Страница:
— Такое впечатление сложилось у меня, когда он был здесь в прошлом году, — кивнув, сказал Гровс. — Напряжение было больше, чем мог выдержать его механизм, но сколько мог, он его выдерживал.
— Вот уж точно — не в бровь, а в глаз, — сказал Халл. — Но мы, однако, забыли о военных материях. Итак, бомбы, генерал Гровс, — когда?
— Через пару месяцев у нас будет достаточно плутония для следующей бомбы, сэр, — ответил Гровс. — Затем мы сможем делать по нескольку штук в год. Мы почти подошли к пределу того, что можно делать здесь, в Денвере, без риска, что это станет известно ящерам. Если нам требуется гораздо больше продукции, мы должны организовать второе производство где-нибудь еще — и у нас есть причины, по которым нам не хотелось бы идти на это. Главная из них та, что мы вряд ли сможем удержать его в секрете.
— Это место по-прежнему секретно, — отметил Халл.
— Да, сэр, — согласился Гровс, — но здесь мы запустили производство до того, как ящеры узнали, что мы серьезно занимаемся созданием ядерного оружия. Теперь они будут настороже — и если заподозрят что-то, они разбомбят нас. Генерал Маршалл и президент Рузвельт не считали, что риск стоит этого.
— Я очень высоко ценю мнение генерала Маршалла, генерал Гровс, — сказал Халл, — настолько высоко, что я назначил его генеральным секретарем. Полагаю, он справится с этой работой лучше, чем я. Но не он является сегодня главнокомандующим и не президент Рузвельт. Это я.
— Да, сэр, — сказал Гровс.
Корделл Халл мог не ожидать, что станет президентом, он мог не хотеть становиться президентом, но теперь, когда груз лег на его плечи, они стали достаточно широкими.
— В использовании атомных бомб я вижу два вопроса, — сказал Халл. — Первый: понадобится ли нам их больше, чем мы сможем произвести в Денвере? И второй, связанный с первым: если мы используем все, что производим, а ящеры ответят тем же, останется ли что-нибудь от Соединенных Штатов ко времени окончания войны?
Это были хорошие вопросы. В самую точку. Вот только их не следовало задавать инженеру. Спросите Гровса, можно ли что-то построить, сколько понадобится времени и сколько это будет стоить, и он сможет ответить, или немедленно, или после того, как поработает с логарифмической линейкой и счетной машинкой. Но он не обладал ни подготовкой, ни наклонностями, чтобы заниматься не поддающейся учету политикой. Он дал единственный ответ, который мог дать:
— Я не знаю, сэр.
— Я тоже не знаю, — сказал Халл. — Я хочу, чтобы вы были готовы разделить команду вашего завода, чтобы начать организацию нового. Я еще не знаю, приму ли я такое решение, но если я это сделаю, я хочу иметь возможность сделать как можно быстрее и эффективнее.
— Да, сэр, — повторил Гровс.
В этом был смысл: иметь как можно больше вариантов, пригодных на возможно более долгий срок.
— Хорошо, — сказал Халл, принимая как должное, что Гровс все сделает, как приказано. Президент вытянул толстый указательный палец. — Генерал, я здесь все еще словно в шорах. Что еще следует мне знать об этом месте, что мне, возможно, неизвестно?
Гровс с минуту обдумывал вопрос, прежде чем попытался ответить. Это был еще один хороший вопрос, но тоже с недостатком: Гровс не знал, что Халлу уже известно, а что — нет.
— Мистер президент, может быть, никто не сказал вам, что мы выбрали одного из наших физиков и послали его в Советский Союз, чтобы помочь русским в их атомном проекте.
— Нет, я этого не знал. — Халл цыкнул зубом. — Зачем русским понадобилась помощь? Они взорвали свою атомную бомбу раньше нас, еще до немцев, раньше, чем кто-либо.
— Да, сэр, но им требуется помощь.
Гровс объяснил, как русские сделали бомбу из ядерного материала, захваченного у ящеров, и как часть этого самого материала помогла немцам и Соединенным Штатам. Он подвел итог:
— Но мы — а также нацисты, — изучив трофей, смогли понять, как сделать плутоний самим. Русские, похоже, с этим не справились.
— Разве это не интересно? — сказал Халл. — При любых обстоятельствах менее всего я хотел бы видеть с атомной бомбой Сталина — если не брать в расчет Гитлера. — Он грустно рассмеялся. — А теперь у Гитлера она есть, и если мы не поможем Сталину, то ящеры наверняка разобьют его. Ну, хорошо, поможем ему отправить ящеров на тот свет. Если мы их победим, тогда и будем беспокоиться, не захочет ли он отправить и нас туда же. А пока что я не вижу иного пути, кроме как помочь ему. Что здесь есть еще, что я должен знать?
— Это самая важная вещь, по моему мнению, сэр, — сказал Гровс и через мгновение добавил: — Могу я задать вам вопрос, мистер президент?
— Валяйте, спрашивайте, — сказал Халл. — Я оставляю за собой право не отвечать.
Гровс кивнул.
— Конечно. Я тут подумал… Сейчас 1944 год, сэр. Как мы собираемся провести выборы в ноябре, если ящеры оккупируют такую большую часть нашей территории?
— Мы, вероятно, проведем их точно так, как проводили ноябрьские выборы в конгресс в последний раз, — ответил Халл, — иначе говоря, их просто не будет. Чиновники, которые у нас есть, будут продолжать свою работу в течение всего срока, и, похоже, это касается и меня. — Он фыркнул. — Я собираюсь оставаться неизбранным еще довольно долгое время, генерал. Мне это не очень нравится, но так все сложилось. Если мы выиграем эту войну, то Верховный суд сможет затем провести «полевой день» — и активно поработать. Но если мы проиграем ее, мнение этих девяти пожилых людей в черных одеждах не будет иметь никакого значения. Пока что я могу лишь содержать их, чтобы они смогли выполнить свой долг в будущем. Что вы думаете об этом, генерал?
— С инженерной точки зрения, это самое экономичное решение, сэр, — ответил Гровс. — Но с точки зрения реальности… не знаю, лучшее ли оно.
— Я тоже не знаю, — сказал Халл, — но именно это мы собираемся сделать. Древние римляне в крайней необходимости тоже использовали диктаторов и считали, что лучшие из них те, кто менее всего желал занять высокий пост. По этому признаку я подхожу, и выбора у нас нет.
Он поднялся на ноги. Он не был молодым и проворным, но он делал дело. И еще, увидев президента не только стоящим, но и двигающимся, Гровс вспомнил, что вещи никогда не повторяются.
— Удачи вам, сэр, — сказал он.
— Благодарю вас, генерал; я возьму все, что смогу получить. — Халл направился к двери, затем остановился и посмотрел на Гровса. — Вы помните, что Черчилль сказал Рузвельту, когда только начался ленд-лиз? «Дайте нам инструменты, и мы закончим работу». Это то самое, что Соединенным Штатам требуется от Металлургической лаборатории. Дайте нам инструменты.
— Вы получите их, — обещал Гровс.
* * * Белые утесы Дувра тянулись вдаль, причудливо изгибаясь. Шагая вдоль них, можно было взглянуть вниз на море, обрушивающееся на основание этих утесов. Дэвид Гольдфарб где-то прочел, что если действие волн будет продолжаться без каких-либо других сдерживающих факторов сколько-то миллионов лет — он не мог вспомнить, сколько именно, — го Британские острова исчезнут, и воды Северного моря и Атлантического океана сольются воедино.
Когда он сказал это вслух, Наоми Каплан подняла бровь.
— На Британских островах достаточно дел, которыми следует заняться прежде, чем пройдут миллионы лет, — сказала она.
Ветер с Северного моря унес ее слова прочь. То же самое он попытался сделать с ее шляпой. Наоми спасла шляпку и плотнее надела на голову. Гольдфарб не знал, радоваться, что она поймала ее, или печалиться, что ему не представился шанс проявить галантность и поймать ее. Конечно, ветер мог перемениться и унести шляпку через утес, тогда с галантностью будет плоховато.
Изображая удивление, он сказал:
— Почему вы так решили? Только потому, что последние несколько лет нас бомбили немцы и на нас напали ящеры? — Он легкомысленно помахал рукой. — Это мелочи. Теперь, если теперь одну из этих атомных бомб, или как там они ее называют, сбросят на нас, как на Берлин…
— Боже, не допусти! — сказала Наоми. — Вы правы: с нас уже хватит.
Ее акцент — устойчивый верхнеанглийский, накладывающийся на немецкий,
— очаровывал его. Многое в ней восхищало его, но в данный момент он сосредоточился на произношении. Ее речь была улучшенным или более изысканным вариантом его собственной: английский язык низшего или среднего класса, наложенный на идиш, на котором он говорил до начала учебы в средней школе.
— Я надеюсь, вы не очень замерзли?
Погода была свежей, в особенности вблизи моря, но далеко не такой промозглой, как зимой. Только безудержный оптимист мог поверить, что весна начнется в один из ближайших дней, пусть даже не сразу.
Наоми покачала головой.
— Нет, все в порядке, — сказала она. Словно желая опровергнуть ее слова, ветер попытался задрать юбку из шотландки. Она лукаво улыбнулась, поправляя одежду. — Благодарю вас за приглашение погулять.
— Благодарю вас за то, что вы согласились, — ответил он.
Многие парни, которые заходили в «Белую лошадь», приглашали Наоми на прогулку; некоторые делали ей и более откровенные предложения. Она всем давала от ворот поворот, исключая Гольдфарба. Его зубы уже начинали стучать, но он не признавался себе, что мерзнет.
— Как приятно здесь, — сказала Наоми, тщательно подобрав слова. — До того как я попала в Дувр, я никогда не видела и не могла себе представить утесы, подобные этим. Горы я знаю по Германии, но утесов на краю земли, обрывающихся вниз более чем на сотню метров, — а там ничего, только море,
— я не видела никогда.
— Рад, что они вам понравились, — сказал Гольдфарб с таким удовольствием, будто он был персонально ответственным за самую знаменитую природную достопримечательность Дувра. — Трудно найти в эти дни приятное место, куда можно пригласить девушку. Например, кино не работает из-за отсутствия электричества.
— И скольких девушек вы водили в кино и в другие приятные места, когда было электричество? — спросила Наоми.
Она могла вложить в этот вопрос некий дразнящий смысл. Тогда Дэвиду было бы легче ответить. Но в вопросе прозвучали серьезность и любопытство.
Он не мог просто отшутиться. В его жизни была Сильвия. Ее он тоже не водил в кино — он укладывал ее в постель. Она относилась к нему достаточно дружелюбно, когда он заглядывал в «Белую лошадь» за пинтой пива, но он не знал, как она охарактеризует его, если Наоми спросит. Он слышал, что женщины могут быть разрушительно искренними, когда говорят друг с другом о недостатках мужчин.
Поскольку он сразу не ответил, Наоми наклонила голову набок и бросила на него понимающий взгляд. Но вместо того, чтобы загнать спутника в угол, она произнесла:
— Сильвия сказала мне, что вы совершили что-то очень смелое, чтобы выручить одного из ваших родственников — кажется, кузена, она не была уверена — из Польши.
— В самом деле? — сказал он с радостным удивлением: возможно, Сильвия не говорила о нем слишком уж плохо.
Но если Наоми уже знала о нем что-то, рассказать еще будет не вредно.
— Да, это мой кузен, Мойше Русецкий. Помните? Я рассказывал вам когда-то в пабе.
Она кивнула.
— Да, вы рассказывали. Это тот, который вел передачи но радио для ящеров, а затем против них, после того как увидел, каковы они на самом деле.
— Правильно, — сказал Гольдфарб. — Они поймали его, посадили в тюрьму в Лодзи и стали думать, что с ним делать дальше. Я пошел туда с несколькими парнями, помог ему освободиться и переправил его сюда, в Англию.
— У вас это прозвучало так просто, — сказала Наоми. — А вы не боялись?
В том бою он впервые испытал себя в наземной битве, пусть даже ящеры и польские тюремные охранники были застигнуты врасплох и не могли оказать серьезное сопротивление. Но когда ящеры напали на Англию, он был призван в пехоту. Тут все было гораздо хуже. Он просто не мог себе представить, как люди, находящиеся в здравом уме, могут выбрать карьеру в пехоте.
Он сообразил, что не ответил на вопрос Наоми.
— Боялся? — спросил он. — На самом деле я просто окаменел.
К его облегчению, она снова кивнула: он боялся, что чистосердечие отпугнет ее.
— Когда вы рассказываете мне о подобных вещах, — сказала она, — вы напоминаете мне этим, что вы вовсе не англичанин. Немногие английские солдаты заметят в разговоре с кем-то, кто не принадлежит к их кругу — как вы это называете? «В кругу своих товарищей»? — что они чувствуют страх или что-то такое личное.
— Да, я замечал, — сказал Гольдфарб. — И я тоже этого не понимаю. — Он рассмеялся. — Но что я вообще знаю? Я всего лишь еврей, родители которого сбежали из Польши. Я не смогу хорошо понимать англичан, если даже доживу до девяноста лет, а это не особенно-то вероятно — вон как пошатнулся мир в наши дни. Может быть, только мои внуки научатся держаться, как англичане.
— И мои родители вовремя вывезли меня из Германии, — сказала Наоми. Ее озноб не имел ничего общего с бризом, дующим с моря. — Там было плохо, и мы сбежали до Хрустальной ночи note 6. А что… — Она заколебалась, вероятно, из-за того, что стала нервничать. Через мгновение она закончила вопрос: — А как это было в Польше?
Гольдфарб задумался.
— Следует помнить, что нацисты оставили Лодзь примерно за год до того, как я попал туда. Я думаю сейчас о том, что видел, и стараюсь представить, что там творилось при немцах.
— Ну? — поторопила его Наоми.
Он вздохнул. Выдох в холодном воздухе поднялся облачком пара.
— Из всего, что я видел, из всего, что я слышал… Если бы не пришли ящеры, могло не остаться в живых ни одного еврея. Я не видел всей Польши, конечно, только Лодзь и путь к морю и обратно, но если бы не пришли ящеры, во всей стране могло не остаться ни одного еврея. Когда немцы говорили «свободно от евреев», они ведь не шутили.
Наоми закусила губу.
— То же самое я слышала по радио. Теперь я слышу это от того, кто, как я знаю, видел все своими глазами. Ваши слова делают картину более реалистичной. — Она насупилась еще больше. — И немцы, как сообщает радио, снова наступают в глубь Польши.
— Я знаю. Я тоже слышал. Мои друзья — мои друзья-гои — радуются таким сообщениям. Когда я слышу их, я не знаю, что думать. Ящеры не смогут выиграть войну, но и проклятые нацисты — тоже.
— Не должны, — сказала Наоми — с точностью человека, изучавшего английский язык специально, а не выросшего среди него. — Они могут. Ящеры могут. Немцы могут. Но не должны. — Она с горечью рассмеялась, — Когда я была маленькой девочкой и ходила в школу, до прихода Гитлера к власти, меня учили, что я немка. И я верила в это. Разве не странно — если подумать об этом теперь?
— Это более чем странно. Это… — Гольдфарб стал искать подходящее слово. — Как называются такие странные картины, где идет дождь из буханок хлеба или на которых вы пилите часы, капающие вниз с чурбана, словно они сделаны изо льда и тают?
— Сюрреалистические, — сразу же ответила Наоми. — Да, это так и есть. Совершенно точно. Я — немка? — Она снова засмеялась, затем встала по стойке смирно, вытянув прямую правую руку. — «Один народ, одно государство, один фюрер!» — громовым голосом имитировала она высказывание Гитлера, и это была неплохая имитация.
Он подумал, что это шутка. Может быть, она и собиралась пошутить. Но когда ее рука опустилась вниз, все ее тело задрожало. Лицо скривилось. Она заплакала.
Гольдфарб обнял ее.
— Все в порядке, — сказал он.
Конечно же, нет. Они оба знали, что не все в порядке. Но если вспоминать о прошлом слишком долго, как можно продолжать жить? Дэвиду стало ясно, что он гораздо ближе к «истинному британцу», чем он себе представлял.
Наоми прильнула к нему, словно к спасательному кругу. Будто она была матросом корабля, в который только что попала торпеда подводной лодки. Он прижимал ее к себе с таким же отчаянием. Когда он наклонился, чтобы поцеловать ее, ее губы раскрылись. Глубоко в горле девушки родился стон, и она притянула его к себе.
Наверное, это был самый странный поцелуй в его жизни. Он не пробудил в нем вожделения, как многие менее значимые поцелуи с девушками, о которых он заботился меньше. Тем не менее он был рад поцелую и почувствовал сожаление, когда тот закончился.
— Я должен проводить вас обратно к вашему жилью, — сказал он.
— Да, наверное, стоит, — ответила Наоми. — Вы сможете познакомиться с моими родителями, если пожелаете.
Он боролся с ящерами с оружием в руках. Неужели теперь он струсит? Неужели он побоится принять такое предложение? Конечно, нет.
— Превосходно, — сказал он, изо всех сил стараясь говорить обычным тоном.
Наоми взяла его под руку и улыбнулась ему так, словно он только что сдал экзамен. Может быть, он и в самом деле сдал экзамен.
* * * Большая группа темнокожих Больших Уродов стояла неровными рядами на травянистой поляне рядом с флоридской авиабазой. Теэрц увидел еще одного тосевита такого же цвета, который вышагивал перед ними. Пилот вздрогнул. Своим бессмысленным расхаживанием и свирепым видом Большой Урод с тремя полосками на каждом рукаве покрытия верхней части тела напоминал ему майора Окамото, который был его переводчиком и тюремщиком в японском плену Самец с полосками на рукаве прокричал два слога на своем языке.
Остальные тосевиты резко застыли в вертикальном положении, плотно прижав руки к бокам. Теэрцу это казалось нелепым, но, похоже, вполне устроило или по крайней мере успокоило Большого Урода с полосатым покрытием верхней части тела.
Этот самец снова прокричал что-то, на этот раз целую фразу полнейшей чепухи. Теэрц в японском плену научился понимать тосевитский язык, но во Флориде это не помогло. В Империи на всех трех мирах использовался один и тот же язык: встреча с планетой, на которой говорили на десятках различных языков, требовала от самцов Расы значительного умственного напряжения.
Темнокожие Большие Уроды маршировали туда и сюда по травянистому полю, повинуясь командам, которые подавал самец с полосками. Даже их ноги двигались назад и вперед в одинаковом ритме. Когда они сбивались, командовавший самец сердито кричал на тех, кто ошибался. Теэрцу не надо было быть ученым по психологии других видов, чтобы понять, что командующий самец был не очень доволен.
Теэрц повернулся к другому самцу Расы, который также наблюдал за упражнениями тосевитов. У него была раскраска тела, положенная специалисту по разведке. По своему рангу он примерно соответствовал Теэрцу. Пилот спросил:
— Можем ли мы на самом деле доверять этим Большим Уродам бороться по нашему поручению?
— Наш анализ показывает, что они будут воевать храбро, — ответил самец из разведки. — Другие местные тосевиты настолько плохо относились к ним, что теперь они видят в нас гораздо лучшую альтернативу продолжительной власти Больших Уродов с более светлой кожей.
Теэрцу показался знакомым голос этого самца.
— Вы ведь Ааатос, не так ли? — спросил он неуверенно.
— Истинно так, — отвечал самец. — А вы Теэрц.
В отличие от Теэрца он не испытывал сомнений. Если бы он не знал, кто есть кто на базе, он не смог бы отработать свое содержание — или сохранить репутацию разведки о всеведении.
Эта репутация сильно пострадала после того, как Раса пришла на Тосев-3.
Теэрц сказал:
— Я надеюсь, вы простите меня, но я всегда нервничаю в присутствии вооруженных Больших Уродов. Мы давали оружие местным жителям других частей этой планеты, но, как я слышал, часто результаты оставляли желать лучшего.
Он не мог придумать более вежливого способа сказать, что Большие Уроды имеют привычку поворачивать оружие против Расы.
— Истинно так, — снова сказал Ааатос. — Мы улучшаем процедуры контроля и не позволим этим тосевитам независимо перемещаться в больших количествах и с оружием: мы будем постоянно использовать значительное количество самцов Расы вместе с ними. Они предназначены дополнить наши меры безопасности, а не заменить их. Таким образом, у нас не будет беспокойства, о котором вы напомнили; сразу приходит в голову польское дело.
— Польша — да, это название я слышал, — сказал Теэрц.
Он с трудом нашел бы ее на карте. Его познания в тосе-витской географии ограничивались Манчьжоу-Го и Японией, причем он знал их гораздо лучше, чем ему бы хотелось.
— Ничего такого здесь случиться не может, — сказал Ааатос, добавив сочувственное покашливание.
— Может, вы и правы, — закончил разговор Теэрц.
Его личный опыт на Тосев-3 убедил его в двух вещах: Большие Уроды гораздо более нечестны, чем большинство самцов Расы в состоянии представить, пока не ткнутся в этот факт мордой, но пытаться убеждать самцов, пока они сами не ткнутся в этот факт мордой, — все равно что терять время на старте.
А на поляне продолжали маршировать Большие Уроды, они меняли направление движения, поворачивая под прямым углом.
Самец с полосками на рукавах шагал рядом с ними, руганью добиваясь более слаженного движения. Действительно, их ноги двигались так, словно находились под контролем единого организма.
— Это любопытно наблюдать, — сказал Теэрц Ааатосу, — но в чем смысл? Любой самец, который применит эту тактику в настоящем наземном бою, будет быстро уничтожен. Даже я, пилот истребителя, знаю, что самцы должны рассеиваться и искать укрытия. Так диктует простой здравый смысл. — Он застыл с открытым ртом, — Но здравый смысл для тосевитов не существует.
— Мне дали понять, что эта маршировка способствует групповой солидарности, — ответил самец из разведки. — Я не совсем понимаю, почему так получается, но, кажется, это неоспоримо: все местные военные используют подобную дисциплинирующую практику. Одна из теорий, популярных ныне, объясняет, почему Большие Уроды, будучи видом унаследование менее дисциплинированным, чем Раса, используют эти процедуры для внедрения порядка и подчинения приказам.
Теэрц задумался. В этом было больше смысла, чем в большинстве теорий, которые он слышал от разведки.
Он снова вернулся к наблюдению за марширующими тосевитами. Через некоторое время они прекратили движение и остановились, образовав ровный строй, снова неподвижно вытянувшись, в то время как самец с полосками обращался к ним с речью. И время от времени они выкрикивали какие-то ответы хором.
— Вы понимаете их язык, — спросил Теэрц Ааатоса, — что они говорят?
— Их лидер описывает качества боевых самцов, которые он хотел бы, чтобы они приобрели, — сказал Ааатос. — Он спрашивает их. есть ли у них желание иметь эти качества. Они отвечают утвердительно.
— Да, я вижу, что они могут, — сказал Теэрц, — у нас никогда не было случая сомневаться в боевых качествах тосевитов. Но я по-прежнему упорствую в своих мыслях: будут ли эти качества использованы ради нас или против нас, в конце концов?
— Я не думаю, что опасность настолько велика, как вы полагаете, — сказал Ааатос. — В любом случае мы должны использовать эту возможность — или рискуем проиграть войну.
Теэрц никогда не слышал столь прямого заявления, и это его обеспокоило всерьез.
Глава 6
— Вот уж точно — не в бровь, а в глаз, — сказал Халл. — Но мы, однако, забыли о военных материях. Итак, бомбы, генерал Гровс, — когда?
— Через пару месяцев у нас будет достаточно плутония для следующей бомбы, сэр, — ответил Гровс. — Затем мы сможем делать по нескольку штук в год. Мы почти подошли к пределу того, что можно делать здесь, в Денвере, без риска, что это станет известно ящерам. Если нам требуется гораздо больше продукции, мы должны организовать второе производство где-нибудь еще — и у нас есть причины, по которым нам не хотелось бы идти на это. Главная из них та, что мы вряд ли сможем удержать его в секрете.
— Это место по-прежнему секретно, — отметил Халл.
— Да, сэр, — согласился Гровс, — но здесь мы запустили производство до того, как ящеры узнали, что мы серьезно занимаемся созданием ядерного оружия. Теперь они будут настороже — и если заподозрят что-то, они разбомбят нас. Генерал Маршалл и президент Рузвельт не считали, что риск стоит этого.
— Я очень высоко ценю мнение генерала Маршалла, генерал Гровс, — сказал Халл, — настолько высоко, что я назначил его генеральным секретарем. Полагаю, он справится с этой работой лучше, чем я. Но не он является сегодня главнокомандующим и не президент Рузвельт. Это я.
— Да, сэр, — сказал Гровс.
Корделл Халл мог не ожидать, что станет президентом, он мог не хотеть становиться президентом, но теперь, когда груз лег на его плечи, они стали достаточно широкими.
— В использовании атомных бомб я вижу два вопроса, — сказал Халл. — Первый: понадобится ли нам их больше, чем мы сможем произвести в Денвере? И второй, связанный с первым: если мы используем все, что производим, а ящеры ответят тем же, останется ли что-нибудь от Соединенных Штатов ко времени окончания войны?
Это были хорошие вопросы. В самую точку. Вот только их не следовало задавать инженеру. Спросите Гровса, можно ли что-то построить, сколько понадобится времени и сколько это будет стоить, и он сможет ответить, или немедленно, или после того, как поработает с логарифмической линейкой и счетной машинкой. Но он не обладал ни подготовкой, ни наклонностями, чтобы заниматься не поддающейся учету политикой. Он дал единственный ответ, который мог дать:
— Я не знаю, сэр.
— Я тоже не знаю, — сказал Халл. — Я хочу, чтобы вы были готовы разделить команду вашего завода, чтобы начать организацию нового. Я еще не знаю, приму ли я такое решение, но если я это сделаю, я хочу иметь возможность сделать как можно быстрее и эффективнее.
— Да, сэр, — повторил Гровс.
В этом был смысл: иметь как можно больше вариантов, пригодных на возможно более долгий срок.
— Хорошо, — сказал Халл, принимая как должное, что Гровс все сделает, как приказано. Президент вытянул толстый указательный палец. — Генерал, я здесь все еще словно в шорах. Что еще следует мне знать об этом месте, что мне, возможно, неизвестно?
Гровс с минуту обдумывал вопрос, прежде чем попытался ответить. Это был еще один хороший вопрос, но тоже с недостатком: Гровс не знал, что Халлу уже известно, а что — нет.
— Мистер президент, может быть, никто не сказал вам, что мы выбрали одного из наших физиков и послали его в Советский Союз, чтобы помочь русским в их атомном проекте.
— Нет, я этого не знал. — Халл цыкнул зубом. — Зачем русским понадобилась помощь? Они взорвали свою атомную бомбу раньше нас, еще до немцев, раньше, чем кто-либо.
— Да, сэр, но им требуется помощь.
Гровс объяснил, как русские сделали бомбу из ядерного материала, захваченного у ящеров, и как часть этого самого материала помогла немцам и Соединенным Штатам. Он подвел итог:
— Но мы — а также нацисты, — изучив трофей, смогли понять, как сделать плутоний самим. Русские, похоже, с этим не справились.
— Разве это не интересно? — сказал Халл. — При любых обстоятельствах менее всего я хотел бы видеть с атомной бомбой Сталина — если не брать в расчет Гитлера. — Он грустно рассмеялся. — А теперь у Гитлера она есть, и если мы не поможем Сталину, то ящеры наверняка разобьют его. Ну, хорошо, поможем ему отправить ящеров на тот свет. Если мы их победим, тогда и будем беспокоиться, не захочет ли он отправить и нас туда же. А пока что я не вижу иного пути, кроме как помочь ему. Что здесь есть еще, что я должен знать?
— Это самая важная вещь, по моему мнению, сэр, — сказал Гровс и через мгновение добавил: — Могу я задать вам вопрос, мистер президент?
— Валяйте, спрашивайте, — сказал Халл. — Я оставляю за собой право не отвечать.
Гровс кивнул.
— Конечно. Я тут подумал… Сейчас 1944 год, сэр. Как мы собираемся провести выборы в ноябре, если ящеры оккупируют такую большую часть нашей территории?
— Мы, вероятно, проведем их точно так, как проводили ноябрьские выборы в конгресс в последний раз, — ответил Халл, — иначе говоря, их просто не будет. Чиновники, которые у нас есть, будут продолжать свою работу в течение всего срока, и, похоже, это касается и меня. — Он фыркнул. — Я собираюсь оставаться неизбранным еще довольно долгое время, генерал. Мне это не очень нравится, но так все сложилось. Если мы выиграем эту войну, то Верховный суд сможет затем провести «полевой день» — и активно поработать. Но если мы проиграем ее, мнение этих девяти пожилых людей в черных одеждах не будет иметь никакого значения. Пока что я могу лишь содержать их, чтобы они смогли выполнить свой долг в будущем. Что вы думаете об этом, генерал?
— С инженерной точки зрения, это самое экономичное решение, сэр, — ответил Гровс. — Но с точки зрения реальности… не знаю, лучшее ли оно.
— Я тоже не знаю, — сказал Халл, — но именно это мы собираемся сделать. Древние римляне в крайней необходимости тоже использовали диктаторов и считали, что лучшие из них те, кто менее всего желал занять высокий пост. По этому признаку я подхожу, и выбора у нас нет.
Он поднялся на ноги. Он не был молодым и проворным, но он делал дело. И еще, увидев президента не только стоящим, но и двигающимся, Гровс вспомнил, что вещи никогда не повторяются.
— Удачи вам, сэр, — сказал он.
— Благодарю вас, генерал; я возьму все, что смогу получить. — Халл направился к двери, затем остановился и посмотрел на Гровса. — Вы помните, что Черчилль сказал Рузвельту, когда только начался ленд-лиз? «Дайте нам инструменты, и мы закончим работу». Это то самое, что Соединенным Штатам требуется от Металлургической лаборатории. Дайте нам инструменты.
— Вы получите их, — обещал Гровс.
* * * Белые утесы Дувра тянулись вдаль, причудливо изгибаясь. Шагая вдоль них, можно было взглянуть вниз на море, обрушивающееся на основание этих утесов. Дэвид Гольдфарб где-то прочел, что если действие волн будет продолжаться без каких-либо других сдерживающих факторов сколько-то миллионов лет — он не мог вспомнить, сколько именно, — го Британские острова исчезнут, и воды Северного моря и Атлантического океана сольются воедино.
Когда он сказал это вслух, Наоми Каплан подняла бровь.
— На Британских островах достаточно дел, которыми следует заняться прежде, чем пройдут миллионы лет, — сказала она.
Ветер с Северного моря унес ее слова прочь. То же самое он попытался сделать с ее шляпой. Наоми спасла шляпку и плотнее надела на голову. Гольдфарб не знал, радоваться, что она поймала ее, или печалиться, что ему не представился шанс проявить галантность и поймать ее. Конечно, ветер мог перемениться и унести шляпку через утес, тогда с галантностью будет плоховато.
Изображая удивление, он сказал:
— Почему вы так решили? Только потому, что последние несколько лет нас бомбили немцы и на нас напали ящеры? — Он легкомысленно помахал рукой. — Это мелочи. Теперь, если теперь одну из этих атомных бомб, или как там они ее называют, сбросят на нас, как на Берлин…
— Боже, не допусти! — сказала Наоми. — Вы правы: с нас уже хватит.
Ее акцент — устойчивый верхнеанглийский, накладывающийся на немецкий,
— очаровывал его. Многое в ней восхищало его, но в данный момент он сосредоточился на произношении. Ее речь была улучшенным или более изысканным вариантом его собственной: английский язык низшего или среднего класса, наложенный на идиш, на котором он говорил до начала учебы в средней школе.
— Я надеюсь, вы не очень замерзли?
Погода была свежей, в особенности вблизи моря, но далеко не такой промозглой, как зимой. Только безудержный оптимист мог поверить, что весна начнется в один из ближайших дней, пусть даже не сразу.
Наоми покачала головой.
— Нет, все в порядке, — сказала она. Словно желая опровергнуть ее слова, ветер попытался задрать юбку из шотландки. Она лукаво улыбнулась, поправляя одежду. — Благодарю вас за приглашение погулять.
— Благодарю вас за то, что вы согласились, — ответил он.
Многие парни, которые заходили в «Белую лошадь», приглашали Наоми на прогулку; некоторые делали ей и более откровенные предложения. Она всем давала от ворот поворот, исключая Гольдфарба. Его зубы уже начинали стучать, но он не признавался себе, что мерзнет.
— Как приятно здесь, — сказала Наоми, тщательно подобрав слова. — До того как я попала в Дувр, я никогда не видела и не могла себе представить утесы, подобные этим. Горы я знаю по Германии, но утесов на краю земли, обрывающихся вниз более чем на сотню метров, — а там ничего, только море,
— я не видела никогда.
— Рад, что они вам понравились, — сказал Гольдфарб с таким удовольствием, будто он был персонально ответственным за самую знаменитую природную достопримечательность Дувра. — Трудно найти в эти дни приятное место, куда можно пригласить девушку. Например, кино не работает из-за отсутствия электричества.
— И скольких девушек вы водили в кино и в другие приятные места, когда было электричество? — спросила Наоми.
Она могла вложить в этот вопрос некий дразнящий смысл. Тогда Дэвиду было бы легче ответить. Но в вопросе прозвучали серьезность и любопытство.
Он не мог просто отшутиться. В его жизни была Сильвия. Ее он тоже не водил в кино — он укладывал ее в постель. Она относилась к нему достаточно дружелюбно, когда он заглядывал в «Белую лошадь» за пинтой пива, но он не знал, как она охарактеризует его, если Наоми спросит. Он слышал, что женщины могут быть разрушительно искренними, когда говорят друг с другом о недостатках мужчин.
Поскольку он сразу не ответил, Наоми наклонила голову набок и бросила на него понимающий взгляд. Но вместо того, чтобы загнать спутника в угол, она произнесла:
— Сильвия сказала мне, что вы совершили что-то очень смелое, чтобы выручить одного из ваших родственников — кажется, кузена, она не была уверена — из Польши.
— В самом деле? — сказал он с радостным удивлением: возможно, Сильвия не говорила о нем слишком уж плохо.
Но если Наоми уже знала о нем что-то, рассказать еще будет не вредно.
— Да, это мой кузен, Мойше Русецкий. Помните? Я рассказывал вам когда-то в пабе.
Она кивнула.
— Да, вы рассказывали. Это тот, который вел передачи но радио для ящеров, а затем против них, после того как увидел, каковы они на самом деле.
— Правильно, — сказал Гольдфарб. — Они поймали его, посадили в тюрьму в Лодзи и стали думать, что с ним делать дальше. Я пошел туда с несколькими парнями, помог ему освободиться и переправил его сюда, в Англию.
— У вас это прозвучало так просто, — сказала Наоми. — А вы не боялись?
В том бою он впервые испытал себя в наземной битве, пусть даже ящеры и польские тюремные охранники были застигнуты врасплох и не могли оказать серьезное сопротивление. Но когда ящеры напали на Англию, он был призван в пехоту. Тут все было гораздо хуже. Он просто не мог себе представить, как люди, находящиеся в здравом уме, могут выбрать карьеру в пехоте.
Он сообразил, что не ответил на вопрос Наоми.
— Боялся? — спросил он. — На самом деле я просто окаменел.
К его облегчению, она снова кивнула: он боялся, что чистосердечие отпугнет ее.
— Когда вы рассказываете мне о подобных вещах, — сказала она, — вы напоминаете мне этим, что вы вовсе не англичанин. Немногие английские солдаты заметят в разговоре с кем-то, кто не принадлежит к их кругу — как вы это называете? «В кругу своих товарищей»? — что они чувствуют страх или что-то такое личное.
— Да, я замечал, — сказал Гольдфарб. — И я тоже этого не понимаю. — Он рассмеялся. — Но что я вообще знаю? Я всего лишь еврей, родители которого сбежали из Польши. Я не смогу хорошо понимать англичан, если даже доживу до девяноста лет, а это не особенно-то вероятно — вон как пошатнулся мир в наши дни. Может быть, только мои внуки научатся держаться, как англичане.
— И мои родители вовремя вывезли меня из Германии, — сказала Наоми. Ее озноб не имел ничего общего с бризом, дующим с моря. — Там было плохо, и мы сбежали до Хрустальной ночи note 6. А что… — Она заколебалась, вероятно, из-за того, что стала нервничать. Через мгновение она закончила вопрос: — А как это было в Польше?
Гольдфарб задумался.
— Следует помнить, что нацисты оставили Лодзь примерно за год до того, как я попал туда. Я думаю сейчас о том, что видел, и стараюсь представить, что там творилось при немцах.
— Ну? — поторопила его Наоми.
Он вздохнул. Выдох в холодном воздухе поднялся облачком пара.
— Из всего, что я видел, из всего, что я слышал… Если бы не пришли ящеры, могло не остаться в живых ни одного еврея. Я не видел всей Польши, конечно, только Лодзь и путь к морю и обратно, но если бы не пришли ящеры, во всей стране могло не остаться ни одного еврея. Когда немцы говорили «свободно от евреев», они ведь не шутили.
Наоми закусила губу.
— То же самое я слышала по радио. Теперь я слышу это от того, кто, как я знаю, видел все своими глазами. Ваши слова делают картину более реалистичной. — Она насупилась еще больше. — И немцы, как сообщает радио, снова наступают в глубь Польши.
— Я знаю. Я тоже слышал. Мои друзья — мои друзья-гои — радуются таким сообщениям. Когда я слышу их, я не знаю, что думать. Ящеры не смогут выиграть войну, но и проклятые нацисты — тоже.
— Не должны, — сказала Наоми — с точностью человека, изучавшего английский язык специально, а не выросшего среди него. — Они могут. Ящеры могут. Немцы могут. Но не должны. — Она с горечью рассмеялась, — Когда я была маленькой девочкой и ходила в школу, до прихода Гитлера к власти, меня учили, что я немка. И я верила в это. Разве не странно — если подумать об этом теперь?
— Это более чем странно. Это… — Гольдфарб стал искать подходящее слово. — Как называются такие странные картины, где идет дождь из буханок хлеба или на которых вы пилите часы, капающие вниз с чурбана, словно они сделаны изо льда и тают?
— Сюрреалистические, — сразу же ответила Наоми. — Да, это так и есть. Совершенно точно. Я — немка? — Она снова засмеялась, затем встала по стойке смирно, вытянув прямую правую руку. — «Один народ, одно государство, один фюрер!» — громовым голосом имитировала она высказывание Гитлера, и это была неплохая имитация.
Он подумал, что это шутка. Может быть, она и собиралась пошутить. Но когда ее рука опустилась вниз, все ее тело задрожало. Лицо скривилось. Она заплакала.
Гольдфарб обнял ее.
— Все в порядке, — сказал он.
Конечно же, нет. Они оба знали, что не все в порядке. Но если вспоминать о прошлом слишком долго, как можно продолжать жить? Дэвиду стало ясно, что он гораздо ближе к «истинному британцу», чем он себе представлял.
Наоми прильнула к нему, словно к спасательному кругу. Будто она была матросом корабля, в который только что попала торпеда подводной лодки. Он прижимал ее к себе с таким же отчаянием. Когда он наклонился, чтобы поцеловать ее, ее губы раскрылись. Глубоко в горле девушки родился стон, и она притянула его к себе.
Наверное, это был самый странный поцелуй в его жизни. Он не пробудил в нем вожделения, как многие менее значимые поцелуи с девушками, о которых он заботился меньше. Тем не менее он был рад поцелую и почувствовал сожаление, когда тот закончился.
— Я должен проводить вас обратно к вашему жилью, — сказал он.
— Да, наверное, стоит, — ответила Наоми. — Вы сможете познакомиться с моими родителями, если пожелаете.
Он боролся с ящерами с оружием в руках. Неужели теперь он струсит? Неужели он побоится принять такое предложение? Конечно, нет.
— Превосходно, — сказал он, изо всех сил стараясь говорить обычным тоном.
Наоми взяла его под руку и улыбнулась ему так, словно он только что сдал экзамен. Может быть, он и в самом деле сдал экзамен.
* * * Большая группа темнокожих Больших Уродов стояла неровными рядами на травянистой поляне рядом с флоридской авиабазой. Теэрц увидел еще одного тосевита такого же цвета, который вышагивал перед ними. Пилот вздрогнул. Своим бессмысленным расхаживанием и свирепым видом Большой Урод с тремя полосками на каждом рукаве покрытия верхней части тела напоминал ему майора Окамото, который был его переводчиком и тюремщиком в японском плену Самец с полосками на рукаве прокричал два слога на своем языке.
Остальные тосевиты резко застыли в вертикальном положении, плотно прижав руки к бокам. Теэрцу это казалось нелепым, но, похоже, вполне устроило или по крайней мере успокоило Большого Урода с полосатым покрытием верхней части тела.
Этот самец снова прокричал что-то, на этот раз целую фразу полнейшей чепухи. Теэрц в японском плену научился понимать тосевитский язык, но во Флориде это не помогло. В Империи на всех трех мирах использовался один и тот же язык: встреча с планетой, на которой говорили на десятках различных языков, требовала от самцов Расы значительного умственного напряжения.
Темнокожие Большие Уроды маршировали туда и сюда по травянистому полю, повинуясь командам, которые подавал самец с полосками. Даже их ноги двигались назад и вперед в одинаковом ритме. Когда они сбивались, командовавший самец сердито кричал на тех, кто ошибался. Теэрцу не надо было быть ученым по психологии других видов, чтобы понять, что командующий самец был не очень доволен.
Теэрц повернулся к другому самцу Расы, который также наблюдал за упражнениями тосевитов. У него была раскраска тела, положенная специалисту по разведке. По своему рангу он примерно соответствовал Теэрцу. Пилот спросил:
— Можем ли мы на самом деле доверять этим Большим Уродам бороться по нашему поручению?
— Наш анализ показывает, что они будут воевать храбро, — ответил самец из разведки. — Другие местные тосевиты настолько плохо относились к ним, что теперь они видят в нас гораздо лучшую альтернативу продолжительной власти Больших Уродов с более светлой кожей.
Теэрцу показался знакомым голос этого самца.
— Вы ведь Ааатос, не так ли? — спросил он неуверенно.
— Истинно так, — отвечал самец. — А вы Теэрц.
В отличие от Теэрца он не испытывал сомнений. Если бы он не знал, кто есть кто на базе, он не смог бы отработать свое содержание — или сохранить репутацию разведки о всеведении.
Эта репутация сильно пострадала после того, как Раса пришла на Тосев-3.
Теэрц сказал:
— Я надеюсь, вы простите меня, но я всегда нервничаю в присутствии вооруженных Больших Уродов. Мы давали оружие местным жителям других частей этой планеты, но, как я слышал, часто результаты оставляли желать лучшего.
Он не мог придумать более вежливого способа сказать, что Большие Уроды имеют привычку поворачивать оружие против Расы.
— Истинно так, — снова сказал Ааатос. — Мы улучшаем процедуры контроля и не позволим этим тосевитам независимо перемещаться в больших количествах и с оружием: мы будем постоянно использовать значительное количество самцов Расы вместе с ними. Они предназначены дополнить наши меры безопасности, а не заменить их. Таким образом, у нас не будет беспокойства, о котором вы напомнили; сразу приходит в голову польское дело.
— Польша — да, это название я слышал, — сказал Теэрц.
Он с трудом нашел бы ее на карте. Его познания в тосе-витской географии ограничивались Манчьжоу-Го и Японией, причем он знал их гораздо лучше, чем ему бы хотелось.
— Ничего такого здесь случиться не может, — сказал Ааатос, добавив сочувственное покашливание.
— Может, вы и правы, — закончил разговор Теэрц.
Его личный опыт на Тосев-3 убедил его в двух вещах: Большие Уроды гораздо более нечестны, чем большинство самцов Расы в состоянии представить, пока не ткнутся в этот факт мордой, но пытаться убеждать самцов, пока они сами не ткнутся в этот факт мордой, — все равно что терять время на старте.
А на поляне продолжали маршировать Большие Уроды, они меняли направление движения, поворачивая под прямым углом.
Самец с полосками на рукавах шагал рядом с ними, руганью добиваясь более слаженного движения. Действительно, их ноги двигались так, словно находились под контролем единого организма.
— Это любопытно наблюдать, — сказал Теэрц Ааатосу, — но в чем смысл? Любой самец, который применит эту тактику в настоящем наземном бою, будет быстро уничтожен. Даже я, пилот истребителя, знаю, что самцы должны рассеиваться и искать укрытия. Так диктует простой здравый смысл. — Он застыл с открытым ртом, — Но здравый смысл для тосевитов не существует.
— Мне дали понять, что эта маршировка способствует групповой солидарности, — ответил самец из разведки. — Я не совсем понимаю, почему так получается, но, кажется, это неоспоримо: все местные военные используют подобную дисциплинирующую практику. Одна из теорий, популярных ныне, объясняет, почему Большие Уроды, будучи видом унаследование менее дисциплинированным, чем Раса, используют эти процедуры для внедрения порядка и подчинения приказам.
Теэрц задумался. В этом было больше смысла, чем в большинстве теорий, которые он слышал от разведки.
Он снова вернулся к наблюдению за марширующими тосевитами. Через некоторое время они прекратили движение и остановились, образовав ровный строй, снова неподвижно вытянувшись, в то время как самец с полосками обращался к ним с речью. И время от времени они выкрикивали какие-то ответы хором.
— Вы понимаете их язык, — спросил Теэрц Ааатоса, — что они говорят?
— Их лидер описывает качества боевых самцов, которые он хотел бы, чтобы они приобрели, — сказал Ааатос. — Он спрашивает их. есть ли у них желание иметь эти качества. Они отвечают утвердительно.
— Да, я вижу, что они могут, — сказал Теэрц, — у нас никогда не было случая сомневаться в боевых качествах тосевитов. Но я по-прежнему упорствую в своих мыслях: будут ли эти качества использованы ради нас или против нас, в конце концов?
— Я не думаю, что опасность настолько велика, как вы полагаете, — сказал Ааатос. — В любом случае мы должны использовать эту возможность — или рискуем проиграть войну.
Теэрц никогда не слышал столь прямого заявления, и это его обеспокоило всерьез.
Глава 6
Городок Ламар, штат Колорадо, был хорош тем, что достаточно было отойти на милю за границу предместья, и уже казалось, что он как бы и не существует. Вокруг ничего, только вы, прерия и миллион звезд, заливающих вас светом с неба, — и еще человек, который вместе с вами отошел на милю за окраину города.
Пенни Саммерс прижалась к Рансу Ауэрбаху и сказала:
— Я хотела бы поступить в кавалерию, как это сделала Рэйчел. Тогда бы завтра утром я скакала вместе с тобой, вместо того чтобы сидеть здесь.
Он обхватил ее за талию.
— Я рад, что ты не в кавалерии, — ответил он. — Если бы я отдавал тебе приказания, сейчас я поступил бы нечестно…
Он нагнулся и поцеловал ее. Поцелуй затянулся.
— Тебе не нужно отдавать приказ, чтобы заставить меня захотеть этого,
— сказала она чуть дыша, когда их губы наконец разделились. — Мне это нравится.
Затем она поцеловала его.
— У-ух! — сказал он немного погодя — шумный выдох поднялся паром.
Весна была близка, но ночью этого не ощущалось. Зато холод давал ему дополнительное оправдание, чтобы так крепко прижимать ее к себе.
После очередного поцелуя Пенни откинула назад голову и стала смотреть в ночное небо чуть прикрытыми глазами.
Она не могла бы сделать ему более явное предложение, даже если бы выгравировала его на тарелке. Ее шея была белой, как молоко, в свете звезд. Он начал нагибаться, чтобы поцеловать ее, затем остановился.
Она заметила это. Ее глаза широко раскрылись.
— В чем дело? — спросила она уже не хрипловатым, а несколько сварливым голосом.
— Здесь холодно, — сказал он, что было правдой, но не всей правдой.
Пенни Саммерс прижалась к Рансу Ауэрбаху и сказала:
— Я хотела бы поступить в кавалерию, как это сделала Рэйчел. Тогда бы завтра утром я скакала вместе с тобой, вместо того чтобы сидеть здесь.
Он обхватил ее за талию.
— Я рад, что ты не в кавалерии, — ответил он. — Если бы я отдавал тебе приказания, сейчас я поступил бы нечестно…
Он нагнулся и поцеловал ее. Поцелуй затянулся.
— Тебе не нужно отдавать приказ, чтобы заставить меня захотеть этого,
— сказала она чуть дыша, когда их губы наконец разделились. — Мне это нравится.
Затем она поцеловала его.
— У-ух! — сказал он немного погодя — шумный выдох поднялся паром.
Весна была близка, но ночью этого не ощущалось. Зато холод давал ему дополнительное оправдание, чтобы так крепко прижимать ее к себе.
После очередного поцелуя Пенни откинула назад голову и стала смотреть в ночное небо чуть прикрытыми глазами.
Она не могла бы сделать ему более явное предложение, даже если бы выгравировала его на тарелке. Ее шея была белой, как молоко, в свете звезд. Он начал нагибаться, чтобы поцеловать ее, затем остановился.
Она заметила это. Ее глаза широко раскрылись.
— В чем дело? — спросила она уже не хрипловатым, а несколько сварливым голосом.
— Здесь холодно, — сказал он, что было правдой, но не всей правдой.