Дядюшка снова опустился в кресло. «Друзья мои, – сказал он, – я благодарю всех вас… Сегодня исполнились мои последние желания. Это милое дитя (я могу назвать его теперь моим) будет счастливо… в этом нет никаких сомнений… ибо вы найдете в моем Жюле честное и любящее сердце, способное понимать и выполнять свой долг… хоть и нрав у него веселый, а голова занята изящными искусствами. Я сказал, что всех вас благодарю. Теперь я поделюсь с вами некоторыми моими намерениями и поясню, как обстоят мои дела. Этот мальчик заменит меня. Мое небольшое состояние принадлежит ему. Оно завещано ему двадцать один год тому назад… Следовательно, он уже двадцать один год содержит меня…»
Он остановился, улыбнувшись.
«В таком случае, – продолжал дядя, – я не долго буду вводить его в расход: значит будущее не так уже мрачно. Мое маленькое состояние заключается в ста двадцати семи луидорах ежегодного дохода с капитала, вложенного в лучший виноградник кантона Во… как видите под покровительством Бахуса…A y него так хорошо поставлено дело, что в продолжение почти пятидесяти четырех лет моя рента аккуратно поступала мне каждые три месяца… Я сказал, что она равняется ста двадцати семи луидорам… А затем с сегодняшнего дня этому мальчику назначается сумма в пятьдесят луидоров, и эта сумма, в которую он мне обходится, в определенные сроки будет выдаваться не ему… а этой девице, которая вчера показалась мне рачительной и умелой хозяйкой».
Тихий ропот прервал слова дядюшки. «Послушайте, послушайте меня, прошу вас… – продолжал он, – у меня не хватит сил говорить долго. Эти пятьдесят луидоров пойдут на хозяйство… Но, как говорится, без котелка не сваришь супа. А мой племянник не очень-то богат котелками. Все его имущество уместится в моем кулаке. А нам потребуются и котелки, и буфет, и мебель, чтобы достойно принять молодую хозяйку… и вот как мы это сделаем.
Послушайте меня! За мою долгую жизнь я собрал множество редких старых книг… Я предвижу, что мой Жюль, как художник, не будет знать, что с ними делать… А я… мне уже пора собираться восвояси… Есть у меня знакомый еврей, он мне охотно помогает в этом деле, и без обмана, ибо я знаю цену своему товару… На эти деньги, часть которых у меня уже на руках, мы обзаведемся всем нужным для наших детей. Только без церемоний, прошу вас, и без возражений… вы огорчите меня отказом. Кроме того, это меня даже развлекает. Еврей мне составляет компанию… Мы вместе читаем по древнееврейски, сравниваем разные издания…и я поодиночке прощаюсь со всеми моими старыми книгами… в ожидании, когда распрощаюсь и с вами… друзья мои!»
Я плакал. Генриетта, ее мать и даже землемер слушали с удивлением, преисполняясь восхищением и нежностью к доброму старику. Далекие от согласия принять его дар, мы ему не противоречили, но, приблизившись к нему, выразили ему нашу глубокую признательность.
Вот каким образом я получил руку Генриетты. Предсказания дяди и обещания землемера исполнились. Я вошел в семью, где царили единодушие, сердечная дружба и преданность каждого общему благу; в этой семье, как нельзя лучше способной довершить образование моего характера, я узнал, что такое простые, но истинные и неизменные радости, которых так часто чураются романтически настроенные умы и чрезмерно увлекающееся воображение.
Перед возвращением в Англию Люси услышала от меня о моей предстоящей женитьбе и, воспользовавшись этим предлогом, сделала мне заказ, который надолго избавил нас от безденежья. Покровительство Люси было для меня очень полезно, тем более, что она оказывала мне его постоянно. Связанная знакомством с самыми знатными семействами Англии, она часто направляла ко мне своих соотечественников, которых ежегодно привлекают красоты нашей страны, и рекомендации ее редко оказывались безрезультатными. Посещавшие меня иностранцы создали мне доброе имя; появлялись новые заказчики, новые заказы, и через несколько лет у меня уже было состояние достаточное, чтобы удовлетворить мое честолюбие и превзойти ожидания землемера. «Батюшка, – говорил я тестю, – ремесло мое хорошее, а ваша пословица никуда не годится!…»
Читатель помнит, что Люси некогда сказала мне: «Если когда-нибудь, господин Жюль, вас постигнет такое же горе, как и меня, то прошу вас, дайте мне знать». Это горе постигло меня спустя два года после женитьбы и, отдав последний долг покойному дяде, я написал Люси следующее письмо:
«Милостивая государыня!
Помню о просьбе, с которой вы обратились ко мне два года назад, я сообщаю вам о смерти моего дяди. Без сомнения ваша доброта уже и тогда сулила мне утешение, и если для вас что-то значила встреча со мной после смерти вашего уважаемого отца, то судите, сударыня, как отрадно мне будет найти в вас сочувствие к моему горю, к моей невосполнимой потере.
Да, потеря моя огромна, сударыня! Мой дядя воспитал меня, вывел в люди, женил, но, самое главное, согревал меня под своим крылом такой безграничной сердечной теплотой, какой я нигде не найду. Я потерял в нем ясную душу, которая руководила моей жизнью; я потерял в нем светлый ум, который с тихой и кроткой веселостью облагораживал мои дни; я потерял его редкие достоинства, едва лишь я начал их постигать и ценить…
Как мне понятна, сударыня, ваша скорбь, которую я заметил когда-то! Как я разделяю ее вместе с вами! Слезы, которые я теперь проливаю, проливали раньше и вы. Но в ваших слезах хоть не было горечи: я слышал, с каким жаром ваш отец произносил похвальное слово вашей дочерней привязанности, тогда как мой бедный дядюшка угас прежде, чем я дал ему случай похвалить и меня.
Как грустно терять наших дорогих близких и видеть, как рвутся сладостные нити, которые больше уже не свяжут нас с ними на этой земле! Я удивляюсь себе и укоряю себя за то, что зловещие предчувствия не так уже часто тревожили мой покой. Я вспоминаю, как ваши глаза наполнялись слезами, когда страшная мысль о далекой или близкой, но неизбежной разлуке овладевала вашей душой. А я, не думая о будущем, беспечно наслаждался драгоценными качествами, которым возраст придавал нечто священное.
Мой добрый дядюшка скончался, как и жил, – спокойно, безмятежно, почти весело. Он чувствовал приближение смерти, замечал, как она постепенно сковывала и леденила его члены и, казалось, готов был шутить с нею. Пока он был в состоянии, он не изменял своих привычек; и лишь когда необходимость заставила его отказаться от любимых трудов, он стал дольше обычного задерживать нас около себя. Его страдания (я благословляю господа!) не были чрезмерными, он встречал их безропотно, как докучного гостя, которого все же приходится принимать и даже оказывать ему внимание. Мы сдерживали слезы, сидя у его изголовья; они огорчили бы его сильнее, чем собственные боли, и мы иногда принуждали себя улыбаться, когда он старался весело о них говорить. Однако это было зрелище, достойное глубокого сострадания! Мучения, причиняемые столь добрым существам, кажутся мне оскорбительными для них, и сердце восстает против жестокости недуга, который не делает выбора среди своих жертв.
В прошлое воскресенье он умер у меня на руках. Услышав утром звон колоколов, он сказал: «Для меня звонят в последний раз…» Эти слова вызвали у меня слезы. «Право же, дети мои, вы готовы уверить меня, что я жил недостаточно долго… но я и этим доволен. Не забудьте мою старую Маргариту… Она очень заботилась о моих книгах… и обо мне… Жюль! когда ты будешь писать нашей дорогой даме (так он вас всегда называл), передай, пожалуйста, ей и ее детям мое благословение… и что я надеюсь увидеть ее батюшку в обители благородных душ… если только, – добавил он, – меня туда пустят».
Помолчав немного, он продолжал: «Эта ведьма не ожидала, что я окажусь столь несговорчив… Я не поддамся ей, пока все не закончу… Завещание мое там, в левом ящике… Милая Генриетта! Как приятно было жить подле тебя… передай мой привет твоим славным родителям… и покажи мне еще раз вашего мальчугана. Ведь мой брат и невестка забросят меня вопросами там наверху, сами понимаете… Хорошие вести, скажу им, очень хорошие вести!»
Между тем зрение его ослабевало, дышать ему становилось труднее, и было очевидно, что конец близок. Однако речь его оставалась по-прежнему связной, сознание – ясным, и кроткая теплота его сердца не исчезала до последнего вздоха. Около полудня он подозвал меня: «Если г-н Бернье (наш пастор) вернулся, я думаю… что уже пора (я послал за пастором). У меня была долгая жизнь, и я умираю счастливым… среди вас… Где твоя рука, милый мой Жюль?» Через несколько минут я сообщил ему о приходе пастора.
«Добро пожаловать дорогой господин Бернье… Я уже приготовился, делайте свое дело… Своего Гиппократа я продал… Теперь им пользуется мой знакомый еврей… Но если я оставляю этой ведьме мое бренное тело, то душу мою она не получит… Я поручаю мою душу вам… действуйте, действуйте… смотрите, чтобы она не отлетела… Нить уже очень тонка…»
Пастор прочитал отходную. «Аминь, – повторил за ним дядя… – Прощайте, мой дорогой… до свиданья… Я поручаю вам этих детей». Пастор, человек таких же преклонных лет, пожал ему руку с тем душевным спокойствием, какое дается уверенностью в скорой встрече в ином мире, и вышел. Дядюшка был в забытьи. Час спустя, сделав над собой усилие, он позвал нас слабым голосом: «Жюль!… Генриетта!…» (он держал нас за руки). То были его последние слова, затем дыхание его прекратилось.
Вот, сударыня, простой рассказ о последних минутах незаметного человека, чуждого свету, неведомого даже его соседям, но которого я не могу не причислить к лучшим из смертных. Его долгая жизнь напоминает мне течение безвестной реки, освежающей своим благотворным дыханием скромные берега, которые она омывает, и в водах которой отражается безоблачное, чистое и ясное небо. Я был единственный свидетель, но не единственный предмет его каждодневной, ежеминутной доброй заботы, и я полагаю, что одного моего сердца недостаточно, чтобы достойно чтить его память. Потребность приобщить к этому, хоть отчасти, еще одно сердце, – вот, что побудило меня написать вам обо всем. Позвольте мне, сударыня, сделать откровенное признание. Вы очень много значили в моей судьбе; ваша печаль меня когда-то живо тронула; ваша доброта помогла мне расчистить дорогу к успеху, если не создать его. Все это дает мне основание столь же любить вас, сколь уважать. Но еще более глубоким и сладостным чувством преисполняет меня то общее, в чем соприкасаются и уравниваются наши судьбы: любовь к двум превосходным, столь дорогим нам обоим людям, которых мы оба оплакиваем, и память о которых, позвольте мне надеяться, останется связующим звеном между вами, сударыня, и тем, кто имеет честь быть вашим почтительным и признательным слугой.
Жюль».
Он остановился, улыбнувшись.
«В таком случае, – продолжал дядя, – я не долго буду вводить его в расход: значит будущее не так уже мрачно. Мое маленькое состояние заключается в ста двадцати семи луидорах ежегодного дохода с капитала, вложенного в лучший виноградник кантона Во… как видите под покровительством Бахуса…A y него так хорошо поставлено дело, что в продолжение почти пятидесяти четырех лет моя рента аккуратно поступала мне каждые три месяца… Я сказал, что она равняется ста двадцати семи луидорам… А затем с сегодняшнего дня этому мальчику назначается сумма в пятьдесят луидоров, и эта сумма, в которую он мне обходится, в определенные сроки будет выдаваться не ему… а этой девице, которая вчера показалась мне рачительной и умелой хозяйкой».
Тихий ропот прервал слова дядюшки. «Послушайте, послушайте меня, прошу вас… – продолжал он, – у меня не хватит сил говорить долго. Эти пятьдесят луидоров пойдут на хозяйство… Но, как говорится, без котелка не сваришь супа. А мой племянник не очень-то богат котелками. Все его имущество уместится в моем кулаке. А нам потребуются и котелки, и буфет, и мебель, чтобы достойно принять молодую хозяйку… и вот как мы это сделаем.
Послушайте меня! За мою долгую жизнь я собрал множество редких старых книг… Я предвижу, что мой Жюль, как художник, не будет знать, что с ними делать… А я… мне уже пора собираться восвояси… Есть у меня знакомый еврей, он мне охотно помогает в этом деле, и без обмана, ибо я знаю цену своему товару… На эти деньги, часть которых у меня уже на руках, мы обзаведемся всем нужным для наших детей. Только без церемоний, прошу вас, и без возражений… вы огорчите меня отказом. Кроме того, это меня даже развлекает. Еврей мне составляет компанию… Мы вместе читаем по древнееврейски, сравниваем разные издания…и я поодиночке прощаюсь со всеми моими старыми книгами… в ожидании, когда распрощаюсь и с вами… друзья мои!»
Я плакал. Генриетта, ее мать и даже землемер слушали с удивлением, преисполняясь восхищением и нежностью к доброму старику. Далекие от согласия принять его дар, мы ему не противоречили, но, приблизившись к нему, выразили ему нашу глубокую признательность.
Вот каким образом я получил руку Генриетты. Предсказания дяди и обещания землемера исполнились. Я вошел в семью, где царили единодушие, сердечная дружба и преданность каждого общему благу; в этой семье, как нельзя лучше способной довершить образование моего характера, я узнал, что такое простые, но истинные и неизменные радости, которых так часто чураются романтически настроенные умы и чрезмерно увлекающееся воображение.
Перед возвращением в Англию Люси услышала от меня о моей предстоящей женитьбе и, воспользовавшись этим предлогом, сделала мне заказ, который надолго избавил нас от безденежья. Покровительство Люси было для меня очень полезно, тем более, что она оказывала мне его постоянно. Связанная знакомством с самыми знатными семействами Англии, она часто направляла ко мне своих соотечественников, которых ежегодно привлекают красоты нашей страны, и рекомендации ее редко оказывались безрезультатными. Посещавшие меня иностранцы создали мне доброе имя; появлялись новые заказчики, новые заказы, и через несколько лет у меня уже было состояние достаточное, чтобы удовлетворить мое честолюбие и превзойти ожидания землемера. «Батюшка, – говорил я тестю, – ремесло мое хорошее, а ваша пословица никуда не годится!…»
Читатель помнит, что Люси некогда сказала мне: «Если когда-нибудь, господин Жюль, вас постигнет такое же горе, как и меня, то прошу вас, дайте мне знать». Это горе постигло меня спустя два года после женитьбы и, отдав последний долг покойному дяде, я написал Люси следующее письмо:
«Милостивая государыня!
Помню о просьбе, с которой вы обратились ко мне два года назад, я сообщаю вам о смерти моего дяди. Без сомнения ваша доброта уже и тогда сулила мне утешение, и если для вас что-то значила встреча со мной после смерти вашего уважаемого отца, то судите, сударыня, как отрадно мне будет найти в вас сочувствие к моему горю, к моей невосполнимой потере.
Да, потеря моя огромна, сударыня! Мой дядя воспитал меня, вывел в люди, женил, но, самое главное, согревал меня под своим крылом такой безграничной сердечной теплотой, какой я нигде не найду. Я потерял в нем ясную душу, которая руководила моей жизнью; я потерял в нем светлый ум, который с тихой и кроткой веселостью облагораживал мои дни; я потерял его редкие достоинства, едва лишь я начал их постигать и ценить…
Как мне понятна, сударыня, ваша скорбь, которую я заметил когда-то! Как я разделяю ее вместе с вами! Слезы, которые я теперь проливаю, проливали раньше и вы. Но в ваших слезах хоть не было горечи: я слышал, с каким жаром ваш отец произносил похвальное слово вашей дочерней привязанности, тогда как мой бедный дядюшка угас прежде, чем я дал ему случай похвалить и меня.
Как грустно терять наших дорогих близких и видеть, как рвутся сладостные нити, которые больше уже не свяжут нас с ними на этой земле! Я удивляюсь себе и укоряю себя за то, что зловещие предчувствия не так уже часто тревожили мой покой. Я вспоминаю, как ваши глаза наполнялись слезами, когда страшная мысль о далекой или близкой, но неизбежной разлуке овладевала вашей душой. А я, не думая о будущем, беспечно наслаждался драгоценными качествами, которым возраст придавал нечто священное.
Мой добрый дядюшка скончался, как и жил, – спокойно, безмятежно, почти весело. Он чувствовал приближение смерти, замечал, как она постепенно сковывала и леденила его члены и, казалось, готов был шутить с нею. Пока он был в состоянии, он не изменял своих привычек; и лишь когда необходимость заставила его отказаться от любимых трудов, он стал дольше обычного задерживать нас около себя. Его страдания (я благословляю господа!) не были чрезмерными, он встречал их безропотно, как докучного гостя, которого все же приходится принимать и даже оказывать ему внимание. Мы сдерживали слезы, сидя у его изголовья; они огорчили бы его сильнее, чем собственные боли, и мы иногда принуждали себя улыбаться, когда он старался весело о них говорить. Однако это было зрелище, достойное глубокого сострадания! Мучения, причиняемые столь добрым существам, кажутся мне оскорбительными для них, и сердце восстает против жестокости недуга, который не делает выбора среди своих жертв.
В прошлое воскресенье он умер у меня на руках. Услышав утром звон колоколов, он сказал: «Для меня звонят в последний раз…» Эти слова вызвали у меня слезы. «Право же, дети мои, вы готовы уверить меня, что я жил недостаточно долго… но я и этим доволен. Не забудьте мою старую Маргариту… Она очень заботилась о моих книгах… и обо мне… Жюль! когда ты будешь писать нашей дорогой даме (так он вас всегда называл), передай, пожалуйста, ей и ее детям мое благословение… и что я надеюсь увидеть ее батюшку в обители благородных душ… если только, – добавил он, – меня туда пустят».
Помолчав немного, он продолжал: «Эта ведьма не ожидала, что я окажусь столь несговорчив… Я не поддамся ей, пока все не закончу… Завещание мое там, в левом ящике… Милая Генриетта! Как приятно было жить подле тебя… передай мой привет твоим славным родителям… и покажи мне еще раз вашего мальчугана. Ведь мой брат и невестка забросят меня вопросами там наверху, сами понимаете… Хорошие вести, скажу им, очень хорошие вести!»
Между тем зрение его ослабевало, дышать ему становилось труднее, и было очевидно, что конец близок. Однако речь его оставалась по-прежнему связной, сознание – ясным, и кроткая теплота его сердца не исчезала до последнего вздоха. Около полудня он подозвал меня: «Если г-н Бернье (наш пастор) вернулся, я думаю… что уже пора (я послал за пастором). У меня была долгая жизнь, и я умираю счастливым… среди вас… Где твоя рука, милый мой Жюль?» Через несколько минут я сообщил ему о приходе пастора.
«Добро пожаловать дорогой господин Бернье… Я уже приготовился, делайте свое дело… Своего Гиппократа я продал… Теперь им пользуется мой знакомый еврей… Но если я оставляю этой ведьме мое бренное тело, то душу мою она не получит… Я поручаю мою душу вам… действуйте, действуйте… смотрите, чтобы она не отлетела… Нить уже очень тонка…»
Пастор прочитал отходную. «Аминь, – повторил за ним дядя… – Прощайте, мой дорогой… до свиданья… Я поручаю вам этих детей». Пастор, человек таких же преклонных лет, пожал ему руку с тем душевным спокойствием, какое дается уверенностью в скорой встрече в ином мире, и вышел. Дядюшка был в забытьи. Час спустя, сделав над собой усилие, он позвал нас слабым голосом: «Жюль!… Генриетта!…» (он держал нас за руки). То были его последние слова, затем дыхание его прекратилось.
Вот, сударыня, простой рассказ о последних минутах незаметного человека, чуждого свету, неведомого даже его соседям, но которого я не могу не причислить к лучшим из смертных. Его долгая жизнь напоминает мне течение безвестной реки, освежающей своим благотворным дыханием скромные берега, которые она омывает, и в водах которой отражается безоблачное, чистое и ясное небо. Я был единственный свидетель, но не единственный предмет его каждодневной, ежеминутной доброй заботы, и я полагаю, что одного моего сердца недостаточно, чтобы достойно чтить его память. Потребность приобщить к этому, хоть отчасти, еще одно сердце, – вот, что побудило меня написать вам обо всем. Позвольте мне, сударыня, сделать откровенное признание. Вы очень много значили в моей судьбе; ваша печаль меня когда-то живо тронула; ваша доброта помогла мне расчистить дорогу к успеху, если не создать его. Все это дает мне основание столь же любить вас, сколь уважать. Но еще более глубоким и сладостным чувством преисполняет меня то общее, в чем соприкасаются и уравниваются наши судьбы: любовь к двум превосходным, столь дорогим нам обоим людям, которых мы оба оплакиваем, и память о которых, позвольте мне надеяться, останется связующим звеном между вами, сударыня, и тем, кто имеет честь быть вашим почтительным и признательным слугой.
Жюль».