благодарить. Тут такое назревает... Паша, можно сказать, спас всех... Чуть
что, какая проверка - там спросите, - Децкий указал пальцем вниз, под
землю. - Соображать надо, а ты горюешь...
- Ну это так, конечно, - согласился Петр Петрович, бегая глазами по
стенам. - Но не плясать же, однако.
- Скажи, - резко спросил его Децкий, - ты что делал вечером позавчера?
- Телевизор смотрел, - без задержки ответил Петр Петрович.
- А потом?
- Спать лег.
- А Паша тебе не звонил?
- Нет. Ты только и звонил, - сказал Петр Петрович и удивился: - А в
чем дело? Что было?
- Да так. Хотелось узнать, что он говорил напоследок.
- Нет, к сожалению, не звонил.
В девятом часу Децкий поехал к таксисту. Тот был дома, завтракал
вместе с семьей.
- Уголовный розыск, капитан Децкий, - представился Децкий и протянул
фотографию. - Не вспомните ли своего пассажира среди этих мужчин? Рейс в
Игнатово, месяц назад, двадцать четвертого утром.
- Таких, кажется, не возил, - лениво отвечал таксист. - Вез какого-то,
попросился на вокзале. Как тут припомнишь, каждый день по тридцать лиц
мелькает. Это кабы знать наперед, что вам потребуется, так, конечно,
смотрел бы, запоминал, а так: сел, вышел, по счетчику уплатил - и словно не
виделись. Бывают разговорчивые, те дольше помнятся, но в Игнатово, нет, не
помню пассажира.
Этот ответ смутил Децкого. А ведь правда, думал он, вспомнить
случайного пассажира спустя месяц - дело почти безнадежное, редкая нужна
память. Вор, конечно, не старался остаться в памяти, сел, просидел
болваном, накинул пару рублей, как все делают, - и привет. С какой стати о
нем память хранить. Вполне возможно, да и скорее всего, думал Децкий, что
все остальные водители, ездившие в Игнатово, ответят то же самое: не
помним, не узнаем, и этот ход с предъявлением снимка желаемого результата
не даст. И что тогда делать, куда тогда тыкаться, Децкий не представлял.
Он заметил, что кончается бензин. До ближайшей заправочной было
километра полтора, но Децкий помчал через весь город заправляться на
Веселовское шоссе. Наполнив бак, он поехал к месту Пашиной гибели. Оно, к
удивлению Децкого, находилось с левой руки, то есть Павел возвращался в
город. Не останавливаясь, Децкий погнал вперед. На двадцать пять километров
шоссе не имело ни одного пересечения с другими значительными дорогами,
отходили от него только грунтовые проселки с указателями деревень. Затем
шоссе разветвлялось, правая ветвь вела в Веселовичи, до которых было
пятьдесят километров, левая - на магистральное шоссе, и здесь располагался
стационарный пост ГАИ.
Децкий развернулся. Теперь он ехал по той стороне, по какой лежал
последний путь Паши. Перед седьмым километром стояли знаки "Внимание,
уклон" и "Внимание, зигзаг". Когда знаки повторились, Децкий остановился.
Лента шоссе круто убегала вниз. Здесь случилось, подумал Децкий. Легко
стронув машину, Децкий дал ей свободный ход. "Жигули", развивая скорость,
покатились по уклону. У сломанных машиной Павла столбиков Децкий
затормозил; спидометр показывал пятьдесят километров. Внизу, у подножия
холма, отчетливо виднелись следы катастрофы: залитая маслом земля, сбитые
кусты, глубокие вмятины на земле. Вот здесь, на обочине, подумал Децкий, он
еще был жив, а через полминуты вот там уже лежал его труп. Все хрупкое,
незримое, воздушное - душа, сознание, ум - растерялось на этом откосе.
Децкий представил, как это происходило. "Москвич" врезался в столбики, они
сломались, машина сотряслась, Павла бросило на руль и лобовое стекло. Затем
машина пошла с откоса, на рытвине стала на буфер, перевернулась,
перевернулась еще раз и упала на валуны, а после них перевернулась набок.
Авария на этом месте шансов на спасение не оставляла. Точно выбрано
гибельное местечко, думал Децкий, кто-то знал исход, бил наверняка.
Поглядывая на приметы трагедии, он попытался восстановить события
позавчерашнего вечера. Он приехал к Павлу в одиннадцать, и в это время
кто-то его увез. Последний разговор с Павлом был перед тем за полтора часа.
Паша старался вспомнить какое-то странное наблюдение в электричке. Об этом
же он, Децкий, беседовал по телефону со всеми, но в те полтора часа
разбежки он никому не звонил, только Паше, но его номер был занят. Вот в
это время туда прибыл убийца; наверное, предложил выпить, Паша, разумеется,
согласился, затем под веским предлогом взяли машину, и тот повез Павла
убивать.
Децкому вспомнилось, что он разговаривал еще с Катькиным любовником,
но через десять минут после этого разговора он выехал к Павлу. Подозревать
Олега Михайловича не приходилось. За десять минут добраться к Павлу от
Катьки нельзя, но главное не в том, главное, что Олег Михайлович был Павлу
чужой человек, и вот так, с наскоку, только войдя в дом, потребовать -
открывай гараж, выводи машину - он не мог. Приезжал свой, кого Павел знал,
с кем мог беседовать, кому хоть в малой мере доверял. А ведь в квартире,
подумал Децкий, еще вчера утром оставалось множество следов этого человека
- на стаканах, на ручках, посуде, на столе, - не сидел же он перед Павлом в
перчатках... Теперь Децкому стало ясно, почему отвечал короткими гудками
телефон: трубку с рычагов снял убийца - никто не мог отвлечь Павла звонком,
и Павел никому не мог проговориться, что он не один, что у него гость, что
он пьет с этим гостем...
Вдруг близко, напугав Децкого, заскрипела тормозами машина.
Оглянувшись, Децкий увидел в десяти шагах "Москвич" дорожной инспекции; из
него выходил старший лейтенант. "Что ему? - неприязненно подумал Децкий. -
Кажется, ничего не нарушил". Но еще через миг его пронзил суеверный страх -
за лейтенантом из машины вышел следователь Сенькевич. Только удивление,
отразившееся в глазах следователя, удержало Децкого от панической
растерянности.
Поздоровались.
- Ваш старый товарищ, да? - сочувственно сказал следователь, глядя
вниз на масляное пятно.
Никаких слов не нашлось у Децкого для ответа, язык предательски
онемел, и Децкий кивнул, но получилось даже хорошо, даже со значением:
зачем спрашивать, зачем трогать чужую рану.
Игнорируя это значение, следователь спросил:
- Он крепко выпивал, да?
Децкий вновь ограничился кивком.
- А когда вы видели его в последний раз?
Уж тут невозможно было отделаться кивком и нельзя было сказать правду,
и Децкий сказал полправды, лишь то, что могли подтвердить другие:
- После работы. Мы вместе вышли с завода.
- А куда, Юрий Иванович, - не унимал интереса Сенькевич, - Пташук мог
ехать ночью по этому шоссе?
- Ума не приложу, - искренне ответил Децкий.
- Как же получилось, что он напился до такой степени?
- Дома, - сказал Децкий. - Он позвонил мне часов в девять, уже плохо
владел речью.
Сказав так, Децкий тут же пожалел о своих словах: зачем объяснять,
пусть бы и гадал, где напился, а так падала на него самого какая-то
недобрая тень, непонятно какая и почему, но ложилась на него вина.
- И часто так бывало?
- В последний год - да.
- Хорошо водил машину?
- Слабо.
- Но любил ездить?
- По настроению, - осторожно ответил Децкий. - Иногда неделю не
садился за руль.
Вопросы были уместные, безобидные; Децкий сориентировался, что
следователю немногое известно, что он в плену версии ГАИ, и почувствовал
себя вольнее. Но тут вышел из машины и подошел к ним парень лет двадцати
пяти - высокий, модно одетый, интеллигентного облика.
- Познакомьтесь, Юрий Иванович, - сказал следователь, - это мой
помощник, инспектор Корбов. Если возникнет необходимость, можете обращаться
к нему, как ко мне.
Децкий взглянул на помощника; тот показался ему излишне для работника
розыска красивым, утонченным, изнеженным - этакий "маменькин сынок"; по
было и понятно Децкому, что это впечатление обманывает его, что на опасной
работе уголовного розыска делать "маменькиному сынку" нечего, что он должен
многое уметь и иметь толковую начинку головы. С первого взгляда Децкий
приметил и крепкие руки Корбова, и на руке никелированный браслет
автогонщика - знак быстрой реакции и личной храбрости. Децкому вновь стало
не по себе. Угнетающее это действие оказал не сам умный и, судя по
браслету, смелый Корбов, сам по себе он Децкого не испугал; скверно было
другое, скверно было, что следователь Сенькевич взял помощника, что уже
двое, а то и больше, людей занимаются его делом. И занимаются успешно, в
чем убедил Децкого очередной вопрос:
- Пташук был у вас на даче двадцать четвертого числа?
- Был.
- Как он приехал? Поездом, машиной?
Пришлось рассказывать, кто чем добирался и почему Павел приехал без
семьи. Все это вызывало досаду, но особенно потрясло Децкого, что Сенькевич
с помощником вели свое следствие параллельно. Децкий даже с ужасом
предположил, не следят ли за ним - уж очень странно выглядела эта встреча
здесь, на шоссе, этот приезд обоих именно в ту минуту, когда он примерял к
месту катастрофы свою версию. Но такое подозрение сразу и отпало: он
возвращался с развилки и все двадцать километров ни одна машина не
появлялась в смотровом зеркальце. Совпадение, решил Децкий. Но крайне
неприятное было совпадение, ненужное, памятное, способное породить
сомнительные мысли.
Децкий попрощался и поехал в город. Думы свелись на следователей. Что
им Павел, рассуждал Децкий, что привело их на место гибели, что они ищут
тут с утра пораньше? И вопросик этот "был ли на даче, чем ехал?" совсем не
безобидный, не формальный вопросик, а содержательный, злой, меткий. Уже
повязали, черт бы их взял, дачу с похищением, а похищение с транспортом.
Пусть версия, пусть догадка, но есть она, породили, обдумывают,
подбираются. Вот и Павлика заподозрили; не ушел бы вчера, сегодня бы
вызвали для знакомства. А если Павел, то и все остальные тоже под
подозрением. "Заварилась-таки каша! - сказал Децкий вслух. - Все отпробуют,
все загремят!" Но подумав, решил: никто не загремит - улики отсутствуют.
Вот, приехали следователь с помощником на место происшествия, посмотрел
один, посмотрел другой - и что с того? Мало ли у них нераскрытых
преступлений? Мало ли развешано плакатиков - разыскивается опасный
преступник? Каждый делает свое дело. Кто обловчит - тот и жив. И помощник,
экая важность - помощник, думал Децкий, может, он бумажки помогает писать;
мастера к мастеру не ставят, подмастерье, одним словом, ученик, технический
исполнитель; он количество дает, а качество дает майор Сенькевич. Так что
не двое против одного, а один на один. Не бояться надо, думал Децкий, надо
спешить.
Заскочив домой, Децкий позвонил в таксопарк. Главный инженер
отсутствовал, но секретарша, услыхав "капитан Децкий", ответила, что ей
дана бумага с тремя адресами для товарища капитана, продиктовала адреса и
пояснила, что первые двое водителей сегодня работают в первую смену, а
третий - в ночную.
До похорон оставалось четыре часа, и Децкий решил навестить свободного
таксиста. Но как все прежние встречи с водителями, так и эта удачи не
принесла. Таксист помнил пассажиров, вышедших в Игнатово, но ими оказались
две семейные пары. Децкий уверился, что желаемого ответа не получит; две
причины мешали его получить: вор мог нанять частника, вор мог рассчитаться
двадцатьпяткой, и водителю крайне неловко обнажаться перед милицией такими
грехами. Последняя мысль - о щедрой оплате - породила следующую, очень для
Децкого болезненную. Он подумал, что вор, покинув квартиру в начале
одиннадцатого, уже не располагал свободным временем и физически не успевал
отвезти деньги и облигации к себе домой; они были при нем, он принес их на
дачу, они лежали на дне его сумки. Вор, разумеется, похохатывал в душе,
наблюдая, как он, Децкий, проходит возле этой сумки, случайно смотрит на
нее, а ночью, готовя всем постели, лично переносит на веранду. Шнырять по
сумкам, проверять их содержимое, конечно, никто не решился, и смысла в этом
не было. Вор забавлялся, ничем и нисколько не рискуя.
Вором не мог быть брат, думал Децкий, и не был им Павел, потому что
его убили. Оставались четверо: Петр Петрович, Олег Михайлович, Виктор
Петрович и Данила Григорьевич. Все они утверждают, что ехали парами, и
отсюда с железной обязательностью вытекает, думал Децкий, что какая-то из
баб вынуждена врать и врет.
После отъезда Децкого следователи тоже поехали к развилке, и здесь
лейтенант-"гаишник" объяснил, что в ночь катастрофы на пункте дежурил
расчет, поскольку рано утром ожидалась колонна машин. Если бы на развилке
имело место явное нарушение правил дорожного движения или возникло бы
подозрение в опьянении какого-нибудь водителя, то он был бы немедленно
остановлен. Так что остается предположить, что мимо пункта "Москвич"
Пташука прошел четко или что он вообще до развилки не доезжал. И то и
другое казалось Сенькевичу странным. Если Пташук проехал здесь в ясном
сознании, то почему ослеп или заснул через тринадцать километров? Если же
он развернулся до развилки, то зачем принесло его на это шоссе? Хотя его
могла ослепить и встречная машина. И логики у пьяного нет: взошло на ум
искать приключений - вот и вся цель. Напился дома, пользуясь отсутствием
жены - слова Децкого это подтверждали, - выскочил, сел за руль, и понесло
его по улицам и дорогам искать смерть. А она с такими ребятами встречается
охотно. Ездил редко, опыт небольшой, верно, и нервишки слабые, водка
расхрабрила - и поплатился. Может, все было и не совсем так, и причины
куда-то поехать существовали, правда, бог знает какие причины, например,
бутылку искать, но истины теперь не доискаться. Ну пусть бы в городе
своротил столб, думал Сенькевич, зачем же за город помчал, в темноту
ночного шоссе. Удивительно выглядели такие действия Пташука, но за пьяного
водка решает. Скорее всего и товарищей удивило хмельное, бестолковое его
метание на машине, раз Децкий приехал на место катастрофы.
Как бы там ни было, человек погиб, и в деле о хищении двенадцати тысяч
по поддельному ордеру появилась нежелательная и неожиданная брешь.
Сенькевич чуть ли не физически ощущал возникшее пустое пространство. Ничто
не препятствовало предположению, что Пташук и был искомый похититель, а
будь так, следствие, еще, по сути, не начавшись, стало перед неудачей.
Вернувшись в отдел, Сенькевич взял лист бумаги и начертил схемку - в
центре ее, в квадратике, он написал "Децкий", а вокруг, в кружочках,
пометил фамилии, названные Децким и вчера Вандой Децкой, и еще в трех
кружочках проставил сокращения: "Сб", что означало - работники сберкассы,
"Сос" - соседи и "Пр" - прочие. Кружочек с буквами "ПП" - Пташук Павел - он
накрест перечеркнул.
Неприятное чувство вызывал у него этот крестик. Дела с гибелью
участников всегда мучили его; какая-то или чья-то жестокость становилась
поперек следствию, оно теряло легкость; непреложность столкновения со злом,
с грубой волей начинала тяготить душу. Люди должны жить. Если человек
гибнет, то где-то, или в нем самом, или в обстоятельствах его быта, или в
окружающих, кроется неприемлемый, непростительный, опасный для общества
изъян, потенциальная готовность к новому преступлению - в лучшем случае к
моральному, в худшем - к уголовному, а чаще - к обоим вместе.
Судьба обусловлена характером, думал Сенькевич, характер
обусловливается обстоятельствами. Пташук пил. Почему молодой мужчина, муж,
отец, человек, по чужому мнению, добрый и отзывчивый, - пил? И не в том
даже интерес, думал Сенькевич, что выпил и перепил - случается, и даже не в
том, что пил регулярно - может, семейная жизнь не удалась. Странное другое
- и Сенькевич отметил, что появляется еще одна странность, - что напился
Пташук как-то не вовремя и не в том месте, где можно было напиться. У
близкого друга - несчастье, украли деньги; само собой разумеется, Децкий
переживает, ему требуется участие, тут вполне уместны и встречи, и
обсуждения за бутылкой водки; Пташук же напивается один, у себя дома и едет
не к другу успокаивать, предлагать услуги, развлекать, а, как угорелый,
носится по дорогам. Вот что странно, думал Сенькевич, низкая нравственность
поступков - нет дружеского действия, нет участия, заботы, памяти, есть
равнодушие, безразличие, холод чувств. Ну, конечно, виделись на работе,
вместе вышли, какой-то разговор возникал и велся, и вечером из дома
позвонил - вроде бы и забота, и дружба, но все это по случаю да по поводу -
дальнее, холодное, внешнее. А где внешнего мало, думал Сенькевич, там и
внутреннего нет.
Он позвонил в справочную второй больницы, узнал номер отделения, где
работал сосед Децкого, и соединился с отделением. Скоро доктора пригласили
к телефону. Глинскому было удобно встретиться до двух часов, Сенькевич
согласился приехать тотчас.
Они встретились в холле терапевтического корпуса, каким-то чувством
сразу определив один одного в густой толпе людей. Сенькевичу в сутолоке и
наспех говорить не хотелось; вышли в сад, поискали свободную скамейку, но
все были заняты больными, и присели в тень на траву.
С Децкого, как и предчувствовал Сенькевич, подозрения пришлось снять;
действительно, семья приехала на дачу в пятницу, а утром Ванда хозяйничала,
Децкий же поливал огород, занимал доски, спал под яблоней - и вообще все
утро и день доктор провел у Децких. Рассказ Глинского немногим отличался от
рассказов Децкого и Децкой; подробнее были описаны ужин и купальский
костер. Ночевали гости на даче, воскресенье вновь проторчали у реки и
вечером уехали, как и приехали, - поездом. Только, кажется, Павел Пташук,
пусть ему земля будет пухом, отбыл вместе с братом Децкого, на его
"Запорожце".
- Вы уже знаете о его смерти? - спросил Сенькевич.
- Еще вчера. Ванда позвонила.
- Мне любопытно, - сказал Сенькевич, - узнать ваше мнение о нем.
- Я не очень хорошо с ним знаком, - сказал Глинский. - Мы встречались
только на даче. Раньше он часто приезжал к Юрию Ивановичу - и один, и с
семьей. Но года два назад приобрел свою дачу, а дача - дело хлопотное. Но
все же виделись; случалось, и в городе мимоходом... Мои впечатления? Он был
человек простодушный и искренний. На мой, так сказать, медицинский взгляд,
у него не в порядке были нервы, настроение резко менялось: то взрыв
веселья, то грусть, глубинное угнетение. Такое, знаете, состояние, как
бывает перед отпуском, когда весь выработался, а отпуск задерживают,
затягивают... Ну, и болезнь нашего мужского населения - пить начал.
Сенькевич спросил о брате Децкого.
- О, Адам Иванович - ученый! - с уважением ответил Глинский. - Очень
знающий человек, автор трех книг, докторскую готовит.
- В какой же он области специалист?
- В мифологии.
Об остальных доктор ничего сказать не мог; их и видел впервые, и
никаких памятных разговоров с ними не случилось.
- Да, бедный Паша! - вздохнул Глинский, когда вопросы Сенькевича
иссякли. - Всему виной нервы. Говорил я ему как-то весной, давай-ка, Павел,
ко мне, хотя бы на двухнедельное голодание - я отделение лечения голодом
веду, - пояснил он удивленному Сенькевичу, - небольшое отделение, на десять
коек. Знаете, боятся новинок, но постепенно растем, еще одну палату
обещают. Так вот, говорю, ложись, выйдешь, как юноша, все твои хвори голод
сожрет, весь организм обновится... Между прочим, для всех людей
интеллектуального труда - это самое плодотворное лечение. Вот вам при вашей
напряженной умственной работе просто необходимо хотя бы раз в год небольшой
курс, дней на десять... Горячо рекомендую...
- Да как-то не испытывал нужды, - отвечал ошарашенный этим советом
Сенькевич. - Вроде бы еще здоров.
- Вот и надо поголодать, пока здоровы. У нас не хирургия - у нас
курорт, играют полный день в бадминтон... Кто раз побывает - просятся...
- Я несколько иначе представляю себе курорт, - улыбнулся Сенькевич. -
Но что ответил вам Пташук?
- Он ответил: "Эх, милый доктор Глинский, если бы в дни голодания
организм помимо больных клеток тела пожирал и больные клетки совести, я лег
бы к вам на все сорок дней: не придумано еще такое лекарство, какое бы меня
излечило". Я говорю ему: "Ты что, Паша, человека убил? Вторую семью завел?
Шпионом стал?" - "Да, - говорит, - убил. Вот этими руками. Сам себя!" И в
хохот. Посмеялся и - хлоп меня по плечу: "Ладно, я пошутил. Подумаю, может,
и попрошусь".
Никаких зацепок беседа не дала и прояснила немногое. Все приехали
поездом, который отходил с городского вокзала в девять пятьдесят; примерно
в это самое время вор получал деньги в сберкассе. Единственным лицом из
дачных гостей Децкого, которое имело необходимое для хищения время,
оказывался брат Децкого, претендент на докторское звание. Он приехал
машиной, причем позже всех, позже тех, что добирались электричкой. Версия о
вине брата складывалась сама собой, и у Сенькевича пробудился к нему
интерес.
Расставшись с доктором, он поехал в областную библиотеку и в читальном
зале попросил книги Децкого Адама Ивановича. Ему выдали одну, стоявшую на
полке новых поступлений. Книга называлась "Они жили в мифах" и была издана
под эгидой академического института литературы. На обороте титула значились
рецензенты - два доктора филологических наук. "М-да, - прошептал Сенькевич,
- непохоже!" Он сел за стол и стал читать издательское предисловие. Автор
рисовался в нем как "один из серьезнейших специалистов по языческой
мифологии славян". "Перу А.И.Децкого, - читал Сенькевич, - принадлежит
более двадцати статей по проблеме... им проведен оригинальный анализ
обрядовой поэзии, из-под христианских напластований извлечены начальные
смысл и слово... автором создана цельная картина мировосприятия древнего
населения Подвинья, Побужья, Понеманья и Верхнего Поднепровья, в которой
получили живые краски божества нашего Олимпа". "Труды Адама Децкого, -
читал Сенькевич, - являются крупным вкладом в культуру". "М-да, - вновь
сказал себе Сенькевич, - это было бы нелепо".
Но хоть и казалось крайней нелепостью, что ученый, уважаемый людьми
науки муж возьмется за уголовно наказуемое дело, да еще и в отношении
собственного брата, следовало встретиться с ним и выяснить причину позднего
приезда в Игнатово.
Сенькевич из библиотечного вестибюля позвонил в приемную института
узнать номер сектора Децкого, затем позвонил в этот сектор, но ему
ответили, что Адама Ивановича на работе нет и в ближайшие два дня не будет
- он работает дома. Тогда Сенькевич обратился в паспортный стол и получил
домашний адрес.
Через двадцать минут он входил в квартиру Децкого. Квартира оказалась
коммунальной. Сенькевича встретил плач двух девочек, не поделивших куклу;
из гостиной слышался телевизионный урок английского языка. Децкому
принадлежала в этой квартире меньшая из трех комнат. Адам Иванович сидел за
столом над кипой машинописи. Сенькевич поздоровался и назвался.
- Присаживайтесь, - предложил Децкий, указывая на узенький
диван-кровать.
Кроме этого диванчика обстановку жилья составляли канцелярский
письменный стол, канцелярский же одежный столбик и пара табуретов. Все
пространство стен было занято самодельными, сбитыми из грубых досок,
книжными полками. На полках, правда, впереди книг редко стояла всякая
всячина, было и несколько дорогих вещичек - два бокала чешского стекла,
золотая рюмочка, куст розового коралла, фотоаппарат "Зенит", нетронутая
бутылка "Наполеона", транзистор, дымчатые импортные очки, стоившие у
спекулянтов, что точно Сенькевич знал, тридцатку.
- Работаете? - спросил Сенькевич, невольно прислушиваясь к детскому
крику.
- Надо, - ответил Децкий, - статью надо сдавать.
- Шумновато у вас, - сказал Сенькевич.
- Обычно я ночью работаю. Но ничего, уже мало терпеть, через год свою
получу.
- Очередь подходит?
- Нет, к сожалению, кооператив.
Помолчав, Сенькевич спросил:
- Вы, наверно, в курсе, что у вашего брата похитили деньги?
- Да, - кивнул Децкий. - Ванда звонила.
- Это произошло утром двадцать четвертого июня, - сказал Сенькевич, -
на купалу. Я думаю, вы правильно поймете мои вопросы.
- Постараюсь.
- Мне важно знать, что вы делали в то утро, часов с восьми до
одиннадцати?
- Вы полагаете... - удивился Децкий.
- Нет, не полагаю. Но наша работа, как и ваша, требует дотошности.
- Видите ли, мы с женой развелись, - погрустнев, сказал Децкий. - Дочь
живет с ней. В субботу или воскресенье я забираю Люсеньку, и мы идем в
кино, в театр или едем в лес или на озеро. Я ради нее и купил машину. Мне
приятно ее катать, показывать ей заповедник... ну, да, наверное, вам
понятно. Но в ту субботу жена отказалась отпустить со мной дочь, хоть и
было договорено. Не знаю почему. Скорее всего, что ей не хотелось пускать
Люсеньку к моим родственникам.
- Она сказала об этом утром? - уточнил Сенькевич.
- Нет, накануне вечером. А утром я проснулся поздно, томился, потом
позвонил сотруднице, уговорил ее поехать со мной. Мы встретились в
одиннадцать...
- Значит, все утро вы провели здесь.
- Да, дома.
- А где были ваши соседи?
- Уезжали в деревню. Они на каждые выходные ездят в деревню.
За стенкой сносное по громкости лопотание телевизора вдруг сменилось
ритм-музыкой и песней на английском языке.
- Суббота - мой самый продуктивный день, - поделился Децкий. - Тихо,
спокойно...
Сенькевич понимающе кивнул. Помолчали, дослушали песню.
- Сегодня похороны Пташука, - сказал Сенькевич. - Вы пойдете?
что, какая проверка - там спросите, - Децкий указал пальцем вниз, под
землю. - Соображать надо, а ты горюешь...
- Ну это так, конечно, - согласился Петр Петрович, бегая глазами по
стенам. - Но не плясать же, однако.
- Скажи, - резко спросил его Децкий, - ты что делал вечером позавчера?
- Телевизор смотрел, - без задержки ответил Петр Петрович.
- А потом?
- Спать лег.
- А Паша тебе не звонил?
- Нет. Ты только и звонил, - сказал Петр Петрович и удивился: - А в
чем дело? Что было?
- Да так. Хотелось узнать, что он говорил напоследок.
- Нет, к сожалению, не звонил.
В девятом часу Децкий поехал к таксисту. Тот был дома, завтракал
вместе с семьей.
- Уголовный розыск, капитан Децкий, - представился Децкий и протянул
фотографию. - Не вспомните ли своего пассажира среди этих мужчин? Рейс в
Игнатово, месяц назад, двадцать четвертого утром.
- Таких, кажется, не возил, - лениво отвечал таксист. - Вез какого-то,
попросился на вокзале. Как тут припомнишь, каждый день по тридцать лиц
мелькает. Это кабы знать наперед, что вам потребуется, так, конечно,
смотрел бы, запоминал, а так: сел, вышел, по счетчику уплатил - и словно не
виделись. Бывают разговорчивые, те дольше помнятся, но в Игнатово, нет, не
помню пассажира.
Этот ответ смутил Децкого. А ведь правда, думал он, вспомнить
случайного пассажира спустя месяц - дело почти безнадежное, редкая нужна
память. Вор, конечно, не старался остаться в памяти, сел, просидел
болваном, накинул пару рублей, как все делают, - и привет. С какой стати о
нем память хранить. Вполне возможно, да и скорее всего, думал Децкий, что
все остальные водители, ездившие в Игнатово, ответят то же самое: не
помним, не узнаем, и этот ход с предъявлением снимка желаемого результата
не даст. И что тогда делать, куда тогда тыкаться, Децкий не представлял.
Он заметил, что кончается бензин. До ближайшей заправочной было
километра полтора, но Децкий помчал через весь город заправляться на
Веселовское шоссе. Наполнив бак, он поехал к месту Пашиной гибели. Оно, к
удивлению Децкого, находилось с левой руки, то есть Павел возвращался в
город. Не останавливаясь, Децкий погнал вперед. На двадцать пять километров
шоссе не имело ни одного пересечения с другими значительными дорогами,
отходили от него только грунтовые проселки с указателями деревень. Затем
шоссе разветвлялось, правая ветвь вела в Веселовичи, до которых было
пятьдесят километров, левая - на магистральное шоссе, и здесь располагался
стационарный пост ГАИ.
Децкий развернулся. Теперь он ехал по той стороне, по какой лежал
последний путь Паши. Перед седьмым километром стояли знаки "Внимание,
уклон" и "Внимание, зигзаг". Когда знаки повторились, Децкий остановился.
Лента шоссе круто убегала вниз. Здесь случилось, подумал Децкий. Легко
стронув машину, Децкий дал ей свободный ход. "Жигули", развивая скорость,
покатились по уклону. У сломанных машиной Павла столбиков Децкий
затормозил; спидометр показывал пятьдесят километров. Внизу, у подножия
холма, отчетливо виднелись следы катастрофы: залитая маслом земля, сбитые
кусты, глубокие вмятины на земле. Вот здесь, на обочине, подумал Децкий, он
еще был жив, а через полминуты вот там уже лежал его труп. Все хрупкое,
незримое, воздушное - душа, сознание, ум - растерялось на этом откосе.
Децкий представил, как это происходило. "Москвич" врезался в столбики, они
сломались, машина сотряслась, Павла бросило на руль и лобовое стекло. Затем
машина пошла с откоса, на рытвине стала на буфер, перевернулась,
перевернулась еще раз и упала на валуны, а после них перевернулась набок.
Авария на этом месте шансов на спасение не оставляла. Точно выбрано
гибельное местечко, думал Децкий, кто-то знал исход, бил наверняка.
Поглядывая на приметы трагедии, он попытался восстановить события
позавчерашнего вечера. Он приехал к Павлу в одиннадцать, и в это время
кто-то его увез. Последний разговор с Павлом был перед тем за полтора часа.
Паша старался вспомнить какое-то странное наблюдение в электричке. Об этом
же он, Децкий, беседовал по телефону со всеми, но в те полтора часа
разбежки он никому не звонил, только Паше, но его номер был занят. Вот в
это время туда прибыл убийца; наверное, предложил выпить, Паша, разумеется,
согласился, затем под веским предлогом взяли машину, и тот повез Павла
убивать.
Децкому вспомнилось, что он разговаривал еще с Катькиным любовником,
но через десять минут после этого разговора он выехал к Павлу. Подозревать
Олега Михайловича не приходилось. За десять минут добраться к Павлу от
Катьки нельзя, но главное не в том, главное, что Олег Михайлович был Павлу
чужой человек, и вот так, с наскоку, только войдя в дом, потребовать -
открывай гараж, выводи машину - он не мог. Приезжал свой, кого Павел знал,
с кем мог беседовать, кому хоть в малой мере доверял. А ведь в квартире,
подумал Децкий, еще вчера утром оставалось множество следов этого человека
- на стаканах, на ручках, посуде, на столе, - не сидел же он перед Павлом в
перчатках... Теперь Децкому стало ясно, почему отвечал короткими гудками
телефон: трубку с рычагов снял убийца - никто не мог отвлечь Павла звонком,
и Павел никому не мог проговориться, что он не один, что у него гость, что
он пьет с этим гостем...
Вдруг близко, напугав Децкого, заскрипела тормозами машина.
Оглянувшись, Децкий увидел в десяти шагах "Москвич" дорожной инспекции; из
него выходил старший лейтенант. "Что ему? - неприязненно подумал Децкий. -
Кажется, ничего не нарушил". Но еще через миг его пронзил суеверный страх -
за лейтенантом из машины вышел следователь Сенькевич. Только удивление,
отразившееся в глазах следователя, удержало Децкого от панической
растерянности.
Поздоровались.
- Ваш старый товарищ, да? - сочувственно сказал следователь, глядя
вниз на масляное пятно.
Никаких слов не нашлось у Децкого для ответа, язык предательски
онемел, и Децкий кивнул, но получилось даже хорошо, даже со значением:
зачем спрашивать, зачем трогать чужую рану.
Игнорируя это значение, следователь спросил:
- Он крепко выпивал, да?
Децкий вновь ограничился кивком.
- А когда вы видели его в последний раз?
Уж тут невозможно было отделаться кивком и нельзя было сказать правду,
и Децкий сказал полправды, лишь то, что могли подтвердить другие:
- После работы. Мы вместе вышли с завода.
- А куда, Юрий Иванович, - не унимал интереса Сенькевич, - Пташук мог
ехать ночью по этому шоссе?
- Ума не приложу, - искренне ответил Децкий.
- Как же получилось, что он напился до такой степени?
- Дома, - сказал Децкий. - Он позвонил мне часов в девять, уже плохо
владел речью.
Сказав так, Децкий тут же пожалел о своих словах: зачем объяснять,
пусть бы и гадал, где напился, а так падала на него самого какая-то
недобрая тень, непонятно какая и почему, но ложилась на него вина.
- И часто так бывало?
- В последний год - да.
- Хорошо водил машину?
- Слабо.
- Но любил ездить?
- По настроению, - осторожно ответил Децкий. - Иногда неделю не
садился за руль.
Вопросы были уместные, безобидные; Децкий сориентировался, что
следователю немногое известно, что он в плену версии ГАИ, и почувствовал
себя вольнее. Но тут вышел из машины и подошел к ним парень лет двадцати
пяти - высокий, модно одетый, интеллигентного облика.
- Познакомьтесь, Юрий Иванович, - сказал следователь, - это мой
помощник, инспектор Корбов. Если возникнет необходимость, можете обращаться
к нему, как ко мне.
Децкий взглянул на помощника; тот показался ему излишне для работника
розыска красивым, утонченным, изнеженным - этакий "маменькин сынок"; по
было и понятно Децкому, что это впечатление обманывает его, что на опасной
работе уголовного розыска делать "маменькиному сынку" нечего, что он должен
многое уметь и иметь толковую начинку головы. С первого взгляда Децкий
приметил и крепкие руки Корбова, и на руке никелированный браслет
автогонщика - знак быстрой реакции и личной храбрости. Децкому вновь стало
не по себе. Угнетающее это действие оказал не сам умный и, судя по
браслету, смелый Корбов, сам по себе он Децкого не испугал; скверно было
другое, скверно было, что следователь Сенькевич взял помощника, что уже
двое, а то и больше, людей занимаются его делом. И занимаются успешно, в
чем убедил Децкого очередной вопрос:
- Пташук был у вас на даче двадцать четвертого числа?
- Был.
- Как он приехал? Поездом, машиной?
Пришлось рассказывать, кто чем добирался и почему Павел приехал без
семьи. Все это вызывало досаду, но особенно потрясло Децкого, что Сенькевич
с помощником вели свое следствие параллельно. Децкий даже с ужасом
предположил, не следят ли за ним - уж очень странно выглядела эта встреча
здесь, на шоссе, этот приезд обоих именно в ту минуту, когда он примерял к
месту катастрофы свою версию. Но такое подозрение сразу и отпало: он
возвращался с развилки и все двадцать километров ни одна машина не
появлялась в смотровом зеркальце. Совпадение, решил Децкий. Но крайне
неприятное было совпадение, ненужное, памятное, способное породить
сомнительные мысли.
Децкий попрощался и поехал в город. Думы свелись на следователей. Что
им Павел, рассуждал Децкий, что привело их на место гибели, что они ищут
тут с утра пораньше? И вопросик этот "был ли на даче, чем ехал?" совсем не
безобидный, не формальный вопросик, а содержательный, злой, меткий. Уже
повязали, черт бы их взял, дачу с похищением, а похищение с транспортом.
Пусть версия, пусть догадка, но есть она, породили, обдумывают,
подбираются. Вот и Павлика заподозрили; не ушел бы вчера, сегодня бы
вызвали для знакомства. А если Павел, то и все остальные тоже под
подозрением. "Заварилась-таки каша! - сказал Децкий вслух. - Все отпробуют,
все загремят!" Но подумав, решил: никто не загремит - улики отсутствуют.
Вот, приехали следователь с помощником на место происшествия, посмотрел
один, посмотрел другой - и что с того? Мало ли у них нераскрытых
преступлений? Мало ли развешано плакатиков - разыскивается опасный
преступник? Каждый делает свое дело. Кто обловчит - тот и жив. И помощник,
экая важность - помощник, думал Децкий, может, он бумажки помогает писать;
мастера к мастеру не ставят, подмастерье, одним словом, ученик, технический
исполнитель; он количество дает, а качество дает майор Сенькевич. Так что
не двое против одного, а один на один. Не бояться надо, думал Децкий, надо
спешить.
Заскочив домой, Децкий позвонил в таксопарк. Главный инженер
отсутствовал, но секретарша, услыхав "капитан Децкий", ответила, что ей
дана бумага с тремя адресами для товарища капитана, продиктовала адреса и
пояснила, что первые двое водителей сегодня работают в первую смену, а
третий - в ночную.
До похорон оставалось четыре часа, и Децкий решил навестить свободного
таксиста. Но как все прежние встречи с водителями, так и эта удачи не
принесла. Таксист помнил пассажиров, вышедших в Игнатово, но ими оказались
две семейные пары. Децкий уверился, что желаемого ответа не получит; две
причины мешали его получить: вор мог нанять частника, вор мог рассчитаться
двадцатьпяткой, и водителю крайне неловко обнажаться перед милицией такими
грехами. Последняя мысль - о щедрой оплате - породила следующую, очень для
Децкого болезненную. Он подумал, что вор, покинув квартиру в начале
одиннадцатого, уже не располагал свободным временем и физически не успевал
отвезти деньги и облигации к себе домой; они были при нем, он принес их на
дачу, они лежали на дне его сумки. Вор, разумеется, похохатывал в душе,
наблюдая, как он, Децкий, проходит возле этой сумки, случайно смотрит на
нее, а ночью, готовя всем постели, лично переносит на веранду. Шнырять по
сумкам, проверять их содержимое, конечно, никто не решился, и смысла в этом
не было. Вор забавлялся, ничем и нисколько не рискуя.
Вором не мог быть брат, думал Децкий, и не был им Павел, потому что
его убили. Оставались четверо: Петр Петрович, Олег Михайлович, Виктор
Петрович и Данила Григорьевич. Все они утверждают, что ехали парами, и
отсюда с железной обязательностью вытекает, думал Децкий, что какая-то из
баб вынуждена врать и врет.
После отъезда Децкого следователи тоже поехали к развилке, и здесь
лейтенант-"гаишник" объяснил, что в ночь катастрофы на пункте дежурил
расчет, поскольку рано утром ожидалась колонна машин. Если бы на развилке
имело место явное нарушение правил дорожного движения или возникло бы
подозрение в опьянении какого-нибудь водителя, то он был бы немедленно
остановлен. Так что остается предположить, что мимо пункта "Москвич"
Пташука прошел четко или что он вообще до развилки не доезжал. И то и
другое казалось Сенькевичу странным. Если Пташук проехал здесь в ясном
сознании, то почему ослеп или заснул через тринадцать километров? Если же
он развернулся до развилки, то зачем принесло его на это шоссе? Хотя его
могла ослепить и встречная машина. И логики у пьяного нет: взошло на ум
искать приключений - вот и вся цель. Напился дома, пользуясь отсутствием
жены - слова Децкого это подтверждали, - выскочил, сел за руль, и понесло
его по улицам и дорогам искать смерть. А она с такими ребятами встречается
охотно. Ездил редко, опыт небольшой, верно, и нервишки слабые, водка
расхрабрила - и поплатился. Может, все было и не совсем так, и причины
куда-то поехать существовали, правда, бог знает какие причины, например,
бутылку искать, но истины теперь не доискаться. Ну пусть бы в городе
своротил столб, думал Сенькевич, зачем же за город помчал, в темноту
ночного шоссе. Удивительно выглядели такие действия Пташука, но за пьяного
водка решает. Скорее всего и товарищей удивило хмельное, бестолковое его
метание на машине, раз Децкий приехал на место катастрофы.
Как бы там ни было, человек погиб, и в деле о хищении двенадцати тысяч
по поддельному ордеру появилась нежелательная и неожиданная брешь.
Сенькевич чуть ли не физически ощущал возникшее пустое пространство. Ничто
не препятствовало предположению, что Пташук и был искомый похититель, а
будь так, следствие, еще, по сути, не начавшись, стало перед неудачей.
Вернувшись в отдел, Сенькевич взял лист бумаги и начертил схемку - в
центре ее, в квадратике, он написал "Децкий", а вокруг, в кружочках,
пометил фамилии, названные Децким и вчера Вандой Децкой, и еще в трех
кружочках проставил сокращения: "Сб", что означало - работники сберкассы,
"Сос" - соседи и "Пр" - прочие. Кружочек с буквами "ПП" - Пташук Павел - он
накрест перечеркнул.
Неприятное чувство вызывал у него этот крестик. Дела с гибелью
участников всегда мучили его; какая-то или чья-то жестокость становилась
поперек следствию, оно теряло легкость; непреложность столкновения со злом,
с грубой волей начинала тяготить душу. Люди должны жить. Если человек
гибнет, то где-то, или в нем самом, или в обстоятельствах его быта, или в
окружающих, кроется неприемлемый, непростительный, опасный для общества
изъян, потенциальная готовность к новому преступлению - в лучшем случае к
моральному, в худшем - к уголовному, а чаще - к обоим вместе.
Судьба обусловлена характером, думал Сенькевич, характер
обусловливается обстоятельствами. Пташук пил. Почему молодой мужчина, муж,
отец, человек, по чужому мнению, добрый и отзывчивый, - пил? И не в том
даже интерес, думал Сенькевич, что выпил и перепил - случается, и даже не в
том, что пил регулярно - может, семейная жизнь не удалась. Странное другое
- и Сенькевич отметил, что появляется еще одна странность, - что напился
Пташук как-то не вовремя и не в том месте, где можно было напиться. У
близкого друга - несчастье, украли деньги; само собой разумеется, Децкий
переживает, ему требуется участие, тут вполне уместны и встречи, и
обсуждения за бутылкой водки; Пташук же напивается один, у себя дома и едет
не к другу успокаивать, предлагать услуги, развлекать, а, как угорелый,
носится по дорогам. Вот что странно, думал Сенькевич, низкая нравственность
поступков - нет дружеского действия, нет участия, заботы, памяти, есть
равнодушие, безразличие, холод чувств. Ну, конечно, виделись на работе,
вместе вышли, какой-то разговор возникал и велся, и вечером из дома
позвонил - вроде бы и забота, и дружба, но все это по случаю да по поводу -
дальнее, холодное, внешнее. А где внешнего мало, думал Сенькевич, там и
внутреннего нет.
Он позвонил в справочную второй больницы, узнал номер отделения, где
работал сосед Децкого, и соединился с отделением. Скоро доктора пригласили
к телефону. Глинскому было удобно встретиться до двух часов, Сенькевич
согласился приехать тотчас.
Они встретились в холле терапевтического корпуса, каким-то чувством
сразу определив один одного в густой толпе людей. Сенькевичу в сутолоке и
наспех говорить не хотелось; вышли в сад, поискали свободную скамейку, но
все были заняты больными, и присели в тень на траву.
С Децкого, как и предчувствовал Сенькевич, подозрения пришлось снять;
действительно, семья приехала на дачу в пятницу, а утром Ванда хозяйничала,
Децкий же поливал огород, занимал доски, спал под яблоней - и вообще все
утро и день доктор провел у Децких. Рассказ Глинского немногим отличался от
рассказов Децкого и Децкой; подробнее были описаны ужин и купальский
костер. Ночевали гости на даче, воскресенье вновь проторчали у реки и
вечером уехали, как и приехали, - поездом. Только, кажется, Павел Пташук,
пусть ему земля будет пухом, отбыл вместе с братом Децкого, на его
"Запорожце".
- Вы уже знаете о его смерти? - спросил Сенькевич.
- Еще вчера. Ванда позвонила.
- Мне любопытно, - сказал Сенькевич, - узнать ваше мнение о нем.
- Я не очень хорошо с ним знаком, - сказал Глинский. - Мы встречались
только на даче. Раньше он часто приезжал к Юрию Ивановичу - и один, и с
семьей. Но года два назад приобрел свою дачу, а дача - дело хлопотное. Но
все же виделись; случалось, и в городе мимоходом... Мои впечатления? Он был
человек простодушный и искренний. На мой, так сказать, медицинский взгляд,
у него не в порядке были нервы, настроение резко менялось: то взрыв
веселья, то грусть, глубинное угнетение. Такое, знаете, состояние, как
бывает перед отпуском, когда весь выработался, а отпуск задерживают,
затягивают... Ну, и болезнь нашего мужского населения - пить начал.
Сенькевич спросил о брате Децкого.
- О, Адам Иванович - ученый! - с уважением ответил Глинский. - Очень
знающий человек, автор трех книг, докторскую готовит.
- В какой же он области специалист?
- В мифологии.
Об остальных доктор ничего сказать не мог; их и видел впервые, и
никаких памятных разговоров с ними не случилось.
- Да, бедный Паша! - вздохнул Глинский, когда вопросы Сенькевича
иссякли. - Всему виной нервы. Говорил я ему как-то весной, давай-ка, Павел,
ко мне, хотя бы на двухнедельное голодание - я отделение лечения голодом
веду, - пояснил он удивленному Сенькевичу, - небольшое отделение, на десять
коек. Знаете, боятся новинок, но постепенно растем, еще одну палату
обещают. Так вот, говорю, ложись, выйдешь, как юноша, все твои хвори голод
сожрет, весь организм обновится... Между прочим, для всех людей
интеллектуального труда - это самое плодотворное лечение. Вот вам при вашей
напряженной умственной работе просто необходимо хотя бы раз в год небольшой
курс, дней на десять... Горячо рекомендую...
- Да как-то не испытывал нужды, - отвечал ошарашенный этим советом
Сенькевич. - Вроде бы еще здоров.
- Вот и надо поголодать, пока здоровы. У нас не хирургия - у нас
курорт, играют полный день в бадминтон... Кто раз побывает - просятся...
- Я несколько иначе представляю себе курорт, - улыбнулся Сенькевич. -
Но что ответил вам Пташук?
- Он ответил: "Эх, милый доктор Глинский, если бы в дни голодания
организм помимо больных клеток тела пожирал и больные клетки совести, я лег
бы к вам на все сорок дней: не придумано еще такое лекарство, какое бы меня
излечило". Я говорю ему: "Ты что, Паша, человека убил? Вторую семью завел?
Шпионом стал?" - "Да, - говорит, - убил. Вот этими руками. Сам себя!" И в
хохот. Посмеялся и - хлоп меня по плечу: "Ладно, я пошутил. Подумаю, может,
и попрошусь".
Никаких зацепок беседа не дала и прояснила немногое. Все приехали
поездом, который отходил с городского вокзала в девять пятьдесят; примерно
в это самое время вор получал деньги в сберкассе. Единственным лицом из
дачных гостей Децкого, которое имело необходимое для хищения время,
оказывался брат Децкого, претендент на докторское звание. Он приехал
машиной, причем позже всех, позже тех, что добирались электричкой. Версия о
вине брата складывалась сама собой, и у Сенькевича пробудился к нему
интерес.
Расставшись с доктором, он поехал в областную библиотеку и в читальном
зале попросил книги Децкого Адама Ивановича. Ему выдали одну, стоявшую на
полке новых поступлений. Книга называлась "Они жили в мифах" и была издана
под эгидой академического института литературы. На обороте титула значились
рецензенты - два доктора филологических наук. "М-да, - прошептал Сенькевич,
- непохоже!" Он сел за стол и стал читать издательское предисловие. Автор
рисовался в нем как "один из серьезнейших специалистов по языческой
мифологии славян". "Перу А.И.Децкого, - читал Сенькевич, - принадлежит
более двадцати статей по проблеме... им проведен оригинальный анализ
обрядовой поэзии, из-под христианских напластований извлечены начальные
смысл и слово... автором создана цельная картина мировосприятия древнего
населения Подвинья, Побужья, Понеманья и Верхнего Поднепровья, в которой
получили живые краски божества нашего Олимпа". "Труды Адама Децкого, -
читал Сенькевич, - являются крупным вкладом в культуру". "М-да, - вновь
сказал себе Сенькевич, - это было бы нелепо".
Но хоть и казалось крайней нелепостью, что ученый, уважаемый людьми
науки муж возьмется за уголовно наказуемое дело, да еще и в отношении
собственного брата, следовало встретиться с ним и выяснить причину позднего
приезда в Игнатово.
Сенькевич из библиотечного вестибюля позвонил в приемную института
узнать номер сектора Децкого, затем позвонил в этот сектор, но ему
ответили, что Адама Ивановича на работе нет и в ближайшие два дня не будет
- он работает дома. Тогда Сенькевич обратился в паспортный стол и получил
домашний адрес.
Через двадцать минут он входил в квартиру Децкого. Квартира оказалась
коммунальной. Сенькевича встретил плач двух девочек, не поделивших куклу;
из гостиной слышался телевизионный урок английского языка. Децкому
принадлежала в этой квартире меньшая из трех комнат. Адам Иванович сидел за
столом над кипой машинописи. Сенькевич поздоровался и назвался.
- Присаживайтесь, - предложил Децкий, указывая на узенький
диван-кровать.
Кроме этого диванчика обстановку жилья составляли канцелярский
письменный стол, канцелярский же одежный столбик и пара табуретов. Все
пространство стен было занято самодельными, сбитыми из грубых досок,
книжными полками. На полках, правда, впереди книг редко стояла всякая
всячина, было и несколько дорогих вещичек - два бокала чешского стекла,
золотая рюмочка, куст розового коралла, фотоаппарат "Зенит", нетронутая
бутылка "Наполеона", транзистор, дымчатые импортные очки, стоившие у
спекулянтов, что точно Сенькевич знал, тридцатку.
- Работаете? - спросил Сенькевич, невольно прислушиваясь к детскому
крику.
- Надо, - ответил Децкий, - статью надо сдавать.
- Шумновато у вас, - сказал Сенькевич.
- Обычно я ночью работаю. Но ничего, уже мало терпеть, через год свою
получу.
- Очередь подходит?
- Нет, к сожалению, кооператив.
Помолчав, Сенькевич спросил:
- Вы, наверно, в курсе, что у вашего брата похитили деньги?
- Да, - кивнул Децкий. - Ванда звонила.
- Это произошло утром двадцать четвертого июня, - сказал Сенькевич, -
на купалу. Я думаю, вы правильно поймете мои вопросы.
- Постараюсь.
- Мне важно знать, что вы делали в то утро, часов с восьми до
одиннадцати?
- Вы полагаете... - удивился Децкий.
- Нет, не полагаю. Но наша работа, как и ваша, требует дотошности.
- Видите ли, мы с женой развелись, - погрустнев, сказал Децкий. - Дочь
живет с ней. В субботу или воскресенье я забираю Люсеньку, и мы идем в
кино, в театр или едем в лес или на озеро. Я ради нее и купил машину. Мне
приятно ее катать, показывать ей заповедник... ну, да, наверное, вам
понятно. Но в ту субботу жена отказалась отпустить со мной дочь, хоть и
было договорено. Не знаю почему. Скорее всего, что ей не хотелось пускать
Люсеньку к моим родственникам.
- Она сказала об этом утром? - уточнил Сенькевич.
- Нет, накануне вечером. А утром я проснулся поздно, томился, потом
позвонил сотруднице, уговорил ее поехать со мной. Мы встретились в
одиннадцать...
- Значит, все утро вы провели здесь.
- Да, дома.
- А где были ваши соседи?
- Уезжали в деревню. Они на каждые выходные ездят в деревню.
За стенкой сносное по громкости лопотание телевизора вдруг сменилось
ритм-музыкой и песней на английском языке.
- Суббота - мой самый продуктивный день, - поделился Децкий. - Тихо,
спокойно...
Сенькевич понимающе кивнул. Помолчали, дослушали песню.
- Сегодня похороны Пташука, - сказал Сенькевич. - Вы пойдете?