Страница:
Все это очень мило, и было на своем месте в свое время, но перепечатки едва ли заслуживает.
Переходя к мелким и шуточным стихотворениям Теккерея, мы осудили бы их еще строже, если бы между всем этим собранием веселого сумбура, когда-то восхищавшего старых подписчиков "Понча", не оказывалось пяти или шести вещиц поразительных в художественном отношении. В том, что нельзя быть великим романистом без запаса истинной поэзии в душе, - кажется, все убеждены достаточно. В том, что у Теккерея стих легок и картинен, легко убедиться, пробежавши даже самое небрежное из его стихотворений. Стало быть, нет ничего мудреного в том, что имея все нужное для деятельности в стихотворном роде, наш автор по временам, может сам того не замечая, возвышался до истинного вдохновения. А вдохновение это тем оригинальнее, что, по свойству предпринятой задачи, исходит из начала или смешного, или даже тривиального. Для примера возьмем стихотворение "Бульябесс", место действия которого маленькая таверна в весьма не поэтической и не красивой улице.
"Есть улица в знаменитом Париже, к названию которой наш упрямый язык никак не даст рифмы. Ее называют Rue Neuve des Petits Champs, новая улица маленьких полей. Там есть небольшая, но чистая таверна, которая ничем не обратит внимания прихотливого путешественника, но в таверне этой готовят бульябесс в совершенстве.
Что такое бульябесс? Это густая похлебка изо всякой рыбы, которую мы, пожалуй, и назовем (следует перечисление рыбы). И бульябесс старика Терре так известен, что первые лакомки от него не отказываются. И самое избалованное духовное лицо не сочтет себя несчастным, если в постные дни станут угощать его таким бульябессом.
Подхожу я к знакомому, давно не виданному мною месту. Та же старушка продает устрицы у входа. Комнаты те же: вот и столовая, где я бывал так часто, вот и стол, около которого мы сиживали. Много, много прошло годов с той поры! Когда я в первый раз увидал вас, cari luoghi, у меня и борода еще не пробивалась, и вот теперь, старым, косматым детиной, я сижу на старом месте и жду своего бульябесса!
"Garcon, что поделывает мосье Терре?" Гарсон взглядывает на меня с удивлением. - "Monsieur, господин Терре давно умер!" - "А какое вино вы мне подадите?" - "У нас есть отличное бургонское за желтой печатью". Ах, бедный Терре, и ты убрался со Света! - как живо представляю я себе свою улыбку-гримасу, когда ты, бывало, спрашивал, довольны ли мы бульябессом.
И кроме тебя, многих, многих спутников былого времени не придется мне видеть. Где вы, старые товарищи моей лучшей поры, где находятся эти любезные лица, где звучат эти дорогие голоса? Бедный Дик женился, весельчак Джон разбогател, про Фреда я читал что-то в газетах. Над головой Джемса растет могильная трава, и много выбыло еще других, из числа сиживавших здесь и заказывавших бульябесс!
И мало-помалу возникает передо мной та пора невозвратной юности, и все недавнее исчезло, и снова я окружен дорогими мне существами. И припоминаю я, как в последний раз милое, милое создание здесь сидело со мною, и нежный голос раздавался в моих ушах, и светлые глазки светились, покуда мы сидели и ждали бульябесса!
Что ж? вздохнем от глубины души и скажем спасибо судьбе за то, что осталось! Поблагодарим ее и пошлем наш привет вину, за какой бы оно ни было печатью. Сядем за стол с бодрым духом и примемся за дымящийся бульябесс: вот его уже и вносят в комнату!"
Мы чувствуем, что перевод наш слаб и что таких задушевных шуток не следует передавать прозою, да еще полагаясь лишь на одну свою память. Особенно передача последней строфы неверна и нам не нравится, а она очень замечательна и национальна. Француз Беранже, в своем знаменитом Grenier, вспоминая бедность и молодость, заключает свою песню горьким признанием: "я отдам всю мою остальную жизнь за один прошлый месяц из числа здесь подаренных мне Создателем!" Наш англичанин не менее Беранже чтит воспоминания юности, но его последнее слово о ней бодрее и мужественнее: "Хвала судьбе и за то, что осталось! Привет вину, за какой бы оно ни было печатью!"
Вот еще забавная и чрезвычайно поэтическая вещь, при чтении которой на ум приходят наивные, но истинно трогательные приветы итальянских простолюдинов при встречах с женщинами, особенно красивыми: "да благословит Бог твои светлые глазки
Пегги из Лимовадди".
(Пегги есть уменьшительное имя Маргаритты, Лимовадди - местечко в Ирландии).
"Направляясь из Кольрена, знаменитого "милою Китти", ехал один зевака к городу Дерри. Осень стояла глухая, по сторонам дороги виднелись лужи и болота и дождь по временам хлестал путника, трясущегося на верху дилижанса.
Вот, однако, показалась и станция, с ее обычными картинами. Перед воротами домика возятся поросята и свиньи. Грязные, здоровые мальчуганы копошатся тут же, на кухне горит веселый огонь, хозяин встречает меня ласково, и на подносе подает мне пиво молодая девушка, но такая девушка, что взглянув на нее, я только разинул рот и опрокинул всю кружку, на мои... на мои... (как это говорится) на мои "невыразимые".
При виде этого несчастного события, и хозяин, и миссис, и сама мисс, подававшая пиво, принялись хохотать насколько силы у них доставало. И Боже мой! как обворожительно смеялась красавица Пегги, причина моего несчастия! Разве веселый звон колоколов во время крещения, или хорошенькая Кародари, когда она, улыбаясь как ангел, поет Giovinetti из "Дон-Жуана", одни могут дать понятие об этом свежем, милом, юношеском хохоте при созерцании моих панталон, поглотивших в себя полпинты пива!
Переставши смеяться, хорошенькая Пегги пошла хлопотать по хозяйству, и надо было любоваться, как порхала она по кухне легкими шагами, как взяла она медный чайник и прилежно начала его чистить! Тут я срисовал ее как умел: чайник очень похож, но личико Пегги не удалось. Вот она опять порхает и убирает комнату, ее руки обнажены, босы ее маленькие ноги, но такой ноги не увидите вы ни у одной знаменитой танцовщицы! И вся фигура ее так и дышит спокойствием, опрятностью и приличием!
Гражданин и сквайр, тори, виг и радикал, всякий из них почтет за счастие назвать своею Пегги из Лимовадди. Красота не редкость в стране Падди, но я признаюсь, что и в Ирландии не много девушек вроде Пегги. Да, счастлив выше меры будет детина, которому придется быть отцом пеггинных ребятишек; я же, поэт, могу жалеть лишь о том, что во мне не горит пламень Гомера или сержанта Тедди. Но и тут до самой смерти или пока я не сойду с ума, вечно буду воспевать Пегги из Лимовадди!"
Заключаем наши выписки отрывками из стихотворения, подобного которому, при всем его таланте, не сочинит и Альфред Теннисон, венчанный поэт королевы Виктории и Британской империи. Это импровизация в день открытия международной выставки 1851 года. Чтоб достойно оценить эту песнь славы и гордости, надо припомнить восторженное состояние умов по случаю первого всемирного праздника, а также иметь в виду, что тогдашний кристальный дворец вышел несравненно прекраснее и поэтичнее неизмеримого, гадкого сарая, вмещавшего в себе выставку 1862 года:
"Еще вчера это был ничтожный клок земли для верховых упражнений разных господ денди, направлявшихся сюда из Роттен-Роу, - и вот дело окончено! По взмаху волшебного жезла поднялись вверх массы кристалла, народы со всех концов вселенной снесли туда свои лучшие дары, и перед очами нашими, в блеске и искристом сиянии, выступила бесконечная перспектива чертога, со львами, богами, конями, амазонками и тиграми, в бесконечном бою и бесконечной процессии.
И представители Европы, и народы из отдаленных стран земного шара пришли на наш мирный праздник, и столица наводнилась народом и на открытие небывалого торжества стеклись неслыханные массы, и королева Британии, во главе блистательной процессии, бледная и взволнованная, пришла открывать волшебное зрелище. И не удивительно волнение на царственном лице ее, не удивительна ее бледность в эти минуты, полные для нее глубокого значения. Потому что в настоящие минуты - море кипит бурями по концам ее беспредельных владений, астральные вихри несут с собой зимнюю непогоду, и тысячи ее подданных покоятся ночным сном после дневного труда, между тем как она свершает свое дело здесь, при блеске солнца, под свежей зеленью британского мая. Страшны и неисповедимы пути Промысла, возложившего первую корону вселенной на это чело, нежное и кроткое, давшего скипетр в эту слабую руку, и повелевшего всем народам света сойтись сюда и почтительно склонить головы!...
Остановись же на минуту, блестящее шествие. Пусть раздадутся слова молитвы, торжества и благодарности. И за ними, после благоговейного молчания, иди вперед, сопровождаемое всею массою. И пускай гремит музыка, звучат радостные голоса, гигантский фонтан заплещет до сверкающей крыши, машины зашевелятся и поднимут свой странный говор, языки множества народов перемешаются в общем гуле - и пусть надо всем этим, в беспредельной вышине небесного свода, сияет для всех тихое майское солнце!"
ЛЕКЦИИ В. ТЕККЕРЕЯ
ИЗ СТАТЬИ "ОБ АНГЛИЙСКИХ ЮМОРИСТАХ"
Читателям "Современника" давно уж небезызвестны отзывы лучших английских и американских изданий о знаменитых лекциях автора "Ярмарки Тщеславия". Все мы с любовью следили за успехами человека, подарившего нам столько прекрасных произведений, столько раз вовлекавшего нас в добродушный смех и сладкие мечтания. Не один русский любитель изящного, услыхав о поездке Теккерея в Америку, сказал, вместе с великобританскою публикою: "пошли Бог ему счастия"; не один человек, сочувствующий английской словесности, нетерпеливо ждал поскорее ознакомиться с содержанием лекций первого юмориста нашего времени о целом ряде умерших и великих юмористов старых годов. Громадный успех Теккереевых лекций, сведения о толпах народа, стремившихся1 слышать красноречивое слово из уст новой европейской знаменитости, еще более раздражили внимание. Наконец "Лекции о Юмористах" собраны, отпечатаны отдельною книжкою, перепечатаны в Париже и Лейпциге, направлены по всем городам земного шара и получены в Петербурге, что поставляет нас в возможность познакомить с ними наших читателей...
До начатия Теккереевых лекций о юмористах, большинство слушателей воображало себе автора "Ярмарки Тщеславия" не иначе, как очень молодым человеком, юношей, неизвестно почему-то обладающим колоссальною жизненною опытностью и отчасти бесчеловечным сердцем. Для сантиментальных дам Вилльям Мекпис считался дерзким врагом и насмешником, - все-таки, однакоже, молоденьким, стройненьким, привлекательным насмешником! Но - увы! блистательная европейская слава редко достигается в те годы, когда человек остается молоденьким, стройненьким и привлекательным для женщин с сантиментальными наклонностями. На место поэтической личности, созданной дублинскими и американскими дамами, перед публикой стоял человек средних лет, много испытавший и много перенесший в свою жизнь, достигший до тайн сердца человеческого годами горького опыта, - человек, трудившийся много и незаметно, писавший под разными именами, к сроку и для гонорария, когда-то прокармливавший себя своим пером и карандашом, - писатель, много раз уязвленный врагами и книгопродавцами, много путешествовавший в "задних вагонах" железной дороги и посвятивший одну из повестей своему парижскому портному, за то, что тот беспрепятственно выпустил его из Парижа и терпеливо ждал уплаты по счету, - ждал, может быть, до той поры, пока успех "Ярмарки Тщеславия" не водворил благоденствия в кошельке нашего Теккерея. "У бедного Катулла в кошельке завелась паутина - пишет любезнейший из поэтов - друзья мои, приходите ко мне обедать, - только приносите с собой вино и вкусные кушанья: ручаюсь, что вы отобедаете отлично". Любезнейший из современных юмористов следовал примеру любезнейшего из поэтов, среди нужды и труда знакомясь с человеком, наперекор нужде и труду приучаясь любить человека. Что касается нас, то наш Теккерей, в его настоящем виде, милее Теккереева идеала, созданного дублинскими дамами...
...Представив читателю, по возможности, подробный и живой отчет о содержании лекций В. Теккерея и дозволив себе, в продолжение рассказа, несколько относящихся к ним заметок, мы считаем долгом сказать несколько заключительных слов обо всем произведении, как о новой книге. Читанные лекции, особенно лекции полуимпровизированные, редко выходят хороши в печати {Фокс, застав одного из парламентских товарищей за чтением своей речи, спросил его: "Какова она в печати?" - "Превосходна! - ответил тот. - Я читаю и восхищаюсь". - "Плохо, - заметил оратор, - стало быть, она никуда не годится как речь!" - Примеч. автора.}; но Теккереевы юмористы и в этом отношении стоят внимания любителей великобританской словесности. Весь труд несколько несоразмерен по частностям, несколько прихотлив по замыслу, но выполнен с легкостью, живостью и горячностью. Автор сам поучается поучая других, и любовь его к предмету чтений не может быть заподозрена ни мало. Оживленный успехом, наэлектризованный сочувствием публики, он позволяет себе десятки удачнейших шуточек, мастерских, иногда пристрастных очерков, верных, хотя по временам парадоксальных заметок. Все особенно бойкое и остроумное в лекциях мы постарались передать читателю слово в слово, и читатель согласится, что таких мест приведено нами немало.
Как собеседник публики, как фельетонист и увлекательный рассказчик, способный принести великую пользу популяризированием идей и фактов не всем известных, Теккерей заслуживает безусловной похвалы за свои лекции; но как историк словесности (а эту роль ему, по необходимости, пришлось на себя взять, толкуя о половине знаменитейших писателей своей родины), как историк словесности и биограф лиц, ее прославивших, наш профессор оказывается слабым, а иногда и более чем слабым...
В этом высшем даре воссоздавать минувшее время, воскрешать из литературных могил образы давно усопших великих людей природа отказала Теккерею. Автор английских юмористов не будет никогда Карлейлем, Макколеем, Джеффри, Ирвингом. Его последняя книга не войдет в число сочинений, двинувших вперед методу понимания родной словесности. Но тем не менее за ним останется слава профессора остроумного, оживленного, популярного и, следовательно, весьма способного к распространению в публике фактов и заключений, приисканных другими, более серьезными историками словесности, эссеистами и биографами.
...Однако, что же такое значит книга о "Снобсах"? спросит иной читатель, не имеющий времени, по причине картежных заседаний, следить за новостями английской словесности. И вообще, что такое значит снобе? На это вам можно ответить, не без основания, таким образом: книга о "Снобсах" нечто вроде потешного огня, устроенного из материалов, оставшихся после постройки "Ярмарки житейского тщеславия", костра, устроенного так, что уголья и искры должны сыпаться с него прямо в бороду зевак, сбежавшихся любоваться зрелищем. А что касается до значения слова снобе, то его можно перевести заглавием известной басни, именно ворона в павлиных перьях. Снобсы - сказал кто-то недавно - существа, старающиеся каждый свой гривенник представить червонцем, и оттого часто лишающиеся запаса своих скромных гривенников! Снобе есть человек, который лезет знакомиться вне своего круга, хвастается своей дружбой с князем Г., тратит последнюю сотню целковых на лондонский фрак с принадлежностями, надевает белый галстук для того, чтобы отобедать у своего родного брата, дает балы, и при этом случае превращает собственную и женину спальню в комнату для игроков, или пожалуй в столовую. Есть люди, одаренные от природы крыльями (конечно моральными) и не умеющие владеть ими. Снобсы, напротив того, не имея никаких крыльев, так и порываются залетать в поднебесную область. Снобе обыкновенно ходит по Невскому в мороз, одетый в пальто выше колен; в опере кланяется незнакомым дамам; в настоящем году носит такие широкие рукава, что приобретает себе, в нашем суровом климате, нечто вроде летучего ревматизма; тоскует, проматывается, бьется, злится и скучает, - а все это потому, что имеет страсть сыграть роль хоть на вершок выше той роли, которая дана ему небом. Но да не подумает читатель, чтоб снобе был то же, что когда-то называлось франтом или онагром: многие из гостей, пившие у моего саркастического друга скверное вино из иностранных бутылок, могли назваться львами, однако они оказались совершенными снобсами. Богатый и изящный человек, думающий идти в уровень с особами, несравненно умнейшими себя, есть снобе, и умный, но небогатый малый, лезущий в дружбу к богачам - снобе; одним словом, к разряду снобсов потребно причислить всех индивидуумов, бросающих, для потехи своего презреннаго тщеславия, ту жизненную колею, следуя по которой они могут быть счастливыми и до конца дней своих избегнуть названия снобсов. Характеристика подобного народа набросана Теккереем весьма ловко, хоть очень небрежно: читая первые главы, решительно не понимаешь в чем дело, - но так как автор "Пенденниса" болтает необыкновенно мило, то этот недостаток потом забывается. Гораздо важнее другой недостаток книги о "Снобсах", - автор явно высказывает свое пристрастие в дурную сторону, и, называя город Лондон отчизною снобсов, поперечит всем нашим понятиям об общественной жизни своих соотечественников. Весь мир есть отчизна снобсов,но в Англии сноббичность развита менее, чем в других столицах мира: лондонские жители имеют другие пороки, стоящие сноббичности, которая никогда не будет очень процветать в отечестве мистера Домби, сквайра Олльворти и Самуила Джонсона. Снобсы, подсмотренные и обрисованные Теккереем, принадлежат почти все без исключения к праздным членам лондонского общества, а так как праздный британец есть изъятие из общаго правила, то и герои Теккерея грешат своею исключительностью. Несколько неодолимых плотин защищают лондонский свет от океана сноббичности. Первая из этих плотин есть английское home, вторая практичность, врожденная нации, третья - резкое разграничение многоразличных кружков общества {На днях одна молодая иностранка, все детство свое и первую молодость проживавшая в Лондоне, на вопрос какого-то петербургского денди по поводу вечеров леди Норфольк простодушно ответила: да разве мы с мужем можем быть у нее на вечерах? Сказанная молодая особа имеет, кроме необыкновенной красоты, более 100.000 асс. годового дохода: муж ее негоциант. Сказанный денди, осведомившийся о леди Норфольк, дурень собой, имеет 6.000 асс. дохода, дед его был тоже русский негоциант. Где сноббичность? - Примеч. автора.}. И наконец, самое обилие чудаков, резкая особенность британской нации, есть защита своего рода: чудак, эксцентрик никогда не сделается снобсом и не пустится лезть в чужие сани, ибо пускаясь на такое дело, он перестанет быть чудаком, и для мизерного тщеславия расстанется со своею самостоятельностью. Недавно мне рассказывали историю одного лондонского жителя, повесившегося потому, что ему сделалось несносным одеваться каждое утро! Согласитесь, что это не был снобс, любитель обезьянства! Все это Теккерею известно гораздо лучше нашего, - он сам сознается, что его изложение не совсем согласуется с программой, а потому и вертится, и вьется, и бросается на мелочи, и смешит нас милейшими, но совершеннейшими пустяками. Возьмите, например, описание поездки автора в коттедж мистера Панто, отбросьте из него все прекрасные, не идущие к делу частности, и оставьте для оценки только заметки о сноббичности семейства Панта - все эти заметки вертятся около двух предметов: календаря перов и конюха, превращенного в буфетчики. Вернувшись назад, возьмем главу о снобсах на пароходе - сатира опять-таки вертится на мелочах, на обезьянстве туристов, на их смешном наряде, составленном из одних карманов. Заключение автора о том, что великое число его соотчичей ездят на твердую землю из духа подражания, может быть, справедливо, но даже против этого заключения найдется своя заметка в опровержение: англичанину гораздо дешевле жить за границей, чем в Лондоне, и вот каким образом иной весьма самостоятельный, но рассчетливый джентльмен попадает в Теккереевы снобсы, не имея в себе ровно ничего сноббичного.
Из всего сказанного явствует, что снобсы вообще были раскрыты и описаны гораздо прежде Теккереевой книги о "Снобсах". Шарль Бернар, в своей "Львиной Коже", очертил этих господ очень удачно. Со всем тем Теккерей сделал все-таки довольно многое для пользы науки о снобсах; он дал этим джентльменам нерушимое название, завоевал область снобсов, как Кортес завоевал великую часть не им открытой Америки, и вообще сочинил вещь очень замечательную. По следам Теккерея пойдут многие, и, начав с небольшого, мало-помалу исследуют, может быть - исследуют хотя приблизительно эту страшную, гибельную болезнь девятнадцатого века, называемую тщеславием.
...О сочинителе книги о лондонских снобсах, то есть о Теккерее, пользующемся такою любовью читателей своих и русских, долгом считаю сообщить несколько биографических сведений. Вильям Теккерей вовсе не такой молодой человек, как почему-то думают все охотники до его произведений, - ему в настоящее время около сорока двух лет, и он уже очень давно подвизается на поприще великобританской словесности; по жизни своей он может назваться человеком, много видевшим и перетерпевшим в свой век. Теккерей происходит от весьма хорошего семейства, в юности учился весьма долго в Кембриджском университете, и вышел оттуда без всякой ученой степени, думая посвятить себя живописи. В 1836 году он проживал в Париже и с усердием копировал картины Луврской галлереи, посвящая свободное от занятий время пирушкам с друзьями-артистами, рисованию карикатур во вкусе Гогарта и, может быть, публичным балам города Парижа. Но увы! по суждению знатоков, карикатуры Теккерея оказывались несравненно лучше его серьезных картин, и картин этих решительно никто не покупал, хотя их производитель отчасти нуждался в деньгах. Промучившись три года, Теккерей возненавидел живопись, решился вступить на литературное поприще и прямо начал с издания еженедельной газеты, вроде "Атенея" и "Литературных Ведомостей". Но его газета, не выдержав соперничества с старшими листками, упала решительным, но не бесславным образом. Так как Теккерей уже приобрел себе репутацию человека весьма способного, то редакции "Понча" и "Fraser's magazine" предложили ему место на страницах своих изданий, - а скоро его статьи, подписанные странным псевдонимом Михаил Анджело Титмарш, обратили на себя внимание любителей.
Работая неутомимо и поправив свои денежные дела, Теккерей нашел возможность сделать два путешествия, одно, небольшое, в Ирландию, другое, более значительное, в Константинополь и Сирию. Обе поездки были описаны полукомическим образом; издание первой украшено, при выпуске его в свет картинками работы самого автора. Ирландские заметки особенно понравились читателям: отдавая полную справедливость отличным качествам ирландского народа, соболезнуя о его бедственном положении, Теккерей нашел, однако, случай над ним подсмеяться, и подсмеяться весьма умно и верно. "Разве абсентеизм (пребывание землевладельцев вне родины), замечает он, виноват в том, что дома Ирландцев грязны до невероятности? и что Бидди целый день зевает, сидя под воротами? Даю вам мое слово, эти бедняки, чуть ветер растреплет их кровлю, начинают думать от всей души, что обязанность владельца заключается в том, чтоб явиться и починить ее собственноручно. Я вижу, что народ ленив, но из этого не следует ему быть грязным - можно иметь мало денег и не жить вместе со свиньями. Полчаса работы на то, чтоб выкопать канаву, может быть достаточным для уничтожения сора и грязной воды перед дверью обители. Зачем же Тим, имеющий довольно рвения, чтоб лупить 160 миль для того, чтоб присутствовать на скачке, не займется работами около дома?"
Переходя к мелким и шуточным стихотворениям Теккерея, мы осудили бы их еще строже, если бы между всем этим собранием веселого сумбура, когда-то восхищавшего старых подписчиков "Понча", не оказывалось пяти или шести вещиц поразительных в художественном отношении. В том, что нельзя быть великим романистом без запаса истинной поэзии в душе, - кажется, все убеждены достаточно. В том, что у Теккерея стих легок и картинен, легко убедиться, пробежавши даже самое небрежное из его стихотворений. Стало быть, нет ничего мудреного в том, что имея все нужное для деятельности в стихотворном роде, наш автор по временам, может сам того не замечая, возвышался до истинного вдохновения. А вдохновение это тем оригинальнее, что, по свойству предпринятой задачи, исходит из начала или смешного, или даже тривиального. Для примера возьмем стихотворение "Бульябесс", место действия которого маленькая таверна в весьма не поэтической и не красивой улице.
"Есть улица в знаменитом Париже, к названию которой наш упрямый язык никак не даст рифмы. Ее называют Rue Neuve des Petits Champs, новая улица маленьких полей. Там есть небольшая, но чистая таверна, которая ничем не обратит внимания прихотливого путешественника, но в таверне этой готовят бульябесс в совершенстве.
Что такое бульябесс? Это густая похлебка изо всякой рыбы, которую мы, пожалуй, и назовем (следует перечисление рыбы). И бульябесс старика Терре так известен, что первые лакомки от него не отказываются. И самое избалованное духовное лицо не сочтет себя несчастным, если в постные дни станут угощать его таким бульябессом.
Подхожу я к знакомому, давно не виданному мною месту. Та же старушка продает устрицы у входа. Комнаты те же: вот и столовая, где я бывал так часто, вот и стол, около которого мы сиживали. Много, много прошло годов с той поры! Когда я в первый раз увидал вас, cari luoghi, у меня и борода еще не пробивалась, и вот теперь, старым, косматым детиной, я сижу на старом месте и жду своего бульябесса!
"Garcon, что поделывает мосье Терре?" Гарсон взглядывает на меня с удивлением. - "Monsieur, господин Терре давно умер!" - "А какое вино вы мне подадите?" - "У нас есть отличное бургонское за желтой печатью". Ах, бедный Терре, и ты убрался со Света! - как живо представляю я себе свою улыбку-гримасу, когда ты, бывало, спрашивал, довольны ли мы бульябессом.
И кроме тебя, многих, многих спутников былого времени не придется мне видеть. Где вы, старые товарищи моей лучшей поры, где находятся эти любезные лица, где звучат эти дорогие голоса? Бедный Дик женился, весельчак Джон разбогател, про Фреда я читал что-то в газетах. Над головой Джемса растет могильная трава, и много выбыло еще других, из числа сиживавших здесь и заказывавших бульябесс!
И мало-помалу возникает передо мной та пора невозвратной юности, и все недавнее исчезло, и снова я окружен дорогими мне существами. И припоминаю я, как в последний раз милое, милое создание здесь сидело со мною, и нежный голос раздавался в моих ушах, и светлые глазки светились, покуда мы сидели и ждали бульябесса!
Что ж? вздохнем от глубины души и скажем спасибо судьбе за то, что осталось! Поблагодарим ее и пошлем наш привет вину, за какой бы оно ни было печатью. Сядем за стол с бодрым духом и примемся за дымящийся бульябесс: вот его уже и вносят в комнату!"
Мы чувствуем, что перевод наш слаб и что таких задушевных шуток не следует передавать прозою, да еще полагаясь лишь на одну свою память. Особенно передача последней строфы неверна и нам не нравится, а она очень замечательна и национальна. Француз Беранже, в своем знаменитом Grenier, вспоминая бедность и молодость, заключает свою песню горьким признанием: "я отдам всю мою остальную жизнь за один прошлый месяц из числа здесь подаренных мне Создателем!" Наш англичанин не менее Беранже чтит воспоминания юности, но его последнее слово о ней бодрее и мужественнее: "Хвала судьбе и за то, что осталось! Привет вину, за какой бы оно ни было печатью!"
Вот еще забавная и чрезвычайно поэтическая вещь, при чтении которой на ум приходят наивные, но истинно трогательные приветы итальянских простолюдинов при встречах с женщинами, особенно красивыми: "да благословит Бог твои светлые глазки
Пегги из Лимовадди".
(Пегги есть уменьшительное имя Маргаритты, Лимовадди - местечко в Ирландии).
"Направляясь из Кольрена, знаменитого "милою Китти", ехал один зевака к городу Дерри. Осень стояла глухая, по сторонам дороги виднелись лужи и болота и дождь по временам хлестал путника, трясущегося на верху дилижанса.
Вот, однако, показалась и станция, с ее обычными картинами. Перед воротами домика возятся поросята и свиньи. Грязные, здоровые мальчуганы копошатся тут же, на кухне горит веселый огонь, хозяин встречает меня ласково, и на подносе подает мне пиво молодая девушка, но такая девушка, что взглянув на нее, я только разинул рот и опрокинул всю кружку, на мои... на мои... (как это говорится) на мои "невыразимые".
При виде этого несчастного события, и хозяин, и миссис, и сама мисс, подававшая пиво, принялись хохотать насколько силы у них доставало. И Боже мой! как обворожительно смеялась красавица Пегги, причина моего несчастия! Разве веселый звон колоколов во время крещения, или хорошенькая Кародари, когда она, улыбаясь как ангел, поет Giovinetti из "Дон-Жуана", одни могут дать понятие об этом свежем, милом, юношеском хохоте при созерцании моих панталон, поглотивших в себя полпинты пива!
Переставши смеяться, хорошенькая Пегги пошла хлопотать по хозяйству, и надо было любоваться, как порхала она по кухне легкими шагами, как взяла она медный чайник и прилежно начала его чистить! Тут я срисовал ее как умел: чайник очень похож, но личико Пегги не удалось. Вот она опять порхает и убирает комнату, ее руки обнажены, босы ее маленькие ноги, но такой ноги не увидите вы ни у одной знаменитой танцовщицы! И вся фигура ее так и дышит спокойствием, опрятностью и приличием!
Гражданин и сквайр, тори, виг и радикал, всякий из них почтет за счастие назвать своею Пегги из Лимовадди. Красота не редкость в стране Падди, но я признаюсь, что и в Ирландии не много девушек вроде Пегги. Да, счастлив выше меры будет детина, которому придется быть отцом пеггинных ребятишек; я же, поэт, могу жалеть лишь о том, что во мне не горит пламень Гомера или сержанта Тедди. Но и тут до самой смерти или пока я не сойду с ума, вечно буду воспевать Пегги из Лимовадди!"
Заключаем наши выписки отрывками из стихотворения, подобного которому, при всем его таланте, не сочинит и Альфред Теннисон, венчанный поэт королевы Виктории и Британской империи. Это импровизация в день открытия международной выставки 1851 года. Чтоб достойно оценить эту песнь славы и гордости, надо припомнить восторженное состояние умов по случаю первого всемирного праздника, а также иметь в виду, что тогдашний кристальный дворец вышел несравненно прекраснее и поэтичнее неизмеримого, гадкого сарая, вмещавшего в себе выставку 1862 года:
"Еще вчера это был ничтожный клок земли для верховых упражнений разных господ денди, направлявшихся сюда из Роттен-Роу, - и вот дело окончено! По взмаху волшебного жезла поднялись вверх массы кристалла, народы со всех концов вселенной снесли туда свои лучшие дары, и перед очами нашими, в блеске и искристом сиянии, выступила бесконечная перспектива чертога, со львами, богами, конями, амазонками и тиграми, в бесконечном бою и бесконечной процессии.
И представители Европы, и народы из отдаленных стран земного шара пришли на наш мирный праздник, и столица наводнилась народом и на открытие небывалого торжества стеклись неслыханные массы, и королева Британии, во главе блистательной процессии, бледная и взволнованная, пришла открывать волшебное зрелище. И не удивительно волнение на царственном лице ее, не удивительна ее бледность в эти минуты, полные для нее глубокого значения. Потому что в настоящие минуты - море кипит бурями по концам ее беспредельных владений, астральные вихри несут с собой зимнюю непогоду, и тысячи ее подданных покоятся ночным сном после дневного труда, между тем как она свершает свое дело здесь, при блеске солнца, под свежей зеленью британского мая. Страшны и неисповедимы пути Промысла, возложившего первую корону вселенной на это чело, нежное и кроткое, давшего скипетр в эту слабую руку, и повелевшего всем народам света сойтись сюда и почтительно склонить головы!...
Остановись же на минуту, блестящее шествие. Пусть раздадутся слова молитвы, торжества и благодарности. И за ними, после благоговейного молчания, иди вперед, сопровождаемое всею массою. И пускай гремит музыка, звучат радостные голоса, гигантский фонтан заплещет до сверкающей крыши, машины зашевелятся и поднимут свой странный говор, языки множества народов перемешаются в общем гуле - и пусть надо всем этим, в беспредельной вышине небесного свода, сияет для всех тихое майское солнце!"
ЛЕКЦИИ В. ТЕККЕРЕЯ
ИЗ СТАТЬИ "ОБ АНГЛИЙСКИХ ЮМОРИСТАХ"
Читателям "Современника" давно уж небезызвестны отзывы лучших английских и американских изданий о знаменитых лекциях автора "Ярмарки Тщеславия". Все мы с любовью следили за успехами человека, подарившего нам столько прекрасных произведений, столько раз вовлекавшего нас в добродушный смех и сладкие мечтания. Не один русский любитель изящного, услыхав о поездке Теккерея в Америку, сказал, вместе с великобританскою публикою: "пошли Бог ему счастия"; не один человек, сочувствующий английской словесности, нетерпеливо ждал поскорее ознакомиться с содержанием лекций первого юмориста нашего времени о целом ряде умерших и великих юмористов старых годов. Громадный успех Теккереевых лекций, сведения о толпах народа, стремившихся1 слышать красноречивое слово из уст новой европейской знаменитости, еще более раздражили внимание. Наконец "Лекции о Юмористах" собраны, отпечатаны отдельною книжкою, перепечатаны в Париже и Лейпциге, направлены по всем городам земного шара и получены в Петербурге, что поставляет нас в возможность познакомить с ними наших читателей...
До начатия Теккереевых лекций о юмористах, большинство слушателей воображало себе автора "Ярмарки Тщеславия" не иначе, как очень молодым человеком, юношей, неизвестно почему-то обладающим колоссальною жизненною опытностью и отчасти бесчеловечным сердцем. Для сантиментальных дам Вилльям Мекпис считался дерзким врагом и насмешником, - все-таки, однакоже, молоденьким, стройненьким, привлекательным насмешником! Но - увы! блистательная европейская слава редко достигается в те годы, когда человек остается молоденьким, стройненьким и привлекательным для женщин с сантиментальными наклонностями. На место поэтической личности, созданной дублинскими и американскими дамами, перед публикой стоял человек средних лет, много испытавший и много перенесший в свою жизнь, достигший до тайн сердца человеческого годами горького опыта, - человек, трудившийся много и незаметно, писавший под разными именами, к сроку и для гонорария, когда-то прокармливавший себя своим пером и карандашом, - писатель, много раз уязвленный врагами и книгопродавцами, много путешествовавший в "задних вагонах" железной дороги и посвятивший одну из повестей своему парижскому портному, за то, что тот беспрепятственно выпустил его из Парижа и терпеливо ждал уплаты по счету, - ждал, может быть, до той поры, пока успех "Ярмарки Тщеславия" не водворил благоденствия в кошельке нашего Теккерея. "У бедного Катулла в кошельке завелась паутина - пишет любезнейший из поэтов - друзья мои, приходите ко мне обедать, - только приносите с собой вино и вкусные кушанья: ручаюсь, что вы отобедаете отлично". Любезнейший из современных юмористов следовал примеру любезнейшего из поэтов, среди нужды и труда знакомясь с человеком, наперекор нужде и труду приучаясь любить человека. Что касается нас, то наш Теккерей, в его настоящем виде, милее Теккереева идеала, созданного дублинскими дамами...
...Представив читателю, по возможности, подробный и живой отчет о содержании лекций В. Теккерея и дозволив себе, в продолжение рассказа, несколько относящихся к ним заметок, мы считаем долгом сказать несколько заключительных слов обо всем произведении, как о новой книге. Читанные лекции, особенно лекции полуимпровизированные, редко выходят хороши в печати {Фокс, застав одного из парламентских товарищей за чтением своей речи, спросил его: "Какова она в печати?" - "Превосходна! - ответил тот. - Я читаю и восхищаюсь". - "Плохо, - заметил оратор, - стало быть, она никуда не годится как речь!" - Примеч. автора.}; но Теккереевы юмористы и в этом отношении стоят внимания любителей великобританской словесности. Весь труд несколько несоразмерен по частностям, несколько прихотлив по замыслу, но выполнен с легкостью, живостью и горячностью. Автор сам поучается поучая других, и любовь его к предмету чтений не может быть заподозрена ни мало. Оживленный успехом, наэлектризованный сочувствием публики, он позволяет себе десятки удачнейших шуточек, мастерских, иногда пристрастных очерков, верных, хотя по временам парадоксальных заметок. Все особенно бойкое и остроумное в лекциях мы постарались передать читателю слово в слово, и читатель согласится, что таких мест приведено нами немало.
Как собеседник публики, как фельетонист и увлекательный рассказчик, способный принести великую пользу популяризированием идей и фактов не всем известных, Теккерей заслуживает безусловной похвалы за свои лекции; но как историк словесности (а эту роль ему, по необходимости, пришлось на себя взять, толкуя о половине знаменитейших писателей своей родины), как историк словесности и биограф лиц, ее прославивших, наш профессор оказывается слабым, а иногда и более чем слабым...
В этом высшем даре воссоздавать минувшее время, воскрешать из литературных могил образы давно усопших великих людей природа отказала Теккерею. Автор английских юмористов не будет никогда Карлейлем, Макколеем, Джеффри, Ирвингом. Его последняя книга не войдет в число сочинений, двинувших вперед методу понимания родной словесности. Но тем не менее за ним останется слава профессора остроумного, оживленного, популярного и, следовательно, весьма способного к распространению в публике фактов и заключений, приисканных другими, более серьезными историками словесности, эссеистами и биографами.
...Однако, что же такое значит книга о "Снобсах"? спросит иной читатель, не имеющий времени, по причине картежных заседаний, следить за новостями английской словесности. И вообще, что такое значит снобе? На это вам можно ответить, не без основания, таким образом: книга о "Снобсах" нечто вроде потешного огня, устроенного из материалов, оставшихся после постройки "Ярмарки житейского тщеславия", костра, устроенного так, что уголья и искры должны сыпаться с него прямо в бороду зевак, сбежавшихся любоваться зрелищем. А что касается до значения слова снобе, то его можно перевести заглавием известной басни, именно ворона в павлиных перьях. Снобсы - сказал кто-то недавно - существа, старающиеся каждый свой гривенник представить червонцем, и оттого часто лишающиеся запаса своих скромных гривенников! Снобе есть человек, который лезет знакомиться вне своего круга, хвастается своей дружбой с князем Г., тратит последнюю сотню целковых на лондонский фрак с принадлежностями, надевает белый галстук для того, чтобы отобедать у своего родного брата, дает балы, и при этом случае превращает собственную и женину спальню в комнату для игроков, или пожалуй в столовую. Есть люди, одаренные от природы крыльями (конечно моральными) и не умеющие владеть ими. Снобсы, напротив того, не имея никаких крыльев, так и порываются залетать в поднебесную область. Снобе обыкновенно ходит по Невскому в мороз, одетый в пальто выше колен; в опере кланяется незнакомым дамам; в настоящем году носит такие широкие рукава, что приобретает себе, в нашем суровом климате, нечто вроде летучего ревматизма; тоскует, проматывается, бьется, злится и скучает, - а все это потому, что имеет страсть сыграть роль хоть на вершок выше той роли, которая дана ему небом. Но да не подумает читатель, чтоб снобе был то же, что когда-то называлось франтом или онагром: многие из гостей, пившие у моего саркастического друга скверное вино из иностранных бутылок, могли назваться львами, однако они оказались совершенными снобсами. Богатый и изящный человек, думающий идти в уровень с особами, несравненно умнейшими себя, есть снобе, и умный, но небогатый малый, лезущий в дружбу к богачам - снобе; одним словом, к разряду снобсов потребно причислить всех индивидуумов, бросающих, для потехи своего презреннаго тщеславия, ту жизненную колею, следуя по которой они могут быть счастливыми и до конца дней своих избегнуть названия снобсов. Характеристика подобного народа набросана Теккереем весьма ловко, хоть очень небрежно: читая первые главы, решительно не понимаешь в чем дело, - но так как автор "Пенденниса" болтает необыкновенно мило, то этот недостаток потом забывается. Гораздо важнее другой недостаток книги о "Снобсах", - автор явно высказывает свое пристрастие в дурную сторону, и, называя город Лондон отчизною снобсов, поперечит всем нашим понятиям об общественной жизни своих соотечественников. Весь мир есть отчизна снобсов,но в Англии сноббичность развита менее, чем в других столицах мира: лондонские жители имеют другие пороки, стоящие сноббичности, которая никогда не будет очень процветать в отечестве мистера Домби, сквайра Олльворти и Самуила Джонсона. Снобсы, подсмотренные и обрисованные Теккереем, принадлежат почти все без исключения к праздным членам лондонского общества, а так как праздный британец есть изъятие из общаго правила, то и герои Теккерея грешат своею исключительностью. Несколько неодолимых плотин защищают лондонский свет от океана сноббичности. Первая из этих плотин есть английское home, вторая практичность, врожденная нации, третья - резкое разграничение многоразличных кружков общества {На днях одна молодая иностранка, все детство свое и первую молодость проживавшая в Лондоне, на вопрос какого-то петербургского денди по поводу вечеров леди Норфольк простодушно ответила: да разве мы с мужем можем быть у нее на вечерах? Сказанная молодая особа имеет, кроме необыкновенной красоты, более 100.000 асс. годового дохода: муж ее негоциант. Сказанный денди, осведомившийся о леди Норфольк, дурень собой, имеет 6.000 асс. дохода, дед его был тоже русский негоциант. Где сноббичность? - Примеч. автора.}. И наконец, самое обилие чудаков, резкая особенность британской нации, есть защита своего рода: чудак, эксцентрик никогда не сделается снобсом и не пустится лезть в чужие сани, ибо пускаясь на такое дело, он перестанет быть чудаком, и для мизерного тщеславия расстанется со своею самостоятельностью. Недавно мне рассказывали историю одного лондонского жителя, повесившегося потому, что ему сделалось несносным одеваться каждое утро! Согласитесь, что это не был снобс, любитель обезьянства! Все это Теккерею известно гораздо лучше нашего, - он сам сознается, что его изложение не совсем согласуется с программой, а потому и вертится, и вьется, и бросается на мелочи, и смешит нас милейшими, но совершеннейшими пустяками. Возьмите, например, описание поездки автора в коттедж мистера Панто, отбросьте из него все прекрасные, не идущие к делу частности, и оставьте для оценки только заметки о сноббичности семейства Панта - все эти заметки вертятся около двух предметов: календаря перов и конюха, превращенного в буфетчики. Вернувшись назад, возьмем главу о снобсах на пароходе - сатира опять-таки вертится на мелочах, на обезьянстве туристов, на их смешном наряде, составленном из одних карманов. Заключение автора о том, что великое число его соотчичей ездят на твердую землю из духа подражания, может быть, справедливо, но даже против этого заключения найдется своя заметка в опровержение: англичанину гораздо дешевле жить за границей, чем в Лондоне, и вот каким образом иной весьма самостоятельный, но рассчетливый джентльмен попадает в Теккереевы снобсы, не имея в себе ровно ничего сноббичного.
Из всего сказанного явствует, что снобсы вообще были раскрыты и описаны гораздо прежде Теккереевой книги о "Снобсах". Шарль Бернар, в своей "Львиной Коже", очертил этих господ очень удачно. Со всем тем Теккерей сделал все-таки довольно многое для пользы науки о снобсах; он дал этим джентльменам нерушимое название, завоевал область снобсов, как Кортес завоевал великую часть не им открытой Америки, и вообще сочинил вещь очень замечательную. По следам Теккерея пойдут многие, и, начав с небольшого, мало-помалу исследуют, может быть - исследуют хотя приблизительно эту страшную, гибельную болезнь девятнадцатого века, называемую тщеславием.
...О сочинителе книги о лондонских снобсах, то есть о Теккерее, пользующемся такою любовью читателей своих и русских, долгом считаю сообщить несколько биографических сведений. Вильям Теккерей вовсе не такой молодой человек, как почему-то думают все охотники до его произведений, - ему в настоящее время около сорока двух лет, и он уже очень давно подвизается на поприще великобританской словесности; по жизни своей он может назваться человеком, много видевшим и перетерпевшим в свой век. Теккерей происходит от весьма хорошего семейства, в юности учился весьма долго в Кембриджском университете, и вышел оттуда без всякой ученой степени, думая посвятить себя живописи. В 1836 году он проживал в Париже и с усердием копировал картины Луврской галлереи, посвящая свободное от занятий время пирушкам с друзьями-артистами, рисованию карикатур во вкусе Гогарта и, может быть, публичным балам города Парижа. Но увы! по суждению знатоков, карикатуры Теккерея оказывались несравненно лучше его серьезных картин, и картин этих решительно никто не покупал, хотя их производитель отчасти нуждался в деньгах. Промучившись три года, Теккерей возненавидел живопись, решился вступить на литературное поприще и прямо начал с издания еженедельной газеты, вроде "Атенея" и "Литературных Ведомостей". Но его газета, не выдержав соперничества с старшими листками, упала решительным, но не бесславным образом. Так как Теккерей уже приобрел себе репутацию человека весьма способного, то редакции "Понча" и "Fraser's magazine" предложили ему место на страницах своих изданий, - а скоро его статьи, подписанные странным псевдонимом Михаил Анджело Титмарш, обратили на себя внимание любителей.
Работая неутомимо и поправив свои денежные дела, Теккерей нашел возможность сделать два путешествия, одно, небольшое, в Ирландию, другое, более значительное, в Константинополь и Сирию. Обе поездки были описаны полукомическим образом; издание первой украшено, при выпуске его в свет картинками работы самого автора. Ирландские заметки особенно понравились читателям: отдавая полную справедливость отличным качествам ирландского народа, соболезнуя о его бедственном положении, Теккерей нашел, однако, случай над ним подсмеяться, и подсмеяться весьма умно и верно. "Разве абсентеизм (пребывание землевладельцев вне родины), замечает он, виноват в том, что дома Ирландцев грязны до невероятности? и что Бидди целый день зевает, сидя под воротами? Даю вам мое слово, эти бедняки, чуть ветер растреплет их кровлю, начинают думать от всей души, что обязанность владельца заключается в том, чтоб явиться и починить ее собственноручно. Я вижу, что народ ленив, но из этого не следует ему быть грязным - можно иметь мало денег и не жить вместе со свиньями. Полчаса работы на то, чтоб выкопать канаву, может быть достаточным для уничтожения сора и грязной воды перед дверью обители. Зачем же Тим, имеющий довольно рвения, чтоб лупить 160 миль для того, чтоб присутствовать на скачке, не займется работами около дома?"