с прорезями маленьких окон в
верхних венцах, с широкими двустворчатыми дверями, одна их сторона была
распахнута. На выходе из леса Децкий остановился и осмотрел кусты на
запруде, отыскивая фигуру Петра Петровича. Тут проплыла в уме Децкого
нелепая мысль, даже и не мысль, а предупреждение: "Поворачивай-ка, брат,
оглобли в город!" И почувствовалось ему, что хорошо бы повернуть и отъехать
из этого леса, но, вопреки предупреждению, Децкий ступил на лужок,
отделявший мельницу от леса. Прошагав лужок, он вышел к пруду. Зеленоватая
вода сливалась через осклизлую, потянутую лишайником плотину;
действительно, сплошь по зеркалу желтели кувшинки; лягушки стали торопливо
прыгать в реку; средь высокой травы, поближе к мельнице стояли наклонно два
удилища, и неколышимо, как и воображалось, торчали из воды красные
поплавки, но самого Петра Петровича Децкий не увидел. Странно, очень
странно выглядела эта рыбалка, да всякое, конечно, могло быть, может,
человек в лес отошел, с кем не случается? Искать завскладом на мельнице
Децкий расхотел, решил: что ему там делать в старой пыли? Зерно молоть? Он
стал вполоборота к реке, чтобы в поле зрения были берег, мельница и лужок,
и закурил; простоял он так, не двигаясь, долго - уже и сигарета была
выкурена и мяли пальцы вторую. Куда ж он поделся? - думал Децкий. Неужели
удрал? Но не удирал, а, наоборот, вернулся - вдруг вышагнул из-за
мельничного сруба и, увидев Децкого, отшатнулся. Децкий и не разглядел его,
заметил только спину зеленой куртки, скорее движение тела. "Здорово!" - с
чугунной тяжестью чувств крикнул вдогонку Децкий. Завскладом, однако, не
остановился и не ответил. "Неужто в лес побежит?" - думал Децкий, огибая
угол. Но никто не бежал прочь; покачивающаяся половинка дверей подсказала
Децкому, где решил спрятаться его враг. Наверное, дрын возьмет или камень,
подумал Децкий и призвал себя к бдительному вниманию. Переступая порог, он
услышал скрип каких-то ступеней и осмотрелся: все здесь - жернова, столбы,
короб, пол и потолок - было покрыто окаменевшей мучной и обычной пылью;
увидел еще по правой руке приоткрытую дверь темной каморы, по левой - кучу
стоймя приставленных к стене досок, а рядом лестницу на второй этаж;
единственно это лестница и могла здесь скрипеть. Готовясь к возможному
сопротивлению, он медленно пошел к лестнице, минул кучу досок и тут от
внезапности обмер - стоял за ними человек в зеленой куртке, и он метнулся к
Децкому, и страшной силы удар в живот согнул Децкого вдвое. Он почувствовал
еще и второй удар - по почкам, и боль от второго удара замутила ему
сознание. Он ощущал, что его куда-то волокут, бросают на пол, связывают за
спиной руки; потом, давя, ему разжали челюсти, и в рот, зажимая язык и
вызвав тошнотную слюну, влез кляп. Несколько минут Децкий, омертвев от
ужаса, ждал пронзительного удара ножом, боли и смерти. Но его не убивали;
Децкий осмелился и открыл глаза. Он лежал на полу в каморе; свет слабо
втягивался сюда через узкое волоковое окно под потолком; в нескольких шагах
от себя Децкий увидел нападавшего. Убийца, подумалось Децкому, он убьет.
Прояснился наряд убийцы - черные брюки, зеленая куртка-болонья с поднятым
капюшоном, черная косынка закрывала его лицо, но самое жуткое действие
оказали на Децкого руки убийцы, одетые в черные кожаные перчатки. Убийца
удовлетворенно хмыкнул и оставил Децкого одного. Спустя пять секунд тяжело
заскрипела лестница - убийца поднялся наверх. Децкий огляделся, что у него
связаны не только руки, но и ноги, и что лежит он не на грязном полу, а на
чистой брезентовой подстилке, и что в углу стоит сумка, а из сумки торчат
две головки водочных бутылок. Разбитые, верно, в кровавое месиво почки
раздирала невыносимая боль, но и боль эта меркла перед той, будущей, болью,
которая придет вечером, когда отгорит закат. Ему отчетливо представилось,
как поступит с ним убийца - убьет, как Павла. Для того и лежал он на
брезенте - останется чистым костюм; для того и назначены бутылки. Скоро ли
или уже в темноте в него вольют через воронку водку, он отравится,
обалдеет, уснет, его положат в его же машину, отвезут на косогор - и конец.
Попал он в западню, в ловушку; сам попал - сам приехал, пришел, вошел.
Открылся, умножая страдание, изъян этой ловушки; он должен был сразу
заметить, еще там, на дачном крыльце, что обе записки написаны на одном
листе, который затем разорвали пополам; вторая половина привезена сюда из
города. Припомнились линии обрыва обеих записок, зубцы и впадины, тут зубцы
- там впадины. Все было рассчитано - его поиск, его нетерпение, его
поведение, все его мысли были угаданы, прочитаны наперед.
И мгла накроет. И примет земля.
"Не хочу!" - кричали ум и тело Децкого, и он давился этим криком, и
тошнота душила его. Только чудо могло его спасти, и Децкий заплакал и стал
молиться о чуде своего спасения. Но откуда было прийти этому чуду? Кто
спохватится о нем? Кто мог знать, где он? Никто. Ни один человек на земле.
Если Ванда и вспомнит о нем в шесть часов, то терпеливо будет ждать до
полночи и только в полночь начнет звонить по знакомым. А в полночь уже не
будет его, уже он будет на дне оврага, в сплющенном гробу своей машины, а
убийца уже будет в постели и скажет: "Нет, я не видел его".
Но жажда жить подсказала ему надежду. Следователь - вот кто думает о
нем, вот кто должен помнить о нем, вот кто может спасти его. Но как он
придет сюда? Что приведет его на затерянную мельницу, в эту глухую камору -
камеру его смерти. Его, Децкого, мысль, его энергия, его сигналы беды! И
бросив называть имя Христа, Децкий стал называть имя Сенькевича и слал к
нему в город сгустки своей боли и свою мольбу.
Сенькевич в это время наблюдал за мельницей, таясь на опушке. Что
делали там, внутри старой постройки, два сослуживца, не поддавалось
разумению. Вообще сама их встреча, церемония встречи была непонятна. Децкий
мог сразу войти в мельницу, но не вошел, а долго стоял на берегу - зачем?
Время ли ему не пришло? Ждал ли он кого именно на берегу? Нельзя было
входить? Боялся? Потом неожиданно вышел из мельницы человек в черных
штанах, в зеленой туристского кроя куртке, в надвинутой низко на лоб
кепочке. Держась стены сруба, он прошел до угла, выглянул и сразу же
побежал назад, а вслед за ним медленно пошел Децкий. Был ли это завскладом?
Почему он прежде не появился? Почему, увидев Децкого, побежал? Если
испугался, то почему побежал на мельницу - в ограниченное пространство, а
не в лес? Но Децкий не кинулся догонять, не спешил. Что у них там, на
мельнице, - разговор? Тайник? Драка? Но случись драка, кто-то старался бы
выбежать, было бы заметно движение. И зачем драка? Почему на мельнице? Чего
Децкий ждал - приглашения? Или он прибыл вместо кого-то - завсекцией?
директора? - и внес суматоху, страх? Все это вызывало недоумение
Сенькевича. Ему зажглось немедленно пойти на мельницу - увидеть, застать
врасплох. И было два пути - прямо через луг и неприметно кустами вдоль
берега. Но идти прямо не имело смысла - его заметили бы и - что? Спрятались
бы? Разыграли удивление? Совершили насилие? Впервые Сенькевич пожалел, что
не вооружен и что оставил на дороге Корбова. Но не имело смысла и давать
круг - все равно войти придется вот в эту, единственную, дверь. К тому же,
пока он будет пробираться олешником, Децкий, или кто-то, или оба вместе
могут покинуть мельницу. Нет, думал Сенькевич, самое верное в этой ситуации
- ждать, зафиксировать, с кем выйдет Децкий. Как скоро? А должен - скоро.
Что торчать там на мельнице? Какой смысл? Тайник? Не могло там быть
тайника. Выяснять отношения? Но почему же в старой халупе, почему не на
воздухе? И почему так долго? Предчувствие какой-то беды закрадывалось в
сердце, что-то недоброе творилось на мельнице, что-то несогласуемое с
нормальной логикой, с обычным порядком отношений. Но чьих отношений? Был ли
тот человек в зеленой куртке завскладом Смирнов? Если да, то почему столь
много таинственности - отъезд из города, лес, мельница, закрытое от всех
глаз свидание? Надо идти, думал Сенькевич и не шел, не желая обнаруживать
себя; такое наблюдение могло получить важность козыря. А меж тем он
физически ощущал необходимость появиться на мельнице, какой-то призыв
исходил из мельницы, какой-то зов. Но чей зов, чей призыв? Менее всего эти
двое на мельнице желали бы увидеть его, майора милиции. Это собственное
любопытство звало его туда, подталкивал профессиональный интерес, это
загадка получасовой тайной беседы призывала его к действию. Но такое
действие - возникнуть на пороге и испугать, думал Сенькевич, только во вред
следствию. И он решил ждать, не ограничивая свое свидание сроком, ждать,
пока они, или Децкий, или завскладом, не выйдут наружу.
Очень хотелось курить, Сенькевич опустил руку в карман за сигаретами,
и в это мгновение его прижал к стволу мощный удар в правую почку. "Децкий!"
- почему-то подумалось Сенькевичу, он через боль обернул лицо и поразился -
напротив него стоял человек в зеленой куртке с поднятым капюшоном. Второй
удар был нанесен в живот, и Сенькевич заметил, что его бьют широким
кастетом; третий удар - уже без кастета - последовал в челюсть и лишил
Сенькевича сознания.
Децкий же продолжал свою телепатическую работу. Но сознание
подсказывало ему, что усилия его напрасны, что до города, до горотдела
сорок километров, а там дома, камень и бетон, электрические сети, а если
Сенькевич и почувствует какое-то беспокойство и даже поймет, что Децкий
попал в беду, то как он узнает место? Кто подскажет ему? Единственный след
- записки завскладом - лежат здесь, в кармане. Кому стрельнет в голову
ехать сюда, искать его здесь, на мельнице? Никому. Никогда. Он сам обязан
спасти свою жизнь.
Убийца не показывался, словно забыл о нем, и Децкий стал тихо дергать
ногами в надежде разорвать или ослабить путы. Связан он был широким
медицинским бинтом; эта белая повязка на ногах свидетельствовала, что ему
назначено умереть, - потому убийца и связал бинтом, а не веревкой, чтобы не
осталось на теле следов насилия. Но бесполезно было дергаться, Децкий
быстро это сообразил. В придачу кляп отнимал последние силы: не хватало
воздуха, в мозгах гудело, легкие, казалось, скоро лопнут от натуги. Спиною
он ощущал свой нож, но лучше бы не было ножа; невозможность воспользоваться
им усиливала муку. Он обрыскал взглядом стены каморы - вдруг торчит
где-нибудь гвоздь, стоят лопата, заступ, коса; более всего мечталось
увидеть косу, свалить ее и разрезать повязку. Но никакого инструмента в
каморе не сохранилось. Гвоздь все-таки отыскался, и не один, целый ряд
гвоздей увиделся Децкому на высоте роста - дотянуться до них связанными за
спиной руками было невозможно.
К Децкому пришло отчаяние. Завыть бы, но кляп не давал. Он гибнул,
гибнул безмолвно, один из миллионов, он пропадал, они оставались, вся эта
сволочь - Данила, Катька, Витька, убийца, - останутся жить, красть,
тратить, встречаться, ездить и порадуются, когда завтра наряд ГАИ отыщет
его в груде искаверканного железа. А как хотелось жить, а как прекрасны
казались картины жизни - Ванда, Сашенька с книжкой в руках, и плеск моря
напротив дома Волошина в Коктебеле, и толпы людей там на песке безмятежно и
сладостно загоравших, и толпы людей на городских улицах; всем, каждому
живому человеку завидовала теперь его обреченная душа - и тем, кто в этот
час работал на заводе, кто ехал по шоссе, кто ел дрянной суп в самой худшей
столовке, просил милостыню, собирал бутылки; все - самое никчемное дело,
последняя бедность, ничтожество, тюремный барак - окрашивалось в цвета уже
недостижимого счастья - и казнило, казнило, сжигало заживо.
Но кто казнит его? Кто отнимет его жизнь? Если Петька поднимался по
лестнице, то кто стоял у стены? Кто бил и связывал? Почему в маске? Если
Петька был в зеленой куртке, то кто второй? Витька, Данила? Где они? Почему
не придут, не вынут проклятый кляп, не скажут: "Вот, Децкий, ты и попался".
А он крикнет: "Пощады, пощады! У меня сын. Сжальтесь!" Но и понималось, что
зря станет просить. Какая пощада! Какая жалость! Для того и завлекли на эту
мельницу, чтобы убить без пощады.
Вдруг Децкий услышал шаги, встрепенулся и увидел убийцу - тот волоком
тянул в камору кого-то в сером костюме - втянул, бросил рядом с Децким и,
поглядев на обоих, ушел. Децкий, повернувшись к новой жертве, оцепенел -
следователь Сенькевич лежал возле него и также был связан, и торчал изо рта
свернутый в пробку платок. Совершенно дурная радость пронзила Децкого - он
не один, их двое; даже облегчение пришло - не он один обречен терпеть боль,
удушье, страх, вон еще один человек терпит так же и ждет того же. Чего?
Конца. Теперь уже не на кого было надеяться: единственное на свете лицо,
способное спасти Децкого, само лежало в веревках. "Шерлок Холмс, мать
твою... - с ненавистью подумал Децкий, понимая, как попался майор. -
Следил, следил - доследился!" Бешенство закипало в Децком, мог бы, были бы
свободны ноги, так ударил бы следователя ногой. Талантливый, звезда
розыска. Закатилась звезда, думал Децкий. Бездарность, дурак, идиот. Был
обязан спасти; не спас, скотина, и сам попался. Лежит мешком. Теперь и до
вечера не станут ждать, зарежут ножами безо всяких затей. Ведь он на
машине, в машине шофер сидит. Это значит, возле дачи. Теперь им и выхода
другого нет - зарезать и зарыть здесь, на мельнице. Пока тот шофер
заволнуется, пойдет искать...
Наверху послышались тихие голоса, потом заскрипела лестница - они
спускались. "Все! - подумал Децкий. - Идут убивать!" Он зажмурился, тело
сжалось, сердце оледенело, ожидая ножевого удара. Убийца вошел в камору,
приблизился, нагнулся; Децкий слышал его дыхание; рука убийцы коснулась
кляпа и вдавила его поглубже. И еще была минута жуткого ожидания. Потом -
удаляющиеся шаги, скрип дверей, стук клямки, щелк замка. Децкому стало
ясно, куда они отправились - убивать шофера.
Сенькевич, когда преступник нагибался к нему и проверял кляп, тоже
ожидал, что сейчас врежется в тело нож, и удивился последовавшей отсрочке
смерти. Иллюзий о готовящейся ему судьбе он не питал. Его и Децкого убьют;
было странно, что тянут с убийством. Но и было понятно, почему не спешат.
Закрыв их на мельнице, преступники пошли выяснять, где стоит его машина.
До дачи было тридцать пять верст от кольца, точнее, столько было до
поворота на лесную дорогу, которая вела к даче. Дачей летнее жилище Петра
Петровича называлось условно; это был хутор, бывшая усадьба лесника. Петр
Петрович купил ее за две с половиной тысячи и нисколько не прогадал:
ближайшая деревня располагалась за километр, он жил отшельником, барином,
как в имении; уж как-то он уладил эту покупку с сельсоветом, и никто из
леса его не выгонял. Чтобы оградиться от случайных наездов, Петр Петрович
собственной властью поставил у съезда на свою дорогу знак "Проезд
запрещен". И сработало - горожане сюда не заезжали, нарушали запрет только
те, кто знал его происхождение. Не обращали, правда, внимания на этот
внезапно выросший знак машины местного колхоза, для которых здесь лежал
ближний путь на луга, но против них Петр Петрович ничего не мог поделать,
это было зло, с которым приходилось мириться.
Хоть записка и подсказывала, что завскладом не собирается в город и на
работу, но мало ли что могло стрельнуть этой крысе в голову, и Децкий зорко
присматривался ко всем встречным "Жигулям", боясь пропустить Петькины.
Шоссе было узкое, машины в обе стороны шли густо, простор для маневра, для
обгона тяжеловозов и тихоходов случался редко; Децкого эта обязательность
езды в колонне выводила из себя, хотелось побыстрее домчаться до знака,
свернуть в лес, пройти полтора километра бором, и увидеть хату, изгородь,
Петра Петровича у изгороди, и, сказав: "Если гора не идет к Магомету, то
Магомет идет к горе", врезать в морду, чтобы с грохотом всего скелета и
болью мозгов рухнул на каменные плитки дорожки.
Эта и подобные картинки приятно занимали воображение, и Децкий не
удосужился присмотреться, кто едет позади. Непосредственно за ним все время
тянул самосвал, а за самосвалом, когда Децкий иногда поглядывал в зеркало,
виделся левый борт старой "Победы", а уже кто шел за "Победой", ему не было
видно и не интересовало.
Но как раз за "Победой" следовала машина Сенькевича, она изредка
выдвигалась влево, чтобы уточнить местонахождение Децкого, и опять
пряталась. Сенькевич и Корбов ходили за ним с половины восьмого и сейчас
испытывали удовлетворение. Правда, стоянка до девяти часов вблизи
заводского паркинга была тягостной, полтора часа тянулись, как век, уже
мнилось, что Децкий никуда не поедет, проведет день на работе, и вся затея
с фиксацией разъездов обернется бессмысленной тратой времени. Но в девять
из проходной появился Децкий, и не просто появился, а выбежал, как выбегает
наряд по сигналу тревоги. Вскоре выяснилось, что мчит он на квартиру
завскладом. Зачем? Что у них там случилось? - гадал Сенькевич. Почему
завскладом дома сидит? Безответные были вопросы, оставалось наблюдать и
томиться. Оставив машину на улице, Децкий кинулся во двор. Он вернулся
ровно через две минуты, но уже был весел, по крайней мере, спокоен. Подойдя
к своим "Жигулям", он не сразу сел за руль, а достал из кармана какую-то
бумажку, развернул ее, глянул, и это действие вызвало у него довольную
улыбку. Бумажка издали не различалась, и было неизвестно, что это: письмо
или документ? И было неизвестно: виделся ли он с завскладом или взял
бумажку в условленном месте - в почтовом ящике, под придверным половичком.
Но если не виделся, а скорее всего, что не виделся - лишь две минуты заняла
отлучка, то зачем приезжал? Нужную бумагу было бы проще получить или отдать
прямо в руки на работе. Все это было крайне непонятно.
Отсюда Децкий поехал на кольцевую дорогу и выбрался за город на
стародворский тракт. Зачем? Куда? За пять километров? За двести? Но память
подсказала Сенькевичу, что где-то по стародворскому шоссе расположена дача
Смирнова. Значит, не за двести километров, пусть самое дальнее -
шестьдесят. Оставалось пожалеть, что раньше не уточнил адреса всех дач;
теперь приходилось двигаться в пределах видимости Децкого.
Тут всплыло в уме и начало тяготить Сенькевича еще одно подозрение,
родившееся вчера. Вечером, перед сном, обдумывая встречи минувшего дня, он
связал, а лучше сказать, сами собой соединились, как болтик с гайкой, синяк
завсекцией и разбитая губа Децкого. Если посек на губе еще допускалось
отнести на счет, скажем, резкого торможения машины, то уж огромнейший
фонарь на правом глазу явно был делом человеческих рук, и не каких-то там
безвестных хулиганов, напавших на аккуратненького добропорядочного
гражданина, а именно Децкого, частного детектива, который, вопреки
утреннему разговору, свое следствие продолжал. Но если применил силу, если
завсекцией оборонялся, если была драка, то не зря, не зря. Что же Децкий
выбивал из завсекцией? Какие сведения? Ведь не деньги выбивал, это было
ясно. И не с тою же целью ехал он сейчас на дачу к завскладом. Выпытывать
силой, то есть пытать, бить, а в дурном случае - прибить? И это подозрение
уже не разрешало повернуть назад. Частный детектив - это еще можно было
стерпеть, но самодеятельный мститель, но зубодробление - никак, никак...
На девятнадцатом километре самосвал показал левый поворот, и пришлось
отстать, пропустив вперед несколько легковушек. На тридцать шестом
километре Децкий неожиданно свернул вправо, в лес, на дорогу, закрытую для
проезда. Сенькевич и Корбов задумались, как поступить. Последовать за
Децким на машине означало раскрыть себя. Но и стоять тут, дожидаясь его
возвращения, не имело смысла. И куда он поехал? Дача ли там в лесу? Или
встреча? Или заметил их машину и нарочно ушел под знак, выбирается лесом на
другую дорогу? Не солоно хлебавши возвращаться в город не хотелось,
затраченного бензина и времени было жаль. Сенькевич и Корбов решились и
пошли по лесной дороге пешком.
Дорога нигде не разветвлялась; иногда на сырой земле виднелись свежие
следы протектора. Они прошли метров двести, как их нагнал старый,
трясущийся, словно в пляске святого Витта, трактор. Сенькевич тотчас
проголосовал.
- Слушай, парень, - спросил он тракториста, - есть тут поблизости
дачи?
- Нет, дач нету, - ответил тракторист.
- А куда эта дорога ведет?
- На луга. Тут с два километра.
- А дальше что?
- А дальше на Миховичи.
- А из Михович?
- На шоссе.
- Понятно. - кивнул Сенькевич и сказал Корбову: - Ладно, Андрюша,
возвращайся в машину. Я проеду с товарищем, уточню.
- Лучше я, - предложил Корбов.
- Нет уж, лучше я. Еще в лесу не был в этом году. Хоть прогуляюсь.
Сенькевич пристроился возле тракториста, тот включил скорость, нажал
педаль, трактор, как ужаленный, подскочил - поехали. И отсюда, с тряского
возвышения кабины, видел Сенькевич, хоть дергало его и шатало, все тот же
след протектора, особенно четко на сыром песке недавних луж. Да, словчил
Децкий, обвел их вокруг пальца, и это было обидно. Но через километр пути
неожиданно мелькнула в просвет стволов синяя крыша знакомых "Жигулей".
Сенькевич поспешно спрыгнул и лесом, осторожно, подобрался к месту стоянки.
Машина Децкого стояла у изгороди, а за изгородью был деревенский двор, но
тут же по целому ряду примет Сенькевич понял, что это и есть дача
завскладом. На дверях дома висел замок; ни хозяев, ни Децкого не было
видно. "Где ж он? Куда мог уйти?" - подумал с досадою на свое опоздание
Сенькевич. На этот помин из-за хаты появился Децкий. Вел он себя довольно
странно - становился на присыпок и сквозь окна заглядывал в комнаты.
Заметилась и другая странность: Децкий держал в правой руке листок. Опять
пришел безответный вопрос: что это у него за листки такие? Там в бумажку
смотрел, тут смотрит - зачем? Или это план, подумал Сенькевич, может, он не
был здесь раньше? Децкий же, сунув бумажку в карман, вышел из калитки,
подошел к машине, сель за руль - тут Сенькевичу стало не по себе: уезжает,
так зачем приезжал? - но Децкий что-то достал из ящичка, спрятал в задний
карман и вылез. Теперь он медленно пошел в глубь леса, той самой дорогой,
по какой проехал на луга трактор.
Относительно бумажки, в которую Децкий заглядывал и которую затем
спрятал, Сенькевич заблуждался. Это не был план и не была та, снятая с
квартирных дверей записка. Это была вторая записка Петра Петровича жене.
Децкий увидел ее за дверной клямкой, и она содержала такое разъяснение:
"Веруся, я у запруды. Вернусь к обеду". Что-то в этой записке не
понравилось Децкому, он долго вертел ее в руках, смотрел на нее, но
уразуметь, чем она смущает его, не смог. Он обошел двор: сарайчик и летняя
кухонька были открыты; тогда Децкий сел на камень у альпинария и,
разглядывая цветы, задумался, что делать: ждать ли Петра Петровича здесь
или искать его на запруде. Запруда, на которой стояла старая мельница, была
в пяти минутах ходьбы. Сидеть здесь до вечера, пока Петр Петрович рыбачит,
казалось бессмысленным, но и брести на запруду, аукать там почему-то не
хотелось. Но постепенно силою сознания Децкий убедил себя, что надо идти,
что оно и к лучшему встретить завскладом там, а не тут. Даже нарисовалась
идиллия: кувшинки, легкий шум водосбора, поплавок спит на воде, Петька
дремлет в ленивом ожидании поклевки, вдруг слышит шаги, а еще лучше, чтобы
не услышал шагов, подойти бесшумно, стать за спиной и тяжело положить на
плечо руку... Децкий встал, заглянул в окна дома и увидел, к мелкой
радости, следы завтрака на столе. Тихо было вокруг, не очень уютно. "Всякое
возможно", - подумал Децкий и решил взять нож. Он залез в машину, достал из
ящичка охотничью свою финку и засунул ее за пояс со спины...
Мельницей уже не пользовались лет пятнадцать, дорога мало-помалу
зарастала. Децкий не торопился и был внимателен, чтобы избежать неожиданной
- лоб в лоб - встречи с завскладом или, что вовсе было бы вредно, показать
ему себя, а самому его не увидеть. Непривычная тишина безлюдья стояла в
лесу (вот же сука, злобясь, думал Децкий, в заповедник превратил лес своим
знаком; буду ехать назад - собью); иногда кто-то метался в ветвях над
головой, Децкому казалось - белка, искал глазами рыжий пушистый хвост, но
все зря. И опять становилась полная, глухая тишина, но вдруг шуршание,
чей-то тревожный вскрик, ветки качнулись - и никого. Сладко пахло травами,
малиной, крапивой; встречался усыпанный ягодой черничник, показывалась
из-под листка перезрелая земляника - Децкий ни за одной не нагнулся; в
безмолвии леса в нем будилось смутное беспокойство; без ясной причины душа
сжималась ожиданием чего-то недоброго, лес стал казаться враждебным, потом
померещилось, что кто-то следит за ним сзади, потом померещилось, что
следят спереди, вдруг сердце обмерло - а всего-то зацепил лбом за колкую
ветку. Язычество, подумал Децкий с неприязнью к себе. Так воспитают в
детстве, что страх на всю жизнь, сучок треснет - уже страшно: леший идет.
Ну лес, ну тихо, мало ли что. Пусть он, крыса складская, боится.
Скоро лес начал редеть, в просветы показалась побитая зеленым мхом
крыша мельницы, а затем и вся она открылась - с прорезями маленьких окон в
верхних венцах, с широкими двустворчатыми дверями, одна их сторона была
распахнута. На выходе из леса Децкий остановился и осмотрел кусты на
запруде, отыскивая фигуру Петра Петровича. Тут проплыла в уме Децкого
нелепая мысль, даже и не мысль, а предупреждение: "Поворачивай-ка, брат,
оглобли в город!" И почувствовалось ему, что хорошо бы повернуть и отъехать
из этого леса, но, вопреки предупреждению, Децкий ступил на лужок,
отделявший мельницу от леса. Прошагав лужок, он вышел к пруду. Зеленоватая
вода сливалась через осклизлую, потянутую лишайником плотину;
действительно, сплошь по зеркалу желтели кувшинки; лягушки стали торопливо
прыгать в реку; средь высокой травы, поближе к мельнице стояли наклонно два
удилища, и неколышимо, как и воображалось, торчали из воды красные
поплавки, но самого Петра Петровича Децкий не увидел. Странно, очень
странно выглядела эта рыбалка, да всякое, конечно, могло быть, может,
человек в лес отошел, с кем не случается? Искать завскладом на мельнице
Децкий расхотел, решил: что ему там делать в старой пыли? Зерно молоть? Он
стал вполоборота к реке, чтобы в поле зрения были берег, мельница и лужок,
и закурил; простоял он так, не двигаясь, долго - уже и сигарета была
выкурена и мяли пальцы вторую. Куда ж он поделся? - думал Децкий. Неужели
удрал? Но не удирал, а, наоборот, вернулся - вдруг вышагнул из-за
мельничного сруба и, увидев Децкого, отшатнулся. Децкий и не разглядел его,
заметил только спину зеленой куртки, скорее движение тела. "Здорово!" - с
чугунной тяжестью чувств крикнул вдогонку Децкий. Завскладом, однако, не
остановился и не ответил. "Неужто в лес побежит?" - думал Децкий, огибая
угол. Но никто не бежал прочь; покачивающаяся половинка дверей подсказала
Децкому, где решил спрятаться его враг. Наверное, дрын возьмет или камень,
подумал Децкий и призвал себя к бдительному вниманию. Переступая порог, он
услышал скрип каких-то ступеней и осмотрелся: все здесь - жернова, столбы,
короб, пол и потолок - было покрыто окаменевшей мучной и обычной пылью;
увидел еще по правой руке приоткрытую дверь темной каморы, по левой - кучу
стоймя приставленных к стене досок, а рядом лестницу на второй этаж;
единственно это лестница и могла здесь скрипеть. Готовясь к возможному
сопротивлению, он медленно пошел к лестнице, минул кучу досок и тут от
внезапности обмер - стоял за ними человек в зеленой куртке, и он метнулся к
Децкому, и страшной силы удар в живот согнул Децкого вдвое. Он почувствовал
еще и второй удар - по почкам, и боль от второго удара замутила ему
сознание. Он ощущал, что его куда-то волокут, бросают на пол, связывают за
спиной руки; потом, давя, ему разжали челюсти, и в рот, зажимая язык и
вызвав тошнотную слюну, влез кляп. Несколько минут Децкий, омертвев от
ужаса, ждал пронзительного удара ножом, боли и смерти. Но его не убивали;
Децкий осмелился и открыл глаза. Он лежал на полу в каморе; свет слабо
втягивался сюда через узкое волоковое окно под потолком; в нескольких шагах
от себя Децкий увидел нападавшего. Убийца, подумалось Децкому, он убьет.
Прояснился наряд убийцы - черные брюки, зеленая куртка-болонья с поднятым
капюшоном, черная косынка закрывала его лицо, но самое жуткое действие
оказали на Децкого руки убийцы, одетые в черные кожаные перчатки. Убийца
удовлетворенно хмыкнул и оставил Децкого одного. Спустя пять секунд тяжело
заскрипела лестница - убийца поднялся наверх. Децкий огляделся, что у него
связаны не только руки, но и ноги, и что лежит он не на грязном полу, а на
чистой брезентовой подстилке, и что в углу стоит сумка, а из сумки торчат
две головки водочных бутылок. Разбитые, верно, в кровавое месиво почки
раздирала невыносимая боль, но и боль эта меркла перед той, будущей, болью,
которая придет вечером, когда отгорит закат. Ему отчетливо представилось,
как поступит с ним убийца - убьет, как Павла. Для того и лежал он на
брезенте - останется чистым костюм; для того и назначены бутылки. Скоро ли
или уже в темноте в него вольют через воронку водку, он отравится,
обалдеет, уснет, его положат в его же машину, отвезут на косогор - и конец.
Попал он в западню, в ловушку; сам попал - сам приехал, пришел, вошел.
Открылся, умножая страдание, изъян этой ловушки; он должен был сразу
заметить, еще там, на дачном крыльце, что обе записки написаны на одном
листе, который затем разорвали пополам; вторая половина привезена сюда из
города. Припомнились линии обрыва обеих записок, зубцы и впадины, тут зубцы
- там впадины. Все было рассчитано - его поиск, его нетерпение, его
поведение, все его мысли были угаданы, прочитаны наперед.
И мгла накроет. И примет земля.
"Не хочу!" - кричали ум и тело Децкого, и он давился этим криком, и
тошнота душила его. Только чудо могло его спасти, и Децкий заплакал и стал
молиться о чуде своего спасения. Но откуда было прийти этому чуду? Кто
спохватится о нем? Кто мог знать, где он? Никто. Ни один человек на земле.
Если Ванда и вспомнит о нем в шесть часов, то терпеливо будет ждать до
полночи и только в полночь начнет звонить по знакомым. А в полночь уже не
будет его, уже он будет на дне оврага, в сплющенном гробу своей машины, а
убийца уже будет в постели и скажет: "Нет, я не видел его".
Но жажда жить подсказала ему надежду. Следователь - вот кто думает о
нем, вот кто должен помнить о нем, вот кто может спасти его. Но как он
придет сюда? Что приведет его на затерянную мельницу, в эту глухую камору -
камеру его смерти. Его, Децкого, мысль, его энергия, его сигналы беды! И
бросив называть имя Христа, Децкий стал называть имя Сенькевича и слал к
нему в город сгустки своей боли и свою мольбу.
Сенькевич в это время наблюдал за мельницей, таясь на опушке. Что
делали там, внутри старой постройки, два сослуживца, не поддавалось
разумению. Вообще сама их встреча, церемония встречи была непонятна. Децкий
мог сразу войти в мельницу, но не вошел, а долго стоял на берегу - зачем?
Время ли ему не пришло? Ждал ли он кого именно на берегу? Нельзя было
входить? Боялся? Потом неожиданно вышел из мельницы человек в черных
штанах, в зеленой туристского кроя куртке, в надвинутой низко на лоб
кепочке. Держась стены сруба, он прошел до угла, выглянул и сразу же
побежал назад, а вслед за ним медленно пошел Децкий. Был ли это завскладом?
Почему он прежде не появился? Почему, увидев Децкого, побежал? Если
испугался, то почему побежал на мельницу - в ограниченное пространство, а
не в лес? Но Децкий не кинулся догонять, не спешил. Что у них там, на
мельнице, - разговор? Тайник? Драка? Но случись драка, кто-то старался бы
выбежать, было бы заметно движение. И зачем драка? Почему на мельнице? Чего
Децкий ждал - приглашения? Или он прибыл вместо кого-то - завсекцией?
директора? - и внес суматоху, страх? Все это вызывало недоумение
Сенькевича. Ему зажглось немедленно пойти на мельницу - увидеть, застать
врасплох. И было два пути - прямо через луг и неприметно кустами вдоль
берега. Но идти прямо не имело смысла - его заметили бы и - что? Спрятались
бы? Разыграли удивление? Совершили насилие? Впервые Сенькевич пожалел, что
не вооружен и что оставил на дороге Корбова. Но не имело смысла и давать
круг - все равно войти придется вот в эту, единственную, дверь. К тому же,
пока он будет пробираться олешником, Децкий, или кто-то, или оба вместе
могут покинуть мельницу. Нет, думал Сенькевич, самое верное в этой ситуации
- ждать, зафиксировать, с кем выйдет Децкий. Как скоро? А должен - скоро.
Что торчать там на мельнице? Какой смысл? Тайник? Не могло там быть
тайника. Выяснять отношения? Но почему же в старой халупе, почему не на
воздухе? И почему так долго? Предчувствие какой-то беды закрадывалось в
сердце, что-то недоброе творилось на мельнице, что-то несогласуемое с
нормальной логикой, с обычным порядком отношений. Но чьих отношений? Был ли
тот человек в зеленой куртке завскладом Смирнов? Если да, то почему столь
много таинственности - отъезд из города, лес, мельница, закрытое от всех
глаз свидание? Надо идти, думал Сенькевич и не шел, не желая обнаруживать
себя; такое наблюдение могло получить важность козыря. А меж тем он
физически ощущал необходимость появиться на мельнице, какой-то призыв
исходил из мельницы, какой-то зов. Но чей зов, чей призыв? Менее всего эти
двое на мельнице желали бы увидеть его, майора милиции. Это собственное
любопытство звало его туда, подталкивал профессиональный интерес, это
загадка получасовой тайной беседы призывала его к действию. Но такое
действие - возникнуть на пороге и испугать, думал Сенькевич, только во вред
следствию. И он решил ждать, не ограничивая свое свидание сроком, ждать,
пока они, или Децкий, или завскладом, не выйдут наружу.
Очень хотелось курить, Сенькевич опустил руку в карман за сигаретами,
и в это мгновение его прижал к стволу мощный удар в правую почку. "Децкий!"
- почему-то подумалось Сенькевичу, он через боль обернул лицо и поразился -
напротив него стоял человек в зеленой куртке с поднятым капюшоном. Второй
удар был нанесен в живот, и Сенькевич заметил, что его бьют широким
кастетом; третий удар - уже без кастета - последовал в челюсть и лишил
Сенькевича сознания.
Децкий же продолжал свою телепатическую работу. Но сознание
подсказывало ему, что усилия его напрасны, что до города, до горотдела
сорок километров, а там дома, камень и бетон, электрические сети, а если
Сенькевич и почувствует какое-то беспокойство и даже поймет, что Децкий
попал в беду, то как он узнает место? Кто подскажет ему? Единственный след
- записки завскладом - лежат здесь, в кармане. Кому стрельнет в голову
ехать сюда, искать его здесь, на мельнице? Никому. Никогда. Он сам обязан
спасти свою жизнь.
Убийца не показывался, словно забыл о нем, и Децкий стал тихо дергать
ногами в надежде разорвать или ослабить путы. Связан он был широким
медицинским бинтом; эта белая повязка на ногах свидетельствовала, что ему
назначено умереть, - потому убийца и связал бинтом, а не веревкой, чтобы не
осталось на теле следов насилия. Но бесполезно было дергаться, Децкий
быстро это сообразил. В придачу кляп отнимал последние силы: не хватало
воздуха, в мозгах гудело, легкие, казалось, скоро лопнут от натуги. Спиною
он ощущал свой нож, но лучше бы не было ножа; невозможность воспользоваться
им усиливала муку. Он обрыскал взглядом стены каморы - вдруг торчит
где-нибудь гвоздь, стоят лопата, заступ, коса; более всего мечталось
увидеть косу, свалить ее и разрезать повязку. Но никакого инструмента в
каморе не сохранилось. Гвоздь все-таки отыскался, и не один, целый ряд
гвоздей увиделся Децкому на высоте роста - дотянуться до них связанными за
спиной руками было невозможно.
К Децкому пришло отчаяние. Завыть бы, но кляп не давал. Он гибнул,
гибнул безмолвно, один из миллионов, он пропадал, они оставались, вся эта
сволочь - Данила, Катька, Витька, убийца, - останутся жить, красть,
тратить, встречаться, ездить и порадуются, когда завтра наряд ГАИ отыщет
его в груде искаверканного железа. А как хотелось жить, а как прекрасны
казались картины жизни - Ванда, Сашенька с книжкой в руках, и плеск моря
напротив дома Волошина в Коктебеле, и толпы людей там на песке безмятежно и
сладостно загоравших, и толпы людей на городских улицах; всем, каждому
живому человеку завидовала теперь его обреченная душа - и тем, кто в этот
час работал на заводе, кто ехал по шоссе, кто ел дрянной суп в самой худшей
столовке, просил милостыню, собирал бутылки; все - самое никчемное дело,
последняя бедность, ничтожество, тюремный барак - окрашивалось в цвета уже
недостижимого счастья - и казнило, казнило, сжигало заживо.
Но кто казнит его? Кто отнимет его жизнь? Если Петька поднимался по
лестнице, то кто стоял у стены? Кто бил и связывал? Почему в маске? Если
Петька был в зеленой куртке, то кто второй? Витька, Данила? Где они? Почему
не придут, не вынут проклятый кляп, не скажут: "Вот, Децкий, ты и попался".
А он крикнет: "Пощады, пощады! У меня сын. Сжальтесь!" Но и понималось, что
зря станет просить. Какая пощада! Какая жалость! Для того и завлекли на эту
мельницу, чтобы убить без пощады.
Вдруг Децкий услышал шаги, встрепенулся и увидел убийцу - тот волоком
тянул в камору кого-то в сером костюме - втянул, бросил рядом с Децким и,
поглядев на обоих, ушел. Децкий, повернувшись к новой жертве, оцепенел -
следователь Сенькевич лежал возле него и также был связан, и торчал изо рта
свернутый в пробку платок. Совершенно дурная радость пронзила Децкого - он
не один, их двое; даже облегчение пришло - не он один обречен терпеть боль,
удушье, страх, вон еще один человек терпит так же и ждет того же. Чего?
Конца. Теперь уже не на кого было надеяться: единственное на свете лицо,
способное спасти Децкого, само лежало в веревках. "Шерлок Холмс, мать
твою... - с ненавистью подумал Децкий, понимая, как попался майор. -
Следил, следил - доследился!" Бешенство закипало в Децком, мог бы, были бы
свободны ноги, так ударил бы следователя ногой. Талантливый, звезда
розыска. Закатилась звезда, думал Децкий. Бездарность, дурак, идиот. Был
обязан спасти; не спас, скотина, и сам попался. Лежит мешком. Теперь и до
вечера не станут ждать, зарежут ножами безо всяких затей. Ведь он на
машине, в машине шофер сидит. Это значит, возле дачи. Теперь им и выхода
другого нет - зарезать и зарыть здесь, на мельнице. Пока тот шофер
заволнуется, пойдет искать...
Наверху послышались тихие голоса, потом заскрипела лестница - они
спускались. "Все! - подумал Децкий. - Идут убивать!" Он зажмурился, тело
сжалось, сердце оледенело, ожидая ножевого удара. Убийца вошел в камору,
приблизился, нагнулся; Децкий слышал его дыхание; рука убийцы коснулась
кляпа и вдавила его поглубже. И еще была минута жуткого ожидания. Потом -
удаляющиеся шаги, скрип дверей, стук клямки, щелк замка. Децкому стало
ясно, куда они отправились - убивать шофера.
Сенькевич, когда преступник нагибался к нему и проверял кляп, тоже
ожидал, что сейчас врежется в тело нож, и удивился последовавшей отсрочке
смерти. Иллюзий о готовящейся ему судьбе он не питал. Его и Децкого убьют;
было странно, что тянут с убийством. Но и было понятно, почему не спешат.
Закрыв их на мельнице, преступники пошли выяснять, где стоит его машина.