Страница:
Ягер сказал:
— Добрый день.
И протянул руку. Мордехай пожал ее: Ягер всегда был честен по отношению к нему. Полковник-танкист сказал:
— Анелевич, это полковник Отто Скорцени, который доставил ящерам больше неприятностей, чем любые десять человек на ваш выбор.
Мордехай упрекнул себя за то, что не узнал Скорцени. Пропагандистская машина немцев распространила о нем массу материалов. Если он в самом деле сделал хоть четверть того, что говорил Геббельс, он был, несомненно, живым героем. Теперь он протянул руку и прогудел:
— Рад познакомиться с вами, Анелевич. Ягер сказал, вы с ним старые друзья.
— Да, мы знаем друг друга, штандартенфюрер. — Мордехай согласился на рукопожатие, но умышленно использовал эсэсовский ранг Скорцени вместо воинского эквивалента, который назвал Ягер. «Я знаю, кто вы».
«Вот как?» — высокомерно ответили глаза Скорцени.
Вслух он сказал:
— Разве это не будет приятно? Неужели вы не хотите дать ящерам сапогом по шарам, которых у них нет?
— Им или вам — мне безразлично.
Анелевич сказал это свободным непринужденным тоном. Скорцени произвел на него большее впечатление, чем он того ожидал. Похоже, он не беспокоился о том, будет он жить или умрет. Такое Мордехай видел и раньше, но никогда фатализм не сочетался с таким количеством безжалостной энергии. Если Скорцени умрет, он сделает все, чтобы его сопровождала достойная компания.
Он тоже изучал Анелевича, явно стараясь приучить его к своему присутствию. Мордехай не отводил взгляда. Если бы эсэсовец попробовал сделать что-то дурное, то пожалел бы. Но вместо этого он рассмеялся.
— Все в порядке, еврей, перейдем к делу. У меня есть маленькая игрушка для ящеров, и мне нужна некоторая помощь, чтобы доставить ее прямо в центр Лодзи, где от нее будет больше всего пользы.
— Звучит интересно, — сказал Мордехай. — Что же это за игрушка? Расскажите мне о ней.
Скорцени прижал пальцем нос сбоку и подмигнул.
— Это чертовски большая имбирная бомба, вот что это. Не просто порошкообразное снадобье, как вы подумали, а аэрозоль, который заполнит все сразу на большой площади и будет держать ящеров в отравленном состоянии, так что они не смогут опомниться длительное время. — Он наклонился вперед и продолжил, понизив голос. — Мы пробовали его на пленных ящерах, и действовал он потрясающе. Вытряхивал им мозги.
— Впечатляюще, — ответил Анелевич.
«Если, конечно, он говорит правду. Но говорит ли? Если ты — мышь, пустишь ты в свою норку кота, который несет сыр?» Но лгал Скорцени или не лгал, он этого, по крайней мере, ничем не показывал. Если же по странной случайности он говорил правду, то имбирная бомба действительно может вызвать хаос. Мордехай легко представил себе, как ящеры бьются друг с другом, одурманенные имбирем настолько, что не в состоянии рассуждать здраво или же вообще утратили способность думать.
Ему хотелось верить Скорцени. Если бы не туманное предостережение Ягера, он вполне мог поверить. Что-то в этом эсэсовце заставляло собеседника подчиняться его желаниям. Анелевич и сам в определенной степени обладал таким даром и умел обнаруживать его в других — а Скорцени превосходил его и в том, и в другом.
Анелевич решил несколько обострить разговор, чтобы понять, что скрывается за псевдоискренним фасадом.
— Какого черта я должен верить вам? — спросил он. — Разве СС не приносит евреям одни только беды?
— СС приносит беды любым врагам рейха.
В голосе Скорцени прозвучала гордость. По-своему он был — или казался
— честным. Анелевич не понял, что предпочтительнее для него — эта честность или же лицемерие, к которому он был готов. Скорцени продолжил:
— Кто теперь самый опасный враг рейха? Вы, жиды? — Он покачал головой. — Конечно, нет. Опаснее всего ящеры. О них мы беспокоимся в первую очередь, а уж потом — обо всем прочем дерьме.
До нашествия ящеров самым опасным врагом рейха был Советский Союз. Это не удержало нацистов от создания в Польше лагерей смерти, стоивших им средств, которые можно было использовать для борьбы с большевиками.
Анелевич сказал:
— Ну хорошо, предположим, вы изгоните ящеров из Лодзи и Варшавы. Что тогда будет с нами, евреями?
Скорцени развел своими большими руками и пожал плечами.
— Я не занимаюсь политикой. Я только убиваю людей. — Удивительно, его улыбка осталась обезоруживающей даже после того, как он произнес эти слова.
— Вы не хотите быть с нами, а мы не хотим, чтобы вы были с нами, так что, может быть, мы вышлем вас куда-нибудь. Кто знает? Может быть, на Мадагаскар: была такая идея перед нашествием ящеров, но мы тогда не владели морями. — Его кривая улыбка стала злобной. — А может быть, даже и в Палестину. Черт его знает — как я обычно говорю.
Он был многословен. Он был убедителен. Своими рассуждениями он все больше пугал.
— Зачем использовать эту штуку в Лодзи? — спросил Мордехай. — Почему не на фронте?
— По двум причинам, — отвечал Скорцени. — Во-первых, в тылу в одном месте сконцентрировано гораздо больше врагов. А во-вторых, у большинства ящеров на фронте имеются защитные средства против газовых атак, которые могут уберечь и от имбиря. — Он хмыкнул. — Имбирь — это газовая война, газ счастья, но все равно газ.
Анелевич повернулся к Генриху Ягеру.
— А что вы думаете об этом? Она будет действовать? Если бы вам потребовалось, вы применили бы ее?
На лице Ягера ничего не отражалось. Впрочем, Мордехай помнил, оно вообще мало что показывало. Он уже почти пожалел о том, что сделал, — он задал самый жгучий в данный момент вопрос своему другу и союзнику в вермахте. Ягер кашлянул и заговорил:
— Я участвовал в стольких операциях с полковником Скорцени, что все и не упомню.
Скорцени громко расхохотался. Не обращая на это внимания, Ягер продолжил:
— И я никогда не видел, чтобы он потерпел неудачу после того, как поставил перед собой цель. Если он говорит, что это сработает, то лучше прислушаться к нему.
— О, я слушаю, — сказал Анелевич. Он снова обратился к Отто Скорцени.
— Итак, герр штандартенфюрер, что вы будете делать, если я скажу, что мы не хотим иметь ничего общего с этим? Вы все равно попытаетесь доставить ее в Лодзь?
— Абер натюрлих! note 11 — Австрийский акцент Скорцени придавал его голосу аристократическую нотку, уместную скорее для жителя Вены конца прошлого столетия, чем для нацистского головореза. — Мы так легко от своих планов не отказываемся Мы это сделаем, с вами или без вас. С вашим участием, может быть, будет проще, и вы, евреи, заслужите нашу благодарность. А поскольку мы собираемся выиграть войну и править в Польше, мое предложение не кажется вам неплохой идеей?
«Вперед. Сотрудничайте с нами». Скорцени говорил напрямую. Мордехай удивился, если бы обнаружил в нем утонченность. Он вздохнул.
— Раз уж вы все представили таким образом, то…
Скорцени хлопнул его по спине, и достаточно сильно — тот покачнулся.
— Ха! Я знал, что вы — умный еврей. Я…
Шум в лесу заставил его прерваться. Анелевич быстро сообразил, что это.
— Значит, на нашу встречу вы захватили с собой друзей? Они должны были устранить меня?
— Я же сказал, что вы — умный еврей, не так ли? — ответил Скорцени.
— Как скоро мы начнем? Я не люблю ждать попусту.
— Дайте мне вернуться в Лодзь и подготовиться к доставке нашей небольшой поклажи, — сказал Мордехай. — Я знаю, как связаться с полковником Ягером, а он, вероятно, знает, как войти в контакт с вами.
— Вероятно, да, — сухо подтвердил Ягер.
— Уже неплохо, — сказал Скорцени, — только не тяните черт знает сколько, это все, что я хочу вам сказать. Помните, с вами или без вас, это произойдет. И ящеры еще пожалеют о дне, когда выползли из своих яиц.
— Вы вскоре услышите обо мне, — пообещал Мордехай.
Он не хотел, чтобы Скорцени делал все один, что бы он там ни замышлял. Эсэсовец способен достичь успеха. Он действительно сможет доставить ящерам неприятности, но Анелевич не стал бы биться об заклад, что и евреи при этом не пострадают.
Он громко свистнул, давая знак своим людям направиться вперед в Лодзь, кивнул Ягеру и Скорцени и покинул поляну. В течение всего пути он был очень задумчив.
— Насколько все-таки мы доверяем немцам? — задал он вопрос в помещении пожарной команды на Лутомирской улице. — Насколько мы можем доверять немцам, в особенности после того, как один из них предупредил нас о том, чтобы мы не доверяли?
— Timeo Danaos et donas ferentes note 12, — ответила Берта Флейшман.
Мордехай кивнул: он получил светское образование, и латынь успела ему надоесть. Для тех, кто не знал Вергилия, Берта Флейшман перевела: «Я боюсь греков, даже приносящих подарки».
— Это точно, — сказал Соломон Грувер.
Этот пожарный с резкими чертами обветренного лица выглядел борцом-призером, хотя в 1939 году он был сержантом польской армии. Ему удалось утаить это от нацистов, которые иначе его могли бы ликвидировать. И это же сделало его чрезвычайно полезным для еврейского подполья: в отличие от большинства соратников ему не надо было учиться военному делу с азов.
Он подергал себя за густую с проседью бороду:
— Я временами думаю, что Нуссбойм был в конечном счете прав: лучше жить под ящерами, чем с этими нацистскими, хлопающими бичом, mamzrim note 13.
— В любом случае мы вытащили короткую соломинку, — сказал Мордехай. Сидящие за столом согласно закивали. — При нацистах короткая соломинка достанется только нам, но она будет покрыта кровью. При ящерах ее получат все, но, возможно, дело обернется не так плохо, как при немцах. — Он печально вздохнул. — Значит, нужна сделка?
— Так что же нам делать? — не выдержал Грувер.
Это не было военным вопросом или, скажем, не совсем невоенным. Он предоставлял руководство другим — иногда даже заставлял других руководить
— в политических решениях, затем имел железное собственное мнение, но почему-то стеснялся руководить сам.
Все смотрели на Анелевича. Частично потому, что он встречался с немцами, частично потому, что люди привыкли смотреть на него. Он сказал:
— Я не думаю, что у нас есть выбор. Мы должны взять эту штуку у Скорцени. В таком случае у нас будет какой-то контроль над ней, неважно, чем это кончится.
— Троянский конь? — предположила Берта Флейшман.
Мордехай кивнул.
— Верно. То, что задумано. Но Скорцени сказал, что сделает это с нами или без нас. И я верю ему. Мы совершим серьезную ошибку, если не будем воспринимать этого человека со всей серьезностью. Мы возьмем это, постараемся разобраться, что это такое, и уйти отсюда. В противном случае он найдет какой-нибудь способ доставить бомбу в Лодзь тайно, не оповещая нас…
— Вы в самом деле думаете, что он справится? — спросил Грувер.
— Я говорил с этим человеком. Он способен на все, — ответил Мордехай.
— Единственный способ уберечься — это изображать кучку доверчивых shlemiels, которые верят всему, что он говорит. Может быть, тогда он доверит нам выполнить для него грязную работу, не заглядывая внутрь этого троянского коня.
— А если это действительно самая большая в мире имбирная бомба, как он говорит? — спросил кто-то.
— Тогда ящеры окажутся втянутыми в крупномасштабные беспорядки прямо в центре Лодзи, — ответил Мордехай. — Alevai omayn — вот все, что мы получим.
* * *
— Т-т-тома, — ликующе произнес тосевитский детеныш и посмотрел прямо на Томалсса.
Его подвижное лицо изобразило гримасу удовольствия.
— Да, я — Томалсс, — согласился психолог.
Детеныш не умел контролировать собственные выделения, но уже учился говорить. Насколько мог себе представить Томалсс, Большие Уроды были весьма своеобразным видом.
— Т-т-тома, — повторил детеныш, добавив для большей точности усиливающее покашливание.
Томалсс задумался, на самом ли деле он выделяет его имя или просто воспроизводит другой, похожий на слово, звук, уже известный ему.
— Да, я — Томалсс, — снова сказал он.
Если Большие Уроды обучаются языку способом, похожим на тот, который используют детеныши Расы, то многократное прослушивание слов поможет ему выучить их. В освоении речи он уже показал себя более зрелым, чем детеныши Расы: и если он изучал слова, то усваивал их быстро. Но в координации он уступал даже детенышам, еще сырым от жидкости собственного яйца.
Он повторил имя еще раз, но тут его внимания потребовал коммуникатор. Психолог подошел к экрану и увидел Плевела.
— Благородный господин, — сказал он, включив свою видеокамеру, чтобы Ппевел тоже мог его видеть. — Чем могу служить вам, благородный господин?
Помощник администратора восточной части основной континентальной массы не тратил времени на вежливость. Он сказал:
— Подготовьте детеныша, который вышел из тела тосевитки по имени Лю Хань, для немедленного возвращения на поверхность Тосев-3.
Томалсс давно знал, что этот удар близок. Он не смог удержаться от шипения, выражающего боль.
— Благородный господин, я должен обратиться к вам, — сказал он. — Детеныш находится в начале освоения языка. Отказаться от проекта означает отринуть знания, которые невозможно получить другим способом, и нарушить принципы научных исследований, которые Раса традиционно использует независимо от обстоятельств.
Более веского аргумента он не нашел.
— Традиции и Тосев-3 все в большей мере доказывают свою несовместимость, — ответил Ппевел. — Я повторяю: подготовьте детеныша к немедленной отправке на Тосев-3.
— Благородный господин, будет исполнено, — печально ответил Томалсс. Послушание было нерушимым принципом Расы, незыблемой традицией. Несмотря на это, он сделал еще одну попытку: — Я протестую против вашего решения и прошу, — он не мог требовать, поскольку Ппевел был выше его рангом, — чтобы вы сказали мне, почему вы приняли такое решение.
— Я объясню вам причины — или, скорее, причину, — ответил помощник администратора. — Она очень проста: Народно-освободительная армия делает жизнь в Китае невыносимой для Расы. Их недавняя акция, которая была проведена день назад, включила в себя взрыв нескольких артиллерийских снарядов крупного калибра, что привело к потерям большим, чем мы можем допустить. Самцы из Народно-освободительной армии — и одна обозленная самка, детеныш которой находится у вас, — пообещали сократить подобные действия в обмен на возвращение этого детеныша. Такая сделка показалась мне вполне стоящей.
— Самка Лю Хань по-прежнему занимает высокий ранг в совете этой бандитской группировки? — хмуро спросил Томалсс.
Он был так уверен, что сумеет опозорить ее. Его план так хорошо соответствовал психологии Больших Уродов. Но Ппевел ответил:
— Да, она на своем посту и по-прежнему настаивает на возвращении детеныша. Это стало нашим политическим долгом. Возвращение детеныша к тосевитской самке Лю Хань может превратить этот долг в пропагандистскую победу, которая приведет к уменьшению военного давления на наши силы в Пекине. А поэтому в третий раз повторяю — подготовьте детеныша для немедленного возвращения на Тосев-3.
— Будет исполнено, — с досадой сказал Томалсс.
Ппевел этого не слышал: он уже отключился, без сомнения, затем, чтобы не слышать дальнейших возражений Томалсса. Получилось грубо. Томалсс, к сожалению для него, находился в таком положении, когда ему оставалось только возмущаться.
Он должен был обдумать, что имел в виду Ппевел, говоря «немедленно». Он должен позаботиться о том, чтобы тосевитский детеныш был обеспечен сухими обертками, закрывающими его выделительные отверстия; эти обертки должны также плотно охватывать ноги и среднюю часть тела детеныша. Спуск на поверхность будет проходить в состоянии невесомости, и меньше всего он хотел бы, чтобы извержения тела тосевита плавали вокруг него в корабле-челноке. Если такое случится, то и пилот этому не обрадуется.
Он подумал, что следовало бы сделать что-то и со ртом детеныша. Было известно, что Большие Уроды в невесомости страдают обратной перистальтикой, как будто они извергают случайно проглоченный яд. Раса ничем подобным не страдает. Томалсс приготовил несколько пакетов чистой ткани для обтирки, на всякий случай.
Детеныш тем временем весело болтал. Звуки, которые он издавал теперь, уже походили на те, которые использовались Расой, с учетом того, что формировались несколько иным речевым аппаратом. Томалсс издал еще один шипящий вздох. Теперь ему придется начать все заново с новым детенышем, и пройдут годы, прежде чем он узнает все, что ему требуется в познании тосевитского языка.
В открытой двери остановился Тессрек. Он не стал снимать решетку, которую Томалсс установил, чтобы не допустить выхода детеныша в коридор, а просто принялся насмехаться.
— Я слышал, вы наконец-то избавляетесь от этой ужасной штуки. Я не буду сожалеть, что наконец-то перестану видеть его — и нюхать — позвольте мне сказать это.
Вряд ли Тессрек узнал новость от Ппевела. Но Ппевел мог обратиться к самцу, который надзирал над Тессреком и Томалссом, чтобы убедиться в исполнении приказа. И этого было достаточно, чтобы слух распространился повсюду.
Томалсс сказал:
— Идите заниматься собственными исследованиями, и пусть с ними обойдутся так же бесцеремонно, как и с моими. У Тессрека открылся рот от иронического смеха.
— Мои исследования в отличие от ваших продуктивны, поэтому я не боюсь, что они будут урезаны.
После этого он ушел, и вовремя, потому что Томалсс вполне мог швырнуть в него чем-нибудь.
Немного спустя самец в красной с серебром раскраске пилота челнока с сомнением — одним глазом — посмотрел через решетку в двери. Второй он направил на Томалсса, сказав:
— Готов ли Большой Урод к переезду, исследователь? В тоне его голоса предостерегающе звучало «лучше, чтобы он был готов».
— Он готов, — недовольно сказал Томалсс. Изучив раскраску тела этого самца еще раз, он добавил еще более недоброжелательным тоном: — Благородный господин.
— Хорошо, — сказал пилот челнока. — Между прочим, я — Хеддош.
Он назвал Томалссу свое имя так, словно был убежден, что исследователь должен знать его.
Томалсс поднял тосевитского детеныша. Это было не так легко, как тогда, когда существо только вышло из тела самки Лю Хань: оно стало гораздо больше и тяжелее. Томалссу пришлось поставить мешок с запасами, который он взял с собой, чтобы открыть решетку, и при этом детеныш едва не выскользнул из его рук. Хеддош насмешливо фыркнул. Томалсс посмотрел на него: тот явно не представлял трудностей, связанных с содержанием детеныша другого вида, чтобы тот был жив и здоров.
Переход в челнок восхитил детеныша. Несколько раз он замечал что-то новое и говорил «это» — иногда с вопросительным покашливанием, иногда нет.
— Он говорит? — спросил Хеддош с удивлением.
— Да, — холодно ответил Томалсс. — Он научился бы говорить еще лучше, если бы мне дали продолжить мой эксперимент.
Теперь же детеныш должен будет освоить ужасные звуки китайского языка вместо элегантного, точного и — по мнению Томалсса — прекрасного языка Расы.
Лязгающий шум дверей шлюзов челнока напугал детеныша, и он плотно прильнул к Томалссу. Тот успокаивал его, как мог, все еще стараясь увидеть в случившемся светлую сторону. Единственное, что пришло ему в голову: до тех пор, пока он не получит другого только что появившегося детеныша Больших Уродов, он некоторое время может позволить себе вволю поспать.
Новые лязгающие звуки показали, что челнок отделился от звездного корабля, к которому он был пришвартован. В отсутствие центробежной силы, которая имитирует гравитацию, челнок перешел в состояние невесомости. Томалсс с облегчением заметил, что детеныш не испытывал заметного дискомфорта. Казалось, что новые ощущения он находит интересными, может быть, даже приятными. Данные показывали, что у самки Лю Хань были точно такие же реакции. Томалсс подумал, не передались ли они по наследству.
Это был долгосрочный исследовательский проект, думал он. Может быть, кто-нибудь другой сможет начать его в безопасных условиях после окончания завоевания. Он задумался: наступит ли когда-нибудь день, когда завоевание закончится и воцарится безопасность. Произошло немыслимое — Раса пошла на уступки тосевитам в переговорах. Это сделал Ппевел, согласившись на передачу им детеныша. Если вы начали делать уступки, то где же вы остановитесь? Мысль была леденящей.
Раздался рев ракетного двигателя челнока. Ускорение швырнуло Томалсса на сиденье и прижало к нему детеныша. Тот испуганно заплакал. Он снова его успокоил, хотя вес детеныша привел его в состояние, далекое от комфорта. Детеныш замолк до окончания ускорения и радостно завопил, когда вернулась невесомость.
Томалсс задумался, смогла бы самка Больших Уродов Лю Хань так хорошо обращаться с детенышем, даже если бы он находился при ней после того, как вышел из ее тела? Он сомневался.
* * * Когда Отто Скорцени вернулся к месту расположения танкового полка, он улыбался от уха до уха.
— Счисти с подбородка перья канарейки, которую ты сожрал, — сказал ему Генрих Ягер.
Эсэсовец сделал вид, что и в самом деле вытирает лицо. Ягер не выдержал и расхохотался. Все-таки у Скорцени был стиль. Проблема состояла в том, что было слишком много всего остального.
— Свершилось, — прогудел Скорцени. — Евреи клюнули на эту историю, как простодушная красотка, бедные проклятые дураки. Они прикатили телегу, чтобы перевезти подарок, и пообещали, что проскользнут с ним мимо ящеров. Я рассчитываю, что они управятся лучше, чем я сам. А как только они это проделают…
Ягер откинул назад голову и провел указательным пальцем по горлу. Скорцени кивнул, хмыкнув при этом.
— На какое время поставлен таймер? — спросил Ягер.
— На послезавтра, — ответил Скорцени. — То есть у них будет достаточно времени, чтобы доставить бомбу в Лодзь. Бедные глупые ублюдки. — Он покачал головой, возможно, даже выражая искреннюю симпатию. — Я удивлюсь, если узнаю, что кто-нибудь когда-то в прошлом проделал такую большую работу для самоубийства.
— Масада, — ответил Ягер, выкопав название из давно прошедших времен
— еще до Первой мировой войны, — когда он хотел стать археологом и изучать Библию. Он понял, что для Скорцени это ничего не значит, и объяснил: — Это целый гарнизон, в котором воины перебили друг друга, вместо того чтобы сдаться римлянам.
— На этот раз их будет больше, — сказал эсэсовец. — Гораздо больше.
— Да, — рассеянно ответил Ягер.
Он не мог понять: Скорцени ненавидит евреев по убеждению или потому, что получил приказ ненавидеть их? В конце концов, какое это имеет значение? Он в любом случае проявлял бы по отношению к ним такую же гениальную жестокость.
Дошло ли его послание до Анелевича? Ягер не переставал думать об этом после встречи в лесу. Анелевич тогда не подал ему руки. Значит, он получил послание и не поверил ему? Или он получил его, поверил, но не смог убедить своих товарищей, что оно правдиво?
Способа проверить нет, тем более — отсюда. Ягер покачал головой. Скоро он все узнает. Если евреи в Лодзи послезавтра погаснут, как множество свечей, значит, его послание было сочтено лживым.
Скорцени обладал звериной настороженностью.
— В чем дело? — спросил он, видя, как Ягер качает головой.
— Да так, ничего. — Полковник-танкист надеялся, что его голос прозвучал обычно. — Думаю о сюрпризе, который они получат в Лодзи — так, немного.
— Если немного, то хорошо, — сказал Скорцени. — Глупые бараны. Они ведь знают, что лучше не доверять немцам, но нет — они идут прямо в пасть.
— И он сардонически заблеял. — И кровь агнца будет на дверях всех домов.
Ягер смотрел с удивлением: он не мог представить Скорцени знатоком Священного Писания. Штандартенфюрер СС хмыкнул.
— Фюрер мстит евреям, но кто знает? Мы ведь убьем и сколько-то ящеров.
— Все будет еще лучше, — ответил Ягер. — Ты вырвешь сердце из заселенного людьми района Лодзи, и после этого ничто уже не удержит чешуйчатых сукиных сынов от выхода из города. Они смогут ударить по нашим базам севернее и южнее Лодзи и разрезать нас пополам Вот это слишком высокая цена за месть фюрера, если хочешь знать мое мнение.
— Твое мнение никого не интересует. В отличие от мнения фюрера, — сказал Скорцени. — Он сказал мне это сам — он хочет, чтобы эти евреи были мертвыми евреями.
— Могу ли я спорить? — сказал Ягер.
Ответ был простым: он не мог. Поэтому он сделал попытку обойти личный приказ фюрера, так ведь? Что ж, если кто-нибудь когда-нибудь обнаружит, что он сделал, он в любом случае будет мертвым. Мертвее мертвого он не станет. «Нет, но они могут сделать долгим процесс превращения живого в мертвого», — подумал он, проникаясь тревогой.
Он бросился на землю за мгновение до того, как подсознательно услышал свист снарядов, летящих с востока. Скорцени растянулся возле него, закрывая руками шею. Где-то неподалеку кричал раненый. Обстрел длился около пятнадцати минут, затем прекратился Ягер поднялся на ноги.
— Добрый день.
И протянул руку. Мордехай пожал ее: Ягер всегда был честен по отношению к нему. Полковник-танкист сказал:
— Анелевич, это полковник Отто Скорцени, который доставил ящерам больше неприятностей, чем любые десять человек на ваш выбор.
Мордехай упрекнул себя за то, что не узнал Скорцени. Пропагандистская машина немцев распространила о нем массу материалов. Если он в самом деле сделал хоть четверть того, что говорил Геббельс, он был, несомненно, живым героем. Теперь он протянул руку и прогудел:
— Рад познакомиться с вами, Анелевич. Ягер сказал, вы с ним старые друзья.
— Да, мы знаем друг друга, штандартенфюрер. — Мордехай согласился на рукопожатие, но умышленно использовал эсэсовский ранг Скорцени вместо воинского эквивалента, который назвал Ягер. «Я знаю, кто вы».
«Вот как?» — высокомерно ответили глаза Скорцени.
Вслух он сказал:
— Разве это не будет приятно? Неужели вы не хотите дать ящерам сапогом по шарам, которых у них нет?
— Им или вам — мне безразлично.
Анелевич сказал это свободным непринужденным тоном. Скорцени произвел на него большее впечатление, чем он того ожидал. Похоже, он не беспокоился о том, будет он жить или умрет. Такое Мордехай видел и раньше, но никогда фатализм не сочетался с таким количеством безжалостной энергии. Если Скорцени умрет, он сделает все, чтобы его сопровождала достойная компания.
Он тоже изучал Анелевича, явно стараясь приучить его к своему присутствию. Мордехай не отводил взгляда. Если бы эсэсовец попробовал сделать что-то дурное, то пожалел бы. Но вместо этого он рассмеялся.
— Все в порядке, еврей, перейдем к делу. У меня есть маленькая игрушка для ящеров, и мне нужна некоторая помощь, чтобы доставить ее прямо в центр Лодзи, где от нее будет больше всего пользы.
— Звучит интересно, — сказал Мордехай. — Что же это за игрушка? Расскажите мне о ней.
Скорцени прижал пальцем нос сбоку и подмигнул.
— Это чертовски большая имбирная бомба, вот что это. Не просто порошкообразное снадобье, как вы подумали, а аэрозоль, который заполнит все сразу на большой площади и будет держать ящеров в отравленном состоянии, так что они не смогут опомниться длительное время. — Он наклонился вперед и продолжил, понизив голос. — Мы пробовали его на пленных ящерах, и действовал он потрясающе. Вытряхивал им мозги.
— Впечатляюще, — ответил Анелевич.
«Если, конечно, он говорит правду. Но говорит ли? Если ты — мышь, пустишь ты в свою норку кота, который несет сыр?» Но лгал Скорцени или не лгал, он этого, по крайней мере, ничем не показывал. Если же по странной случайности он говорил правду, то имбирная бомба действительно может вызвать хаос. Мордехай легко представил себе, как ящеры бьются друг с другом, одурманенные имбирем настолько, что не в состоянии рассуждать здраво или же вообще утратили способность думать.
Ему хотелось верить Скорцени. Если бы не туманное предостережение Ягера, он вполне мог поверить. Что-то в этом эсэсовце заставляло собеседника подчиняться его желаниям. Анелевич и сам в определенной степени обладал таким даром и умел обнаруживать его в других — а Скорцени превосходил его и в том, и в другом.
Анелевич решил несколько обострить разговор, чтобы понять, что скрывается за псевдоискренним фасадом.
— Какого черта я должен верить вам? — спросил он. — Разве СС не приносит евреям одни только беды?
— СС приносит беды любым врагам рейха.
В голосе Скорцени прозвучала гордость. По-своему он был — или казался
— честным. Анелевич не понял, что предпочтительнее для него — эта честность или же лицемерие, к которому он был готов. Скорцени продолжил:
— Кто теперь самый опасный враг рейха? Вы, жиды? — Он покачал головой. — Конечно, нет. Опаснее всего ящеры. О них мы беспокоимся в первую очередь, а уж потом — обо всем прочем дерьме.
До нашествия ящеров самым опасным врагом рейха был Советский Союз. Это не удержало нацистов от создания в Польше лагерей смерти, стоивших им средств, которые можно было использовать для борьбы с большевиками.
Анелевич сказал:
— Ну хорошо, предположим, вы изгоните ящеров из Лодзи и Варшавы. Что тогда будет с нами, евреями?
Скорцени развел своими большими руками и пожал плечами.
— Я не занимаюсь политикой. Я только убиваю людей. — Удивительно, его улыбка осталась обезоруживающей даже после того, как он произнес эти слова.
— Вы не хотите быть с нами, а мы не хотим, чтобы вы были с нами, так что, может быть, мы вышлем вас куда-нибудь. Кто знает? Может быть, на Мадагаскар: была такая идея перед нашествием ящеров, но мы тогда не владели морями. — Его кривая улыбка стала злобной. — А может быть, даже и в Палестину. Черт его знает — как я обычно говорю.
Он был многословен. Он был убедителен. Своими рассуждениями он все больше пугал.
— Зачем использовать эту штуку в Лодзи? — спросил Мордехай. — Почему не на фронте?
— По двум причинам, — отвечал Скорцени. — Во-первых, в тылу в одном месте сконцентрировано гораздо больше врагов. А во-вторых, у большинства ящеров на фронте имеются защитные средства против газовых атак, которые могут уберечь и от имбиря. — Он хмыкнул. — Имбирь — это газовая война, газ счастья, но все равно газ.
Анелевич повернулся к Генриху Ягеру.
— А что вы думаете об этом? Она будет действовать? Если бы вам потребовалось, вы применили бы ее?
На лице Ягера ничего не отражалось. Впрочем, Мордехай помнил, оно вообще мало что показывало. Он уже почти пожалел о том, что сделал, — он задал самый жгучий в данный момент вопрос своему другу и союзнику в вермахте. Ягер кашлянул и заговорил:
— Я участвовал в стольких операциях с полковником Скорцени, что все и не упомню.
Скорцени громко расхохотался. Не обращая на это внимания, Ягер продолжил:
— И я никогда не видел, чтобы он потерпел неудачу после того, как поставил перед собой цель. Если он говорит, что это сработает, то лучше прислушаться к нему.
— О, я слушаю, — сказал Анелевич. Он снова обратился к Отто Скорцени.
— Итак, герр штандартенфюрер, что вы будете делать, если я скажу, что мы не хотим иметь ничего общего с этим? Вы все равно попытаетесь доставить ее в Лодзь?
— Абер натюрлих! note 11 — Австрийский акцент Скорцени придавал его голосу аристократическую нотку, уместную скорее для жителя Вены конца прошлого столетия, чем для нацистского головореза. — Мы так легко от своих планов не отказываемся Мы это сделаем, с вами или без вас. С вашим участием, может быть, будет проще, и вы, евреи, заслужите нашу благодарность. А поскольку мы собираемся выиграть войну и править в Польше, мое предложение не кажется вам неплохой идеей?
«Вперед. Сотрудничайте с нами». Скорцени говорил напрямую. Мордехай удивился, если бы обнаружил в нем утонченность. Он вздохнул.
— Раз уж вы все представили таким образом, то…
Скорцени хлопнул его по спине, и достаточно сильно — тот покачнулся.
— Ха! Я знал, что вы — умный еврей. Я…
Шум в лесу заставил его прерваться. Анелевич быстро сообразил, что это.
— Значит, на нашу встречу вы захватили с собой друзей? Они должны были устранить меня?
— Я же сказал, что вы — умный еврей, не так ли? — ответил Скорцени.
— Как скоро мы начнем? Я не люблю ждать попусту.
— Дайте мне вернуться в Лодзь и подготовиться к доставке нашей небольшой поклажи, — сказал Мордехай. — Я знаю, как связаться с полковником Ягером, а он, вероятно, знает, как войти в контакт с вами.
— Вероятно, да, — сухо подтвердил Ягер.
— Уже неплохо, — сказал Скорцени, — только не тяните черт знает сколько, это все, что я хочу вам сказать. Помните, с вами или без вас, это произойдет. И ящеры еще пожалеют о дне, когда выползли из своих яиц.
— Вы вскоре услышите обо мне, — пообещал Мордехай.
Он не хотел, чтобы Скорцени делал все один, что бы он там ни замышлял. Эсэсовец способен достичь успеха. Он действительно сможет доставить ящерам неприятности, но Анелевич не стал бы биться об заклад, что и евреи при этом не пострадают.
Он громко свистнул, давая знак своим людям направиться вперед в Лодзь, кивнул Ягеру и Скорцени и покинул поляну. В течение всего пути он был очень задумчив.
— Насколько все-таки мы доверяем немцам? — задал он вопрос в помещении пожарной команды на Лутомирской улице. — Насколько мы можем доверять немцам, в особенности после того, как один из них предупредил нас о том, чтобы мы не доверяли?
— Timeo Danaos et donas ferentes note 12, — ответила Берта Флейшман.
Мордехай кивнул: он получил светское образование, и латынь успела ему надоесть. Для тех, кто не знал Вергилия, Берта Флейшман перевела: «Я боюсь греков, даже приносящих подарки».
— Это точно, — сказал Соломон Грувер.
Этот пожарный с резкими чертами обветренного лица выглядел борцом-призером, хотя в 1939 году он был сержантом польской армии. Ему удалось утаить это от нацистов, которые иначе его могли бы ликвидировать. И это же сделало его чрезвычайно полезным для еврейского подполья: в отличие от большинства соратников ему не надо было учиться военному делу с азов.
Он подергал себя за густую с проседью бороду:
— Я временами думаю, что Нуссбойм был в конечном счете прав: лучше жить под ящерами, чем с этими нацистскими, хлопающими бичом, mamzrim note 13.
— В любом случае мы вытащили короткую соломинку, — сказал Мордехай. Сидящие за столом согласно закивали. — При нацистах короткая соломинка достанется только нам, но она будет покрыта кровью. При ящерах ее получат все, но, возможно, дело обернется не так плохо, как при немцах. — Он печально вздохнул. — Значит, нужна сделка?
— Так что же нам делать? — не выдержал Грувер.
Это не было военным вопросом или, скажем, не совсем невоенным. Он предоставлял руководство другим — иногда даже заставлял других руководить
— в политических решениях, затем имел железное собственное мнение, но почему-то стеснялся руководить сам.
Все смотрели на Анелевича. Частично потому, что он встречался с немцами, частично потому, что люди привыкли смотреть на него. Он сказал:
— Я не думаю, что у нас есть выбор. Мы должны взять эту штуку у Скорцени. В таком случае у нас будет какой-то контроль над ней, неважно, чем это кончится.
— Троянский конь? — предположила Берта Флейшман.
Мордехай кивнул.
— Верно. То, что задумано. Но Скорцени сказал, что сделает это с нами или без нас. И я верю ему. Мы совершим серьезную ошибку, если не будем воспринимать этого человека со всей серьезностью. Мы возьмем это, постараемся разобраться, что это такое, и уйти отсюда. В противном случае он найдет какой-нибудь способ доставить бомбу в Лодзь тайно, не оповещая нас…
— Вы в самом деле думаете, что он справится? — спросил Грувер.
— Я говорил с этим человеком. Он способен на все, — ответил Мордехай.
— Единственный способ уберечься — это изображать кучку доверчивых shlemiels, которые верят всему, что он говорит. Может быть, тогда он доверит нам выполнить для него грязную работу, не заглядывая внутрь этого троянского коня.
— А если это действительно самая большая в мире имбирная бомба, как он говорит? — спросил кто-то.
— Тогда ящеры окажутся втянутыми в крупномасштабные беспорядки прямо в центре Лодзи, — ответил Мордехай. — Alevai omayn — вот все, что мы получим.
* * *
— Т-т-тома, — ликующе произнес тосевитский детеныш и посмотрел прямо на Томалсса.
Его подвижное лицо изобразило гримасу удовольствия.
— Да, я — Томалсс, — согласился психолог.
Детеныш не умел контролировать собственные выделения, но уже учился говорить. Насколько мог себе представить Томалсс, Большие Уроды были весьма своеобразным видом.
— Т-т-тома, — повторил детеныш, добавив для большей точности усиливающее покашливание.
Томалсс задумался, на самом ли деле он выделяет его имя или просто воспроизводит другой, похожий на слово, звук, уже известный ему.
— Да, я — Томалсс, — снова сказал он.
Если Большие Уроды обучаются языку способом, похожим на тот, который используют детеныши Расы, то многократное прослушивание слов поможет ему выучить их. В освоении речи он уже показал себя более зрелым, чем детеныши Расы: и если он изучал слова, то усваивал их быстро. Но в координации он уступал даже детенышам, еще сырым от жидкости собственного яйца.
Он повторил имя еще раз, но тут его внимания потребовал коммуникатор. Психолог подошел к экрану и увидел Плевела.
— Благородный господин, — сказал он, включив свою видеокамеру, чтобы Ппевел тоже мог его видеть. — Чем могу служить вам, благородный господин?
Помощник администратора восточной части основной континентальной массы не тратил времени на вежливость. Он сказал:
— Подготовьте детеныша, который вышел из тела тосевитки по имени Лю Хань, для немедленного возвращения на поверхность Тосев-3.
Томалсс давно знал, что этот удар близок. Он не смог удержаться от шипения, выражающего боль.
— Благородный господин, я должен обратиться к вам, — сказал он. — Детеныш находится в начале освоения языка. Отказаться от проекта означает отринуть знания, которые невозможно получить другим способом, и нарушить принципы научных исследований, которые Раса традиционно использует независимо от обстоятельств.
Более веского аргумента он не нашел.
— Традиции и Тосев-3 все в большей мере доказывают свою несовместимость, — ответил Ппевел. — Я повторяю: подготовьте детеныша к немедленной отправке на Тосев-3.
— Благородный господин, будет исполнено, — печально ответил Томалсс. Послушание было нерушимым принципом Расы, незыблемой традицией. Несмотря на это, он сделал еще одну попытку: — Я протестую против вашего решения и прошу, — он не мог требовать, поскольку Ппевел был выше его рангом, — чтобы вы сказали мне, почему вы приняли такое решение.
— Я объясню вам причины — или, скорее, причину, — ответил помощник администратора. — Она очень проста: Народно-освободительная армия делает жизнь в Китае невыносимой для Расы. Их недавняя акция, которая была проведена день назад, включила в себя взрыв нескольких артиллерийских снарядов крупного калибра, что привело к потерям большим, чем мы можем допустить. Самцы из Народно-освободительной армии — и одна обозленная самка, детеныш которой находится у вас, — пообещали сократить подобные действия в обмен на возвращение этого детеныша. Такая сделка показалась мне вполне стоящей.
— Самка Лю Хань по-прежнему занимает высокий ранг в совете этой бандитской группировки? — хмуро спросил Томалсс.
Он был так уверен, что сумеет опозорить ее. Его план так хорошо соответствовал психологии Больших Уродов. Но Ппевел ответил:
— Да, она на своем посту и по-прежнему настаивает на возвращении детеныша. Это стало нашим политическим долгом. Возвращение детеныша к тосевитской самке Лю Хань может превратить этот долг в пропагандистскую победу, которая приведет к уменьшению военного давления на наши силы в Пекине. А поэтому в третий раз повторяю — подготовьте детеныша для немедленного возвращения на Тосев-3.
— Будет исполнено, — с досадой сказал Томалсс.
Ппевел этого не слышал: он уже отключился, без сомнения, затем, чтобы не слышать дальнейших возражений Томалсса. Получилось грубо. Томалсс, к сожалению для него, находился в таком положении, когда ему оставалось только возмущаться.
Он должен был обдумать, что имел в виду Ппевел, говоря «немедленно». Он должен позаботиться о том, чтобы тосевитский детеныш был обеспечен сухими обертками, закрывающими его выделительные отверстия; эти обертки должны также плотно охватывать ноги и среднюю часть тела детеныша. Спуск на поверхность будет проходить в состоянии невесомости, и меньше всего он хотел бы, чтобы извержения тела тосевита плавали вокруг него в корабле-челноке. Если такое случится, то и пилот этому не обрадуется.
Он подумал, что следовало бы сделать что-то и со ртом детеныша. Было известно, что Большие Уроды в невесомости страдают обратной перистальтикой, как будто они извергают случайно проглоченный яд. Раса ничем подобным не страдает. Томалсс приготовил несколько пакетов чистой ткани для обтирки, на всякий случай.
Детеныш тем временем весело болтал. Звуки, которые он издавал теперь, уже походили на те, которые использовались Расой, с учетом того, что формировались несколько иным речевым аппаратом. Томалсс издал еще один шипящий вздох. Теперь ему придется начать все заново с новым детенышем, и пройдут годы, прежде чем он узнает все, что ему требуется в познании тосевитского языка.
В открытой двери остановился Тессрек. Он не стал снимать решетку, которую Томалсс установил, чтобы не допустить выхода детеныша в коридор, а просто принялся насмехаться.
— Я слышал, вы наконец-то избавляетесь от этой ужасной штуки. Я не буду сожалеть, что наконец-то перестану видеть его — и нюхать — позвольте мне сказать это.
Вряд ли Тессрек узнал новость от Ппевела. Но Ппевел мог обратиться к самцу, который надзирал над Тессреком и Томалссом, чтобы убедиться в исполнении приказа. И этого было достаточно, чтобы слух распространился повсюду.
Томалсс сказал:
— Идите заниматься собственными исследованиями, и пусть с ними обойдутся так же бесцеремонно, как и с моими. У Тессрека открылся рот от иронического смеха.
— Мои исследования в отличие от ваших продуктивны, поэтому я не боюсь, что они будут урезаны.
После этого он ушел, и вовремя, потому что Томалсс вполне мог швырнуть в него чем-нибудь.
Немного спустя самец в красной с серебром раскраске пилота челнока с сомнением — одним глазом — посмотрел через решетку в двери. Второй он направил на Томалсса, сказав:
— Готов ли Большой Урод к переезду, исследователь? В тоне его голоса предостерегающе звучало «лучше, чтобы он был готов».
— Он готов, — недовольно сказал Томалсс. Изучив раскраску тела этого самца еще раз, он добавил еще более недоброжелательным тоном: — Благородный господин.
— Хорошо, — сказал пилот челнока. — Между прочим, я — Хеддош.
Он назвал Томалссу свое имя так, словно был убежден, что исследователь должен знать его.
Томалсс поднял тосевитского детеныша. Это было не так легко, как тогда, когда существо только вышло из тела самки Лю Хань: оно стало гораздо больше и тяжелее. Томалссу пришлось поставить мешок с запасами, который он взял с собой, чтобы открыть решетку, и при этом детеныш едва не выскользнул из его рук. Хеддош насмешливо фыркнул. Томалсс посмотрел на него: тот явно не представлял трудностей, связанных с содержанием детеныша другого вида, чтобы тот был жив и здоров.
Переход в челнок восхитил детеныша. Несколько раз он замечал что-то новое и говорил «это» — иногда с вопросительным покашливанием, иногда нет.
— Он говорит? — спросил Хеддош с удивлением.
— Да, — холодно ответил Томалсс. — Он научился бы говорить еще лучше, если бы мне дали продолжить мой эксперимент.
Теперь же детеныш должен будет освоить ужасные звуки китайского языка вместо элегантного, точного и — по мнению Томалсса — прекрасного языка Расы.
Лязгающий шум дверей шлюзов челнока напугал детеныша, и он плотно прильнул к Томалссу. Тот успокаивал его, как мог, все еще стараясь увидеть в случившемся светлую сторону. Единственное, что пришло ему в голову: до тех пор, пока он не получит другого только что появившегося детеныша Больших Уродов, он некоторое время может позволить себе вволю поспать.
Новые лязгающие звуки показали, что челнок отделился от звездного корабля, к которому он был пришвартован. В отсутствие центробежной силы, которая имитирует гравитацию, челнок перешел в состояние невесомости. Томалсс с облегчением заметил, что детеныш не испытывал заметного дискомфорта. Казалось, что новые ощущения он находит интересными, может быть, даже приятными. Данные показывали, что у самки Лю Хань были точно такие же реакции. Томалсс подумал, не передались ли они по наследству.
Это был долгосрочный исследовательский проект, думал он. Может быть, кто-нибудь другой сможет начать его в безопасных условиях после окончания завоевания. Он задумался: наступит ли когда-нибудь день, когда завоевание закончится и воцарится безопасность. Произошло немыслимое — Раса пошла на уступки тосевитам в переговорах. Это сделал Ппевел, согласившись на передачу им детеныша. Если вы начали делать уступки, то где же вы остановитесь? Мысль была леденящей.
Раздался рев ракетного двигателя челнока. Ускорение швырнуло Томалсса на сиденье и прижало к нему детеныша. Тот испуганно заплакал. Он снова его успокоил, хотя вес детеныша привел его в состояние, далекое от комфорта. Детеныш замолк до окончания ускорения и радостно завопил, когда вернулась невесомость.
Томалсс задумался, смогла бы самка Больших Уродов Лю Хань так хорошо обращаться с детенышем, даже если бы он находился при ней после того, как вышел из ее тела? Он сомневался.
* * * Когда Отто Скорцени вернулся к месту расположения танкового полка, он улыбался от уха до уха.
— Счисти с подбородка перья канарейки, которую ты сожрал, — сказал ему Генрих Ягер.
Эсэсовец сделал вид, что и в самом деле вытирает лицо. Ягер не выдержал и расхохотался. Все-таки у Скорцени был стиль. Проблема состояла в том, что было слишком много всего остального.
— Свершилось, — прогудел Скорцени. — Евреи клюнули на эту историю, как простодушная красотка, бедные проклятые дураки. Они прикатили телегу, чтобы перевезти подарок, и пообещали, что проскользнут с ним мимо ящеров. Я рассчитываю, что они управятся лучше, чем я сам. А как только они это проделают…
Ягер откинул назад голову и провел указательным пальцем по горлу. Скорцени кивнул, хмыкнув при этом.
— На какое время поставлен таймер? — спросил Ягер.
— На послезавтра, — ответил Скорцени. — То есть у них будет достаточно времени, чтобы доставить бомбу в Лодзь. Бедные глупые ублюдки. — Он покачал головой, возможно, даже выражая искреннюю симпатию. — Я удивлюсь, если узнаю, что кто-нибудь когда-то в прошлом проделал такую большую работу для самоубийства.
— Масада, — ответил Ягер, выкопав название из давно прошедших времен
— еще до Первой мировой войны, — когда он хотел стать археологом и изучать Библию. Он понял, что для Скорцени это ничего не значит, и объяснил: — Это целый гарнизон, в котором воины перебили друг друга, вместо того чтобы сдаться римлянам.
— На этот раз их будет больше, — сказал эсэсовец. — Гораздо больше.
— Да, — рассеянно ответил Ягер.
Он не мог понять: Скорцени ненавидит евреев по убеждению или потому, что получил приказ ненавидеть их? В конце концов, какое это имеет значение? Он в любом случае проявлял бы по отношению к ним такую же гениальную жестокость.
Дошло ли его послание до Анелевича? Ягер не переставал думать об этом после встречи в лесу. Анелевич тогда не подал ему руки. Значит, он получил послание и не поверил ему? Или он получил его, поверил, но не смог убедить своих товарищей, что оно правдиво?
Способа проверить нет, тем более — отсюда. Ягер покачал головой. Скоро он все узнает. Если евреи в Лодзи послезавтра погаснут, как множество свечей, значит, его послание было сочтено лживым.
Скорцени обладал звериной настороженностью.
— В чем дело? — спросил он, видя, как Ягер качает головой.
— Да так, ничего. — Полковник-танкист надеялся, что его голос прозвучал обычно. — Думаю о сюрпризе, который они получат в Лодзи — так, немного.
— Если немного, то хорошо, — сказал Скорцени. — Глупые бараны. Они ведь знают, что лучше не доверять немцам, но нет — они идут прямо в пасть.
— И он сардонически заблеял. — И кровь агнца будет на дверях всех домов.
Ягер смотрел с удивлением: он не мог представить Скорцени знатоком Священного Писания. Штандартенфюрер СС хмыкнул.
— Фюрер мстит евреям, но кто знает? Мы ведь убьем и сколько-то ящеров.
— Все будет еще лучше, — ответил Ягер. — Ты вырвешь сердце из заселенного людьми района Лодзи, и после этого ничто уже не удержит чешуйчатых сукиных сынов от выхода из города. Они смогут ударить по нашим базам севернее и южнее Лодзи и разрезать нас пополам Вот это слишком высокая цена за месть фюрера, если хочешь знать мое мнение.
— Твое мнение никого не интересует. В отличие от мнения фюрера, — сказал Скорцени. — Он сказал мне это сам — он хочет, чтобы эти евреи были мертвыми евреями.
— Могу ли я спорить? — сказал Ягер.
Ответ был простым: он не мог. Поэтому он сделал попытку обойти личный приказ фюрера, так ведь? Что ж, если кто-нибудь когда-нибудь обнаружит, что он сделал, он в любом случае будет мертвым. Мертвее мертвого он не станет. «Нет, но они могут сделать долгим процесс превращения живого в мертвого», — подумал он, проникаясь тревогой.
Он бросился на землю за мгновение до того, как подсознательно услышал свист снарядов, летящих с востока. Скорцени растянулся возле него, закрывая руками шею. Где-то неподалеку кричал раненый. Обстрел длился около пятнадцати минут, затем прекратился Ягер поднялся на ноги.