Повесть
-----------------------------------------------------------------------
Тарасов К. В час Стрельца: Повести. - Мн.: Маст. лiт., 1989.
(Константин Иванович Матусевич)
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 7 сентября 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Повести сборника посвящены анализу и расследованию таинственных
криминальных дел. Динамичный сюжет, неизвестная до последней страницы
личность преступника, неожиданная развязка, напряжение энергичного
действия, заостренная моральная проблематика, увлекающая стилистика
повествования - таковы особенности детективов Константина Тарасова.
Перед купальем выдалось три изнурительно знойных дня, когда город, в
котором обитали герои этой криминальной истории, выжигало яркое, как взрыв,
солнце, и большой город стал задыхаться в духоте, и людям его перестало
хватать воздуха и прохлады. Потому приятели Децкого Юрия Ивановича без
уговоров приняли приглашение провести выходные дни у него на даче; это тем
более было занятно, что обещалось развлечение необычное - настоящий
купальский костер, за который брался отвечать брат Децкого - знаток старых
народных обрядов. Съезжаться решили в любой час - как кому удобнее, но не
позже полудня, чтобы весь день провести у реки.
Сами Децкие отъезжали на дачу в пятницу. В седьмом часу Юрий Иванович
вывел из гаража серые свои "Жигули", и скоро он сам, жена и сын стали
сносить в машину сумки с припасами.
Отъездную их суету наблюдал вор. Он прятался в соседнем доме на
лестничной площадке третьего этажа. Наконец Децкие погрузились, из
выхлопной трубы выпорхнул клуб сизого дыма, машина покатилась к воротам,
задержалась на миг, пропуская пешеходов, и исчезла. Вор присел на
подоконник и закурил. Открывался ему квадратный небольшой двор - над ним
выжжено до белесости было небо, внизу деревья чахли в тепловом обмороке,
пусто было во дворе. Неспешно докурив сигарету, вор спустился во двор,
переулком вышел на людную улицу и отыскал телефон-автомат без выбитых
стекол. Плотно закрыв дверь, он позвонил в сберкассу и, назвавшись
вкладчиком Децким, объявил заведующей, что завтра ему потребуется большая
сумма и что он просит эту заявку учесть.
Вор появился возле дома Децких наутро, не очень рано, но и не очень
поздно, около шести часов. Поднявшись на четвертый этаж, вор трижды, с
большими перерывами, нажимал кнопку звонка. Квартира, как он и ожидал,
безмолвствовала; тогда вор достал из кармана ключи и открыл оба замка. В
прихожей он снял туфли и, проявляя хорошее знание квартиры, направился в
спальню. Здесь вор подошел к трехстворчатому гардеробу, отворил левую
дверку и выставил на кровать бельевые ящики. Ящиков было четыре. Затем с
чрезвычайной аккуратностью вор начал перебирать белье - каждую простыню,
или соколку, или салфетку вынимал отдельно и возвращал назад в прежний
порядок. Эта работа заняла у него сорок минут, но того, что он искал, в
ящиках не оказалось. Пасмурнев, вор взялся за чемодан, стоявший в
плательном отделении под одеждами. Чемодан был немецкого производства -
огромный, толстый, и бронзовые, крепкие его замки были заперты на ключ;
открыть их острием ножа не удавалось. Вор решил найти ключи и сначала
напрасно обшарил карманы всех одежд, висевших в гардеробе; посоображав, он
перенес к шкафу от трельяжа шелковый пуфик, встал на него и, глянув,
облегченно улыбнулся - ключик лежал наверху, покрытый пылью. Поддев ключ
острием булавки, вор сдул с него пыль и открыл замки. Крышка сама
поднялась; вор увидел ряды дорогих отрезов и все выложил на пол, под ними
лежал семейный архив. Перебирая бумаги, он довольно скоро отыскал то, ради
чего рисковал, - сберкнижку. Еще здесь была толстая пачка облигаций,
стянутая аптекарской резинкой; вор без раздумий сунул ее себе в карман.
Весело ухмыляясь, вор прошел на кухню, включил газ и поставил на огонь
большую джезве. В одном из навесных ящиков кухонного гарнитура он взял
банку с молотым "арабика", и когда закипела вода, выключил газ и всыпал в
джезве четыре столовые ложки темно-коричневого порошка. Попивая крепчайшее
свое варево, вор долго изучал записи в сберегательной книжке, в особенности
даты. Затем вор сходил в гостиную, где извлек из секретера шкатулку с
документами Децкого. Он взял паспорт, военный и охотничий билеты и вернулся
на кухню. Достав из нагрудного кармана рубахи блокнотик и ручку, вор
витиевато расписался на чистом листке - "Ю.Децкий". Тщательное сличение
подделки и подлинника на всех трех документах доставило ему удовлетворение
- подписи разнились лишь крохотной завитушкой, обозначавшей знак краткого
"и". Вор расписался в блокнотике вторично - теперь уже с завитушкой - и
вновь подверг подписи сравнению. Затем вор испил вторую чашку кофе, вымыл
посуду, вернул в шкаф кофейную пачку, тряпкой собрал просеянную пыль, вытер
стол и пошел в спальню. Сев к трельяжу, вор раскрыл свой "дипломат" и
выложил на столик фотографию Децкого и полиэтиленовый пакет с гримом. Через
несколько минут на чисто выбритом его лице появились в соответствии со
снимком шляхетные усики и клинообразная бородка. Затем вор втер в кожу
жидкую пудру и надел импортные дымчатые очки. Затем он снял свой костюм, а
надел повседневный костюм Децкого. В чужой одежде ему было неловко, и вор,
обвыкая, пустился обходить комнаты, приседал, садился на стулья и в кресла
или подолгу стоял перед зеркалом в прихожей, произнося разные речи и следя,
как движутся при этом наклеенные усы и бородка.
В пять минут десятого вор подошел к телефону и набрал номер
сберегательной кассы.
- Доброе утро! - приветливо сказал он. - Вы работаете сегодня?
- Разумеется! - удивились в сберкассе.
- Решил уточнить, - объяснил вор, - вдруг по случаю жарищи - закрыто.
- К сожалению - нет, - с унынием ответили в сберкассе.
- Сочувствую! - сказал вор и повесил трубку.
Положив в карман пиджака паспорт и сберкнижку Децкого, вор накрылся
Децкого же модной шляпой из простеганного хаки и приоткрыл дверь. На
лестнице было тихо. Вор послушал тишину, шагнул из квартиры и защелкнул
замок.
Через четверть часа он входил в сберкассу, которой пользовался Децкий.
К его удивлению и досаде, к окошечку контролера стояла достаточная очередь.
Пересилив нахлынувшую внезапно робость, вор спросил последнего и сел
заполнять расходный ордер.
Ждать пришлось долго, вор истомился напряжением и начал потеть.
- Пекло! - сказала ему соседка. - Как в Средней Азии.
Вор принужденно кивнул.
- У нас вчера сотрудник, совсем еще молодой мужчина - сорок лет, -
рухнул прямо на улице. Инсульт.
- Нетрудно, - согласился вор.
- Спасибо милиционеру - вызвал "скорую помощь". Знаете, как народ
относится: лежит - значит, пьяный.
Слушая болтунью, вор оценивал обстановку. Впереди стояли подряд трое
мужчин, но они, по его расчету, должны были выйти из кассы прежде, чем он
подаст ордер на операции. Позади его очередь составилась сплошь из женщин;
в случае неудачи задержать его им стало бы не по силам. Это вора
успокаивало.
Наконец он оказался перед окошком, поздоровался, подал сберкнижку и
ордер контролеру и сказал:
- Моя фамилия - Децкий. Я вчера звонил заведующей.
Паспорт Децкого вор демонстративно держал в руке. Глянув на ордер,
контролер бросила на вора удивленный взгляд, но вслух ничего не сказала.
Тогда вор положил паспорт на барьер, снял дымчатые очки и стал протирать
платком вспотевшие веки. Контролер сличала подписи на ордере и контрольной
карточке. Вор вдруг заметил, что у женщины, от доверия или недоверия
которой зависела его удача, красивые шея и плечи, и внимание его
устремилось за низкий вырез сарафана - на не тронутую загаром грудь. Вор
играл и вложил в свое любопытство силу; контролер оказалась женщиной чуткой
и поспешила обозначить свое целомудрие запретным прикосновением к платью.
Вор улыбнулся. Словно бы в ответ на нескромность богатого вкладчика она
вернула ордер и сказала с неудовольствием:
- Распишитесь еще раз!
- Где? - спросил вор.
- Все равно, - ответила контролер. - Можно на обороте.
Вор лихо расписался, добавив пропущенный в первой подписи завиток.
Затем вор перешел к кассе. Здесь сидела пожилая, строгая дама,
неторопливая, как бывают неторопливы все кассирши на земле. Проверив
записи, она одну за другой подала вору четыре пачки двадцатипятирублевок и
две пачки десятками. Вор спрятал деньги и книжку в "дипломат", сказал "до
свидания" и вышел на улицу.
Через четверть часа он вновь был в квартире Децких; теперь все
действия его имели обратную последовательность. Он вернул сберкнижку в
чемодан, аккуратно уложил сверху отрезы, закрыл замки, положил ключ на
шкаф, повесил на плечики в прихожей костюм Децкого, оделся в свое,
освободился от усов и бородки, разгладил покрывала на кроватях, своим
носовым платком вытер туалетный столик, спрятал паспорт и билеты Децкого в
шкатулку, а шкатулку - в секретер и здесь тоже прошелся платком по
глянцевой стенке. Затем вор еще раз оглядел квартиру и, убедившись, что
никаких следов его пребывания нет, обулся и стал у дверей. Потом приоткрыл
дверь. По лестнице кто-то шел, и трудно было понять куда - вверх или вниз.
Довольно скоро шаги загасли; вор выждал несколько минут, шагнул на
лестничную площадку и остолбенел - возле перил, опираясь на бамбуковую
трость, отдыхала старушка - сухонькая, вся уже небесная, венец выбеленных
жизнью волос сиял вокруг древнего ее лица, как нимб, и только в глазах за
толстыми стеклами очков светился еще простодушный интерес к людям. Вор
машинально отшатнулся, но в следующий миг воля его напряглась - он
захлопнул дверь и вставил ключ в щель замка. Однако флюиды той злобы,
которой налился вор, наткнувшись на нежеланного свидетеля, почувствовались
старушкой, она испугалась и засеменила к дверям противоположной квартиры -
там она жила. Тогда вор повернулся, отступил к стене и без раздумий вонзил
кулак в хрупкую, как бумажный пепел, плоть.
Спустя минуту он быстро шел по улице, а повернув за угол, стал
голосовать всем проезжающим легковушкам.
Было пятнадцать минут одиннадцатого.
В это время Децкий вместе с сыном Сашей тринадцати лет сбивали в саду
из листа старой жести мангал. Никто из гостей еще не прибыл, но и было не
время для тех, кто ехал электричкой, - она прибывала в Игнатово в
одиннадцать, а дача стояла от станции в трех верстах - полчаса хода лесным
проселком. Нельзя сказать, что Юрию Ивановичу не терпелось увидеть
приятелей для радости; частое поглядывание его на дорогу объяснялось
элементарным расчетом - чем раньше прибыли бы гости, тем меньше необходимой
для общего обеда работы оставалось бы ему и жене. А главное, стало бы
веселее, потому что все утро промучала Децкого удручающая тоска; не было
никаких причин тосковать, тоска завелась во сне, он проснулся в шесть часов
с тяжелым грузом на душе, с готовым, глубинным унынием. И все утро, поливая
из шланга гряды, таская с сыном доски на поляну в сад, где решили ставить
стол, наполняя водой бочку душевого устройства, сгибая ржавый лист в короб
и делая другие разные дела, Децкий не мог избавиться от тугого комка под
сердцем, от неудовольствия собой, женой, утром, предстоящим пикником,
вообще, всем на свете. Приходило несколько раз необъяснимое желание сесть в
машину и уехать домой, а там в тишине и прохладе гостиной лежать на тахте
без движения и без забот. Децкий даже расспросил жену, выключила ли она
газ, закрыла ли краны, не забыла ли отключить утюг, и на все вопросы
получил утвердительный ответ. Неспокойствие души тяготило, требовало
объяснений, и Децкий объяснил его действием солнечной активности, реакцией
организма на непривычные зной и духоту последней недели.
Он дважды становился под душ; холодная вода, действительно, оживляла
тело, но душевное угнетение нисколько не ослабилось. Часов около десяти
Децкий испытал пик беспокойства - вдруг все стало противно: дача, солнце,
зелень, прошлая и будущая жизнь, а особенно гадок был стук топора на
соседнем участке, где сосед - доктор-геронтолог - строил сарайчик для сушки
трав. Децкий лег под дерево и пролежал бог знает сколько в полном
отсутствии желаний и сил.
Его отпустило - словно и вовсе не тосковал, и мир вновь исполнился
света и удовольствий, когда появились гости. Они прибыли толпой; оказалось,
что все ехали поездом, никто не захотел ехать машиной, чтобы не бояться
лишней чарки. Не было среди них только брата, но не успели еще все
рассочиться по участку, как прикатил и он, восседая за рулем новенького
ярко-оранжевого "Запорожца". С ним была незнакомая Децкому особа - худая,
бледная, малокровная, будто год проведшая в подземелье на хлебе и воде.
Децкий внутренне поразился, что существуют еще столь невзрачные дамы и что
брат умеет их находить. Это было тем более удивительно, что Адам обещал
приехать с дочкой.
Началось знакомство, суета, понесли в дом сумки - каждый что-либо
привез и отдавал Ванде - жене Децкого - бутылки и продукты; сразу же стали
переодеваться в купальные костюмы, и тут же созрело решение идти к воде, а
возню с обедом отнести на вечер, когда спадет жара. Дачу закрыли, и
компания снялась в поход. За воротами к ним присоединился сосед-доктор -
низенький, гладенький, толстенький, чрезвычайно подвижный. Децкий не без
иронии представил его: врач-геронтолог Глинский - энтузиаст лечения
голодом. Доктор немедленно стал объектом женского любопытства. В лесу
компания разбилась на группки: впереди бежали дети, затем, как три
богатыря, шли Данила Григорьевич, Петр Петрович и очередной Катькин
любовник Олег Михайлович, затем парою шли Ванда и Виктор Петрович, затем
маленьким стадом - Глинский и жены Данилы, Петра и Виктора, а вплотную к
ним - Катька и подруга брата, оказавшаяся, как и подсказало Децкому чутье,
научным сотрудником, специалистом по древним рукописям. Затем шел не шел,
полз не полз - тащился уже не трезвый, еще не пьяный, насквозь болезненный
и унылый Павлуша. Замыкали колонну братья Децкие. Беседа их была
отрывистой, потому что еще в детстве научились понимать друг друга без
слов: стоило одному подумать, как второй мог безошибочно назвать эту мысль.
Децкий и ограничился двумя вопросами: каково жизненное занятие спутницы
Адама и почему он не приехал пораньше. Что ответил Адам на первый вопрос,
читателю уже известно, а задержку свою он объяснил свинством со стороны
бывшей жены, которая, пообещав отпустить с ним на выходные дни дочь, вдруг
решение свое переменила. Одному ехать не хотелось, говорил брат, позвонил
Алле; пока она собралась - уже и полдень. Словом, так. Децкий
удовлетворился и замолчал.
Поглядывая на брата, он испытывал к нему жалость. Как-то уже и не
верилось, что в молодые годы были одинаково рослые, широкие в плечах, узкие
в бедрах, легкие на подъем, ловкие в деле. А сейчас даже близкий
родственник усомнился бы, что они родились с разницей в полчаса. Сидение
над книгами ссутулило Адама, книжная пыль состарила лицо, а несчастливое
супружество заразило флегмой. Пять лет назад жена потребовала развод, а
точнее, бросила его, утомившись, как объявила она всем знакомым, от жизни с
бездарным идиотом, не способным заработать пятерку на пару чулок. Адам был
изгнан из квартиры и с тех пор жил на частной, а она соединилась с
отставным полковником. Но через полгода к брату пришла наконец удача - он
защитил диссертацию, оклад его удвоился, потом утроился, он издал первую
книгу, и жена, верно, пожалела о разрыве, но было поздно. Не одобряя ее
поступка, Децкий, однако, находил его естественным: десять лет ожидать
журавля в небе, не иметь лишнего рубля, отказывать себе в тряпье и
полноценном отдыхе, из-за этого страдать и стариться - сильное испытание, и
она была вправе. Тем более что занятие брата не располагало верить в успех:
какие-то мифы, легенды, язычество, забытые пращурами боги, всякая такая
чепуха. И ради этого Адам день в день, без выходных и праздников, тягался в
библиотеку и, не видя света, горбел за столом, как галерный раб. Только
сейчас и поднялся. Хотя и книги, и больший окладик тоже не принесли
богатства, если судить по "Запорожцу". Толковый человек мог бы заработать
такую сумму в течение года, а то и месяца, не изнуряя себя изучением
миллиона книжек. Децкий и сам не верил в братнин успех и искренне
удивлялся, когда Адам в очередной раз приносил ему свежеизданную книгу,
всегда с надписью: "Брату - с любовью - автор". Две недели назад Децкий
получил уже четвертую - опять о славянских богах, о целой их толпе. Сама
эта тема поразила Децкого - кому, зачем, какая польза? Инженерный его ум не
находил применения такому знанию. Оно было мертвое, ненужное, пустое.
Следовало, конечно, прочесть, потому что все же брат настрочил, и он брался
несколько раз, но все эти Коляды, Ярилы, Купалы, Перуны, Лели, Зничи,
Вербы, и лешие, и домовые, и водяные, все эти порождения простодушных
предков не вызывали отклика; зевалось уже на третьей странице, на пятой
Децкого охватывал глубокий, как наркоз, сон. Никто в них не верил, никто,
кроме брата и десятка таких же чудаков, о них не знал, они никому не
требовались, писать о них, думал Децкий, было забавой, игрой.
Меж тем Катька, наслушавшись доктора Глинского, шла теперь с Павлом.
Децкий слышал, как она говорила:
- А мы с Олегом Михайловичем поехали утром на базар. Не поверишь,
Паша, за дрянные абрикосишки просят восемь рублей. И очередь - до ворот.
Час угрохали, чуть на поезд не опоздали, даже билеты не успели взять.
- Сэкономили, - скучно ответил Павел. - Все к добру.
Децкий сразу кинул взгляд вперед, на Олега Михайловича, который вещал
что-то Даниле и Петру. По жестам его Децкий понял, что он хвалится своей
коллекцией оружия. Децкий эту коллекцию однажды осматривал, и сама по себе
она интереса в нем не пробудила. Но вот денежный ее эквивалент волновал.
Децкий вскоре после осмотра поинтересовался у одного знакомого, о котором
знал, что он приторговывает книгами, марками и значками, где можно
раздобыть две старые сабли для украшения квартиры и в какую цену они
обойдутся. Тому потребовалась неделя, чтобы найти продавца, запросившего, к
удивлению Децкого, за свой товар круглую сумму - пятьсот рублей, причем
сабли были самые обычные, отечественные, входившие, что Децкий хорошо
помнил, в экипировку железнодорожной милиции. У Олега Михайловича же на
стенах двухкомнатной квартиры такие сабельки висели густо, но помимо них
имелись и явно редкие штуки - был, например, индийский кинжал с рукояткой,
как у наручного кастета, была пара сабель шестнадцатого века, были парадные
шпаги с камнями, с позолотой, были дуэльные кинжалы с сетчатой гардой. Не
зная точной цены, Децкий чувствовал, что стоят эти вещички дорого, и потому
причислял Олега Михайловича к людям необычным, в том, разумеется, смысле,
что он располагал средствами - мог продавать, мог покупать, знал продавцов,
покупателей и посредников, имел свою сферу жизни. Умно, уважаемо, без
чудачеств, в отличие от дела брата, выглядело дело Олега Михайловича, не
было игрой, сама стоимость коллекции свидетельствовала, что это не игра. И
длительная привязанность к нему Катьки подсказывала Децкому, что Олег
Михайлович вовсе не глупый романтик, не рядовой сборщик старья, какие есть
сейчас в каждом подъезде, а человек напряженной жизни. Децкий сознательно и
пригласил Катьку вместе с любовником, чтобы приглядеться к нему, сблизить
отношения, заприятельствовать. Даже по внешним данным, не зная силы мозгов,
думал Децкий, видно, что Олег Михайлович - не дурак: следит за собой,
натренирован, уважает тело. Не то что Адам или его приятельница,
специалистка по истлевшим запискам. Белые, чахлые, сутулые, не люди -
чудища. Вот и Паша такой же становится монстр; тех книги губят, его -
водочка. И живут, и считаются умными, подумал Децкий, а жить не умеют. Всем
наделены, одним обделены - этаким маленьким центриком, который заведует
радостями плоти. Атрофировался центрик, лень руками пошевелить. Кто поверит
теперь, что Адам занимался борьбой, выступал, побеждал. Вот Данила
Григорьевич бегает по утрам и ходит в бассейн, и жена его плавает круглый
год, зимой в проруби купается; о Катьке можно подумать, что ей тридцать
лет, а ведь сорок; и Петр Петрович - мышь складская - ходит в группу
здоровья, гантельки держит; и он сам, Децкий, вечером не плюхается в кресло
у телевизора, как Паша, а целый час в прихожей играется двухпудовой гирей,
и каждый четверг - сауна, и зимой - лыжи, а сентябрь - в Планерском; Катька
дважды ездит на юг: в мае все дела в сторону, бюллетень на десять дней и -
в Гагры покрыться загаром, а уж отпуск - это само собой. Все нормальные
люди так живут.
Жизнь одна; на этом свете прошляпишь, на том не вернешь.
- Паша! - позвал Децкий.
Приятель и Катька остановились.
- А что Вера не приехала? - спросил Децкий, поравнявшись.
- Она на даче, - нехотя объяснил Павел, - вчера вечером уехала - дети
там.
- Могу лишь позавидовать тебе, - улыбнулся Децкий. - Меня Ванда
никогда не оставляет одного.
Улыбался Децкий неискренне - Пашин ответ его огорчил. Он означал, что
вчера после работы Павлуша нажрался водки или "чернил", пришел домой
пьяным, и свинский его вид довел Веру до слез. Какие говорились упреки,
какие решительные меры обещались, вообразить было легко; Децкий вообразил и
озлился на Павла. "Скотина! - подумал он. - Не хватало только, чтобы Верка
пришла в профком: спасите семью, муж пьет, как грузчик, скоро по
вытрезвителям пойдет". И так всем видно - алкаш, морда доказывает.
Слабоволие это бесило Децкого. Уже не только после работы спешил Павлуша в
ларек, но и в обед позволял. Приходилось закрывать его в кабинете,
присматривать, отвозить домой. Не ко времени, некстати было Павлово
пьянство. Ставилась под угрозу тайная идея Децкого протолкнуть Павлушу
начальником во второй сборочный цех, а держал он ее в тайне потому, что
решил уволиться. Объявить о своем решении сейчас никак не выходило. Прежде
требовалось осуществить несколько дел, без которых увольнение не давало
свободы и спокойствия; надо было вложить в уши главному инженеру и
директору мысль о немедленном повышении Павла; перевести Петра Петровича со
склада в отдел снабжения, что уже исполнялось и чему тот противился, и,
наконец, вытолкнуть Данилу Григорьевича в магазин другого торга. И все это
надо было провернуть, оставаясь в тени, чтобы никто - ни Данила, ни Петька,
ни Павлуша - не догадались, не учуяли, кем соткана нить интриги. Хоть
Павел, не в пример Даниле и Петьке, от перемещения исключительно выигрывал,
Децкий не проговорился ему о своих усилиях даже намеком, боясь
преждевременной обиды и какой-либо глупой выходки. Все же семнадцать лет
проработали бок о бок, вместе пришли на завод из института, спутаны одним
делом, и вдруг узнать от товарища, что он рвет старые связи, уходит в иную
жизнь, что в той, иной жизни он хочет быть сам по себе, конечно же, тяжело
и больно. Но пришел такой час, куранты судьбы пробили: пора на другое поле,
пора уходить; Децкий даже физически, инстинктом самосохранения, чувствовал
крайнюю необходимость уволиться, но красиво уволиться, с гарантией, с
разрывом всех цепей. К осени все рассыпется. Сегодня - прощальный сбор,
дань сантиментам; он и созвал компанию полностью, чтобы в тайном
удовольствии души отпраздновать свой исход. Вот все идут по дороге,
отношения кажутся прочными, кажется, что так будет длиться до конца дней, а
уже ничего нет, дело иссохло - он иссушил, дружбы окончены, и большинство
тут чужие, не нужные один другому люди.
Децкий обнял Павла и Катьку за плечи, прижал к себе и сказал искренне
и с весельем:
- Люблю я вас. Вы да Адам - мои единственные друзья!
Скоро пришли к реке и всею толпой, не медля, бросились в воду. Потом
млели на солнце, опять сидели в воде, опять жарились, позировали парами,
одиночно и всей группой перед Сашкой - тот осваивал фотоаппарат, опять
лезли в реку - и так добрых четыре часа. Ванда и Катька удалились от
общества и легли загорать голышом, пробудив в мужчинах остроумие.
Специалистка по древним рукописям демонстрировала зарядку по системе йогов.
Жена Данилы Григорьевича бегала трусцой. У детей был мяч, они гоняли его по
лугу, и счастливый их смех привел к ним Олега Михайловича; затем Данила
воткнул прутья и стал на ворота; возрожденный купанием Паша поставил
вторые, Виктор Петрович возглавил детей, Адам соединился с коллекционером,
Петра Петровича назначили быть "заворотным беком" - начался футбол. Только
доктор Глинский не включился в суету - лег под кустом брюхом кверху, как
перезрелый арбуз, и заснул. Поленился играть и Децкий - сидел на берегу,
свесив ноги в воду, наблюдал своих гостей, особенно Данилу Григорьевича.
Тот, удачно принимая или отбивая мяч, хвастливо хохотал. Децкого это
забавляло - смех Данилы казался ему деланным.
В очередное общее купание он, выбрав момент, поинтересовался:
- Как жизнь, Данила Григорьевич?
- Живем, слава богу! - отозвался тот. - Только вот сука одна роет, - и
взгляд его, заметил Децкий, коснулся Виктора Петровича.
- Под кого не роют, - сказал Децкий, словно бы и под него кто-то рыл.
-----------------------------------------------------------------------
Тарасов К. В час Стрельца: Повести. - Мн.: Маст. лiт., 1989.
(Константин Иванович Матусевич)
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 7 сентября 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Повести сборника посвящены анализу и расследованию таинственных
криминальных дел. Динамичный сюжет, неизвестная до последней страницы
личность преступника, неожиданная развязка, напряжение энергичного
действия, заостренная моральная проблематика, увлекающая стилистика
повествования - таковы особенности детективов Константина Тарасова.
Перед купальем выдалось три изнурительно знойных дня, когда город, в
котором обитали герои этой криминальной истории, выжигало яркое, как взрыв,
солнце, и большой город стал задыхаться в духоте, и людям его перестало
хватать воздуха и прохлады. Потому приятели Децкого Юрия Ивановича без
уговоров приняли приглашение провести выходные дни у него на даче; это тем
более было занятно, что обещалось развлечение необычное - настоящий
купальский костер, за который брался отвечать брат Децкого - знаток старых
народных обрядов. Съезжаться решили в любой час - как кому удобнее, но не
позже полудня, чтобы весь день провести у реки.
Сами Децкие отъезжали на дачу в пятницу. В седьмом часу Юрий Иванович
вывел из гаража серые свои "Жигули", и скоро он сам, жена и сын стали
сносить в машину сумки с припасами.
Отъездную их суету наблюдал вор. Он прятался в соседнем доме на
лестничной площадке третьего этажа. Наконец Децкие погрузились, из
выхлопной трубы выпорхнул клуб сизого дыма, машина покатилась к воротам,
задержалась на миг, пропуская пешеходов, и исчезла. Вор присел на
подоконник и закурил. Открывался ему квадратный небольшой двор - над ним
выжжено до белесости было небо, внизу деревья чахли в тепловом обмороке,
пусто было во дворе. Неспешно докурив сигарету, вор спустился во двор,
переулком вышел на людную улицу и отыскал телефон-автомат без выбитых
стекол. Плотно закрыв дверь, он позвонил в сберкассу и, назвавшись
вкладчиком Децким, объявил заведующей, что завтра ему потребуется большая
сумма и что он просит эту заявку учесть.
Вор появился возле дома Децких наутро, не очень рано, но и не очень
поздно, около шести часов. Поднявшись на четвертый этаж, вор трижды, с
большими перерывами, нажимал кнопку звонка. Квартира, как он и ожидал,
безмолвствовала; тогда вор достал из кармана ключи и открыл оба замка. В
прихожей он снял туфли и, проявляя хорошее знание квартиры, направился в
спальню. Здесь вор подошел к трехстворчатому гардеробу, отворил левую
дверку и выставил на кровать бельевые ящики. Ящиков было четыре. Затем с
чрезвычайной аккуратностью вор начал перебирать белье - каждую простыню,
или соколку, или салфетку вынимал отдельно и возвращал назад в прежний
порядок. Эта работа заняла у него сорок минут, но того, что он искал, в
ящиках не оказалось. Пасмурнев, вор взялся за чемодан, стоявший в
плательном отделении под одеждами. Чемодан был немецкого производства -
огромный, толстый, и бронзовые, крепкие его замки были заперты на ключ;
открыть их острием ножа не удавалось. Вор решил найти ключи и сначала
напрасно обшарил карманы всех одежд, висевших в гардеробе; посоображав, он
перенес к шкафу от трельяжа шелковый пуфик, встал на него и, глянув,
облегченно улыбнулся - ключик лежал наверху, покрытый пылью. Поддев ключ
острием булавки, вор сдул с него пыль и открыл замки. Крышка сама
поднялась; вор увидел ряды дорогих отрезов и все выложил на пол, под ними
лежал семейный архив. Перебирая бумаги, он довольно скоро отыскал то, ради
чего рисковал, - сберкнижку. Еще здесь была толстая пачка облигаций,
стянутая аптекарской резинкой; вор без раздумий сунул ее себе в карман.
Весело ухмыляясь, вор прошел на кухню, включил газ и поставил на огонь
большую джезве. В одном из навесных ящиков кухонного гарнитура он взял
банку с молотым "арабика", и когда закипела вода, выключил газ и всыпал в
джезве четыре столовые ложки темно-коричневого порошка. Попивая крепчайшее
свое варево, вор долго изучал записи в сберегательной книжке, в особенности
даты. Затем вор сходил в гостиную, где извлек из секретера шкатулку с
документами Децкого. Он взял паспорт, военный и охотничий билеты и вернулся
на кухню. Достав из нагрудного кармана рубахи блокнотик и ручку, вор
витиевато расписался на чистом листке - "Ю.Децкий". Тщательное сличение
подделки и подлинника на всех трех документах доставило ему удовлетворение
- подписи разнились лишь крохотной завитушкой, обозначавшей знак краткого
"и". Вор расписался в блокнотике вторично - теперь уже с завитушкой - и
вновь подверг подписи сравнению. Затем вор испил вторую чашку кофе, вымыл
посуду, вернул в шкаф кофейную пачку, тряпкой собрал просеянную пыль, вытер
стол и пошел в спальню. Сев к трельяжу, вор раскрыл свой "дипломат" и
выложил на столик фотографию Децкого и полиэтиленовый пакет с гримом. Через
несколько минут на чисто выбритом его лице появились в соответствии со
снимком шляхетные усики и клинообразная бородка. Затем вор втер в кожу
жидкую пудру и надел импортные дымчатые очки. Затем он снял свой костюм, а
надел повседневный костюм Децкого. В чужой одежде ему было неловко, и вор,
обвыкая, пустился обходить комнаты, приседал, садился на стулья и в кресла
или подолгу стоял перед зеркалом в прихожей, произнося разные речи и следя,
как движутся при этом наклеенные усы и бородка.
В пять минут десятого вор подошел к телефону и набрал номер
сберегательной кассы.
- Доброе утро! - приветливо сказал он. - Вы работаете сегодня?
- Разумеется! - удивились в сберкассе.
- Решил уточнить, - объяснил вор, - вдруг по случаю жарищи - закрыто.
- К сожалению - нет, - с унынием ответили в сберкассе.
- Сочувствую! - сказал вор и повесил трубку.
Положив в карман пиджака паспорт и сберкнижку Децкого, вор накрылся
Децкого же модной шляпой из простеганного хаки и приоткрыл дверь. На
лестнице было тихо. Вор послушал тишину, шагнул из квартиры и защелкнул
замок.
Через четверть часа он входил в сберкассу, которой пользовался Децкий.
К его удивлению и досаде, к окошечку контролера стояла достаточная очередь.
Пересилив нахлынувшую внезапно робость, вор спросил последнего и сел
заполнять расходный ордер.
Ждать пришлось долго, вор истомился напряжением и начал потеть.
- Пекло! - сказала ему соседка. - Как в Средней Азии.
Вор принужденно кивнул.
- У нас вчера сотрудник, совсем еще молодой мужчина - сорок лет, -
рухнул прямо на улице. Инсульт.
- Нетрудно, - согласился вор.
- Спасибо милиционеру - вызвал "скорую помощь". Знаете, как народ
относится: лежит - значит, пьяный.
Слушая болтунью, вор оценивал обстановку. Впереди стояли подряд трое
мужчин, но они, по его расчету, должны были выйти из кассы прежде, чем он
подаст ордер на операции. Позади его очередь составилась сплошь из женщин;
в случае неудачи задержать его им стало бы не по силам. Это вора
успокаивало.
Наконец он оказался перед окошком, поздоровался, подал сберкнижку и
ордер контролеру и сказал:
- Моя фамилия - Децкий. Я вчера звонил заведующей.
Паспорт Децкого вор демонстративно держал в руке. Глянув на ордер,
контролер бросила на вора удивленный взгляд, но вслух ничего не сказала.
Тогда вор положил паспорт на барьер, снял дымчатые очки и стал протирать
платком вспотевшие веки. Контролер сличала подписи на ордере и контрольной
карточке. Вор вдруг заметил, что у женщины, от доверия или недоверия
которой зависела его удача, красивые шея и плечи, и внимание его
устремилось за низкий вырез сарафана - на не тронутую загаром грудь. Вор
играл и вложил в свое любопытство силу; контролер оказалась женщиной чуткой
и поспешила обозначить свое целомудрие запретным прикосновением к платью.
Вор улыбнулся. Словно бы в ответ на нескромность богатого вкладчика она
вернула ордер и сказала с неудовольствием:
- Распишитесь еще раз!
- Где? - спросил вор.
- Все равно, - ответила контролер. - Можно на обороте.
Вор лихо расписался, добавив пропущенный в первой подписи завиток.
Затем вор перешел к кассе. Здесь сидела пожилая, строгая дама,
неторопливая, как бывают неторопливы все кассирши на земле. Проверив
записи, она одну за другой подала вору четыре пачки двадцатипятирублевок и
две пачки десятками. Вор спрятал деньги и книжку в "дипломат", сказал "до
свидания" и вышел на улицу.
Через четверть часа он вновь был в квартире Децких; теперь все
действия его имели обратную последовательность. Он вернул сберкнижку в
чемодан, аккуратно уложил сверху отрезы, закрыл замки, положил ключ на
шкаф, повесил на плечики в прихожей костюм Децкого, оделся в свое,
освободился от усов и бородки, разгладил покрывала на кроватях, своим
носовым платком вытер туалетный столик, спрятал паспорт и билеты Децкого в
шкатулку, а шкатулку - в секретер и здесь тоже прошелся платком по
глянцевой стенке. Затем вор еще раз оглядел квартиру и, убедившись, что
никаких следов его пребывания нет, обулся и стал у дверей. Потом приоткрыл
дверь. По лестнице кто-то шел, и трудно было понять куда - вверх или вниз.
Довольно скоро шаги загасли; вор выждал несколько минут, шагнул на
лестничную площадку и остолбенел - возле перил, опираясь на бамбуковую
трость, отдыхала старушка - сухонькая, вся уже небесная, венец выбеленных
жизнью волос сиял вокруг древнего ее лица, как нимб, и только в глазах за
толстыми стеклами очков светился еще простодушный интерес к людям. Вор
машинально отшатнулся, но в следующий миг воля его напряглась - он
захлопнул дверь и вставил ключ в щель замка. Однако флюиды той злобы,
которой налился вор, наткнувшись на нежеланного свидетеля, почувствовались
старушкой, она испугалась и засеменила к дверям противоположной квартиры -
там она жила. Тогда вор повернулся, отступил к стене и без раздумий вонзил
кулак в хрупкую, как бумажный пепел, плоть.
Спустя минуту он быстро шел по улице, а повернув за угол, стал
голосовать всем проезжающим легковушкам.
Было пятнадцать минут одиннадцатого.
В это время Децкий вместе с сыном Сашей тринадцати лет сбивали в саду
из листа старой жести мангал. Никто из гостей еще не прибыл, но и было не
время для тех, кто ехал электричкой, - она прибывала в Игнатово в
одиннадцать, а дача стояла от станции в трех верстах - полчаса хода лесным
проселком. Нельзя сказать, что Юрию Ивановичу не терпелось увидеть
приятелей для радости; частое поглядывание его на дорогу объяснялось
элементарным расчетом - чем раньше прибыли бы гости, тем меньше необходимой
для общего обеда работы оставалось бы ему и жене. А главное, стало бы
веселее, потому что все утро промучала Децкого удручающая тоска; не было
никаких причин тосковать, тоска завелась во сне, он проснулся в шесть часов
с тяжелым грузом на душе, с готовым, глубинным унынием. И все утро, поливая
из шланга гряды, таская с сыном доски на поляну в сад, где решили ставить
стол, наполняя водой бочку душевого устройства, сгибая ржавый лист в короб
и делая другие разные дела, Децкий не мог избавиться от тугого комка под
сердцем, от неудовольствия собой, женой, утром, предстоящим пикником,
вообще, всем на свете. Приходило несколько раз необъяснимое желание сесть в
машину и уехать домой, а там в тишине и прохладе гостиной лежать на тахте
без движения и без забот. Децкий даже расспросил жену, выключила ли она
газ, закрыла ли краны, не забыла ли отключить утюг, и на все вопросы
получил утвердительный ответ. Неспокойствие души тяготило, требовало
объяснений, и Децкий объяснил его действием солнечной активности, реакцией
организма на непривычные зной и духоту последней недели.
Он дважды становился под душ; холодная вода, действительно, оживляла
тело, но душевное угнетение нисколько не ослабилось. Часов около десяти
Децкий испытал пик беспокойства - вдруг все стало противно: дача, солнце,
зелень, прошлая и будущая жизнь, а особенно гадок был стук топора на
соседнем участке, где сосед - доктор-геронтолог - строил сарайчик для сушки
трав. Децкий лег под дерево и пролежал бог знает сколько в полном
отсутствии желаний и сил.
Его отпустило - словно и вовсе не тосковал, и мир вновь исполнился
света и удовольствий, когда появились гости. Они прибыли толпой; оказалось,
что все ехали поездом, никто не захотел ехать машиной, чтобы не бояться
лишней чарки. Не было среди них только брата, но не успели еще все
рассочиться по участку, как прикатил и он, восседая за рулем новенького
ярко-оранжевого "Запорожца". С ним была незнакомая Децкому особа - худая,
бледная, малокровная, будто год проведшая в подземелье на хлебе и воде.
Децкий внутренне поразился, что существуют еще столь невзрачные дамы и что
брат умеет их находить. Это было тем более удивительно, что Адам обещал
приехать с дочкой.
Началось знакомство, суета, понесли в дом сумки - каждый что-либо
привез и отдавал Ванде - жене Децкого - бутылки и продукты; сразу же стали
переодеваться в купальные костюмы, и тут же созрело решение идти к воде, а
возню с обедом отнести на вечер, когда спадет жара. Дачу закрыли, и
компания снялась в поход. За воротами к ним присоединился сосед-доктор -
низенький, гладенький, толстенький, чрезвычайно подвижный. Децкий не без
иронии представил его: врач-геронтолог Глинский - энтузиаст лечения
голодом. Доктор немедленно стал объектом женского любопытства. В лесу
компания разбилась на группки: впереди бежали дети, затем, как три
богатыря, шли Данила Григорьевич, Петр Петрович и очередной Катькин
любовник Олег Михайлович, затем парою шли Ванда и Виктор Петрович, затем
маленьким стадом - Глинский и жены Данилы, Петра и Виктора, а вплотную к
ним - Катька и подруга брата, оказавшаяся, как и подсказало Децкому чутье,
научным сотрудником, специалистом по древним рукописям. Затем шел не шел,
полз не полз - тащился уже не трезвый, еще не пьяный, насквозь болезненный
и унылый Павлуша. Замыкали колонну братья Децкие. Беседа их была
отрывистой, потому что еще в детстве научились понимать друг друга без
слов: стоило одному подумать, как второй мог безошибочно назвать эту мысль.
Децкий и ограничился двумя вопросами: каково жизненное занятие спутницы
Адама и почему он не приехал пораньше. Что ответил Адам на первый вопрос,
читателю уже известно, а задержку свою он объяснил свинством со стороны
бывшей жены, которая, пообещав отпустить с ним на выходные дни дочь, вдруг
решение свое переменила. Одному ехать не хотелось, говорил брат, позвонил
Алле; пока она собралась - уже и полдень. Словом, так. Децкий
удовлетворился и замолчал.
Поглядывая на брата, он испытывал к нему жалость. Как-то уже и не
верилось, что в молодые годы были одинаково рослые, широкие в плечах, узкие
в бедрах, легкие на подъем, ловкие в деле. А сейчас даже близкий
родственник усомнился бы, что они родились с разницей в полчаса. Сидение
над книгами ссутулило Адама, книжная пыль состарила лицо, а несчастливое
супружество заразило флегмой. Пять лет назад жена потребовала развод, а
точнее, бросила его, утомившись, как объявила она всем знакомым, от жизни с
бездарным идиотом, не способным заработать пятерку на пару чулок. Адам был
изгнан из квартиры и с тех пор жил на частной, а она соединилась с
отставным полковником. Но через полгода к брату пришла наконец удача - он
защитил диссертацию, оклад его удвоился, потом утроился, он издал первую
книгу, и жена, верно, пожалела о разрыве, но было поздно. Не одобряя ее
поступка, Децкий, однако, находил его естественным: десять лет ожидать
журавля в небе, не иметь лишнего рубля, отказывать себе в тряпье и
полноценном отдыхе, из-за этого страдать и стариться - сильное испытание, и
она была вправе. Тем более что занятие брата не располагало верить в успех:
какие-то мифы, легенды, язычество, забытые пращурами боги, всякая такая
чепуха. И ради этого Адам день в день, без выходных и праздников, тягался в
библиотеку и, не видя света, горбел за столом, как галерный раб. Только
сейчас и поднялся. Хотя и книги, и больший окладик тоже не принесли
богатства, если судить по "Запорожцу". Толковый человек мог бы заработать
такую сумму в течение года, а то и месяца, не изнуряя себя изучением
миллиона книжек. Децкий и сам не верил в братнин успех и искренне
удивлялся, когда Адам в очередной раз приносил ему свежеизданную книгу,
всегда с надписью: "Брату - с любовью - автор". Две недели назад Децкий
получил уже четвертую - опять о славянских богах, о целой их толпе. Сама
эта тема поразила Децкого - кому, зачем, какая польза? Инженерный его ум не
находил применения такому знанию. Оно было мертвое, ненужное, пустое.
Следовало, конечно, прочесть, потому что все же брат настрочил, и он брался
несколько раз, но все эти Коляды, Ярилы, Купалы, Перуны, Лели, Зничи,
Вербы, и лешие, и домовые, и водяные, все эти порождения простодушных
предков не вызывали отклика; зевалось уже на третьей странице, на пятой
Децкого охватывал глубокий, как наркоз, сон. Никто в них не верил, никто,
кроме брата и десятка таких же чудаков, о них не знал, они никому не
требовались, писать о них, думал Децкий, было забавой, игрой.
Меж тем Катька, наслушавшись доктора Глинского, шла теперь с Павлом.
Децкий слышал, как она говорила:
- А мы с Олегом Михайловичем поехали утром на базар. Не поверишь,
Паша, за дрянные абрикосишки просят восемь рублей. И очередь - до ворот.
Час угрохали, чуть на поезд не опоздали, даже билеты не успели взять.
- Сэкономили, - скучно ответил Павел. - Все к добру.
Децкий сразу кинул взгляд вперед, на Олега Михайловича, который вещал
что-то Даниле и Петру. По жестам его Децкий понял, что он хвалится своей
коллекцией оружия. Децкий эту коллекцию однажды осматривал, и сама по себе
она интереса в нем не пробудила. Но вот денежный ее эквивалент волновал.
Децкий вскоре после осмотра поинтересовался у одного знакомого, о котором
знал, что он приторговывает книгами, марками и значками, где можно
раздобыть две старые сабли для украшения квартиры и в какую цену они
обойдутся. Тому потребовалась неделя, чтобы найти продавца, запросившего, к
удивлению Децкого, за свой товар круглую сумму - пятьсот рублей, причем
сабли были самые обычные, отечественные, входившие, что Децкий хорошо
помнил, в экипировку железнодорожной милиции. У Олега Михайловича же на
стенах двухкомнатной квартиры такие сабельки висели густо, но помимо них
имелись и явно редкие штуки - был, например, индийский кинжал с рукояткой,
как у наручного кастета, была пара сабель шестнадцатого века, были парадные
шпаги с камнями, с позолотой, были дуэльные кинжалы с сетчатой гардой. Не
зная точной цены, Децкий чувствовал, что стоят эти вещички дорого, и потому
причислял Олега Михайловича к людям необычным, в том, разумеется, смысле,
что он располагал средствами - мог продавать, мог покупать, знал продавцов,
покупателей и посредников, имел свою сферу жизни. Умно, уважаемо, без
чудачеств, в отличие от дела брата, выглядело дело Олега Михайловича, не
было игрой, сама стоимость коллекции свидетельствовала, что это не игра. И
длительная привязанность к нему Катьки подсказывала Децкому, что Олег
Михайлович вовсе не глупый романтик, не рядовой сборщик старья, какие есть
сейчас в каждом подъезде, а человек напряженной жизни. Децкий сознательно и
пригласил Катьку вместе с любовником, чтобы приглядеться к нему, сблизить
отношения, заприятельствовать. Даже по внешним данным, не зная силы мозгов,
думал Децкий, видно, что Олег Михайлович - не дурак: следит за собой,
натренирован, уважает тело. Не то что Адам или его приятельница,
специалистка по истлевшим запискам. Белые, чахлые, сутулые, не люди -
чудища. Вот и Паша такой же становится монстр; тех книги губят, его -
водочка. И живут, и считаются умными, подумал Децкий, а жить не умеют. Всем
наделены, одним обделены - этаким маленьким центриком, который заведует
радостями плоти. Атрофировался центрик, лень руками пошевелить. Кто поверит
теперь, что Адам занимался борьбой, выступал, побеждал. Вот Данила
Григорьевич бегает по утрам и ходит в бассейн, и жена его плавает круглый
год, зимой в проруби купается; о Катьке можно подумать, что ей тридцать
лет, а ведь сорок; и Петр Петрович - мышь складская - ходит в группу
здоровья, гантельки держит; и он сам, Децкий, вечером не плюхается в кресло
у телевизора, как Паша, а целый час в прихожей играется двухпудовой гирей,
и каждый четверг - сауна, и зимой - лыжи, а сентябрь - в Планерском; Катька
дважды ездит на юг: в мае все дела в сторону, бюллетень на десять дней и -
в Гагры покрыться загаром, а уж отпуск - это само собой. Все нормальные
люди так живут.
Жизнь одна; на этом свете прошляпишь, на том не вернешь.
- Паша! - позвал Децкий.
Приятель и Катька остановились.
- А что Вера не приехала? - спросил Децкий, поравнявшись.
- Она на даче, - нехотя объяснил Павел, - вчера вечером уехала - дети
там.
- Могу лишь позавидовать тебе, - улыбнулся Децкий. - Меня Ванда
никогда не оставляет одного.
Улыбался Децкий неискренне - Пашин ответ его огорчил. Он означал, что
вчера после работы Павлуша нажрался водки или "чернил", пришел домой
пьяным, и свинский его вид довел Веру до слез. Какие говорились упреки,
какие решительные меры обещались, вообразить было легко; Децкий вообразил и
озлился на Павла. "Скотина! - подумал он. - Не хватало только, чтобы Верка
пришла в профком: спасите семью, муж пьет, как грузчик, скоро по
вытрезвителям пойдет". И так всем видно - алкаш, морда доказывает.
Слабоволие это бесило Децкого. Уже не только после работы спешил Павлуша в
ларек, но и в обед позволял. Приходилось закрывать его в кабинете,
присматривать, отвозить домой. Не ко времени, некстати было Павлово
пьянство. Ставилась под угрозу тайная идея Децкого протолкнуть Павлушу
начальником во второй сборочный цех, а держал он ее в тайне потому, что
решил уволиться. Объявить о своем решении сейчас никак не выходило. Прежде
требовалось осуществить несколько дел, без которых увольнение не давало
свободы и спокойствия; надо было вложить в уши главному инженеру и
директору мысль о немедленном повышении Павла; перевести Петра Петровича со
склада в отдел снабжения, что уже исполнялось и чему тот противился, и,
наконец, вытолкнуть Данилу Григорьевича в магазин другого торга. И все это
надо было провернуть, оставаясь в тени, чтобы никто - ни Данила, ни Петька,
ни Павлуша - не догадались, не учуяли, кем соткана нить интриги. Хоть
Павел, не в пример Даниле и Петьке, от перемещения исключительно выигрывал,
Децкий не проговорился ему о своих усилиях даже намеком, боясь
преждевременной обиды и какой-либо глупой выходки. Все же семнадцать лет
проработали бок о бок, вместе пришли на завод из института, спутаны одним
делом, и вдруг узнать от товарища, что он рвет старые связи, уходит в иную
жизнь, что в той, иной жизни он хочет быть сам по себе, конечно же, тяжело
и больно. Но пришел такой час, куранты судьбы пробили: пора на другое поле,
пора уходить; Децкий даже физически, инстинктом самосохранения, чувствовал
крайнюю необходимость уволиться, но красиво уволиться, с гарантией, с
разрывом всех цепей. К осени все рассыпется. Сегодня - прощальный сбор,
дань сантиментам; он и созвал компанию полностью, чтобы в тайном
удовольствии души отпраздновать свой исход. Вот все идут по дороге,
отношения кажутся прочными, кажется, что так будет длиться до конца дней, а
уже ничего нет, дело иссохло - он иссушил, дружбы окончены, и большинство
тут чужие, не нужные один другому люди.
Децкий обнял Павла и Катьку за плечи, прижал к себе и сказал искренне
и с весельем:
- Люблю я вас. Вы да Адам - мои единственные друзья!
Скоро пришли к реке и всею толпой, не медля, бросились в воду. Потом
млели на солнце, опять сидели в воде, опять жарились, позировали парами,
одиночно и всей группой перед Сашкой - тот осваивал фотоаппарат, опять
лезли в реку - и так добрых четыре часа. Ванда и Катька удалились от
общества и легли загорать голышом, пробудив в мужчинах остроумие.
Специалистка по древним рукописям демонстрировала зарядку по системе йогов.
Жена Данилы Григорьевича бегала трусцой. У детей был мяч, они гоняли его по
лугу, и счастливый их смех привел к ним Олега Михайловича; затем Данила
воткнул прутья и стал на ворота; возрожденный купанием Паша поставил
вторые, Виктор Петрович возглавил детей, Адам соединился с коллекционером,
Петра Петровича назначили быть "заворотным беком" - начался футбол. Только
доктор Глинский не включился в суету - лег под кустом брюхом кверху, как
перезрелый арбуз, и заснул. Поленился играть и Децкий - сидел на берегу,
свесив ноги в воду, наблюдал своих гостей, особенно Данилу Григорьевича.
Тот, удачно принимая или отбивая мяч, хвастливо хохотал. Децкого это
забавляло - смех Данилы казался ему деланным.
В очередное общее купание он, выбрав момент, поинтересовался:
- Как жизнь, Данила Григорьевич?
- Живем, слава богу! - отозвался тот. - Только вот сука одна роет, - и
взгляд его, заметил Децкий, коснулся Виктора Петровича.
- Под кого не роют, - сказал Децкий, словно бы и под него кто-то рыл.