Страница:
Кстати о гордости. Господи! опять король Эдуард!" (Э 981).
Почему Фет ошибся, называя автором романа Теккерея? Представляется убедительным мнение Е. Ю. Гениевой (см. стр. 8 настоящего издания).
В этой связи можно вспомнить еще один пример подобной ошибки Фета. Среди любимых его поэтических изречений было следующее:
А в том, что как-то чудно
Лежит в сердечной глубине,
Высказываться трудно.
Неоднократно цитируя его, старик Фет упорно приписывает его Лермонтову, хотя нашел его некогда в стихотворении Огарева "Исповедь".
М. И. ШИШЛИНА
И. И. ВВЕДЕНСКИЙ - ПЕРЕВОДЧИК ТЕККЕРЕЯ
Переводить - занятие увлекательное, но в определенном смысле неблагодарное. Расхожее представление о переводчике - соавторе писателя если и верно, то лишь на сравнительно краткий срок. В отличие от оригинала, имеющего полное право "стареть" и не утрачивающего при этом своей ценности, старый перевод теряет читателей. Язык изменяется, и выражения, которыми пользовался переводчик, могут стать странными: то неоправданно грубыми, то по-смешному устаревшими. Читателю перевода трудно судить о том, насколько эти изменения соответствуют тем, которые произошли в восприятии оригинала, да, скорее всего, соответствия и не велики: разные языки развиваются по-разному. Так возникает потребность в новом переводе.
Сегодняшнему читателю У. М. Теккерея имя И. И. Введенского мало что скажет {Об И. И. Введенском см. обстоятельную и научно-аргументированную статью Ю.Д. Левина (Э 943 и 966).}. Между тем, первые переводы Теккерея на русский язык, сделанные Введенским, на полвека пережили своего автора, умершего в 1855 г., а его же перевод "Домби и сына" Диккенса последний раз переиздавался уже в 1929 г.
Господство английского реалистического романа в русской периодической печати сороковых-шестидесятых годов прошлого века хорошо известно. Русская читающая публика получала переводы любимых авторов из рук И. И. Введенского с 1847 по 1851 г. Срок небольшой, тем не менее на долгие годы его переводы, неоднократно подвергавшиеся обоснованной критике, но неизменно читаемые, сделались "образцовыми". Что же мы можем узнать о Введенском, первом русском "соавторе" Теккерея? Иринарх Иванович Введенский родился 21 ноября 1813 г. в г. Петровске Саратовской губернии. Его отец был священником в селе Жуковки. Детей он воспитывал по старинке, игр и удовольствий не одобрял. В записках Введенского сохранился следующий текст, по стилю и содержанию напоминающий житийную литературу, но написанный от первого лица, что придает ему пародийный оттенок: "При огненном воображении, полученном от природы, я вовсе однакож не имел игривости, свойственной детям... Какая-то странная задумчивость, вовсе несвойственная ребенку, была во мне отличительной чертой. Словом, я был ребенок-философ" (Э 370, с. 179). Маленького "философа" Введенского начали учить с четырех лет, а в восемь отвезли в пензенское духовное училище. Ему предстояли долгие годы учебы, формально законченной только в 1842 г.
Во все время ученья Введенский с особенным интересом изучает языки. Кроме обязательных для духовного училища греческого и латыни, он в тринадцать лет начинает самостоятельно учить французский, в семинарии учит немецкий и древнееврейский, а в академии - итальянский и английский. А. А. Фет, познакомившийся с Введенским в 1838 г., вспоминает: "По латыни Введенский писал и говорил так же легко, как по-русски, и хотя выговаривал новейшие языки до неузнаваемости, писал по-немецки, по-французски, по-английски и по-итальянски в совершенстве" (Э 490, с. 131). Известны письма Введенского к знакомому, писанные на латыни. Занятия языками продолжались и по окончании учебы. В 1844 г. Введенский, тогда тяготившийся службой в Дворянском полку, занимается греческим и латинским языками в надежде (так и не осуществившейся) получить "латинское место" в гимназии. Годом раньше вместе с А. П. Милюковым {А. П. Милюков - публицист, в описываемые годы - преподаватель средних учебных заведений.} и учителем немецкого языка в Дворянском полку Е. Э. Краузольде нанимает учителя английского - некоего мистера Гильмара, причем все трое удивляют англичанина ясным пониманием английских текстов и чудовищным их произнесением. Скорее всего, этот недостаток с помощью мистера Гильмара был Введенским исправлен, а потому ходившие в пору переводческой славы Введенского анекдоты о том, что при встрече с Диккенсом он принужден был изъясняться письменно - не более, чем широко разошедшаяся шутка. Вскоре, вспоминает Милюков, "Введенский напал на занятие, которое и доставило ему известность в нашем образованном обществе: это были переводы Диккенса, Купера, Теккерея и других английских романистов, до тех пор едва известных у нас по именам" (Э 478, с. 66). Введенский действительно начал переводить английских авторов не раньше середины сороковых годов. Сам он в письме Я. И. Ростовцеву, начальнику штаба военно-учебных заведений (1849), сообщает: "В половине 1847 года, тридцати двух лет от роду, я принялся изучать английский язык, и плодом этого изучения был прежде всего перевод мой огромного диккенсова романа "Домби и сын", который был напечатан в "Современнике" за 1848 год" {Рус. старина. 1879. Т. 25, кн. 8. С. 742.}. Ту же дату - 1847 год - он повторяет в прошении, представленном им в Совет императорского Санкт-Петербургского университета, о включении его в число претендентов на вакантную должность адъюнкт-профессора русской словесности (1851) (Э 470, с. 258). Введенский, конечно, преувеличивает здесь внезапность своих занятий английским языком. В 1847 г. из-под пера Введенского не только уже выходили рецензии на английские книги, но и появился его первый перевод - "Отечественные записки" напечатали "Опыт продолжения романа Вальтера Скотта "Айвенго"". К чему было Введенскому представлять свое знание английского языка столь недавним, непонятно, а его и так не слишком скромные заявления, что "в моих только переводах Диккенс впервые начал выражаться по-русски достойным его языком" (Э 470, с. 259), в таком контексте принимали совсем странный вид.
Существует неправдоподобное, но чрезвычайно забавное свидетельство Фета, который якобы видел, как Введенский переводил. "Нуждаясь в деньгах, И. И. обращался к книгопродавцу Наливкину, прося у него и у других, которых имен указать не умею, переводной работы. Сколько раз, уходя поздно вечером... мы с Медюковым изумлялись легкости, с которою он, хохоча и по временам отвечая нам, сдвинув очки на лоб, что называется, строчил с плеча переводы из Диккенса и Теккерея, которые затем без поправок отдавал в печать" (Э 490, с. 137). Не говоря о том, что первая публикация Теккерея на русском языке относится только к 1847 г. (а Фет общался с Введенским с 1838 по 1840 г.), переводы Диккенса, появлявшиеся в это время, Введенскому тоже не принадлежали. Фет писал свои воспоминания почти через сорок лет после смерти Введенского, и на его юношеские впечатления, должно быть, немало потускневшие, наложилась позднейшая переводческая слава Введенского.
Внешние события биографии Введенского заключаются, в основном, в перемещениях его из одного учебного заведения в другое. В 1834 г. он оканчивает курс в семинарии и с разрешения отца поступает в Московскую Троицкую духовную академию. Введенский учится усердно и много читает, по большей части светскую литературу. Между тем, приближается окончание учебы. И тут происходит событие, имеющее для биографа Введенского необычный, почти детективный интерес: его исключают из академии. Сам Введенский описал свой уход из академии в письме к О. И. Сенковскому {О. И. Сенковский (1800-1858) - известный востоковед, писатель и публицист, в описываемые годы - редактор и издатель "Библиотеки для чтения".} (в 1847 г.): "Проникнутый ненавистью к семинарскому образованию, я решился пожертвовать всеми его выгодами, и за шесть только месяцев до получения степени магистра православной теологии, я решился бросить академию, с тем, чтобы поступить в университет" (Э 470, с. 253). Действительно, Введенский не раз говорил о своей несклонности к занятиям богословием. "Бросая беспристрастный взгляд на самого себя, не обольщаясь самолюбием, скажу без дальних околичностей, что я, будучи одарен пламенным воображением, более способен заниматься теми науками, которые имеют отношение к практике, каковы литература, история, поэзия, а не философия" (Э 370, с. 185). Г. Е. Благосветлов, использовавший при составлении своего биографического очерка личные бумаги Введенского, приводит отрывок из письма к матери: "Что я буду делать в духовном звании? пишет Введенский. - Я не приготовлен к нему: мои наклонности влекут меня в другую сторону. Я обману вас, себя, людей и Бога, если пойду в противность голосу своей природы" (Э 370, с. 186).
Итак, Введенский, судя по всему, не был удовлетворен учением в академии и не желал принять сан, тем более для него тягостный, что, как пишет А. П. Милюков, "из-под тяжелого гнета тогдашней духовной школы... он вынес взгляд, далеко не согласный с принятыми верованиями" (Э 478, с. 73). Между тем, по словам хорошо осведомленного Е. Г. Благосветлова, решение расстаться с академией им окончательно принято не было. Оно пришло "сверху": в середине января 1838 г. Введенский, бывший одним из самых одаренных и прилежных учеников, был отчислен из академии. "Застигнутый врасплох непредвиденным событием, - пишет Благосветлов, - лишенный всяких средств к существованию, Введенский сильно заболел и около шести месяцев пролежал на госпитальной койке" (Э 370, с. 186).
Что же произошло? Что заставило администрацию исключить талантливого, подававшего большие надежды студента? Благосветлов об этом не говорит. Зато А. А. Фет, познакомившийся с Введенским как раз в это время, рекомендует его как "чуть ли не исключенного за непохвальное поведение из Троицкой духовной академии" (Э 490, с. 130). Но Фет - пристрастный и неприязненный свидетель. Его отвращение к бывшему товарищу породило не только полные желчного негодования страницы "Ранних годов моей жизни", относящиеся к Введенскому, но и крайне несимпатичного литературного персонажа: Иринарха Ивановича Богоявленского, циничного "душеведа", забавляющегося чужими слабостями и бедами {См.: Фет А. А. Семейство Гольц//Рус. вестник. 1870. Э 9. С. 280-321.}.
Вероятно, не желая предпочесть ни ту, ни другую версию ухода Введенского из академии, составитель биографической статьи о нем в энциклопедии Брокгауза и Эфрона осторожно сообщает, что в 1838 г. Введенский был уволен по болезни. Как бы то ни было, исключение в конце концов обернулось для Введенского благом. Оправившись от болезни, он поступил учителем в пансион М. П. Погодина {М.П. Погодин (1800-1875) - историк, писатель, профессор Московского университета.}, где и поселился. Таким образом, узкие "выгоды" семинарского образования заменились неопределенными, но более широкими возможностями светской карьеры.
Одновременно Введенский поступает на словесный факультет Московского университета. Впрочем, ни ученье в Университете, слишком поздно начатое и потому почти бесполезное, ни преподавание у Погодина Введенского не удовлетворяли. Вспоминая о своем пребывании в пансионе, он сетует на отсутствие свободного времени: "От раннего утра до позднего вечера я не принадлежал самому себе и редкий день мог употребить на собственную свою работу" (Э 370, с. 186). В противоположность ученикам Погодина, сохранившим о нем благодарную память (см. воспоминания Ф. И. Буслаева (Э 483), А. А. Фета), учитель Введенский своего коллегу и "хозяина" не любил. Яркое тому свидетельство - характеристика Погодина в очерке Благосветлова. Так как Благосветлов много общался с Введенским и пишет отчасти "с его голоса", то фельетонную хлесткость, с которою обрисован "известный славянофил, профессор, г. П.", можно считать столько же принадлежащей Введенскому, сколько Благосветлову. В пансионе Введенский пробыл недолго: в начале 1840 г., бросив Университет, он отправляется в Петербург. Что послужило причиной столь решительных действий, неясно. А. А. Фет, бывший очевидцем этих событий, как и в случае с академией, выставляет причиной ухода из пансиона неблаговидные поступки Введенского, но Фет, как мы видели на примере переводов Введенского "из Диккенса и Теккерея", свидетель ненадежный. Рассказ же Благосветлова, с виду подробный и обстоятельный, в сущности темен и противоречив.
Петербург, в котором Введенский живет поначалу "бездомным", делается, для него прочным пристанищем {В начальную пору своей петербургской жизни Введенский посетил Белинского. Памятью об этой, впрочем, чисто деловой встрече осталось письмо Введенского, отправленное Белинскому в 1847 г. Для характеристики Введенского это письмо довольно примечательно, поэтому приводим его полностью: "Милостивый Государь Виссарион Григорьевич! Раз по приезде из Москвы, явился к Вам бесприютный студент с просьбой о Вашем содействии. Студент давно перестал быть студентом, но до сих пор не позаботился возвратить долга. Это называется неблагодарностью, для которой нет извинений. Он и не извиняется, а припоминает только пословицу: mieux tard que jamais. (лучше поздно, чем никогда (фр.)). С глубоким почтением честь имею быть Иринарх Введенский (В. Г. Белинский и его корреспонденты. Гос. б-ка СССР им. Ленина. Отд. рукописей. М., 1948. С. 40).}. Здесь он снова поступает в Университет и в два года оканчивает его, выйдя с правом кандидата по философскому факультету. Еще раньше (с 1840 г.) начинается счастливое для Введенского сотрудничество с "Библиотекой для чтения". По словам Благосветлова, "за 1842 год большая часть критических статей "Библиотеки для чтения" принадлежит прекрасному перу Введенского" (Э 370, с. 187).
В 1842 г. Введенский получает место преподавателя русского языка и словесности в Дворянском полку. Хотя именно здесь предстояло раскрыться педагогическому таланту Введенского, преподавание поначалу показалось ему "пыткой". Даже через два года после начала службы Введенский не может с этой "пыткой" примириться. "...Промучившись 20 лет в учебных заведениях, убив в них всю свою жизнь, я получил в награду ненавистное право играть роль шарлатана в военно-учебных заведениях, где имею честь преподавать риторику, логику, эстетику, психологию, то есть целую стаю химерических наук, выдуманных для подавления мысли" (Э 470, с. 254), - пишет он Сенковскому. Мелькают и такие нешуточные настроения: "Не далее, как через три года, считая с 1844, я уничтожу себя" (Э 470, с. 257).
В это время в одном из писем к Сенковскому Введенский высказывает также свой взгляд на то, как же должно преподавать словесность: "Всякому известно, что в литературе нашей нет ни одного явления, которое бы не стояло в самой тесной связи с какой-нибудь из иностранных литератур. Следовательно, чтобы сделать понятными наши литературные произведения и оценить их относительное достоинство, необходимо всякий раз делать справки с литературами иностранными; а в таком случае, какое огромное и в то же время благородное поприще открывается для преподавателя русской словесности. Его первая, непременная обязанность - изучить древние и новые языки и проследить ход умственного развития во всех европейских государствах. Тогда, и только тогда, он может надеяться на основательное изучение и собственной словесности" (Э 470, с. 255). Введенскому не верилось, что со временем это "обширное и благородное поприще" откроется и ему. Тем не менее, восторженные воспоминания его учеников говорят о том, что Введенский-преподаватель был близок к обрисованному в письме идеалу. "В., читая историю русской литературы, познакомил нас и с литературой всей Западной Европы, - пишет бывший воспитанник Дворянского полка А. Н. Миклашевский. - Обширные записки русской литературы его каждый взял с собою, по выходе в офицеры" (Э 484, с. 111-125). Даже ослепнув, он не прекращал педагогической деятельности и продолжал читать лекции, приводя на память не только даты и факты, но и обширные цитаты из разбираемых произведений.
Кроме нескольких статей по русской литературе и множества критических отзывов о самой разнообразной литературе в периодической печати, плодами ученой и педагогической деятельности Введенского были литографированные для учеников военно-учебных заведений "История русской литературы" и "Курс словесности".
Любимый учениками, уважаемый начальством (Я. И. Ростовцев явно Введенскому покровительствовал, а после его смерти выхлопотал даже пенсию для осиротевшего семейства), Введенский и в Дворянском полку не избежал неприятностей. И весьма серьезных. В 1849 г. в связи с делом Петрашевского он удостоился доноса со стороны Ф. Ф. Вигеля (бывший "арзамасец", автор известных "Записок", дослужился уже до тайного советника и занимался "иностранными исповеданиями"). Ответом на этот донос, по странной случайности даже предупредившим его, послужило письмо Введенского Я. И. Ростовцеву. Подчеркивая свою занятость, Введенский писал: "Никакие связи, никакие общества, даже почти никакие знакомства не существуют для меня" {Рус. старина. 1879. Т. 25, Э 8. С. 742.}. Этому письму, продиктованному "политическими" соображениями, полностью доверять нельзя. Не позднее 1847 г., как это видно из воспоминаний Милюкова, Введенский стал устраивать у себя еженедельные вечера, которые разные мемуаристы называют то пятницами, то средами. На этих вечерах регулярно бывали А. Н. Пыпин, В. Д. Яковлев, Г. Е. Благосветлов, В. Н. Рюмин, А. П. Милюков, а иногда Н. Г. Чернышевский и В. В. Дерикер. "Предметом разговоров были преимущественно литературные новости, но часто затрагивались и вопросы современной политики. В 1847-1848 гг. события в Европе сделались даже главною, почти исключительною темою бесед, как и в других кружках тогдашней петербургской молодежи... С этим связывались, конечно и вопросы социальные, и сочинения Прудона, Луи Блана, Пьера Леру нередко вызывали обсуждения и споры. Впрочем, горячих почитателей социализма в этом кружке не было" (Э 478, с. 72).
Каких же взглядов придерживался сам Введенский? Мнение недоброжелателей едино. Вигель, знавший Введенского только "по заочности", называет его человеком с "изумительными правилами безнравственности и безбожия" {Рус. старина. 1871. Т. 6. С. 697.}. Более определенную характеристику дает Введенскому и А. А. Фет, считавший его "типом идеального нигилиста". По мнению Фета, "ни в политическом, ни в социальном отношении он ничего не желал, кроме денег для немедленного удовлетворения мгновенных прихотей" (Э 490, с. 135). Короче говоря, Фет считал, что у Введенского убеждений не было вовсе.
Как это ни странно, несмотря на наличие достаточного количества воспоминаний разных лиц о Введенском, несмотря на его собственные заметки и письма, представить себе его общественную позицию не легко. Люди, неприязненно к нему настроенные, выставляют его нигилистом, а большинство доброжелателей, осторожно обходя "острые углы", защищают Введенского от этого "обвинения". "Кто был свидетелем его литературных суждений и слышал, как мало он придавал значения тенденции в искусстве и как живо чувствовал эстетическую сторону художественного произведения, тот, конечно, никогда не причислил бы его к школе наших поклонников утилитаризма, т. е. нигилизма. Если он интересовался радикальными мнениями в литературе и политике, то далеко не разделял их" (Э 478, с. 173-174).
Вместе с тем Милюков признает, что "у Введенского были убеждения, которые по тому времени должны были казаться слишком несогласными с авторитетно-консервативными взглядами, а протест против рутинных мнений в науке и литературе высказывался им смело и резко, но он никогда не был пропагандистом своих личных воззрений" (Э 478, с. 172-175). А вот что пишет о Введенском Благосветлов: "Наука была всем для него. На уважении к ней основывались все его убеждения, верования и житейские отношения" (Э 370, с. 189).
В несколько ином ключе высказывается один из учеников Введенского, опубликовавший в 1904 г. под псевдонимом "Старый артиллерист" свои воспоминания: "Ярый противник крепостничества и рабства, поклонник умственного и нравственного развития, он открывал нам новый неведомый мир мыслей и чувств" {Рус. старина. 1904, Э 6. С. 592.}.
По всей вероятности, каждое из приведенных свидетельств, исключая разве что лжесвидетельство Вигеля, в какой-то мере справедливо. Введенский был разносторонней и даже противоречивой личностью, так что разноголосица современников естественна.
Показательны отношения Введенского с церковью. Задыхавшийся в академии, он в Петербургском университете удивляет профессоров необычным для словесника выбором темы диссертации: "О троичности Божества", а в дневниках (привычка?) неоднократно обращается к Богу с просьбами укрепить его дух для разных, впрочем, совершенно светских дел. На смертном одре он отказывается призвать священника и объясняет свой поступок нежеланием лгать в последние минуты жизни. "Если есть бессмертие, то мы с вами увидимся", - говорит он находящимся при нем близким. В этой "как бы" шутке - мировоззрение Введенского. Поклонник науки, то есть точного знания, в вопросах веры он, вероятно, был агностиком. Что же касается его мыслей о справедливом социальном устройстве, то здесь судить трудно. Будучи демократом в кругу друзей и учеников, он мог, благодаря "богатому воображению", проникаться и охранительным духом. По крайней мере, ненавистные занятия риторикой научили его достаточно убедительно и даже пылко рассуждать на заданную тему. Об этом говорит, в частности, уже упоминавшееся оправдательное письмо к Я. И. Ростовцеву. Вот отрывок из этого письма: "Кажется, впрочем, обвиняют и подозревают меня в каком-то либерализме, или злонамеренном распространении мнений, противных существующему ходу вещей... считаю делом недобросовестным и даже бесчестным распространять между молодыми людьми такие мнения, которые... могут противоречить предписаниям высшей власти, удостоившей меня своим доверием... Предположив даже для себя полную возможность следить за ходом политических предметов, я глубоко убежден, мой образ мыслей ни в коем случае не был бы в разладе с коренными началами развития жизни русского народа. Тот должен быть глупец, или человек злонамеренный, не любящий России, кто желает для своего отечества перемен, подобных тем, которые обуревают в настоящее время Западную Европу. Что касается до преподавателя русской словесности, он очень хорошо знает, что русская литература, со времен Петра I, одолжена главнейшим образом содействию и вниманию правительства... Пушкин не совершил бы и половины своих трудов, если бы не был поощряем Высочайшим вниманием к его таланту" {Рус. старина. 1879. Т. 25, Э 8. С. 74.}.
Как видим, "слишком несогласными с авторитетно-консервативными взглядами и убеждениями" здесь и "не пахнет". Разве что нарочитые выражения, вроде "в каком-то либерализме" и нелепая фраза о Пушкине заставляют усомниться в искренности автора этих строк.
В доносе Вигеля Введенский назван задушевным другом Петрашевского. Никто из людей, лично знавших Введенского, об этом знакомстве не упоминает; напротив, некоторые косвенные данные говорят о том, что прямых связей между ними не было. Вместе с тем некоторые из знакомых Введенского были вхожи и в кружок Петрашевского.
К счастью для Введенского, наветы Вигеля ему не повредили. Письмо было принято Я. И. Ростовцевым благосклонно. Он не только не лишил Введенского места, но тремя годами позже повысил его в должности, назначив главным наставником-наблюдателем за изучением русского языка и словесности в военно-учебных заведениях.
Незадолго до этого Введенский предпринял попытку получить кафедру в Университете. Неудача этого предприятия сильно огорчила его, тем более, что получивший кафедру М. И. Сухомлинов {Сухомлинов М. И. (1828-1901) - филолог и историк, автор "Истории Российской академии", профессор Петербургского университета.}, судя по свидетельствам современников, вовсе не превосходил его в познаниях и красноречии.
В 1853 г. осуществилась давнишняя мечта Введенского о поездке за границу. Желание повидать "чужие края" родилось у него еще в детстве, когда он двенадцатилетним мальчиком прочитал "Письма русского путешественника" Н. М. Карамзина. Впоследствии Введенский говорил, что это была первая книга, прочитанная им с любовью. Намерение увидеть Европу, подкрепленное убеждением, что для "основательного изучения литератур иностранных необходимо путешествие" (Э 470, с. 253), наконец исполнилось. Обычную "образовательную поездку", которую дворянские недоросли совершали рано, не обремененные излишними познаниями, попович Введенский проделывает сорокалетним человеком. Лондон для него - почти что "свой" город: ведь здесь живут герои Диккенса и Теккерея, с которыми Введенский "не расстается" уже семь лет. Не удивительно, что Лондон нравится ему больше Парижа: записки Введенского об англичанах дышат наивным и несколько смешным восторгом. "На берегах Темзы человек является истинным богатырем, - пишет он, - по произволу распоряжается силами природы для собственного блага, знает цену жизни и умеет окружить ее тысячами наслаждений: здесь не выступает на сцену шарлатанство, чтобы играть высокими интересами человечества, здесь умеют любить и ненавидеть истинно по-человечески. Вот где узнаешь наглядно истинное достоинство и колоссальное могущество человека. Вот где явственно различаешь рассвет новой цивилизации. Недаром англичанин съедает в сутки по восьми фунтов и выпивает по четыре бутылки крепкого портеру: это имеет свое важное значение" (Э 370, с. 191).
Почему Фет ошибся, называя автором романа Теккерея? Представляется убедительным мнение Е. Ю. Гениевой (см. стр. 8 настоящего издания).
В этой связи можно вспомнить еще один пример подобной ошибки Фета. Среди любимых его поэтических изречений было следующее:
А в том, что как-то чудно
Лежит в сердечной глубине,
Высказываться трудно.
Неоднократно цитируя его, старик Фет упорно приписывает его Лермонтову, хотя нашел его некогда в стихотворении Огарева "Исповедь".
М. И. ШИШЛИНА
И. И. ВВЕДЕНСКИЙ - ПЕРЕВОДЧИК ТЕККЕРЕЯ
Переводить - занятие увлекательное, но в определенном смысле неблагодарное. Расхожее представление о переводчике - соавторе писателя если и верно, то лишь на сравнительно краткий срок. В отличие от оригинала, имеющего полное право "стареть" и не утрачивающего при этом своей ценности, старый перевод теряет читателей. Язык изменяется, и выражения, которыми пользовался переводчик, могут стать странными: то неоправданно грубыми, то по-смешному устаревшими. Читателю перевода трудно судить о том, насколько эти изменения соответствуют тем, которые произошли в восприятии оригинала, да, скорее всего, соответствия и не велики: разные языки развиваются по-разному. Так возникает потребность в новом переводе.
Сегодняшнему читателю У. М. Теккерея имя И. И. Введенского мало что скажет {Об И. И. Введенском см. обстоятельную и научно-аргументированную статью Ю.Д. Левина (Э 943 и 966).}. Между тем, первые переводы Теккерея на русский язык, сделанные Введенским, на полвека пережили своего автора, умершего в 1855 г., а его же перевод "Домби и сына" Диккенса последний раз переиздавался уже в 1929 г.
Господство английского реалистического романа в русской периодической печати сороковых-шестидесятых годов прошлого века хорошо известно. Русская читающая публика получала переводы любимых авторов из рук И. И. Введенского с 1847 по 1851 г. Срок небольшой, тем не менее на долгие годы его переводы, неоднократно подвергавшиеся обоснованной критике, но неизменно читаемые, сделались "образцовыми". Что же мы можем узнать о Введенском, первом русском "соавторе" Теккерея? Иринарх Иванович Введенский родился 21 ноября 1813 г. в г. Петровске Саратовской губернии. Его отец был священником в селе Жуковки. Детей он воспитывал по старинке, игр и удовольствий не одобрял. В записках Введенского сохранился следующий текст, по стилю и содержанию напоминающий житийную литературу, но написанный от первого лица, что придает ему пародийный оттенок: "При огненном воображении, полученном от природы, я вовсе однакож не имел игривости, свойственной детям... Какая-то странная задумчивость, вовсе несвойственная ребенку, была во мне отличительной чертой. Словом, я был ребенок-философ" (Э 370, с. 179). Маленького "философа" Введенского начали учить с четырех лет, а в восемь отвезли в пензенское духовное училище. Ему предстояли долгие годы учебы, формально законченной только в 1842 г.
Во все время ученья Введенский с особенным интересом изучает языки. Кроме обязательных для духовного училища греческого и латыни, он в тринадцать лет начинает самостоятельно учить французский, в семинарии учит немецкий и древнееврейский, а в академии - итальянский и английский. А. А. Фет, познакомившийся с Введенским в 1838 г., вспоминает: "По латыни Введенский писал и говорил так же легко, как по-русски, и хотя выговаривал новейшие языки до неузнаваемости, писал по-немецки, по-французски, по-английски и по-итальянски в совершенстве" (Э 490, с. 131). Известны письма Введенского к знакомому, писанные на латыни. Занятия языками продолжались и по окончании учебы. В 1844 г. Введенский, тогда тяготившийся службой в Дворянском полку, занимается греческим и латинским языками в надежде (так и не осуществившейся) получить "латинское место" в гимназии. Годом раньше вместе с А. П. Милюковым {А. П. Милюков - публицист, в описываемые годы - преподаватель средних учебных заведений.} и учителем немецкого языка в Дворянском полку Е. Э. Краузольде нанимает учителя английского - некоего мистера Гильмара, причем все трое удивляют англичанина ясным пониманием английских текстов и чудовищным их произнесением. Скорее всего, этот недостаток с помощью мистера Гильмара был Введенским исправлен, а потому ходившие в пору переводческой славы Введенского анекдоты о том, что при встрече с Диккенсом он принужден был изъясняться письменно - не более, чем широко разошедшаяся шутка. Вскоре, вспоминает Милюков, "Введенский напал на занятие, которое и доставило ему известность в нашем образованном обществе: это были переводы Диккенса, Купера, Теккерея и других английских романистов, до тех пор едва известных у нас по именам" (Э 478, с. 66). Введенский действительно начал переводить английских авторов не раньше середины сороковых годов. Сам он в письме Я. И. Ростовцеву, начальнику штаба военно-учебных заведений (1849), сообщает: "В половине 1847 года, тридцати двух лет от роду, я принялся изучать английский язык, и плодом этого изучения был прежде всего перевод мой огромного диккенсова романа "Домби и сын", который был напечатан в "Современнике" за 1848 год" {Рус. старина. 1879. Т. 25, кн. 8. С. 742.}. Ту же дату - 1847 год - он повторяет в прошении, представленном им в Совет императорского Санкт-Петербургского университета, о включении его в число претендентов на вакантную должность адъюнкт-профессора русской словесности (1851) (Э 470, с. 258). Введенский, конечно, преувеличивает здесь внезапность своих занятий английским языком. В 1847 г. из-под пера Введенского не только уже выходили рецензии на английские книги, но и появился его первый перевод - "Отечественные записки" напечатали "Опыт продолжения романа Вальтера Скотта "Айвенго"". К чему было Введенскому представлять свое знание английского языка столь недавним, непонятно, а его и так не слишком скромные заявления, что "в моих только переводах Диккенс впервые начал выражаться по-русски достойным его языком" (Э 470, с. 259), в таком контексте принимали совсем странный вид.
Существует неправдоподобное, но чрезвычайно забавное свидетельство Фета, который якобы видел, как Введенский переводил. "Нуждаясь в деньгах, И. И. обращался к книгопродавцу Наливкину, прося у него и у других, которых имен указать не умею, переводной работы. Сколько раз, уходя поздно вечером... мы с Медюковым изумлялись легкости, с которою он, хохоча и по временам отвечая нам, сдвинув очки на лоб, что называется, строчил с плеча переводы из Диккенса и Теккерея, которые затем без поправок отдавал в печать" (Э 490, с. 137). Не говоря о том, что первая публикация Теккерея на русском языке относится только к 1847 г. (а Фет общался с Введенским с 1838 по 1840 г.), переводы Диккенса, появлявшиеся в это время, Введенскому тоже не принадлежали. Фет писал свои воспоминания почти через сорок лет после смерти Введенского, и на его юношеские впечатления, должно быть, немало потускневшие, наложилась позднейшая переводческая слава Введенского.
Внешние события биографии Введенского заключаются, в основном, в перемещениях его из одного учебного заведения в другое. В 1834 г. он оканчивает курс в семинарии и с разрешения отца поступает в Московскую Троицкую духовную академию. Введенский учится усердно и много читает, по большей части светскую литературу. Между тем, приближается окончание учебы. И тут происходит событие, имеющее для биографа Введенского необычный, почти детективный интерес: его исключают из академии. Сам Введенский описал свой уход из академии в письме к О. И. Сенковскому {О. И. Сенковский (1800-1858) - известный востоковед, писатель и публицист, в описываемые годы - редактор и издатель "Библиотеки для чтения".} (в 1847 г.): "Проникнутый ненавистью к семинарскому образованию, я решился пожертвовать всеми его выгодами, и за шесть только месяцев до получения степени магистра православной теологии, я решился бросить академию, с тем, чтобы поступить в университет" (Э 470, с. 253). Действительно, Введенский не раз говорил о своей несклонности к занятиям богословием. "Бросая беспристрастный взгляд на самого себя, не обольщаясь самолюбием, скажу без дальних околичностей, что я, будучи одарен пламенным воображением, более способен заниматься теми науками, которые имеют отношение к практике, каковы литература, история, поэзия, а не философия" (Э 370, с. 185). Г. Е. Благосветлов, использовавший при составлении своего биографического очерка личные бумаги Введенского, приводит отрывок из письма к матери: "Что я буду делать в духовном звании? пишет Введенский. - Я не приготовлен к нему: мои наклонности влекут меня в другую сторону. Я обману вас, себя, людей и Бога, если пойду в противность голосу своей природы" (Э 370, с. 186).
Итак, Введенский, судя по всему, не был удовлетворен учением в академии и не желал принять сан, тем более для него тягостный, что, как пишет А. П. Милюков, "из-под тяжелого гнета тогдашней духовной школы... он вынес взгляд, далеко не согласный с принятыми верованиями" (Э 478, с. 73). Между тем, по словам хорошо осведомленного Е. Г. Благосветлова, решение расстаться с академией им окончательно принято не было. Оно пришло "сверху": в середине января 1838 г. Введенский, бывший одним из самых одаренных и прилежных учеников, был отчислен из академии. "Застигнутый врасплох непредвиденным событием, - пишет Благосветлов, - лишенный всяких средств к существованию, Введенский сильно заболел и около шести месяцев пролежал на госпитальной койке" (Э 370, с. 186).
Что же произошло? Что заставило администрацию исключить талантливого, подававшего большие надежды студента? Благосветлов об этом не говорит. Зато А. А. Фет, познакомившийся с Введенским как раз в это время, рекомендует его как "чуть ли не исключенного за непохвальное поведение из Троицкой духовной академии" (Э 490, с. 130). Но Фет - пристрастный и неприязненный свидетель. Его отвращение к бывшему товарищу породило не только полные желчного негодования страницы "Ранних годов моей жизни", относящиеся к Введенскому, но и крайне несимпатичного литературного персонажа: Иринарха Ивановича Богоявленского, циничного "душеведа", забавляющегося чужими слабостями и бедами {См.: Фет А. А. Семейство Гольц//Рус. вестник. 1870. Э 9. С. 280-321.}.
Вероятно, не желая предпочесть ни ту, ни другую версию ухода Введенского из академии, составитель биографической статьи о нем в энциклопедии Брокгауза и Эфрона осторожно сообщает, что в 1838 г. Введенский был уволен по болезни. Как бы то ни было, исключение в конце концов обернулось для Введенского благом. Оправившись от болезни, он поступил учителем в пансион М. П. Погодина {М.П. Погодин (1800-1875) - историк, писатель, профессор Московского университета.}, где и поселился. Таким образом, узкие "выгоды" семинарского образования заменились неопределенными, но более широкими возможностями светской карьеры.
Одновременно Введенский поступает на словесный факультет Московского университета. Впрочем, ни ученье в Университете, слишком поздно начатое и потому почти бесполезное, ни преподавание у Погодина Введенского не удовлетворяли. Вспоминая о своем пребывании в пансионе, он сетует на отсутствие свободного времени: "От раннего утра до позднего вечера я не принадлежал самому себе и редкий день мог употребить на собственную свою работу" (Э 370, с. 186). В противоположность ученикам Погодина, сохранившим о нем благодарную память (см. воспоминания Ф. И. Буслаева (Э 483), А. А. Фета), учитель Введенский своего коллегу и "хозяина" не любил. Яркое тому свидетельство - характеристика Погодина в очерке Благосветлова. Так как Благосветлов много общался с Введенским и пишет отчасти "с его голоса", то фельетонную хлесткость, с которою обрисован "известный славянофил, профессор, г. П.", можно считать столько же принадлежащей Введенскому, сколько Благосветлову. В пансионе Введенский пробыл недолго: в начале 1840 г., бросив Университет, он отправляется в Петербург. Что послужило причиной столь решительных действий, неясно. А. А. Фет, бывший очевидцем этих событий, как и в случае с академией, выставляет причиной ухода из пансиона неблаговидные поступки Введенского, но Фет, как мы видели на примере переводов Введенского "из Диккенса и Теккерея", свидетель ненадежный. Рассказ же Благосветлова, с виду подробный и обстоятельный, в сущности темен и противоречив.
Петербург, в котором Введенский живет поначалу "бездомным", делается, для него прочным пристанищем {В начальную пору своей петербургской жизни Введенский посетил Белинского. Памятью об этой, впрочем, чисто деловой встрече осталось письмо Введенского, отправленное Белинскому в 1847 г. Для характеристики Введенского это письмо довольно примечательно, поэтому приводим его полностью: "Милостивый Государь Виссарион Григорьевич! Раз по приезде из Москвы, явился к Вам бесприютный студент с просьбой о Вашем содействии. Студент давно перестал быть студентом, но до сих пор не позаботился возвратить долга. Это называется неблагодарностью, для которой нет извинений. Он и не извиняется, а припоминает только пословицу: mieux tard que jamais. (лучше поздно, чем никогда (фр.)). С глубоким почтением честь имею быть Иринарх Введенский (В. Г. Белинский и его корреспонденты. Гос. б-ка СССР им. Ленина. Отд. рукописей. М., 1948. С. 40).}. Здесь он снова поступает в Университет и в два года оканчивает его, выйдя с правом кандидата по философскому факультету. Еще раньше (с 1840 г.) начинается счастливое для Введенского сотрудничество с "Библиотекой для чтения". По словам Благосветлова, "за 1842 год большая часть критических статей "Библиотеки для чтения" принадлежит прекрасному перу Введенского" (Э 370, с. 187).
В 1842 г. Введенский получает место преподавателя русского языка и словесности в Дворянском полку. Хотя именно здесь предстояло раскрыться педагогическому таланту Введенского, преподавание поначалу показалось ему "пыткой". Даже через два года после начала службы Введенский не может с этой "пыткой" примириться. "...Промучившись 20 лет в учебных заведениях, убив в них всю свою жизнь, я получил в награду ненавистное право играть роль шарлатана в военно-учебных заведениях, где имею честь преподавать риторику, логику, эстетику, психологию, то есть целую стаю химерических наук, выдуманных для подавления мысли" (Э 470, с. 254), - пишет он Сенковскому. Мелькают и такие нешуточные настроения: "Не далее, как через три года, считая с 1844, я уничтожу себя" (Э 470, с. 257).
В это время в одном из писем к Сенковскому Введенский высказывает также свой взгляд на то, как же должно преподавать словесность: "Всякому известно, что в литературе нашей нет ни одного явления, которое бы не стояло в самой тесной связи с какой-нибудь из иностранных литератур. Следовательно, чтобы сделать понятными наши литературные произведения и оценить их относительное достоинство, необходимо всякий раз делать справки с литературами иностранными; а в таком случае, какое огромное и в то же время благородное поприще открывается для преподавателя русской словесности. Его первая, непременная обязанность - изучить древние и новые языки и проследить ход умственного развития во всех европейских государствах. Тогда, и только тогда, он может надеяться на основательное изучение и собственной словесности" (Э 470, с. 255). Введенскому не верилось, что со временем это "обширное и благородное поприще" откроется и ему. Тем не менее, восторженные воспоминания его учеников говорят о том, что Введенский-преподаватель был близок к обрисованному в письме идеалу. "В., читая историю русской литературы, познакомил нас и с литературой всей Западной Европы, - пишет бывший воспитанник Дворянского полка А. Н. Миклашевский. - Обширные записки русской литературы его каждый взял с собою, по выходе в офицеры" (Э 484, с. 111-125). Даже ослепнув, он не прекращал педагогической деятельности и продолжал читать лекции, приводя на память не только даты и факты, но и обширные цитаты из разбираемых произведений.
Кроме нескольких статей по русской литературе и множества критических отзывов о самой разнообразной литературе в периодической печати, плодами ученой и педагогической деятельности Введенского были литографированные для учеников военно-учебных заведений "История русской литературы" и "Курс словесности".
Любимый учениками, уважаемый начальством (Я. И. Ростовцев явно Введенскому покровительствовал, а после его смерти выхлопотал даже пенсию для осиротевшего семейства), Введенский и в Дворянском полку не избежал неприятностей. И весьма серьезных. В 1849 г. в связи с делом Петрашевского он удостоился доноса со стороны Ф. Ф. Вигеля (бывший "арзамасец", автор известных "Записок", дослужился уже до тайного советника и занимался "иностранными исповеданиями"). Ответом на этот донос, по странной случайности даже предупредившим его, послужило письмо Введенского Я. И. Ростовцеву. Подчеркивая свою занятость, Введенский писал: "Никакие связи, никакие общества, даже почти никакие знакомства не существуют для меня" {Рус. старина. 1879. Т. 25, Э 8. С. 742.}. Этому письму, продиктованному "политическими" соображениями, полностью доверять нельзя. Не позднее 1847 г., как это видно из воспоминаний Милюкова, Введенский стал устраивать у себя еженедельные вечера, которые разные мемуаристы называют то пятницами, то средами. На этих вечерах регулярно бывали А. Н. Пыпин, В. Д. Яковлев, Г. Е. Благосветлов, В. Н. Рюмин, А. П. Милюков, а иногда Н. Г. Чернышевский и В. В. Дерикер. "Предметом разговоров были преимущественно литературные новости, но часто затрагивались и вопросы современной политики. В 1847-1848 гг. события в Европе сделались даже главною, почти исключительною темою бесед, как и в других кружках тогдашней петербургской молодежи... С этим связывались, конечно и вопросы социальные, и сочинения Прудона, Луи Блана, Пьера Леру нередко вызывали обсуждения и споры. Впрочем, горячих почитателей социализма в этом кружке не было" (Э 478, с. 72).
Каких же взглядов придерживался сам Введенский? Мнение недоброжелателей едино. Вигель, знавший Введенского только "по заочности", называет его человеком с "изумительными правилами безнравственности и безбожия" {Рус. старина. 1871. Т. 6. С. 697.}. Более определенную характеристику дает Введенскому и А. А. Фет, считавший его "типом идеального нигилиста". По мнению Фета, "ни в политическом, ни в социальном отношении он ничего не желал, кроме денег для немедленного удовлетворения мгновенных прихотей" (Э 490, с. 135). Короче говоря, Фет считал, что у Введенского убеждений не было вовсе.
Как это ни странно, несмотря на наличие достаточного количества воспоминаний разных лиц о Введенском, несмотря на его собственные заметки и письма, представить себе его общественную позицию не легко. Люди, неприязненно к нему настроенные, выставляют его нигилистом, а большинство доброжелателей, осторожно обходя "острые углы", защищают Введенского от этого "обвинения". "Кто был свидетелем его литературных суждений и слышал, как мало он придавал значения тенденции в искусстве и как живо чувствовал эстетическую сторону художественного произведения, тот, конечно, никогда не причислил бы его к школе наших поклонников утилитаризма, т. е. нигилизма. Если он интересовался радикальными мнениями в литературе и политике, то далеко не разделял их" (Э 478, с. 173-174).
Вместе с тем Милюков признает, что "у Введенского были убеждения, которые по тому времени должны были казаться слишком несогласными с авторитетно-консервативными взглядами, а протест против рутинных мнений в науке и литературе высказывался им смело и резко, но он никогда не был пропагандистом своих личных воззрений" (Э 478, с. 172-175). А вот что пишет о Введенском Благосветлов: "Наука была всем для него. На уважении к ней основывались все его убеждения, верования и житейские отношения" (Э 370, с. 189).
В несколько ином ключе высказывается один из учеников Введенского, опубликовавший в 1904 г. под псевдонимом "Старый артиллерист" свои воспоминания: "Ярый противник крепостничества и рабства, поклонник умственного и нравственного развития, он открывал нам новый неведомый мир мыслей и чувств" {Рус. старина. 1904, Э 6. С. 592.}.
По всей вероятности, каждое из приведенных свидетельств, исключая разве что лжесвидетельство Вигеля, в какой-то мере справедливо. Введенский был разносторонней и даже противоречивой личностью, так что разноголосица современников естественна.
Показательны отношения Введенского с церковью. Задыхавшийся в академии, он в Петербургском университете удивляет профессоров необычным для словесника выбором темы диссертации: "О троичности Божества", а в дневниках (привычка?) неоднократно обращается к Богу с просьбами укрепить его дух для разных, впрочем, совершенно светских дел. На смертном одре он отказывается призвать священника и объясняет свой поступок нежеланием лгать в последние минуты жизни. "Если есть бессмертие, то мы с вами увидимся", - говорит он находящимся при нем близким. В этой "как бы" шутке - мировоззрение Введенского. Поклонник науки, то есть точного знания, в вопросах веры он, вероятно, был агностиком. Что же касается его мыслей о справедливом социальном устройстве, то здесь судить трудно. Будучи демократом в кругу друзей и учеников, он мог, благодаря "богатому воображению", проникаться и охранительным духом. По крайней мере, ненавистные занятия риторикой научили его достаточно убедительно и даже пылко рассуждать на заданную тему. Об этом говорит, в частности, уже упоминавшееся оправдательное письмо к Я. И. Ростовцеву. Вот отрывок из этого письма: "Кажется, впрочем, обвиняют и подозревают меня в каком-то либерализме, или злонамеренном распространении мнений, противных существующему ходу вещей... считаю делом недобросовестным и даже бесчестным распространять между молодыми людьми такие мнения, которые... могут противоречить предписаниям высшей власти, удостоившей меня своим доверием... Предположив даже для себя полную возможность следить за ходом политических предметов, я глубоко убежден, мой образ мыслей ни в коем случае не был бы в разладе с коренными началами развития жизни русского народа. Тот должен быть глупец, или человек злонамеренный, не любящий России, кто желает для своего отечества перемен, подобных тем, которые обуревают в настоящее время Западную Европу. Что касается до преподавателя русской словесности, он очень хорошо знает, что русская литература, со времен Петра I, одолжена главнейшим образом содействию и вниманию правительства... Пушкин не совершил бы и половины своих трудов, если бы не был поощряем Высочайшим вниманием к его таланту" {Рус. старина. 1879. Т. 25, Э 8. С. 74.}.
Как видим, "слишком несогласными с авторитетно-консервативными взглядами и убеждениями" здесь и "не пахнет". Разве что нарочитые выражения, вроде "в каком-то либерализме" и нелепая фраза о Пушкине заставляют усомниться в искренности автора этих строк.
В доносе Вигеля Введенский назван задушевным другом Петрашевского. Никто из людей, лично знавших Введенского, об этом знакомстве не упоминает; напротив, некоторые косвенные данные говорят о том, что прямых связей между ними не было. Вместе с тем некоторые из знакомых Введенского были вхожи и в кружок Петрашевского.
К счастью для Введенского, наветы Вигеля ему не повредили. Письмо было принято Я. И. Ростовцевым благосклонно. Он не только не лишил Введенского места, но тремя годами позже повысил его в должности, назначив главным наставником-наблюдателем за изучением русского языка и словесности в военно-учебных заведениях.
Незадолго до этого Введенский предпринял попытку получить кафедру в Университете. Неудача этого предприятия сильно огорчила его, тем более, что получивший кафедру М. И. Сухомлинов {Сухомлинов М. И. (1828-1901) - филолог и историк, автор "Истории Российской академии", профессор Петербургского университета.}, судя по свидетельствам современников, вовсе не превосходил его в познаниях и красноречии.
В 1853 г. осуществилась давнишняя мечта Введенского о поездке за границу. Желание повидать "чужие края" родилось у него еще в детстве, когда он двенадцатилетним мальчиком прочитал "Письма русского путешественника" Н. М. Карамзина. Впоследствии Введенский говорил, что это была первая книга, прочитанная им с любовью. Намерение увидеть Европу, подкрепленное убеждением, что для "основательного изучения литератур иностранных необходимо путешествие" (Э 470, с. 253), наконец исполнилось. Обычную "образовательную поездку", которую дворянские недоросли совершали рано, не обремененные излишними познаниями, попович Введенский проделывает сорокалетним человеком. Лондон для него - почти что "свой" город: ведь здесь живут герои Диккенса и Теккерея, с которыми Введенский "не расстается" уже семь лет. Не удивительно, что Лондон нравится ему больше Парижа: записки Введенского об англичанах дышат наивным и несколько смешным восторгом. "На берегах Темзы человек является истинным богатырем, - пишет он, - по произволу распоряжается силами природы для собственного блага, знает цену жизни и умеет окружить ее тысячами наслаждений: здесь не выступает на сцену шарлатанство, чтобы играть высокими интересами человечества, здесь умеют любить и ненавидеть истинно по-человечески. Вот где узнаешь наглядно истинное достоинство и колоссальное могущество человека. Вот где явственно различаешь рассвет новой цивилизации. Недаром англичанин съедает в сутки по восьми фунтов и выпивает по четыре бутылки крепкого портеру: это имеет свое важное значение" (Э 370, с. 191).