Тертлдав Гарри. Великий перелом

   Очевидно, что он этого не видит. Здесь находится его министр иностранных дел, выжимающий из себя слова, обидные для его противников-людей. Сказанные в адрес ящеров, гораздо более могущественных, чем Германия, эти слова поразили Молотова своим буквально клиническим безумием.
   Через своего переводчика Атвар сказал:
   — Это предложение неприемлемо для нас, потому что оно неприемлемо для многих других тосевитов, беспокоящихся об этом регионе. Оно только разожжет конфликт в будущем.
   — Если вы немедленно не вернете нам Польшу, то это разожжет конфликт сейчас, — воскликнул фон Риббентроп.
   Главнокомандующий ящеров издал примерно такой же звук, какой издает проколотая камера.
   — Можете передать фюреру, что Раса готова испытать удачу.
   — Я так и сделаю, — сказал фон Риббентроп и выскочил из зала заседаний в отеле «Шепхед».
   Молотову захотелось побежать за ним и позвать его назад.
   «Подожди, дурак!» — безмолвный крик отдавался в его голове.
   Мегаломания Гитлера может утянуть на дно, где вскоре окажется Германия, и всех остальных. Даже страны, обладающие бомбами из взрывчатого металла и ядовитым газом, могут причинить ящерам всего лишь большие неприятности — пока не научатся доставлять это оружие дальше линии фронта.
   Советский комиссар иностранных дел колебался. Может быть, наглое поведение Риббентропа означает, что гитлеровцы располагают таким методом? Он не верил в это. Ракеты их лучше, чем у кого бы то ни было, но настолько ли они мощны, чтобы забросить десять тонн на сотню, а может быть, и на тысячу километров? Советские ракетные специалисты заверили его, что нацисты не могут опередить их настолько.
   А если они ошибаются… Молотов не задумывался над тем, что случится, если они ошибаются. Если немцы научатся забрасывать бомбы из взрывчатого металла на сотни и тысячи километров, то они с одинаковым успехом смогут бомбить и Москву, и ящеров.
   Он переборол свое нарастающее возбуждение. Если бы у нацистов были такие ракеты, они не были бы такими настойчивыми в вопросе с Польшей. Они могли бы запускать свои бомбы из Германии и затем захватить Польшу просто на досуге. На этот раз ученые, пожалуй, правы.
   Однако… Гитлер в своих действиях руководствовался скорее эмоциями, чем здравым смыслом.
   Что, если нацистская доктрина — всего лишь извращенная романтика? Если вам чего-то хочется, это означает, что вещь должна стать вашей, а это, в свою очередь, означает, что у вас есть право — и даже обязанность — пойти и забрать ее. А если кто-нибудь имеет наглость сопротивляться, вы растопчете его. Имеет значение только ваша воля.
   Но если человек ростом в полтора метра и весом в пятьдесят килограммов захочет того, что принадлежит человеку ростом в два метра и весящему сто килограммов, и попытается взять это, результатом будут его расквашенный нос и выбитые зубы — независимо от силы желания. Гитлеровцы этого не поняли, хотя нападение на Советский Союз должно было их чему-то научить.
   — Заметьте, товарищ адмирал, — сказал Молотов, — что уход германского министра иностранных дел не означает, что остальные участники переговоров отказываются обсуждать с вами остающиеся расхождения.
   Яков Донской перевел эти слова на английский, Уотат — на язык ящеров.
   Если повезет, то чужаки втопчут гитлеровцев в грязь и избавят СССР от большой проблемы.
   * * *
   — Ягер! — закричал Отто Скорцени. — Тащи сюда свой тощий зад. Надо кое о чем поговорить.
   — О чем с тобой говорить, кроме твоих манер медведя, мучающегося зубной болью? — парировал Ягер.
   Он не поднялся с места. Он был занят штопкой носка, и это была трудная работа, потому что приходилось держать его дальше от лица, чем он привык. За последнее время он стал более дальнозорким. Рано или поздно человек рассыпается, даже если его и не подстрелят. Это происходит само собой.
   — Извините меня, ваше великолепное полковничество, милорд фон Ягер, — сказал Скорцени, наполняя свой голос густым сахарным сиропом, — не будете ли вы так милостивы и благосклонны, чтобы удостоить вашего покорного и послушного слугу кратчайшим отрезком вашего драгоценнейшего времени?
   Ругаясь, Ягер поднялся на ноги.
   — Знаешь, Скорцени, а мне больше понравилось: «Тащи сюда свой тощий зад».
   Штандартенфюрер СС хмыкнул.
   — Я так и думал. Идем. Прогуляемся немного.
   Это означало, что у Скорцени есть новость и он не хочет, чтобы ее услышал кто-то еще. И она предположительно означает, что где-то должен разверзнуться очередной ад, причем, скорее всего, прямо здесь. Почти плачущим голосом Ягер протянул:
   — А мне так нравилось перемирие.
   — Жизнь трудна, — сказал Скорцени, — и наша работа состоит в том, чтобы делать ее еще труднее — для ящеров. Твой полк ведь все еще силен, правда? Как скоро вы можете быть готовы врезать нашим чешуйчатым приятелям в рыло?
   — Мы отправили примерно половину «пантер» в ремонтный центр для восстановления, — ответил Ягер. — Топливопроводы, новые люки для башен, прокладки топливных помп… Мы воспользовались перемирием, чтобы заменить все, что успеем, но поскольку оно продлилось, мы стали ремонтировать все остальное. Никто не говорил мне, что оно будет нарушено.
   — Я тебе говорю, — сказал эсэсовец. — Сколько времени нужно группе, чтобы выйти на полную боевую готовность? Вам ведь нужны эти «пантеры», так ведь?
   — Да, пожалуй, — ответил Ягер. — Они вернутся через десять дней — или через неделю, если кто-то, умеющий раздавать затрещины, навалится на ремонтников.
   Скорцени закусил губу.
   — Доннерветтер! Если я насяду на них как следует — как думаешь, за пять дней танки вернутся на фронт? Это мой крайний срок, и у меня нет возможности нарушить его. Если к этому времени «пантер» здесь не будет, ты, старик, двинешься без них.
   — Двинусь — куда? — спросил Ягер. — Почему ты мне приказываешь? В смысле почему ты, а не командир дивизии?
   — Потому что я получаю приказы от фюрера и от рейхсфюрера СС, а не от генерал-майора в жестяной каске, командующего ничтожным корпусом, — самодовольно ответил Скорцени. — Вот что произойдет, как только вы будете готовы выступить, а артиллеристы займутся своим делом: я взорву Лодзь к чертовой матери, а вы — и все остальные — наброситесь на ящеров, которые будут стараться понять, что произошло. Другими словами, война возобновляется.
   Ягер подумал, попало ли его сообщение евреям в Лодзи? Если так, интересно, смогли они отыскать бомбу, которую эсэсовец спрятал где-то там? И главное:
   — Что сделают ящеры, если мы взорвем Лодзь? Они отвечали городом на каждую бомбу, которую мы взрывали в ходе войны. Сколько городов они разрушат, если мы применим такую бомбу, нарушив перемирие?
   — Не знаю, — ответил Скорцени. — Я знаю, что никто не просил меня беспокоиться по этому поводу, а потому и не собираюсь. У меня есть приказ взорвать Лодзь в ближайшие пять дней, так что целая толпа длинноносых жидов улетит в небо вместе с ящерами. Мы научим ящеров и тех, кто к ним подлизывается, тому, что мы слишком страшные, чтобы препятствовать нам.
   — Если взорвать евреев, то чему это научит ящеров? — Ягер почесал голову. — Почему ящеры станут беспокоиться о том, что случится с евреями? И с кем мы воюем — с евреями или с ящерами?
   — Черт возьми, мы находимся в состоянии войны с ящерами, — ответил Скорцени, — и мы всегда воюем с евреями, так ведь? Ты это знаешь. Ты достаточно плакал и стонал об этом. Поэтому мы взорвем кучу жидов и кучу ящеров, и фюрер будет так счастлив, что станцует джигу, как он сделал, когда мы свалили лягушатников в девятьсот сороковом году. Итак — максимум пять дней. Ты будешь готов выступить?
   — Если мои танки вернутся из мастерских, то да, — сказал Ягер. — Как я сказал, кто-то должен подстегнуть механиков.
   — Я позабочусь об этом, — пообещал эсэсовец, широко и злобно улыбаясь. — Как думаешь, они не зашевелятся быстрее, если под ними загорится земля?
   Ягер не рискнул бы биться об заклад, ставя на то, что Скорцени не высказался в буквальном смысле слова.
   — Я им разъясню, что если они не обрадуют меня, то будут отвечать перед Гиммлером. С кем лучше иметь дело, со мной или с маленьким школьным учителем в очках?
   — Хороший вопрос, — сказал Ягер.
   Если рассматривать Скорцени просто как человека, то он куда страшнее Гиммлера. Но Скорцени — всего лишь Скорцени. Гиммлер же олицетворяет организацию, которую возглавляет, и эта организация придает ему устрашающие черты совсем другого масштаба.
   — Правильный ответ: лучше, чтобы никто из нас двоих не разозлился, не говоря уже о том, чтобы разозлились оба вместе, — сказал Скорцени, и Ягер вынужден был согласиться. — Как только бомба взорвется, вы двинетесь на восток. Кто знает, ящеры могут удивиться так сильно, что ты ухитришься раньше времени посетить свою русскую подругу. Как тебе это нравится? — Он покачал бедрами вперед и назад, намеренно неприлично.
   — Мне доводилось слышать идеи, которые мне нравились меньше, — сухо ответил Ягер. Скорцени гулко расхохотался.
   — Бьюсь об заклад, так и было. На самом деле. — И без предупреждения он задал совершенно другой вопрос. — Она еврейка, эта твоя русская?
   Он спросил это самым обычным тоном, каким полицейский сержант интересуется у подозреваемого в краже, где он был в одиннадцать часов ночи.
   — Людмила? — спросил Ягер, испытывая облегчение оттого, что может говорить правду. — Нет.
   — Хорошо, — сказал эсэсовец. — Я так и думал, но хотел знать наверняка. Значит, она не рассердится на тебя, если Лодзь взлетит на воздух, правильно?
   — Не думаю, — ответил Ягер.
   — Это прекрасно, — сказал Скорцени. — Да, это прекрасно. Тогда и тебе будет хорошо. Помни, пять дней. Ты получишь свои танки, или кто-то пожалеет, что вообще родился на свет.
   Посвистывая на ходу, он направился в лагерь.
   Ягер последовал за ним, но медленнее, стараясь не выдать своей задумчивости. СС разрубила на части польского фермера, узнав, что он был замешан в передаче сведений евреям в Лодзь. А теперь Скорцени спрашивает, не еврейка ли Людмила. Скорцени, конечно, не знает всего, иначе некто Ягер уже не был бы командиром полка. Но подозрения росли, как ростки, пробивающие толщу гнилых листьев.
   Ягер подумал, не следует ли передать в Лодзь еще одно сообщение через Мечислава, но решил, что сейчас не стоит испытывать судьбу. Он надеялся, что евреи уже получили его предупреждение и нашли бомбу. Надежда эта частично родилась из стыда за позорное отношение к евреям, которое практиковал рейх, а частично из страха: что ящеры сделают с Германией, если немцы взорвут атомную бомбу в то время, когда идут переговоры о перемирии? Сказать, что они воспримут это с неудовольствием, было бы очень мягко.
   Познакомившись с Мордехаем Анелевичем, Ягер понял, что евреи нашли в нем прекрасного руководителя. Если он узнал, что Скорцени спрятал в Лодзи бомбу, он перевернет землю и небо, чтобы отыскать ее. Ягер сделал все, что только было в его силах, чтобы предупредить евреев.
   Через пять дней Скорцени нажмет кнопку. Может быть, покажется, что поднялось новое солнце — как это было под Бреслау. А может быть, вообще ничего не произойдет.
   И что тогда сделает Скорцени?
   * * * Разгуливать в полный рост на виду у ящеров казалось неестественным. Остолоп Дэниелс обнаружил, что непроизвольно подыскивает ближайшую воронку от снаряда или кучу обломков, за которой можно укрыться, если снова раздастся стрельба.
   Но стрельба не возобновлялась. Один из ящеров помахал ему чешуйчатой рукой. Он ответил тем же. Такого перемирия на его памяти еще не было. Тогда, в 1918-м, стрельба остановилась из-за того, что бошей сильно прижали. Теперь не то — ни одна сторона не уступила другой. Он думал, что бои могут возобновиться в любое время. Но пока они не начинались и, возможно, и не начнутся. Он надеялся, что не начнутся. Он уже навоевался на две жизни.
   Двое его людей купались в речке неподалеку. До перемирия в течение длительного времени ни у кого не было возможности поддерживать чистоту. В условиях фронта вы остаетесь грязным, в основном из-за опасности быть подстреленным, когда вы открываете свое тело воде и воздуху. Через некоторое время вы перестаете ощущать запах, который исходит от вас: все остальные пахнут точно так же. Теперь Остолоп начал привыкать к отсутствию вони.
   С севера, со стороны Кинси, донесся шум двигателя внутреннего сгорания. Остолоп обернулся и посмотрел на дорогу. К ним подъезжал большой штабной «додж», на таких имели привычку разъезжать офицеры, пока бензина не стало слишком мало, чтобы повсюду болтаться на автомобиле. Появление его было признаком уверенности начальства в том, что перемирие продлится еще.
   Так же уверенно на антенне штабной машины трепетал трехзвездный флаг. У парня, стоявшего за пулеметом в задней части машины, на каске тоже были нарисованы три звезды. На поясе у него болтались два револьвера с костяными ручками.
   — Выше головы, ребята, — воззвал Остолоп. — К нам с визитом пожаловал генерал Паттон.
   Паттон славился своей жестокостью и любил демонстрировать ее всем и каждому. Дэниелс надеялся, что он не станет доказывать ее, выпустив пару пулеметных лент в сторону ящеров.
   Штабная машина затормозила. Колеса еще не остановили вращение, а Паттон уже соскочил с машины и направился к Остолопу, который оказался ближе всех. Остолоп встал по стойке смирно и отдал честь, подумав, что ящеры наверняка взяли на мушку этого агрессивного вида пришельца.
   Беда только в том, что, начав стрелять в Паттона, они выстрелят и в него.
   — Вольно, лейтенант, — сказал Паттон сухим тоном. Он показал через линию фронта на пару ящеров, занимавшихся каким-то своим делом. — Значит, это враги, лицом к лицу. Уродливые дьяволы, не так ли?
   — Да, сэр, — сказал Остолоп. — Конечно, то же самое они говорят о нас, сэр. Называют нас Большими Уродами, я имею в виду.
   — Да, я знаю. Каждый видит свою красоту, как говорится. Мне они, лейтенант, кажутся уродливыми сукиными сынами, и если они называют меня уродом, что ж, слава богу, я считаю это комплиментом.
   — Да, сэр, — снова ответил Остолоп.
   Паттон, похоже, не был склонен к стрельбе по окружающему ландшафту, за что Остолоп был ему чрезвычайно благодарен.
   — Они соблюдают правила перемирия в этом районе? — спросил генерал. Казалось, он может начать войну снова, если ответ будет отрицательным.
   Но Остолоп отрапортовал:
   — Так точно, сэр. Надо отдать справедливость ящерам: когда они берут обязательство, они исполняют его. Лучше, чем немцы и японцы, и, может быть, русские, насколько мне известно.
   — Вы говорите так, словно уже сталкивались с этим, лейтенант…
   — Дэниелс, сэр. — Остолоп едва не рассмеялся. Он был примерно в возрасте Паттона. Если ты не набрался опыта, приближаясь к шестидесятилетию, то какого черта ты жил? — Я прошел через мясорубку под Чикаго, сэр. Каждый раз, когда мы договаривались с ящерами остановить огонь, чтобы собрать раненых и все такое, они точно соблюдали договор. Может, они и ублюдки, но ублюдки честные.
   — Чикаго. — Паттон сделал кислую мину. — Это была не война, лейтенант, это была бойня, она обошлась им дорого, еще до того, как мы применили против них атомное оружие. Их величайшее преимущество по сравнению с нами — быстрота и мобильность, и как они ими воспользовались? Никак, они их отбросили прочь, лейтенант, и увязли в бесконечных уличных боях, где человек с автоматом так же хорош, как ящер с автоматической винтовкой, а человек с бутылкой «коктейля Молотова» может разделаться с танком, который на открытой местности способен раздавить дюжину наших «шерманов», даже не вспотев. Точно так же воевали и нацисты в России. Они тоже были дураками.
   — Да, сэр.
   Дэниелс чувствовал себя мальчишкой, слушающим рассказы о том, как выбрать лучший момент для захвата мяча и пробежки. Паттон знал военное дело так, как Остолоп бейсбол.
   Генерал принялся развивать тему:
   — И ящеры не учатся на своих ошибках. Если бы не их нашествие и немцы прорвались бы к Волге, можете вы предположить, что немцы были бы такими глупыми, что стали бы пытаться захватить Сталинград, отвоевывая дом за домом? Как вы считаете, лейтенант?
   — Сомневаюсь, сэр, — сказал Остолоп, в жизни ничего не слышавший о Сталинграде.
   — Конечно, они не стали бы! Немцы — умные солдаты, они учатся на своих ошибках. Но после того как мы отогнали ящеров от Чикаго позапрошлой зимой, что они сделали? Они снова поперли вперед, прямо в мясорубку. И заплатили за это. Вот поэтому-то, если переговоры пойдут, как надо, им придется убраться со всей территории США.
   — Будет чудесно, если это случится, сэр, — сказал Остолоп.
   — Нет, — сказал Паттон. — Чудесно было бы убить каждого из них или изгнать их из нашего мира совсем.
   «Чего у него не отнимешь, — подумал Остолоп, — так это масштаба».
   — Поскольку мы не можем сделать этого, то нам придется научиться жить вместе с ними в дальнейшем. — Паттон махнул в сторону ящеров. — Как, братание происходит мирно, лейтенант?
   — Да, сэр, — ответил Дэниелс. — Иногда переходят сюда для — полагаю, это можно назвать так — профессионального разговора, сэр. Иногда просят имбиря. Вероятно, вы знаете об этом.
   — О да, — хмыкнув, сказал Паттон. — Я знаю. Приятно было узнать, что грешки есть не только у нас. Некоторое время меня это удивляло. И чем же они платят за имбирь?
   — Ух, — сказал Остолоп. Говорить так генералу лейтенант не должен, поэтому он поспешил продолжить: — Всякую всячину, сэр. Иногда сувениры, всякий хлам, ничего не значащий для них, как это было у нас, когда мы продавали бусины индейцам. У них есть самоприлипающие бинты, которые куда лучше наших.
   Глаза Паттона заблестели.
   — Они когда-нибудь предлагали спиртные напитки за имбирь, лейтенант? Такое случалось?
   — Да, сэр, случалось, — осторожно ответил Остолоп, гадая, не обрушатся ли на него в следующий миг небеса.
   Паттон медленно кивнул. Его глаза по-прежнему буравили Дэниелса.
   — Хорошо. Если бы вы ответили мне иначе, я подумал бы, что вы лжец. Ящеры не любят виски — я говорил вам, что они глупцы Они пьют ром. И даже джин. Но шотландское, бурбон или ржаное? Они не прикасаются к виски. Поэтому когда они добывают что-то, им не нужное, и меняют на то, чего им хочется, то считают себя в выигрыше.
   — У нас не было проблем с пьяными и хулиганами, сэр, — сказал Остолоп, что было достаточно близко к истине. — Я не препятствую тому, чтобы ребята выпили по глотку во внеслужебное время, и не только во время перемирия, но они всегда готовы к бою.
   — Вы выглядите как человек, который достаточно повидал, — сказал Паттон. — Не могу пожаловаться на то, как вы обращаетесь со своими людьми, если они, как вы говорите, готовы к бою. Армия ведь не занимается подготовкой бойскаутов, так ведь, лейтенант Дэниелс?
   — Нет, сэр, — быстро ответил Остолоп.
   — Правильно, — прорычал Паттон. — Нет. Это не значит, что аккуратность и чистота не имеют значения для дисциплины и морали. Я рад видеть ваше обмундирование чистым и хорошо починенным, лейтенант, и еще больше меня радует вид купающихся людей. — Он показал на солдат в речке. — Очень часто люди на передовой считают, что армейские правила не относятся к ним. Они ошибаются и иногда нуждаются в напоминании.
   — Да, сэр, — сказал Дэниелс, вспоминая, каким грязным был он сам и его форма, когда он наконец пару дней назад выбрал время помыться.
   Он порадовался, что поблизости не оказалось Германа Малдуна — Паттону достаточно было бы одного взгляда, чтобы отправить его на гауптвахту. Кстати, у самого Паттона подбородок был тщательно выбрит, форма — чистая и с отутюженными складками, а начищенные ботинки раздражающе блестели.
   — Судя по тому, что я увидел, лейтенант, у вас превосходная позиция. Будьте настороже. Если наши переговоры с ящерами пойдут так, как надеются гражданские власти, мы двинемся вперед и возвратим оккупированные территории Соединенных Штатов. Если же они сорвутся, то мы схватим ящеров за морду и дадим им под хвост.
   — Да, сэр, — снова сказал Остолоп.
   Паттон еще раз стальным взглядом посмотрел на ящеров и вспрыгнул в штабную машину. Водитель завел мотор. Из выхлопной трубы вырвался едкий дым. Большой шумный «додж» укатил прочь.
   Остолоп облегченно вздохнул. Он пережил немало встреч с ящерами, а теперь он пережил и встречу с собственным начальством. Как подтвердит любой солдат на фронте, собственные генералы опасны для вас, по крайней мере в той же степени, что и враг.
   * * * С немалым неудовольствием Лю Хань слушала дискуссию членов центрального комитета о том, как привлечь на сторону Народно-освободительной армии массу крестьян, наводнивших Пекин и желавших работать на маленьких чешуйчатых дьяволов на уцелевших фабриках.
   Ее неудовольствие стало заметным, потому что Хсиа Шу-Тао остановился на середине своего доклада о новой пропагандистской листовке и ядовито заметил:
   — Сожалею, но мы, кажется, докучаем вам.
   В голосе его сожаления не прозвучало; он жалел разве что о ее присутствии здесь. Прежнюю презрительную наглость после неудавшейся попытки изнасиловать Лю Хань он внешне не проявлял. Может быть, урок, который он тогда получил, пошел ему на пользу. Во всяком случае, с той поры он подобных попыток не повторял.
   — Все, что я услышала, показалось мне очень интересным, — ответила Лю Хань, — но вы в самом деле думаете, что это вызовет интерес у крестьянина, у которого в мыслях только — набить свой живот и животы детей?
   — Эта листовка была подготовлена специалистами по пропаганде, — сказал Хсиа снисходительным тоном. — Почему вы позволяете себе заявлять, что вы знаете больше, чем они?
   — Потому что я крестьянка, а не специалист по пропаганде, — сердито ответила Лю Хань. — Если бы кто-то подошел ко мне и на манер христианских миссионеров начал бы проповедовать о диктатуре пролетариата и необходимости захвата средств производства, я не поняла бы, о чем он говорит, и не захотела бы учиться этому. Я думаю, что ваши специалисты по пропаганде — представители буржуазии и аристократии, далекие от истинных чаяний рабочих и особенно крестьян.
   Хсиа Шу-Тао вытаращил глаза. Он никогда не принимал ее всерьез, иначе не рискнул бы напасть в тот злосчастный день.
   Раньше он не замечал, как хорошо она овладела жаргоном коммунистической партии. Лю Хань получила удовольствие от того, что повернула этот сложный набор терминов против тех, кто их придумал.
   Сидевший напротив Нье Хо-Т'инг спросил ее:
   — А как, по вашему мнению, сделать его пропаганду более эффективной?
   Лю Хань оценила, с какой осторожностью ее любовник — который был также ее учителем в овладении учением коммунистической партии — вмешался в спор. Нье был старым товарищем Хсиа. Может быть, он проявил сарказм по отношению к ней, поддерживая своего друга?
   Она решила, что это не так, что вопрос был задан искренне.
   — Не учите крестьян идеологии. Большинство из них мало что поймет из ваших слов. Вместо этого скажите им, что работа на чешуйчатых дьяволов приносит народу вред. Скажите им, что те вещи, которые они помогают делать маленьким дьяволам, будут использованы против их родственников, оставшихся в деревне. Скажите им, что если они будут работать на чешуйчатых дьяволов, то они и их родственники подвергнутся репрессиям. Это они могут понять. И если мы потом разбомбим и сожжем фабрику или убьем рабочих, выходящих из нее, они поймут, что мы говорим правду.
   — Однако они не проникнутся идеями, — заметил Хсиа, и настолько решительно, что Лю Хань подумала: не он ли написал большую часть текста листовки, которую она критиковала?
   Она посмотрела на него через стол.
   — Да? Ну и что? Гораздо важнее удержать крестьян от работы на маленьких дьяволов. Если проще удержать их без пропаганды идей, то не стоит и беспокоиться об этом. Нам не следует напрасно расходовать ресурсы, так ведь?
   Хсиа смотрел на нее сердито и удивленно. Год назад Лю Хань была невежественной крестьянкой, но теперь она ушла очень далеко вперед. А можно ли и других поднять так быстро до ее уровня политической сознательности? Она сомневалась в этом. Она видела революционное движение изнутри, а другим эта возможность может и не представиться.
   Снова вмешался Нье:
   — Мы не можем ничего тратить понапрасну. Мы готовимся к длительной борьбе, которая может продлиться целые поколения. Маленькие чешуйчатые дьяволы хотят всех нас довести до уровня невежественных крестьян. Этого мы не можем допустить, поэтому мы должны познакомить крестьянство с определенной целью нашей программы. Та ли цель обсуждается сейчас — это, я должен заметить, другой вопрос.
   Хсиа Шу-Тао выглядел так, словно его ткнули ножом. Даже старый друг не поддержал его в полной мере.
   — Мы исправим все, как требуется, — промямлил он.
   — Хорошо, — одобрила Лю Хань. — Это очень хорошо, благодарю вас.
   Тот, кто победил, может проявить милость. Но — не слишком.
   — Когда вы внесете изменения, то, пожалуйста, дайте мне взглянуть на них, прежде чем отнесете документ к печатнику, — добавила она.