Страница:
Повесть Теккерея "Самуил Титмарш и его большой гоггартиевский алмаз" отличается тою привлекательною наивностью и лукавым добродушием, к которым мы уже приучены другими произведениями этого автора. В повести этой описаны похождения молодого ирландского детины, конторщика у какого-то негоцианта, получившего все свое счастье с помощию нелепой старинной булавки, подаренной ему одной из классических ирландских же старух.
О "Базаре Житейской Суеты" я еще недавно говорил. Читателям "Современника" роман этот знаком. В "Отечественных Записках" продолжается его печатание. Перевод "Отечественных Записок" принадлежит г. Введенскому, и я так часто хвалил переводы г. Введенского, что теперь с полным беспристрастием могу указать на один недостаток, от которого ему будет нетрудно избавиться. Все мы не раз смеялись метким, забавным, хотя и немного простонародным русским выражениям, которыми г. Введенский, в своем переводе "Домби и Сын", по временам силился передавать бойкий юмор Диккенса. Многие из этих смешных выражений показывали некоторое злоупотребление вкуса, но они были новы, публика наша не читает Диккенса в оригинале, и потому все были довольны странными фразами, смешными прибаутками, которые г. Введенский по временам влагал в уста неустрашимой "Суссанны Ниппер" и "Лапчатого Гуся", которого нос и глаза, в кровавом бою, превращены были в горчичницу и уксусницу. Г. Введенский вдавался по временам в юмор вовсе не английский и не Диккенсовский, его просторечие не всегда льстило щекотливым ушам, но наконец оно было довольно ново, а изящества тут никто не требовал. Один раз можно было перевести английский роман по такой системе, но, взявшись за роман другого писателя, нужно было или бросить совсем прежнюю систему просторечия, или придумать что-нибудь новое. Этого не сделал г. Введенский: он начал переводить Теккерея точно так же, как переводил Диккенса: тот же язык, те же ухватки, тот же юмор; тонкое различие наивного, бесхитростного Теккерея от глубокошутливого Диккенса исчезло совершенно. Потом, г. Введенский уже чересчур часто употребляет просторечие: у него действующие лица не пьют, а запускают за галстук, не дерутся, а кусают друг друга, один господин высокого роста назван долговязый верзила, другой, желая похвалить что-то, употребляет выражение славнецкое дело! Камердинер одного из героев, по словам другого героя, "бестия, требует и пива и вина и котлеток и суплеток. Вальяжный блюдолиз"! Наконец некий набоб Джозеф, одно из лучших лиц романа, в порыве нежных объяснений, называет девицу, в которую он влюблен, душкою и раздуханчиком. Выражения эти довольно смешны, но можно было бы употреблять их пореже.
Нынче мы видим в английской публике реакцию в высшей степени отрадную, хотя отчасти и преувеличенную. Тени бедных лекистов, когда-то столь гонимых, вероятно, ликуют в Елисейских полях, наблюдая за возрождением общего уважения к их праху; а поэты и прозаики, когда-то писавшие для одних друзей, нынче видят свои творения прославленными, а славу свою - утвердившеюся на прочном основании.
Не более пяти лет тому назад, посвящая второе издание своей "Джен Эйр" автору "Ярмарки Тщеславия", Коррер-Белль так выражался в своем предисловии:
"Почему я говорю об этом человеке? Я говорю о нем, читатель, потому, что вижу в нем глубочайший, оригинальнейший ум, еще не вполне признанный современниками, потому что я смотрю на него как на благодетеля общества, потому что еще никто до сих пор не нашел сравнения, способного охарактеризовать этого гениального писателя, не нашел выражения, ясно обозначающего его великие дарования. Теккерея сравнивали с Фильдингом, говорили о его юморе, остроумии, способности смешить. Он похож на Фильдинга так, как орел похож на коршуна. Фильдинг может садиться на падаль, Теккерей к этому не способен. Его остроумие велико, его юмор привлекателен; но и то и другое относится к остальным качествам его гения, как тихая зарница, играющая около краев летнего облака, относится к электрической, смертной искре в его недрах".
Не более пяти лет тому назад, этот панегирик, относящийся к весельчаку, трудившемуся в газете "Пунч" и рисовавшему забавные карикатуры, был единогласно осмеян многими критиками, - критиками, которые теперь, менее чем через какие-нибудь пять лет, говорят то же самое, не могут наговориться о теплоте души, о светлой натуре, о глубоком значении Теккерея... Теккерей то же делает для литературы, что и для жизни, осмеивая все поддельное, фальшивое, условное в делах людей, он с двойной силою нападает на все поддельное, фальшивое, условное в словесности. В мелких своих статейках, предназначаемых для шуточного журнала, наш автор так же исправляет нравы, так же разит ложь, как и в своих серьезных творениях. Никакая критика не наносила модным писателям нашего времени таких ужасных ударов, как теккереева шутка, как его пародия, по-видимому, писанная для шалости. Вспомните его историю о сантиментальном разбойнике и о нежной, слабой женщине, - эту пародию, от которой хохотал весь Лондон: то был злой, тяжкий удар Энсворту и подобным писателям. В "Алмазе", в "Ярмарке Тщеславия", в коллеции мелких статеек мы находим десятки самых едких насмешек над школой фешенебельных писателей; каждая насмешка попала в цель - за это можно ручаться. Вспомните в "Снобсах" несравненное описание раута у лэди Ботиболь и маленького Тома Прига, "который, отправляясь из этой духоты домой, считает себя фешенебельным человеком, только что насладившимся целой ночью неслыханного веселия!".
Куда не глядите, перелистывая издание теккереевых сочинений, везде видите вы беспощадную борьбу с ложью, - ложью литературною и светскою, во всех ее видах и проявлениях. Оттого у Теккерея много врагов явных и еще более скрытых, оттого многие ценители нарочно силятся говорить свысока о его значении: Теккерей, как всякий истинный и частный учитель нравов, поучает, причиняя некоторое страдание. Ему нет дела до нашего самолюбия и до наших скрытых недостатков: он не щадит первого и смело воюет с последними. С инстинктом почти шекспировским он проникает в отдаленнейшие изгибы сердца человеческого. Чтоб ценить Теккерея и быть ему благодарным, нужно иметь много прямодушия и даже силы характера. Оттого собрание теккереевых вещей, даже малейших его этюдов, делает из него едва ли не первого эссеиста всей Великобритании, считая в том числе самого Эддисона. Стоит только вчитаться со вниманием во всякую, самую незначительную вещицу нашего автора, чтоб приметить в ней яркую искру, кидающую новый, неожиданный свет или на один из житейских или на один из литературных вопросов. Люди, упрекающие Теккерея в его слишком сухом, безотрадном взгляде на жизнь, пусть прочтут хотя эти десять заключительных строк из его "Берра Лейндона".
Есть нечто необыкновенно наивное и глуповатое в этой древней манере сочинения романов, вследствие которой принц Преттимен, одаренный всеми телесными и душевными совершенствами, при конце своих приключений, получает в награду полнейшее житейское счастье. Романист, осыпая своего любимого героя всеми благами на свете, наконец, не зная, что еще выдумать, делает своего героя лордом. Странное понятие о добре! Величайшее благо в жизни, может быть, не есть удача и счастие! Бедность, болезнь и даже горб на спине могут быть не только наградой, но даже условием добродетельной жизни...
Нет сомнения в том, что мистер Теккерей часто доводит свои теории до преувеличения. Цели его не повредило бы некоторое количество солнечного света и уменьшение темных теней. Не оскорбляя истины, он мог бы создать характеры, достойные любви и уважения. Нечего напоминать о том, что всякий человек полон слабостей: об этом всякий знает. "Дивная Имогена", без сомнения, имела свои слабости, а старый Капулетти, по всей вероятности, не всегда был доволен поведением Джульетты. Есть что-то неосновательное в стремлении автора безобразить своих героев, поминутно опираясь на которую нибудь из их слабостей. Моралист, сующий мертвую голову между цветами и гирляндами пира, поступает не всегда разумно. В своей "Ярмарке" Теккерей сам поминутно силится разрушать сочувствие читателя к созданиям своей фантазии. Осуждая товарищей-романистов за их красавцев-героев и героинь, исполненных всевозможными совершенствами, автор бросается в противоположную крайность: из Доббина делает он идеал неловкости, а из Амелии - нестерпимо слабую женщину...
Заключение романа, при всем его достоинстве, самая грустная [часть] этой грустной книги. Думая о том, что сам Доббин, в награду за свою преданность, получил одно горькое разочарование, мы готовы прямо обвинить автора. Он похож на человека, хладнокровно сорвавшего и бросившего единственный цветок, встреченный им посреди пустыни. Соединение Лауры Белль и Артура в "Пенденнисе" столько же возмущает читателя: этот престарелый юноша, герой романа, так же недостоин Лауры, как Амелия - Доббина. Все это случается в жизни, но разве в жизни случается одно это? Почему из всего океана житейских событий автор избирает одни подобные события? Смешно награждать добродетельных героев, при конце книги, всеми благами мира; но противоположная крайность не имеет ли в себе тоже чего-то фальшивого. Если это печальное воззрение на жизнь искренно, то оно все-таки неистинно, или, по крайней мере, несообразно с тем, что мы видим на каждом шагу в обществе. И вот почему враги мистера Теккерея упрекают его в мизантропии, недостатке сердца.
Обвинений этих опровергать не стоит. Нам автор показал целым рядом светлых созданий (Доббин, Уэррингтон, Эллен Пенденнис) всю несправедливость судей своих. Правда, все эти лица как будто преднамеренно отбрасываются романистом на задний план, впереди же действуют лица порочные и испорченные: Ребекка, Стейны, майоры Пенденнисы; но это обстоятельство, усиливая правдоподобие рассказа, заставляет нас, при чтении, будто переживать истинную жизнь, с отрадой встречая, там и сям, посреди зла, хитрости, светской лжи и тщеславия, несколько примеров добра и преданности и самопожертвования. Не в бессердечии, но в меланхолическом настройстве Теккереевых взглядов на жизнь нужно искать причины прегрешений. Автор наш не может видеть красоты, не думая о черепе, ею прикрытом, не может хохотать, не имея в виду головной боли или тяжелых трудов на следующее утро!
М. Теккерей такой мастер обрисовывать современные нравы, что мы с некоторым опасением встретили его новое произведение: "Эсмонд", относящееся, по событиям, к периоду королевы Анны. Мы боялись, что в творении этом, по условию содержания, романист не будет в силах выказать того мастерства, того очаровательного простодушия в рассказе, к которым мы так привыкли. Результат чтения подтвердил наши догадки.
"Эсмонд" заслуживает удивления, как литературная редкость. По слогу он равен с лучшими произведениями нашей словесности. Подражание тону и манере писателей Аннинского периода выполнено в совершенстве: ни один писатель не носил так легко стеснительных оков, самим им на себя наложенных. Но для чего было налагать эти оковы, для чего подражать писателям прежнего периода; для чего выбирать лица отдаленной эпохи? Мы видим целый ряд персонажей переодетых, в пудре, кружевах и париках, - но чувства этих персонажей чувства современных, и автор обходится с ними как историк, а не как их сверстник.
Выводить на сцену в романе большое число лиц, известных в истории политической и в истории словесности, может назваться делом весьма трудным. Всякий образованный читатель "Эсмонда" имеет свое собственное, более или менее ясное понятие о Марльборо, Эддисоне, Болингброке, Стиле: выводя их перед публикой в своем сочинении, автор поминутно рискует поперечить идеалу читателя, состязаться с биографами, поневоле отступая от исторической истины в пользу своего рассказа. От этого зарождаются анахронизмы и ложные оценки. Обручая своего герцога Гемильтона с Беатрисой Кастльвуд, Теккерей упускает из вида, что лэди Гемильтон была жива в то время - факт, известный всякому, кто читал Свифта. Невыгодный, хотя и мастерский портрет герцога Марльборо есть нарушение исторической истины. Эту ошибку весьма неприятно встретить в сочинении, изобилующем столькими прекрасными мыслями и мастерскими очерками характеров.
Некоторые критики, нападая на роман, упрекали Теккерея в том, что он повторяет в нем похождения и образы своих прежних героев. В Эсмонде эти критики видят Доббина, в лорде Кастльвуд - Раудона Кроли, и в Беатрисе Кастльвуд - Бланш Амори. С этим мы ни мало не соглашаемся. Одно сходство романа "Эсмонд" с "Ярмаркой Тщеславия" есть неразумная привязанность героя, т. е. самого Эсмонда к Беатрисе, - привязанность, напоминающая отношения Доббина к Амелии. Но в любви Доббина нет унижения, между тем как Эсмонд, осаждающий женщину, беспрерывно его отталкивающую, противен и надоедает нам гораздо ранее своего вступления в брак с лэди Кастльвуд, матерью Беатрисы. Характер этой милой и прелестной лэди очертан прекрасно, но мы не можем одобрить ее замужества с человеком, столько лет влюбленным в ее дочь и доверявшим ей свою страсть. Трудно забыть этот промах романиста; но в замен того, как нежно, искусно обрисовано развитие страсти в лэди Кастльвуд, ее преданность и долгие страдания, ее благотворное влияние на любимого человека! Мистер Теккерей любит женщин рыцарскою любовью, хотя, как нам кажется, женщины не расположены к нему, как к романисту. В этом они сильно ошибаются: несмотря на сарказмы Теккерея по поводу женских слабостей, мало есть писателей, более его способных описывать их добрые качества и сочувствовать их житейскому горю. За многие теккереевы страницы не одна женщина может сказать то же, что, по словам Теккерея, сказано было по поводу Диккенса: "Пошли Бог ему счастия!"
М. Теккерей напишет еще много прекрасного: дарование его зреет с каждым годом. На него смотрят глаза образованного мира, и родина им гордится. Он умеет ценить сочувствие соотечественников и хранить свою славу. Тысячи неизвестных людей желают ему добра и счастливого времени в Америке; а их горячий привет встретит возвращение на родину нашего единственного сатирика, умевшего слить нежность с иронией и милосердие с смелым осуждением людских слабостей!
Вот почти все новости, о которых я могу сообщить за эти месяцы.
"КОРНГИЛЬСКИЙ СБОРНИК", ЖУРНАЛ В. ТЕККЕРЕЯ (1860-1863)
За нынешний, 1860 год Англия представила просвещенному миру три чуда, из которых каждое, может быть, стоит всех семи чудес древнего света. Первое из них, пароход Грет-Истерн, способный поместить около десяти тысяч пассажиров и не только поместить, но в десять дней отвезти их в Америку, застраховавши своих гостей во время переезда от припадков морской болезни. Второе чудо: двести тысяч волонтеров-стрелков, ничего не стоящих правительству, двести тысяч занятых и достаточных, иногда очень жирных людей, которые маршируют, мокнут, зябнут, стреляют и отличаются на парадах, не получая копейки вознаграждения. Третьим чудом должны мы признать ежемесячный журнал, начавшийся в Лондоне с прошлого января месяца и на шестой месяц своего появления добывший себе пятьдесят тысяч подписчиков, да сверх того гораздо более пятидесяти покупщиков на каждый отдельный нумер.
О Грет-Истерн и о волонтерах было у нас говорено довольно, о Теккереевом журнале у нас знают еще мало, хотя его необыкновенный успех в Англии имеет и у нас свой отголосок. Все экземпляры, привозимые в Петербург, расходятся с неслыханной быстротою, и мы сами, несколько опоздавши подпискою, должны были довольно долго ждать своего журнала - книгопродавец не имеет уже у себя ни одного свободного экземпляра, все запасные нумера были расхватаны петербургскими англичанами.
Вилльям Теккерей, автор "Ньюкомов" и "Пенденниса", сотрудник "Пунча" и сочинитель многих популярных баллад (в самом скором времени мы еще поговорим о Теккерее как о поэте), как известно читателю, человек пожилой и бывалый. Он скакал на коне и валялся под конем, видел невзгоду и великие успехи, писал и рисовал для того, чтоб не умереть с голода, брал по десяти тысяч гиней за роман и изъездил чуть ли не весь земной шар кроме Сибири и Африки, но все-таки, несмотря на свою привычку к необычайному, он сам озадачен успехом начатого дела и нисколько не желает скрывать своего удовольствия. В июле месяце, оканчивая первый том своего издания (шесть нумеров, полугодие, составляют том первый), новый журналист, великий мастер на шутку и иронию, сам подсмеивается над нежданным успехом "Корнгильского сборника"...
В какие-нибудь шесть месяцев шутливому триумфатору достался успех, о котором даже не мог думать трудолюбивый и популярный Диккенс, столько лет трудившийся над своим народным журналом. Диккенс умен и талантлив, но он не фельетонист по натуре. Он слишком серьезно, слишком тепло заговорил со своей публикой и вследствие того получил гораздо более лавровых венков, нежели денег. И Теккерей не гаэрствует с публикой, и Теккерей не все шутит в своем издании, но он хорошо знает, чем затронуть читателя и по временам не церемонится с ним в своих излияниях. Вполне враждебный самой дозволенной рутине, автор "Пенденниса" во всем умеет двинуться своим собственным путем, наперекор другим людям и другим журналистам. Что, кажется, обыкновеннее журнальных объявлений и завлекательных программ? Но Теккереев журнал пошел вперед почти без объявлений, а программой ему служили несколько шуточек в первой книжке. Кажется, такому редактору легко было обещать своей публике много хорошего, но он наобещал менее, чем малейший книжный спекулятор, да еще и посмеялся при этом...
Блистательная способность обо всем говорить шутливо и весело; придавать самой прозаической фразе колорит поэзии и юмора, вот достоинство, в котором издатель не имеет себе равных. Посмотрите, например, как сообщает он читателям самое простое сведение о том, что в первой книжке "Сборника" начаты два романа, из которых один им самим написан.
"На атлантических пароходах, в день выезда (а потом в праздничные дни) за обедом всегда подают желе, роскошно изукрашенное, в середину каждой формы при этом воткнуты американский и британский флаги, великолепно выделанные из жести. Пассажиры с удовольствием глядят на сей приятный феномен, а капитан еще более усиливает их удовольствие, изъявляя надежду, соседям направо и налево, что флаг мистера Булля и его меньшого брата всегда будет развеваться рядом, в дружеском соревновании. Ранее меня, романы уже кто-то сравнил с желе. Вот вам целых два (в одном может быть мало сахару, и оно приправлено горькой жидкостью, которая не всем языкам по вкусу), два желе, два романа под двумя флагами. Один флаг уже старый, он когда-то висел над палубой "Ярмарки Тщеславия" - другой будет гораздо свежее и красивее - Sir и ma'am, которого желе вам угодно?"
Так как сам Теккерей первый заговорил о романах своего "Сборника", то и мы скажем о них несколько замечаний.
Хозяину первое место. Романы не подписаны, но с первых строк "Вдовца Ловеля" (Lovell the Widower) львиная лапа выказывается и заменяет всякую подпись, хотя, надо правду сказать, последнее произведение Теккерея, как роман, никуда не годится. Все лица, за исключением одного, уже были описаны Теккереем и составляют обычный персонал его романов. Отвратительная теща, мучающая зятя, попрошайка старуха, питающаяся от крупиц богатых людей, истасканный фат и наглец французского свойства, добрый холостяк, морализирующий сам с собою, скучающий вдовец, освобожденный от жены, но не имеющий сил отделаться от назойливой тещи - все это мы видели и знаем из "Пенденниса" и "Ньюкомов", из мелких повестей, из статеек в "Пунче". Вся история в том, что вдовец Ловелль, притесняемый несколькими старухами и не знавший счастия в первом супружестве, к общему изумлению женился на гувернантке своих детей, бедной девушке, когда-то танцовавшей на оперных подмостках, для прокормления своей матери и ее огромного семейства. Гувернантка Бесси - героиня настоящая, и, кажется, все мужчины, действующие в романе, даже лакей Бедфорд, влюблены в нее как следует. Чем-то особенно чистым, свежим, твердым, истинно британским веет от этой девушки, которая одна придает роману некоторое художественное значение. Затем, как мы сказали, лица не новы, а действие нескладно, жестко и в некоторых главах (например, в сцене, когда Бедфорд колотит гостя своего барина) и неправдоподобно. Видно, что интрига не вытанцевалась с первого раза, запуталась вследствие срочной работы и, "en desespoir de cause" {в отчаянии (фр.).} наконец была употреблена автором лишь заместо нити для нанизывания поэтических страниц и шутливых фельетонов. Зато, как фельетонное произведение и букет Теккереевских импровизаций, весь Ловелль истинное желе и десерт лакомок.
Роман кончен в шестом нумере, - по последним известиям он не понравился в Англии. Теккерей знал слишком много неудач и выкупал их слишком блистательно, да сверх того едва ли он и надеялся на успех Ловелля...
Иллюстрации "Вдовца Ловелля", кажется, принадлежат карандашу самого Теккерея, - как известно, в молодости своей готовившегося быть живописцем и долго учившегося в Риме.
Теккерей, например, принадлежит к разряду писателей самых неробких, и имя его популярно везде, где только говорят или читают по-английски, но мы уверены, что и он, давая согласие на издание двух книжечек, теперь находящихся перед нами, чувствовал себя не совсем спокойным.
И несмотря на успех обоих изданий, несмотря на довольно ласковые отзывы сердитейших критиков, невзирая даже на прелестные страницы, в них заключающиеся - мы жалеем о том, что знаменитый романист сделал публике два таких бесцеремонных подарка. По репутации и по славе своего имени, Теккерей может не завидовать ни Эддисону, ни Вильсону, ни Каннингу, но его литературные мелочи и мелкие безделушки этих знаменитых людей никак не могут иметь одинакового значения в литературе. Писатели, сейчас названные нами, не писали ничего, кроме произведений небольшого объема, или, по разным причинам, занявшись легким родом в литературе, клали в эти, по-видимому летучие, очерки всю свою душу, в свои убеждения, политические или нравственные, не щадя при этом своего таланта, не приберегая своих лучших вдохновений к иным целям. Оттого всякая их страница стоит большей цены и ничем незаменима. Чтобы понять Эддисона и его заслуги, вы не станете изучать его политические памфлеты или драму "Катон", а прямо ухватитесь за статейку "Наблюдателя". Но кому придет в голову изучать Теккерея по журнальным статейкам, помимо "Пенденниса", "Ньюкомов" и десяти таких же знаменитых сочинений? Все, что судьба дала Теккерею высказать, и все, что мог он высказать свету, вошло в состав его больших произведений, о которых справедливо говорят, что в них элемента интимного и фельетонного не оберешься. Последний его роман, по обилию отступлений, причудливых импровизаций, шутливо философских тирад, превосходит чуть не все остальные: фельетонная манера доведена в нем до того, что автор сам издевается над собою, когда необходимость заставляет его набросать какую-нибудь действительно романическую катастрофу. К чему же, после этого, сочинение отдельных фельетонов и их перепечатка из "Корнгильского Сборника"? Что нового и несказанного еще может сказать нам в них даровитый автор? Эти фельетоны в свое время очень читались и даже были одной из причин успеха журнала, но в подогретом виде они просто неприятны. То, что в них хорошего, есть или простое острословие, или амплификация того, что автор нам уже давал в своих больших трудах: романах, повестях и путевых записках. То, что в них дурно, могло бы и должно бы оставаться ненапечатанным, а дурного в фельетонах этих немало, и самое дурное то, что они бросают невыгодную тень на личность писателя, уважаемого всею Европой.
В. Теккерей, как человек, не любим в литературных кругах Англии; иностранцы, поклонники его дарования, сблизившиеся с ним, редко поддерживали недавно завязанную дружбу. Дурных дел или порочных качеств за ним не знает никто, но его холодная манера, высокомерный тон, несовместное с летами порхание по аристократическим салонам, и, наконец, какое-то враждебно-презрительное отношение ко всем почти товарищам по литературе, оттолкнули от него легионы поклонников. Покуда великий писатель не писал своих корнгилльских импровизаций и не позволял себе, так сказать, окончательно распоясываться перед публикой, его дурные качества многими извинялись. Этот человек столько жил и страдал, и боролся с нуждою! Слава пришла к нему так поздно. В былое время его лучшие произведения отвергались журналистами. Успех дал ему врагов, с которыми нельзя же не бороться. Известно, что его семейная жизнь долго была очень несчастлива. Все это могло быть справедливо, по крайней мере не Теккерею было доказывать преувеличение отзывов, извинявших его погрешности поэтической мизантропией. На беду однако вышло так, что он сам заговорил о себе и фельетонами своими обнаружил мелкие, почти непонятно мизерные стороны своей литературной личности...
...Что же остается от Теккереевых фельетонов, если из них мы исключим страницы, писанные под диктовку уязвленного тщеславия, или, верите, тщеславия, считающего себя уязвленным? Останется в них и с удовольствием прочтется ряд отрывков, отчасти юмористического, отчасти философского направления, отрывков, которые могут быть вставлены в любой из романов нашего автора. И вставить их туда можно так ловко, что внимательнейший из поклонников не приметит новой страницы. Толки по поводу всякого светского безобразия совершенно подходят к "Ярмарке Тщеславия"; заметки об уродливых сторонах современных литературных кругов как нельзя лучше подойдут к "Пенденнису"; импровизация о девушках, продающихся и продаваемых богатым супругам, не будет лишнею в "Ньюкомах", по поводу мисс Итель. Изложение фельетонов мастерское, манера Теккерея все та же, в высшей степени оригинальная, но напрасно станем мы искать во всем собрании чего-нибудь, что бы выделяло его из разряда обыкновенной болтовни и делало понятным его издание в отдельной книге. К самым милым отрывкам принадлежат те места, где Теккерей шутливо рассказывает о разных своих затруднениях при сочинении романов. "Винить Александра Дюма - рассказывает он между прочим - за то, что большая часть его произведений написаны не им, а посторонними лицами. Право, тут нет ничего худого. Разве великий chef de cuisine {шеф-повар (фр.).} один трудится на кухне, без помощников и поваренков?.. Каюсь в том, что и я бы истинно желал иметь честного, благоприличного, скоро работающего секретаря, которому, около одиннадцати часов утра, мог бы, например, отдать такое приказание: "М. Джонс, архиепископ должен нынче умереть на пяти страницах, приблизительно. Отыщите в энциклопедии статью "Водяная болезнь", да не наделайте ошибок в медицинском смысле. Дочери присутствуют при кончине, и так далее". И вот, воротясь домой, перед обедом, я вижу на своем бюро умершего архиепископа, точно на пяти страницах, с самыми безукоризненными подробностями. М. Джонс окончил работу и ушел домой, провести несколько часов в недрах своего семейства. Да, хороший помощник нужен в нашем деле. Даю вам честное слово, что при сочинении романа выдаются частности (любовные объяснения, предатель, спрятанный в шкапу и т.д.), которые я готов предоставить своему лакею, заодно с чисткой сапог, и подаванием угля для камина. Каково мне бывает, когда мне приходится прятать разбойника под кровать, затеривать важное духовное завещание до известной минуты, или в мои лета изображать бестолковый страстный разговор Эмилии с лордом Аргуром! Я стыжусь самого себя, и когда мне приходится строчить любовные пассажи, я, сидя один в кабинете, краснею до того, что вы, пожалуй, подумаете, не поразила ли меня апоплексия!.."
О "Базаре Житейской Суеты" я еще недавно говорил. Читателям "Современника" роман этот знаком. В "Отечественных Записках" продолжается его печатание. Перевод "Отечественных Записок" принадлежит г. Введенскому, и я так часто хвалил переводы г. Введенского, что теперь с полным беспристрастием могу указать на один недостаток, от которого ему будет нетрудно избавиться. Все мы не раз смеялись метким, забавным, хотя и немного простонародным русским выражениям, которыми г. Введенский, в своем переводе "Домби и Сын", по временам силился передавать бойкий юмор Диккенса. Многие из этих смешных выражений показывали некоторое злоупотребление вкуса, но они были новы, публика наша не читает Диккенса в оригинале, и потому все были довольны странными фразами, смешными прибаутками, которые г. Введенский по временам влагал в уста неустрашимой "Суссанны Ниппер" и "Лапчатого Гуся", которого нос и глаза, в кровавом бою, превращены были в горчичницу и уксусницу. Г. Введенский вдавался по временам в юмор вовсе не английский и не Диккенсовский, его просторечие не всегда льстило щекотливым ушам, но наконец оно было довольно ново, а изящества тут никто не требовал. Один раз можно было перевести английский роман по такой системе, но, взявшись за роман другого писателя, нужно было или бросить совсем прежнюю систему просторечия, или придумать что-нибудь новое. Этого не сделал г. Введенский: он начал переводить Теккерея точно так же, как переводил Диккенса: тот же язык, те же ухватки, тот же юмор; тонкое различие наивного, бесхитростного Теккерея от глубокошутливого Диккенса исчезло совершенно. Потом, г. Введенский уже чересчур часто употребляет просторечие: у него действующие лица не пьют, а запускают за галстук, не дерутся, а кусают друг друга, один господин высокого роста назван долговязый верзила, другой, желая похвалить что-то, употребляет выражение славнецкое дело! Камердинер одного из героев, по словам другого героя, "бестия, требует и пива и вина и котлеток и суплеток. Вальяжный блюдолиз"! Наконец некий набоб Джозеф, одно из лучших лиц романа, в порыве нежных объяснений, называет девицу, в которую он влюблен, душкою и раздуханчиком. Выражения эти довольно смешны, но можно было бы употреблять их пореже.
Нынче мы видим в английской публике реакцию в высшей степени отрадную, хотя отчасти и преувеличенную. Тени бедных лекистов, когда-то столь гонимых, вероятно, ликуют в Елисейских полях, наблюдая за возрождением общего уважения к их праху; а поэты и прозаики, когда-то писавшие для одних друзей, нынче видят свои творения прославленными, а славу свою - утвердившеюся на прочном основании.
Не более пяти лет тому назад, посвящая второе издание своей "Джен Эйр" автору "Ярмарки Тщеславия", Коррер-Белль так выражался в своем предисловии:
"Почему я говорю об этом человеке? Я говорю о нем, читатель, потому, что вижу в нем глубочайший, оригинальнейший ум, еще не вполне признанный современниками, потому что я смотрю на него как на благодетеля общества, потому что еще никто до сих пор не нашел сравнения, способного охарактеризовать этого гениального писателя, не нашел выражения, ясно обозначающего его великие дарования. Теккерея сравнивали с Фильдингом, говорили о его юморе, остроумии, способности смешить. Он похож на Фильдинга так, как орел похож на коршуна. Фильдинг может садиться на падаль, Теккерей к этому не способен. Его остроумие велико, его юмор привлекателен; но и то и другое относится к остальным качествам его гения, как тихая зарница, играющая около краев летнего облака, относится к электрической, смертной искре в его недрах".
Не более пяти лет тому назад, этот панегирик, относящийся к весельчаку, трудившемуся в газете "Пунч" и рисовавшему забавные карикатуры, был единогласно осмеян многими критиками, - критиками, которые теперь, менее чем через какие-нибудь пять лет, говорят то же самое, не могут наговориться о теплоте души, о светлой натуре, о глубоком значении Теккерея... Теккерей то же делает для литературы, что и для жизни, осмеивая все поддельное, фальшивое, условное в делах людей, он с двойной силою нападает на все поддельное, фальшивое, условное в словесности. В мелких своих статейках, предназначаемых для шуточного журнала, наш автор так же исправляет нравы, так же разит ложь, как и в своих серьезных творениях. Никакая критика не наносила модным писателям нашего времени таких ужасных ударов, как теккереева шутка, как его пародия, по-видимому, писанная для шалости. Вспомните его историю о сантиментальном разбойнике и о нежной, слабой женщине, - эту пародию, от которой хохотал весь Лондон: то был злой, тяжкий удар Энсворту и подобным писателям. В "Алмазе", в "Ярмарке Тщеславия", в коллеции мелких статеек мы находим десятки самых едких насмешек над школой фешенебельных писателей; каждая насмешка попала в цель - за это можно ручаться. Вспомните в "Снобсах" несравненное описание раута у лэди Ботиболь и маленького Тома Прига, "который, отправляясь из этой духоты домой, считает себя фешенебельным человеком, только что насладившимся целой ночью неслыханного веселия!".
Куда не глядите, перелистывая издание теккереевых сочинений, везде видите вы беспощадную борьбу с ложью, - ложью литературною и светскою, во всех ее видах и проявлениях. Оттого у Теккерея много врагов явных и еще более скрытых, оттого многие ценители нарочно силятся говорить свысока о его значении: Теккерей, как всякий истинный и частный учитель нравов, поучает, причиняя некоторое страдание. Ему нет дела до нашего самолюбия и до наших скрытых недостатков: он не щадит первого и смело воюет с последними. С инстинктом почти шекспировским он проникает в отдаленнейшие изгибы сердца человеческого. Чтоб ценить Теккерея и быть ему благодарным, нужно иметь много прямодушия и даже силы характера. Оттого собрание теккереевых вещей, даже малейших его этюдов, делает из него едва ли не первого эссеиста всей Великобритании, считая в том числе самого Эддисона. Стоит только вчитаться со вниманием во всякую, самую незначительную вещицу нашего автора, чтоб приметить в ней яркую искру, кидающую новый, неожиданный свет или на один из житейских или на один из литературных вопросов. Люди, упрекающие Теккерея в его слишком сухом, безотрадном взгляде на жизнь, пусть прочтут хотя эти десять заключительных строк из его "Берра Лейндона".
Есть нечто необыкновенно наивное и глуповатое в этой древней манере сочинения романов, вследствие которой принц Преттимен, одаренный всеми телесными и душевными совершенствами, при конце своих приключений, получает в награду полнейшее житейское счастье. Романист, осыпая своего любимого героя всеми благами на свете, наконец, не зная, что еще выдумать, делает своего героя лордом. Странное понятие о добре! Величайшее благо в жизни, может быть, не есть удача и счастие! Бедность, болезнь и даже горб на спине могут быть не только наградой, но даже условием добродетельной жизни...
Нет сомнения в том, что мистер Теккерей часто доводит свои теории до преувеличения. Цели его не повредило бы некоторое количество солнечного света и уменьшение темных теней. Не оскорбляя истины, он мог бы создать характеры, достойные любви и уважения. Нечего напоминать о том, что всякий человек полон слабостей: об этом всякий знает. "Дивная Имогена", без сомнения, имела свои слабости, а старый Капулетти, по всей вероятности, не всегда был доволен поведением Джульетты. Есть что-то неосновательное в стремлении автора безобразить своих героев, поминутно опираясь на которую нибудь из их слабостей. Моралист, сующий мертвую голову между цветами и гирляндами пира, поступает не всегда разумно. В своей "Ярмарке" Теккерей сам поминутно силится разрушать сочувствие читателя к созданиям своей фантазии. Осуждая товарищей-романистов за их красавцев-героев и героинь, исполненных всевозможными совершенствами, автор бросается в противоположную крайность: из Доббина делает он идеал неловкости, а из Амелии - нестерпимо слабую женщину...
Заключение романа, при всем его достоинстве, самая грустная [часть] этой грустной книги. Думая о том, что сам Доббин, в награду за свою преданность, получил одно горькое разочарование, мы готовы прямо обвинить автора. Он похож на человека, хладнокровно сорвавшего и бросившего единственный цветок, встреченный им посреди пустыни. Соединение Лауры Белль и Артура в "Пенденнисе" столько же возмущает читателя: этот престарелый юноша, герой романа, так же недостоин Лауры, как Амелия - Доббина. Все это случается в жизни, но разве в жизни случается одно это? Почему из всего океана житейских событий автор избирает одни подобные события? Смешно награждать добродетельных героев, при конце книги, всеми благами мира; но противоположная крайность не имеет ли в себе тоже чего-то фальшивого. Если это печальное воззрение на жизнь искренно, то оно все-таки неистинно, или, по крайней мере, несообразно с тем, что мы видим на каждом шагу в обществе. И вот почему враги мистера Теккерея упрекают его в мизантропии, недостатке сердца.
Обвинений этих опровергать не стоит. Нам автор показал целым рядом светлых созданий (Доббин, Уэррингтон, Эллен Пенденнис) всю несправедливость судей своих. Правда, все эти лица как будто преднамеренно отбрасываются романистом на задний план, впереди же действуют лица порочные и испорченные: Ребекка, Стейны, майоры Пенденнисы; но это обстоятельство, усиливая правдоподобие рассказа, заставляет нас, при чтении, будто переживать истинную жизнь, с отрадой встречая, там и сям, посреди зла, хитрости, светской лжи и тщеславия, несколько примеров добра и преданности и самопожертвования. Не в бессердечии, но в меланхолическом настройстве Теккереевых взглядов на жизнь нужно искать причины прегрешений. Автор наш не может видеть красоты, не думая о черепе, ею прикрытом, не может хохотать, не имея в виду головной боли или тяжелых трудов на следующее утро!
М. Теккерей такой мастер обрисовывать современные нравы, что мы с некоторым опасением встретили его новое произведение: "Эсмонд", относящееся, по событиям, к периоду королевы Анны. Мы боялись, что в творении этом, по условию содержания, романист не будет в силах выказать того мастерства, того очаровательного простодушия в рассказе, к которым мы так привыкли. Результат чтения подтвердил наши догадки.
"Эсмонд" заслуживает удивления, как литературная редкость. По слогу он равен с лучшими произведениями нашей словесности. Подражание тону и манере писателей Аннинского периода выполнено в совершенстве: ни один писатель не носил так легко стеснительных оков, самим им на себя наложенных. Но для чего было налагать эти оковы, для чего подражать писателям прежнего периода; для чего выбирать лица отдаленной эпохи? Мы видим целый ряд персонажей переодетых, в пудре, кружевах и париках, - но чувства этих персонажей чувства современных, и автор обходится с ними как историк, а не как их сверстник.
Выводить на сцену в романе большое число лиц, известных в истории политической и в истории словесности, может назваться делом весьма трудным. Всякий образованный читатель "Эсмонда" имеет свое собственное, более или менее ясное понятие о Марльборо, Эддисоне, Болингброке, Стиле: выводя их перед публикой в своем сочинении, автор поминутно рискует поперечить идеалу читателя, состязаться с биографами, поневоле отступая от исторической истины в пользу своего рассказа. От этого зарождаются анахронизмы и ложные оценки. Обручая своего герцога Гемильтона с Беатрисой Кастльвуд, Теккерей упускает из вида, что лэди Гемильтон была жива в то время - факт, известный всякому, кто читал Свифта. Невыгодный, хотя и мастерский портрет герцога Марльборо есть нарушение исторической истины. Эту ошибку весьма неприятно встретить в сочинении, изобилующем столькими прекрасными мыслями и мастерскими очерками характеров.
Некоторые критики, нападая на роман, упрекали Теккерея в том, что он повторяет в нем похождения и образы своих прежних героев. В Эсмонде эти критики видят Доббина, в лорде Кастльвуд - Раудона Кроли, и в Беатрисе Кастльвуд - Бланш Амори. С этим мы ни мало не соглашаемся. Одно сходство романа "Эсмонд" с "Ярмаркой Тщеславия" есть неразумная привязанность героя, т. е. самого Эсмонда к Беатрисе, - привязанность, напоминающая отношения Доббина к Амелии. Но в любви Доббина нет унижения, между тем как Эсмонд, осаждающий женщину, беспрерывно его отталкивающую, противен и надоедает нам гораздо ранее своего вступления в брак с лэди Кастльвуд, матерью Беатрисы. Характер этой милой и прелестной лэди очертан прекрасно, но мы не можем одобрить ее замужества с человеком, столько лет влюбленным в ее дочь и доверявшим ей свою страсть. Трудно забыть этот промах романиста; но в замен того, как нежно, искусно обрисовано развитие страсти в лэди Кастльвуд, ее преданность и долгие страдания, ее благотворное влияние на любимого человека! Мистер Теккерей любит женщин рыцарскою любовью, хотя, как нам кажется, женщины не расположены к нему, как к романисту. В этом они сильно ошибаются: несмотря на сарказмы Теккерея по поводу женских слабостей, мало есть писателей, более его способных описывать их добрые качества и сочувствовать их житейскому горю. За многие теккереевы страницы не одна женщина может сказать то же, что, по словам Теккерея, сказано было по поводу Диккенса: "Пошли Бог ему счастия!"
М. Теккерей напишет еще много прекрасного: дарование его зреет с каждым годом. На него смотрят глаза образованного мира, и родина им гордится. Он умеет ценить сочувствие соотечественников и хранить свою славу. Тысячи неизвестных людей желают ему добра и счастливого времени в Америке; а их горячий привет встретит возвращение на родину нашего единственного сатирика, умевшего слить нежность с иронией и милосердие с смелым осуждением людских слабостей!
Вот почти все новости, о которых я могу сообщить за эти месяцы.
"КОРНГИЛЬСКИЙ СБОРНИК", ЖУРНАЛ В. ТЕККЕРЕЯ (1860-1863)
За нынешний, 1860 год Англия представила просвещенному миру три чуда, из которых каждое, может быть, стоит всех семи чудес древнего света. Первое из них, пароход Грет-Истерн, способный поместить около десяти тысяч пассажиров и не только поместить, но в десять дней отвезти их в Америку, застраховавши своих гостей во время переезда от припадков морской болезни. Второе чудо: двести тысяч волонтеров-стрелков, ничего не стоящих правительству, двести тысяч занятых и достаточных, иногда очень жирных людей, которые маршируют, мокнут, зябнут, стреляют и отличаются на парадах, не получая копейки вознаграждения. Третьим чудом должны мы признать ежемесячный журнал, начавшийся в Лондоне с прошлого января месяца и на шестой месяц своего появления добывший себе пятьдесят тысяч подписчиков, да сверх того гораздо более пятидесяти покупщиков на каждый отдельный нумер.
О Грет-Истерн и о волонтерах было у нас говорено довольно, о Теккереевом журнале у нас знают еще мало, хотя его необыкновенный успех в Англии имеет и у нас свой отголосок. Все экземпляры, привозимые в Петербург, расходятся с неслыханной быстротою, и мы сами, несколько опоздавши подпискою, должны были довольно долго ждать своего журнала - книгопродавец не имеет уже у себя ни одного свободного экземпляра, все запасные нумера были расхватаны петербургскими англичанами.
Вилльям Теккерей, автор "Ньюкомов" и "Пенденниса", сотрудник "Пунча" и сочинитель многих популярных баллад (в самом скором времени мы еще поговорим о Теккерее как о поэте), как известно читателю, человек пожилой и бывалый. Он скакал на коне и валялся под конем, видел невзгоду и великие успехи, писал и рисовал для того, чтоб не умереть с голода, брал по десяти тысяч гиней за роман и изъездил чуть ли не весь земной шар кроме Сибири и Африки, но все-таки, несмотря на свою привычку к необычайному, он сам озадачен успехом начатого дела и нисколько не желает скрывать своего удовольствия. В июле месяце, оканчивая первый том своего издания (шесть нумеров, полугодие, составляют том первый), новый журналист, великий мастер на шутку и иронию, сам подсмеивается над нежданным успехом "Корнгильского сборника"...
В какие-нибудь шесть месяцев шутливому триумфатору достался успех, о котором даже не мог думать трудолюбивый и популярный Диккенс, столько лет трудившийся над своим народным журналом. Диккенс умен и талантлив, но он не фельетонист по натуре. Он слишком серьезно, слишком тепло заговорил со своей публикой и вследствие того получил гораздо более лавровых венков, нежели денег. И Теккерей не гаэрствует с публикой, и Теккерей не все шутит в своем издании, но он хорошо знает, чем затронуть читателя и по временам не церемонится с ним в своих излияниях. Вполне враждебный самой дозволенной рутине, автор "Пенденниса" во всем умеет двинуться своим собственным путем, наперекор другим людям и другим журналистам. Что, кажется, обыкновеннее журнальных объявлений и завлекательных программ? Но Теккереев журнал пошел вперед почти без объявлений, а программой ему служили несколько шуточек в первой книжке. Кажется, такому редактору легко было обещать своей публике много хорошего, но он наобещал менее, чем малейший книжный спекулятор, да еще и посмеялся при этом...
Блистательная способность обо всем говорить шутливо и весело; придавать самой прозаической фразе колорит поэзии и юмора, вот достоинство, в котором издатель не имеет себе равных. Посмотрите, например, как сообщает он читателям самое простое сведение о том, что в первой книжке "Сборника" начаты два романа, из которых один им самим написан.
"На атлантических пароходах, в день выезда (а потом в праздничные дни) за обедом всегда подают желе, роскошно изукрашенное, в середину каждой формы при этом воткнуты американский и британский флаги, великолепно выделанные из жести. Пассажиры с удовольствием глядят на сей приятный феномен, а капитан еще более усиливает их удовольствие, изъявляя надежду, соседям направо и налево, что флаг мистера Булля и его меньшого брата всегда будет развеваться рядом, в дружеском соревновании. Ранее меня, романы уже кто-то сравнил с желе. Вот вам целых два (в одном может быть мало сахару, и оно приправлено горькой жидкостью, которая не всем языкам по вкусу), два желе, два романа под двумя флагами. Один флаг уже старый, он когда-то висел над палубой "Ярмарки Тщеславия" - другой будет гораздо свежее и красивее - Sir и ma'am, которого желе вам угодно?"
Так как сам Теккерей первый заговорил о романах своего "Сборника", то и мы скажем о них несколько замечаний.
Хозяину первое место. Романы не подписаны, но с первых строк "Вдовца Ловеля" (Lovell the Widower) львиная лапа выказывается и заменяет всякую подпись, хотя, надо правду сказать, последнее произведение Теккерея, как роман, никуда не годится. Все лица, за исключением одного, уже были описаны Теккереем и составляют обычный персонал его романов. Отвратительная теща, мучающая зятя, попрошайка старуха, питающаяся от крупиц богатых людей, истасканный фат и наглец французского свойства, добрый холостяк, морализирующий сам с собою, скучающий вдовец, освобожденный от жены, но не имеющий сил отделаться от назойливой тещи - все это мы видели и знаем из "Пенденниса" и "Ньюкомов", из мелких повестей, из статеек в "Пунче". Вся история в том, что вдовец Ловелль, притесняемый несколькими старухами и не знавший счастия в первом супружестве, к общему изумлению женился на гувернантке своих детей, бедной девушке, когда-то танцовавшей на оперных подмостках, для прокормления своей матери и ее огромного семейства. Гувернантка Бесси - героиня настоящая, и, кажется, все мужчины, действующие в романе, даже лакей Бедфорд, влюблены в нее как следует. Чем-то особенно чистым, свежим, твердым, истинно британским веет от этой девушки, которая одна придает роману некоторое художественное значение. Затем, как мы сказали, лица не новы, а действие нескладно, жестко и в некоторых главах (например, в сцене, когда Бедфорд колотит гостя своего барина) и неправдоподобно. Видно, что интрига не вытанцевалась с первого раза, запуталась вследствие срочной работы и, "en desespoir de cause" {в отчаянии (фр.).} наконец была употреблена автором лишь заместо нити для нанизывания поэтических страниц и шутливых фельетонов. Зато, как фельетонное произведение и букет Теккереевских импровизаций, весь Ловелль истинное желе и десерт лакомок.
Роман кончен в шестом нумере, - по последним известиям он не понравился в Англии. Теккерей знал слишком много неудач и выкупал их слишком блистательно, да сверх того едва ли он и надеялся на успех Ловелля...
Иллюстрации "Вдовца Ловелля", кажется, принадлежат карандашу самого Теккерея, - как известно, в молодости своей готовившегося быть живописцем и долго учившегося в Риме.
Теккерей, например, принадлежит к разряду писателей самых неробких, и имя его популярно везде, где только говорят или читают по-английски, но мы уверены, что и он, давая согласие на издание двух книжечек, теперь находящихся перед нами, чувствовал себя не совсем спокойным.
И несмотря на успех обоих изданий, несмотря на довольно ласковые отзывы сердитейших критиков, невзирая даже на прелестные страницы, в них заключающиеся - мы жалеем о том, что знаменитый романист сделал публике два таких бесцеремонных подарка. По репутации и по славе своего имени, Теккерей может не завидовать ни Эддисону, ни Вильсону, ни Каннингу, но его литературные мелочи и мелкие безделушки этих знаменитых людей никак не могут иметь одинакового значения в литературе. Писатели, сейчас названные нами, не писали ничего, кроме произведений небольшого объема, или, по разным причинам, занявшись легким родом в литературе, клали в эти, по-видимому летучие, очерки всю свою душу, в свои убеждения, политические или нравственные, не щадя при этом своего таланта, не приберегая своих лучших вдохновений к иным целям. Оттого всякая их страница стоит большей цены и ничем незаменима. Чтобы понять Эддисона и его заслуги, вы не станете изучать его политические памфлеты или драму "Катон", а прямо ухватитесь за статейку "Наблюдателя". Но кому придет в голову изучать Теккерея по журнальным статейкам, помимо "Пенденниса", "Ньюкомов" и десяти таких же знаменитых сочинений? Все, что судьба дала Теккерею высказать, и все, что мог он высказать свету, вошло в состав его больших произведений, о которых справедливо говорят, что в них элемента интимного и фельетонного не оберешься. Последний его роман, по обилию отступлений, причудливых импровизаций, шутливо философских тирад, превосходит чуть не все остальные: фельетонная манера доведена в нем до того, что автор сам издевается над собою, когда необходимость заставляет его набросать какую-нибудь действительно романическую катастрофу. К чему же, после этого, сочинение отдельных фельетонов и их перепечатка из "Корнгильского Сборника"? Что нового и несказанного еще может сказать нам в них даровитый автор? Эти фельетоны в свое время очень читались и даже были одной из причин успеха журнала, но в подогретом виде они просто неприятны. То, что в них хорошего, есть или простое острословие, или амплификация того, что автор нам уже давал в своих больших трудах: романах, повестях и путевых записках. То, что в них дурно, могло бы и должно бы оставаться ненапечатанным, а дурного в фельетонах этих немало, и самое дурное то, что они бросают невыгодную тень на личность писателя, уважаемого всею Европой.
В. Теккерей, как человек, не любим в литературных кругах Англии; иностранцы, поклонники его дарования, сблизившиеся с ним, редко поддерживали недавно завязанную дружбу. Дурных дел или порочных качеств за ним не знает никто, но его холодная манера, высокомерный тон, несовместное с летами порхание по аристократическим салонам, и, наконец, какое-то враждебно-презрительное отношение ко всем почти товарищам по литературе, оттолкнули от него легионы поклонников. Покуда великий писатель не писал своих корнгилльских импровизаций и не позволял себе, так сказать, окончательно распоясываться перед публикой, его дурные качества многими извинялись. Этот человек столько жил и страдал, и боролся с нуждою! Слава пришла к нему так поздно. В былое время его лучшие произведения отвергались журналистами. Успех дал ему врагов, с которыми нельзя же не бороться. Известно, что его семейная жизнь долго была очень несчастлива. Все это могло быть справедливо, по крайней мере не Теккерею было доказывать преувеличение отзывов, извинявших его погрешности поэтической мизантропией. На беду однако вышло так, что он сам заговорил о себе и фельетонами своими обнаружил мелкие, почти непонятно мизерные стороны своей литературной личности...
...Что же остается от Теккереевых фельетонов, если из них мы исключим страницы, писанные под диктовку уязвленного тщеславия, или, верите, тщеславия, считающего себя уязвленным? Останется в них и с удовольствием прочтется ряд отрывков, отчасти юмористического, отчасти философского направления, отрывков, которые могут быть вставлены в любой из романов нашего автора. И вставить их туда можно так ловко, что внимательнейший из поклонников не приметит новой страницы. Толки по поводу всякого светского безобразия совершенно подходят к "Ярмарке Тщеславия"; заметки об уродливых сторонах современных литературных кругов как нельзя лучше подойдут к "Пенденнису"; импровизация о девушках, продающихся и продаваемых богатым супругам, не будет лишнею в "Ньюкомах", по поводу мисс Итель. Изложение фельетонов мастерское, манера Теккерея все та же, в высшей степени оригинальная, но напрасно станем мы искать во всем собрании чего-нибудь, что бы выделяло его из разряда обыкновенной болтовни и делало понятным его издание в отдельной книге. К самым милым отрывкам принадлежат те места, где Теккерей шутливо рассказывает о разных своих затруднениях при сочинении романов. "Винить Александра Дюма - рассказывает он между прочим - за то, что большая часть его произведений написаны не им, а посторонними лицами. Право, тут нет ничего худого. Разве великий chef de cuisine {шеф-повар (фр.).} один трудится на кухне, без помощников и поваренков?.. Каюсь в том, что и я бы истинно желал иметь честного, благоприличного, скоро работающего секретаря, которому, около одиннадцати часов утра, мог бы, например, отдать такое приказание: "М. Джонс, архиепископ должен нынче умереть на пяти страницах, приблизительно. Отыщите в энциклопедии статью "Водяная болезнь", да не наделайте ошибок в медицинском смысле. Дочери присутствуют при кончине, и так далее". И вот, воротясь домой, перед обедом, я вижу на своем бюро умершего архиепископа, точно на пяти страницах, с самыми безукоризненными подробностями. М. Джонс окончил работу и ушел домой, провести несколько часов в недрах своего семейства. Да, хороший помощник нужен в нашем деле. Даю вам честное слово, что при сочинении романа выдаются частности (любовные объяснения, предатель, спрятанный в шкапу и т.д.), которые я готов предоставить своему лакею, заодно с чисткой сапог, и подаванием угля для камина. Каково мне бывает, когда мне приходится прятать разбойника под кровать, затеривать важное духовное завещание до известной минуты, или в мои лета изображать бестолковый страстный разговор Эмилии с лордом Аргуром! Я стыжусь самого себя, и когда мне приходится строчить любовные пассажи, я, сидя один в кабинете, краснею до того, что вы, пожалуй, подумаете, не поразила ли меня апоплексия!.."