Страница:
— Но…
Хсиа был готов взорваться от негодования. Однако, бросив взгляд на сидящих вокруг стола, он заметил, как закивали другие члены центрального комитета. Их Лю Хань убедила. Хсиа прорычал:
— Если я дам вам текст, сможете ли вы прочитать его?
— Я прочитаю его, — ровным голосом ответила она. — Было бы хорошо, чтобы я смогла его прочитать, вы ведь это имели в виду? Рабочие и крестьяне, для которых предназначается листовка, — это ведь не ученые, которые должны знать тысячи иероглифов. Послание должно быть сильным и простым.
Снова одобрительные кивки. Хсиа Шу-Тао наклонил голову в знак того, что уступает. Но взгляд его был все еще чернее тучи. Лю Хань задумчиво посмотрела на него.
Попытка изнасиловать ее была недостаточной для того, чтобы вычистить Хсиа из центрального комитета, не говоря уже о партии. А как насчет обструкционизма? Если он затянет с исправлениями или вообще не даст ей исправленный текст листовки, что весьма вероятно, этого будет достаточно?
Она надеялась, что Хсиа выполнит свой долг как революционер, но одновременно горела жаждой мести.
* * * Атвар расхаживал взад и вперед по комнате, приспособленной — хотя и не очень удачно — к потребностям Расы. Его короткий хвост рефлекторно вздрагивал. Миллионы лет назад, когда не имевшие разума предки Расы были длиннохвостыми плотоядными, охотившимися на равнинах Родины, это подрагивание отвлекало жертву от другого конца тела — того, который с зубами. Если бы можно было так легко отвлечь Больших Уродов!
— Как жаль, что мы не можем изменить наше прошлое, — сказал он.
— Благородный адмирал? — Вопросительное покашливание Кирела показало, что командир флагмана флота вторжения не уловил ход его мысли.
Адмирал объяснил:
— Если бы мы больше воевали прежде, до образования единой империи, наша военная технология в области оружия была бы более развитой. И мы располагали бы лучшим оружием для завоевания других планет. То, что у нас было, хорошо послужило нам против работевлян и халессианцев, и мы решили, что так будет всегда. Тосев-3 стал крематорием для многих наших предположений.
— Истинно — и неоспоримо истинно, — сказал Кирел. — Но если бы наши внутренние войны длились дольше и велись более эффективным оружием, мы могли уничтожить себя, а не объединиться под властью Императора.
Он опустил глаза. То же самое проделал и Атвар, испустив при этом долгий шипящий выдох.
— Только безумие этого мира заставляет меня исследовать гипотетические варианты. — Он снова прошелся по комнате, конец его толстого короткого хвоста дергался вверх и вниз. В конце концов он вспылил. — Командир, правильно ли мы делаем, ведя переговоры с Большими Уродами и ради практических целей соглашаясь уйти из нескольких их не-империй? Этот поступок не имеет прецедентов, но ведь и с оппонентами, способными производить свое собственное атомное оружие, мы также не встречались прежде.
— Благородный адмирал, я верю, что это правильный курс, каким бы болезненным он ни был, — сказал Кирел. — Если мы не можем завоевать всю поверхность Тосев-3, не повреждая больших частей ее и не вынуждая Больших Уродов продолжать ее разрушение, то лучше сохранить за собой некоторые области и ожидать прихода флота колонизации. Мы получим возможность надежно закрепиться и приготовиться к безопасному приему колонистов и ресурсов, которые они доставят.
— То же самое говорю себе и я, раз за разом, — сказал Атвар. — И мне все еще трудно убедить себя в правильности нашего выбора. Видя, как тосевиты за то короткое время, пока мы находимся здесь, усовершенствовали свою технологию, я задумываюсь, как далеко они уйдут к моменту, когда флот колонизации наконец достигнет пределов этого мира.
— Компьютерные проекты показывают, что мы сохраним значительное опережение, — попытался утешить его Кирел. — Другой возможный путь — тот, который предлагал изменник Страха: использовать наше ядерное оружие в широких масштабах, чтобы принудить Больших Уродов к покорности, — к сожалению, испортит всю земную поверхность.
— Я больше не доверяю компьютерным проектам, — сказал Атвар. — Слишком часто они не оправдывались: мы не настолько хорошо знаем Больших Уродов, чтобы моделировать и экстраполировать их поведение с какой-либо точностью. В остальном, однако, как вы сказали, остается в силе ироническая закономерность: тосевитов гораздо меньше беспокоит разрушение значительной части их мира, чем нас. Поэтому они позволяют себе вести с нами войну в неограниченных масштабах, в то время как мы по необходимости вынуждены отступать.
— Позволяют себе? — спросил Кирел. — Отступать? Я не ослышался, благородный адмирал, вы намереваетесь изменить политику?
— Не стратегию, а лишь тактику, — ответил Атвар. — Если немцы, например, осуществят свою угрозу, которую их лидер донес до нас через особь фон Риббентропа, и возобновят ядерную войну против нас, то я буду действовать так, как предупреждал, и основательно разрушу германскую территорию. Это научит то, что останется от Германии, самому главному: с нами не следует шутить — и благотворно повлияет на поведение других тосевитских не-империй.
— Так и следует, благородный адмирал, — согласился Кирел.
Он был достаточно тактичен, чтобы не отметить, как сильно этот план напоминает план Страхи, и за это адмирал мысленно поблагодарил его.
— Не могу, однако, представить, чтобы германские тосевиты пошли на такой риск перед лицом наших ясных и безошибочных предупреждений.
— И я тоже, — сказал Атвар. — Но во взаимоотношениях с Большими Уродами единственной определенной вещью является неопределенность.
* * * Генрих Ягер оглядывался по сторонам. Ему казалось, что это чудо. Конечно, он не мог видеть все танки и другие бронированные машины своего полка: они были укрыты вдоль линии фронта, будущей линии атаки. Но он никогда не думал, что его подразделение снова выйдет на полную боевую готовность, не ожидал, что получит полный запас топлива и боеприпасов.
Он перегнулся через край люка своей «пантеры» и кивнул Отто Скорцени.
— Я не хотел, чтобы мы делали это, но если мы должны это сделать, мы сделаем все, как следует.
— Сказано солдатом, — заметил эсэсовец, стоявший рядом со Скорцени.
Парни в черной форме за последние несколько дней скопились в ближних тылах. Если разведка ящеров засекла их появление, то Ягер поведет свой полк прямиком в мясорубку. Он думал, что ящеры не настолько сообразительны, и надеялся, что не ошибается. Эсэсовец тем временем не замолкал:
— Это долг каждого офицера, как и каждого солдата: подчиняться приказам вышестоящих и фюрера, не задавая вопросов и независимо от личных чувств.
Ягер с молчаливым презрением посмотрел вниз на это обутое в сапоги невежество. Если довести его мысль до логического конца, то вермахт превратится в скопище автоматов, таких же негибких, как русские или ящеры. Если вы получили приказ, который не имеет смысла, вы уточняете его. Если в нем по-прежнему отсутствует смысл или он может привести к очевидной катастрофе, вы игнорируете его.
Чтобы поступать так, вам требуется сила воли. Отказываясь выполнять приказ, вы рискуете карьерой. Но если вы убедите вышестоящих начальников, что вы правы или что полученный вами приказ вызван непониманием ситуации, вы выживете. Может быть, даже получите повышение.
Ягер же не просто не подчинился приказу. Если взглянуть на вещи с определенной точки зрения, то окажется, что он оказывал помощь врагу. Так решил бы любой эсэсовец, узнавший, что именно он сделал.
Поэтому он изучающе рассматривал тощего невысокого человека, стоявшего рядом со Скорцени. Может, именно он ублажал себя с женой Кароля или его юной дочерью, в то время как пара других держала несчастную? Может, это он вырезал эсэсовские руны на животе польского фермера? Может, этот улыбающийся молодчик только и ожидает, когда взорвется бомба, чтобы арестовать Ягера и начать вырезать руны уже на нем?
Скорцени бросил взгляд на свои наручные часы.
— Теперь уже скоро, — сказал он. — Когда рванет, мы двинемся вперед, и сигнал будет передан армиям и на других фронтах. Ящеры еще пожалеют, что не согласились на наши требования.
— Так, а что будет потом? — спросил Ягер, как раньше, все еще надеясь, что отговорит Скорцени нажимать эту судьбоносную кнопку. — Мы можем быть уверены, что ящеры разрушат, по крайней мере, один город рейха. Так они поступали каждый раз, когда кто-либо применял против них бомбу из взрывчатого металла. Но теперь это будет не просто война — нарушение перемирия. Разве в ответ они не сделают кое-что похуже?
— Не знаю, — весело сказал Скорцени. — И знаешь, старик, я бы не стал обманываться. Все по земле ходим. Работа, которую мне поручил фюрер, состоит в том, чтобы пнуть в яйца ящеров и евреев так сильно, как я только могу. И это я собираюсь сделать. А что случится потом, пусть случается. Тогда и начнем беспокоиться.
— Вот это национал-социалистический образ мыслей, — сказал другой эсэсовец, улыбаясь Скорцени.
Скорцени даже не оглянулся на подпевалу. Вместо этого штандартенфюрер направил свой взор вверх на Ягера. Не давая чернорубашечному коллеге и намека на собственные мысли, он не скрывал их от полковника-танкиста. И если он не считал все это «благочестивым трепом», Ягер съел бы свою форменную фуражку.
И тем не менее даже если Скорцени не в восторге от лозунгов, под которыми воюет, они представляют для него ценность.
Гитлер посылал его, как сокола, на избранных врагов. И подобно соколу, он не задумывался над тем, куда и зачем он летит, а только о том, как нанести самый сильный удар, когда он доберется до места Ягер сам воевал по таким же принципам, пока то, что Германия сделала с евреями в захваченных странах, ему не пришлось увидеть своими глазами. Он понимал, что Германию остановило только нашествие ящеров. Когда глаза открылись, то закрыть их снова нелегко. Ягер пытался, и у него не получилось.
Он пытался также — со всеми предосторожностями — открыть глаза и некоторым другим офицерам, включая Скорцени. Все они без исключения желали оставаться слепыми — ничего не видеть и не обсуждать. Он понял это. Он даже симпатизировал им. Если вы отказываетесь замечать пороки вашего начальства и вашей страны, то с каждодневной рутиной дел справляться становится легче.
Пока Ягер воевал только с ящерами, он легко подавлял свои сомнения. Никто ни мгновения не сомневался, что ящеры — смертельный враг, и не только для Германии, но для всего человечества. Их следовало остановить во что бы то ни стало. Но бомба из взрывчатого металла в Лодзи предназначалась не только ящерам. Даже в первую очередь не ящерам. Скорцени понимал это. Он установил ее там после того, как не удалась его затея с предназначенной евреям Лодзи бомбой с нервно-паралитическим газом. Это была его месть — и месть Германии евреям за то, что однажды они расстроили планы Гитлера.
Попробуй Ягер поступить по-человечески, ему пришлось бы плохо.
Скорцени, насвистывая, отошел в сторону. Затем он вернулся с переносной рацией. Но ручной пульт, который прилагался к ней, был необычным. На нем было всего два элемента — выключатель и большая красная кнопка.
— Я определяю время: одиннадцать ноль-ноль, — сказал Скорцени, взглянув еще раз на часы.
Второй эсэсовец поднес запястье правой руки к глазам.
— Я подтверждаю: время — одиннадцать ноль-ноль, — официально заявил он.
Скорцени захихикал.
— Разве это не забавно? — спросил он.
Второй эсэсовец посмотрел на него недоуменно — этих слов в письменной инструкции не было. Ягер только фыркнул. Он много раз видел, как безразлично Скорцени относится к писаным приказам. Штандартенфюрер повернул выключатель на 180 градусов.
— Передатчик включен, — сказал он.
— Я подтверждаю, что передатчик включен, — прогудел второй эсэсовец.
И тут Скорцени снова нарушил правила. Он привстал на цыпочки и дал пульт в руки Ягеру:
— Не будешь так любезен?
— Я? — Ягер едва не уронил пульт. — Ты в своем уме? Боже мой, нет.
Он отдал пульт Скорцени. И только после этого подумал, что ему следовало выпустить его из рук или ухитриться разбить о броню танка.
— Ладно, пусть это тебя не беспокоит, — сказал Скорцени. — Я в состоянии убить собственную собаку. Я в состоянии убить целую кучу сукиных сынов.
Его большой палец вдавил красную кнопку.
Глава 18
Хсиа был готов взорваться от негодования. Однако, бросив взгляд на сидящих вокруг стола, он заметил, как закивали другие члены центрального комитета. Их Лю Хань убедила. Хсиа прорычал:
— Если я дам вам текст, сможете ли вы прочитать его?
— Я прочитаю его, — ровным голосом ответила она. — Было бы хорошо, чтобы я смогла его прочитать, вы ведь это имели в виду? Рабочие и крестьяне, для которых предназначается листовка, — это ведь не ученые, которые должны знать тысячи иероглифов. Послание должно быть сильным и простым.
Снова одобрительные кивки. Хсиа Шу-Тао наклонил голову в знак того, что уступает. Но взгляд его был все еще чернее тучи. Лю Хань задумчиво посмотрела на него.
Попытка изнасиловать ее была недостаточной для того, чтобы вычистить Хсиа из центрального комитета, не говоря уже о партии. А как насчет обструкционизма? Если он затянет с исправлениями или вообще не даст ей исправленный текст листовки, что весьма вероятно, этого будет достаточно?
Она надеялась, что Хсиа выполнит свой долг как революционер, но одновременно горела жаждой мести.
* * * Атвар расхаживал взад и вперед по комнате, приспособленной — хотя и не очень удачно — к потребностям Расы. Его короткий хвост рефлекторно вздрагивал. Миллионы лет назад, когда не имевшие разума предки Расы были длиннохвостыми плотоядными, охотившимися на равнинах Родины, это подрагивание отвлекало жертву от другого конца тела — того, который с зубами. Если бы можно было так легко отвлечь Больших Уродов!
— Как жаль, что мы не можем изменить наше прошлое, — сказал он.
— Благородный адмирал? — Вопросительное покашливание Кирела показало, что командир флагмана флота вторжения не уловил ход его мысли.
Адмирал объяснил:
— Если бы мы больше воевали прежде, до образования единой империи, наша военная технология в области оружия была бы более развитой. И мы располагали бы лучшим оружием для завоевания других планет. То, что у нас было, хорошо послужило нам против работевлян и халессианцев, и мы решили, что так будет всегда. Тосев-3 стал крематорием для многих наших предположений.
— Истинно — и неоспоримо истинно, — сказал Кирел. — Но если бы наши внутренние войны длились дольше и велись более эффективным оружием, мы могли уничтожить себя, а не объединиться под властью Императора.
Он опустил глаза. То же самое проделал и Атвар, испустив при этом долгий шипящий выдох.
— Только безумие этого мира заставляет меня исследовать гипотетические варианты. — Он снова прошелся по комнате, конец его толстого короткого хвоста дергался вверх и вниз. В конце концов он вспылил. — Командир, правильно ли мы делаем, ведя переговоры с Большими Уродами и ради практических целей соглашаясь уйти из нескольких их не-империй? Этот поступок не имеет прецедентов, но ведь и с оппонентами, способными производить свое собственное атомное оружие, мы также не встречались прежде.
— Благородный адмирал, я верю, что это правильный курс, каким бы болезненным он ни был, — сказал Кирел. — Если мы не можем завоевать всю поверхность Тосев-3, не повреждая больших частей ее и не вынуждая Больших Уродов продолжать ее разрушение, то лучше сохранить за собой некоторые области и ожидать прихода флота колонизации. Мы получим возможность надежно закрепиться и приготовиться к безопасному приему колонистов и ресурсов, которые они доставят.
— То же самое говорю себе и я, раз за разом, — сказал Атвар. — И мне все еще трудно убедить себя в правильности нашего выбора. Видя, как тосевиты за то короткое время, пока мы находимся здесь, усовершенствовали свою технологию, я задумываюсь, как далеко они уйдут к моменту, когда флот колонизации наконец достигнет пределов этого мира.
— Компьютерные проекты показывают, что мы сохраним значительное опережение, — попытался утешить его Кирел. — Другой возможный путь — тот, который предлагал изменник Страха: использовать наше ядерное оружие в широких масштабах, чтобы принудить Больших Уродов к покорности, — к сожалению, испортит всю земную поверхность.
— Я больше не доверяю компьютерным проектам, — сказал Атвар. — Слишком часто они не оправдывались: мы не настолько хорошо знаем Больших Уродов, чтобы моделировать и экстраполировать их поведение с какой-либо точностью. В остальном, однако, как вы сказали, остается в силе ироническая закономерность: тосевитов гораздо меньше беспокоит разрушение значительной части их мира, чем нас. Поэтому они позволяют себе вести с нами войну в неограниченных масштабах, в то время как мы по необходимости вынуждены отступать.
— Позволяют себе? — спросил Кирел. — Отступать? Я не ослышался, благородный адмирал, вы намереваетесь изменить политику?
— Не стратегию, а лишь тактику, — ответил Атвар. — Если немцы, например, осуществят свою угрозу, которую их лидер донес до нас через особь фон Риббентропа, и возобновят ядерную войну против нас, то я буду действовать так, как предупреждал, и основательно разрушу германскую территорию. Это научит то, что останется от Германии, самому главному: с нами не следует шутить — и благотворно повлияет на поведение других тосевитских не-империй.
— Так и следует, благородный адмирал, — согласился Кирел.
Он был достаточно тактичен, чтобы не отметить, как сильно этот план напоминает план Страхи, и за это адмирал мысленно поблагодарил его.
— Не могу, однако, представить, чтобы германские тосевиты пошли на такой риск перед лицом наших ясных и безошибочных предупреждений.
— И я тоже, — сказал Атвар. — Но во взаимоотношениях с Большими Уродами единственной определенной вещью является неопределенность.
* * * Генрих Ягер оглядывался по сторонам. Ему казалось, что это чудо. Конечно, он не мог видеть все танки и другие бронированные машины своего полка: они были укрыты вдоль линии фронта, будущей линии атаки. Но он никогда не думал, что его подразделение снова выйдет на полную боевую готовность, не ожидал, что получит полный запас топлива и боеприпасов.
Он перегнулся через край люка своей «пантеры» и кивнул Отто Скорцени.
— Я не хотел, чтобы мы делали это, но если мы должны это сделать, мы сделаем все, как следует.
— Сказано солдатом, — заметил эсэсовец, стоявший рядом со Скорцени.
Парни в черной форме за последние несколько дней скопились в ближних тылах. Если разведка ящеров засекла их появление, то Ягер поведет свой полк прямиком в мясорубку. Он думал, что ящеры не настолько сообразительны, и надеялся, что не ошибается. Эсэсовец тем временем не замолкал:
— Это долг каждого офицера, как и каждого солдата: подчиняться приказам вышестоящих и фюрера, не задавая вопросов и независимо от личных чувств.
Ягер с молчаливым презрением посмотрел вниз на это обутое в сапоги невежество. Если довести его мысль до логического конца, то вермахт превратится в скопище автоматов, таких же негибких, как русские или ящеры. Если вы получили приказ, который не имеет смысла, вы уточняете его. Если в нем по-прежнему отсутствует смысл или он может привести к очевидной катастрофе, вы игнорируете его.
Чтобы поступать так, вам требуется сила воли. Отказываясь выполнять приказ, вы рискуете карьерой. Но если вы убедите вышестоящих начальников, что вы правы или что полученный вами приказ вызван непониманием ситуации, вы выживете. Может быть, даже получите повышение.
Ягер же не просто не подчинился приказу. Если взглянуть на вещи с определенной точки зрения, то окажется, что он оказывал помощь врагу. Так решил бы любой эсэсовец, узнавший, что именно он сделал.
Поэтому он изучающе рассматривал тощего невысокого человека, стоявшего рядом со Скорцени. Может, именно он ублажал себя с женой Кароля или его юной дочерью, в то время как пара других держала несчастную? Может, это он вырезал эсэсовские руны на животе польского фермера? Может, этот улыбающийся молодчик только и ожидает, когда взорвется бомба, чтобы арестовать Ягера и начать вырезать руны уже на нем?
Скорцени бросил взгляд на свои наручные часы.
— Теперь уже скоро, — сказал он. — Когда рванет, мы двинемся вперед, и сигнал будет передан армиям и на других фронтах. Ящеры еще пожалеют, что не согласились на наши требования.
— Так, а что будет потом? — спросил Ягер, как раньше, все еще надеясь, что отговорит Скорцени нажимать эту судьбоносную кнопку. — Мы можем быть уверены, что ящеры разрушат, по крайней мере, один город рейха. Так они поступали каждый раз, когда кто-либо применял против них бомбу из взрывчатого металла. Но теперь это будет не просто война — нарушение перемирия. Разве в ответ они не сделают кое-что похуже?
— Не знаю, — весело сказал Скорцени. — И знаешь, старик, я бы не стал обманываться. Все по земле ходим. Работа, которую мне поручил фюрер, состоит в том, чтобы пнуть в яйца ящеров и евреев так сильно, как я только могу. И это я собираюсь сделать. А что случится потом, пусть случается. Тогда и начнем беспокоиться.
— Вот это национал-социалистический образ мыслей, — сказал другой эсэсовец, улыбаясь Скорцени.
Скорцени даже не оглянулся на подпевалу. Вместо этого штандартенфюрер направил свой взор вверх на Ягера. Не давая чернорубашечному коллеге и намека на собственные мысли, он не скрывал их от полковника-танкиста. И если он не считал все это «благочестивым трепом», Ягер съел бы свою форменную фуражку.
И тем не менее даже если Скорцени не в восторге от лозунгов, под которыми воюет, они представляют для него ценность.
Гитлер посылал его, как сокола, на избранных врагов. И подобно соколу, он не задумывался над тем, куда и зачем он летит, а только о том, как нанести самый сильный удар, когда он доберется до места Ягер сам воевал по таким же принципам, пока то, что Германия сделала с евреями в захваченных странах, ему не пришлось увидеть своими глазами. Он понимал, что Германию остановило только нашествие ящеров. Когда глаза открылись, то закрыть их снова нелегко. Ягер пытался, и у него не получилось.
Он пытался также — со всеми предосторожностями — открыть глаза и некоторым другим офицерам, включая Скорцени. Все они без исключения желали оставаться слепыми — ничего не видеть и не обсуждать. Он понял это. Он даже симпатизировал им. Если вы отказываетесь замечать пороки вашего начальства и вашей страны, то с каждодневной рутиной дел справляться становится легче.
Пока Ягер воевал только с ящерами, он легко подавлял свои сомнения. Никто ни мгновения не сомневался, что ящеры — смертельный враг, и не только для Германии, но для всего человечества. Их следовало остановить во что бы то ни стало. Но бомба из взрывчатого металла в Лодзи предназначалась не только ящерам. Даже в первую очередь не ящерам. Скорцени понимал это. Он установил ее там после того, как не удалась его затея с предназначенной евреям Лодзи бомбой с нервно-паралитическим газом. Это была его месть — и месть Германии евреям за то, что однажды они расстроили планы Гитлера.
Попробуй Ягер поступить по-человечески, ему пришлось бы плохо.
Скорцени, насвистывая, отошел в сторону. Затем он вернулся с переносной рацией. Но ручной пульт, который прилагался к ней, был необычным. На нем было всего два элемента — выключатель и большая красная кнопка.
— Я определяю время: одиннадцать ноль-ноль, — сказал Скорцени, взглянув еще раз на часы.
Второй эсэсовец поднес запястье правой руки к глазам.
— Я подтверждаю: время — одиннадцать ноль-ноль, — официально заявил он.
Скорцени захихикал.
— Разве это не забавно? — спросил он.
Второй эсэсовец посмотрел на него недоуменно — этих слов в письменной инструкции не было. Ягер только фыркнул. Он много раз видел, как безразлично Скорцени относится к писаным приказам. Штандартенфюрер повернул выключатель на 180 градусов.
— Передатчик включен, — сказал он.
— Я подтверждаю, что передатчик включен, — прогудел второй эсэсовец.
И тут Скорцени снова нарушил правила. Он привстал на цыпочки и дал пульт в руки Ягеру:
— Не будешь так любезен?
— Я? — Ягер едва не уронил пульт. — Ты в своем уме? Боже мой, нет.
Он отдал пульт Скорцени. И только после этого подумал, что ему следовало выпустить его из рук или ухитриться разбить о броню танка.
— Ладно, пусть это тебя не беспокоит, — сказал Скорцени. — Я в состоянии убить собственную собаку. Я в состоянии убить целую кучу сукиных сынов.
Его большой палец вдавил красную кнопку.
Глава 18
Даже если бы погода была прохладной, от Вячеслава Молотова, ожидавшего в холле отеля «Семирамида» бронированной машины ящеров, которая должна была отвезти его в отель «Шепхед», все равно валил бы пар.
— Идиотизм, — пробормотал советский комиссар иностранных дел Якову Донскому. Когда речь шла о фон Риббентропе, он не старался скрыть своего презрения. — Идиотизм, сифилитический парез или и то и другое вместе. Скорее всего, и то и другое.
Фон Риббентроп, тоже дожидавшийся отъезда, находился в пределах слышимости, но он не говорил по-русски. И даже если бы он говорил по-русски, Молотов не изменил бы ни слова. Переводчик бросил взгляд на германского министра иностранных дел, затем ответил почти шепотом:
— Это действительно против правил, товарищ комиссар иностранных дел, но…
Молотов сделал ему знак замолчать.
— Не надо никаких «но», Яков Вениаминович. С тех пор как мы сюда прибыли, ящеры собирали нас на заседания в одно и то же время. И чтобы ради этого наглого нациста, потребовавшего заседания еще и в полдень… — Он покачал головой. — Я считал, что только бешеные собаки и англичане выходят на улицу в полуденную жару, а вовсе не немецкие бешеные собаки.
Прежде чем Донской успел сказать что-то в ответ, перед отелем остановилось несколько машин для транспортировки личного состава. Ящерам, похоже, пришлось не по нраву перевозить всех дипломатов-людей одновременно, но фон Риббентроп не дат достаточного времени на организацию заседания, на котором он настаивал, так что ничего другого ящеры предпринять не успели.
Когда участники заседания прибыли в штаб-квартиру Атвара, охранники-ящеры постарались разделить их, чтобы Молотов не смог переговорить с Маршаллом, Иденом или Того. Не дали они и шанса переговорить с фон Риббентропом. Но это был напрасный труд: Молотову было нечего сказать германскому министру иностранных дел.
Точно в полдень главнокомандующий ящеров вошел в зал, сопровождаемый своим переводчиком. Через этого самца Атвар передал:
— Итак, представитель не-империи Германии, я согласился на ваше требование провести особое заседание в это особое время. Теперь вы объясните, почему вы этого потребовали. Я буду слушать со всей внимательностью.
Это означало — «лучше, чтобы это было что-то хорошее». Даже через двух переводчиков Молотов без труда понял смысл сказанного. До фон Риббентропа эти слова донес только один переводчик, так что ему должно было быть вдвое яснее.
Тем не менее он этого никак не выказал.
— Благодарю вас, господин адмирал, — сказал он, поднимаясь на ноги. Из внутреннего кармана пиджака он вынул сложенный лист бумаги, развернул. — Адмирал, я зачитаю вам заявление Адольфа Гитлера, фюрера германского рейха.
Когда он произносил имя Гитлера, его голос наполнился большим благочестием, чем у Римского Папы (до того, как Папа превратился в радиоактивную пыль), упоминающего Иисуса. А почему бы и нет? Фон Риббентроп считал, что Гитлер непогрешим; когда он готовил германо-советский пакт о ненападении, так грубо нарушенный фашистами впоследствии, он объявил на весь мир: «Фюрер всегда прав». При этом он в отличие от дипломатов не обладал достаточным двуличием, чтобы складно лгать.
Теперь же он напыщенным тоном читал по бумажке:
— Фюрер заявляет, что, поскольку Раса недопустимо оккупирует территорию, по праву принадлежащую Германии и отказывается покинуть эту территорию, несмотря на незаконность оккупации, то рейх полностью оправдан в принятии самых строгих мер против Расы и уже начал такие меры. Мы…
Молотов почувствовал, как у него что-то упало внутри. Таким способом нацисты могут потребовать уступок от любого государства. Фашистский режим начал новое замаскированное наступление, и теперь, следуя давно знакомому образцу, привел обоснование новому неспровоцированному акту агрессии.
Тем временем фон Риббентроп продолжал:
— …подкрепляем наши законные требования взрывом новейшей бомбы из взрывчатого металла и военными действиями, которые последуют за этим взрывом. Бог даст германскому рейху победу, которую он заслужил. — Германский министр иностранных дел сложил бумагу, убрал ее и выбросил вперед правую руку в нацистском приветствии. — Хайль Гитлер!
Энтони Иден, Шигенори Того и Джордж Маршалл выглядели такими же потрясенными, как и Молотов. Вот он, народный фронт: Гитлер ни с кем не проконсультировался, прежде чем снова начать военные действия. Он и очень возможно, что и все остальные, должны будут заплатить за это.
Уотат закончил свои шипения, похлопывания и поскрипывания для Атвара. Молотов ждал, что сейчас адмирал взорвется и пообещает ужасные разрушения в Германии за то, что уже сделано. Комиссар иностранных дел должен был встретить подобную реакцию с невозмутимостью.
Вместо этого Атвар произнес несколько слов, обращаясь к переводчику, который и объявил громогласно:
— Благородный адмирал повелел мне сказать вам, что он рассмотрит данное заявление.
Пока Уотат переводил, командующий ящеров покинул зал.
Он вернулся через несколько минут и снова заговорил с переводчиком. Одно за другим Уотат перевел его слова на английский. Одновременно Донской переводил с английского на русский для Молотова:
— Благородный адмирал удивляется, почему представитель не-империи Германия заставил нас прийти сюда, чтобы выслушать заявление, не содержащее в себе ни малейшего намека на реальность. На самом деле никакого атомного взрыва не было ни на территории Германии, ни вблизи нее. Никакой необычной военной активности среди германских войск не замечено. Благородный адмирал спрашивает: не испортились ли мозги у вас, представитель фон Риббентроп, или у вашего фюрера?
Фон Риббентроп уставился на Атвара. Молотов и остальные представители смотрели на фон Риббентропа. Где-то произошло что-то значительное, и произошло не так, как ожидалось, — это было очевидно. Но что? И где?
* * * Отто Скорцени давил на красную кнопку, пока не побелел ноготь на его большом пальце. Генрих Ягер ждал, что южный горизонт осветится новым краткоживущим солнцем и затем последует артподготовка. Он сказал через переговорное устройство Иоганнесу Дрюккеру:
— Будьте готовы запустить двигатель.
— Яволь, господин полковник, — ответил водитель.
Но новое солнце так и не взошло. Серый польский день продолжался спокойно. Скорцени снова ткнул большим пальнем в кнопку. Ничего не случилось
— Христос на кресте, — пробормотал эсэсовец. Затем, чувствуя, что это слишком слабо, чтобы удовлетворить его, добавил: — Богом проклятый ублюдок жрущей дерьмо суки.
Он еще раз нажал кнопку, прежде чем с отвращением швырнуть передатчик на землю, и обернулся к чернорубашечнику, стоявшему рядом:
— Дай мне запасной. Шнелль!
— Яволь, герр штандартенфюрер!
Другой офицер СС поспешил прочь и спешно вернулся с передатчиком и пультом, точно такими же, какие только что не сработали.
Скорцени щелкнул выключателем и нажал кнопку на новом пульте. И снова бомба в Лодзи не взорвалась.
— Дерьмо, — устало проговорил Скорцени, словно более выразительные ругательства потребовали бы от него слишком много сил.
Он было начал разбивать второй передатчик, но удержался.
Покачав головой, он сказал:
— Что-то где-то грохнулось. Иди и передай на общей частоте: «Баклажан».
— «Баклажан»? — Эсэсовец выглядел как пес, у которого отобрали лакомую кость. — Неужели мы должны?
— Бьюсь об заклад на твою задницу, Макс, другого выхода нет, — ответил Скорцени. — Если бомба не взрывается, нам не двинуться. Она не взорвалась. Теперь мы должны послать войскам сигнал отбоя, чтобы они знали, что атака задерживается. Как только она взорвется, мы пошлем сигнал «Нож». А теперь беги, черт тебя побери! Если какой-нибудь нетерпеливый идиот откроет огонь из-за того, что не получил сигнала об отмене атаки, Гиммлер пустит твои кишки на подтяжки.
Ягер никогда не видел, чтобы кто-либо двигался так быстро, как бедный Макс.
— Что теперь? — спросил он Скорцени.
Он не часто видел этого крупного грубоватого австрийца в состоянии нерешительности, но именно нерешительность овладела Скорцени.
— Будь я проклят, если знаю. Может, какой-то могильщик, или как там его называют жиды, обнаружил антенну, прикрепленную к могильному столбу, и оторвал ее? Если ничего другого не случилось, то простое повторное подключение исправит дело. А вот если что-то серьезнее, если евреи обнаружили бомбу… — Он покачал головой. — Вот это совсем худо. По каким-то странным причинам они совсем нас не любят.
И даже его смех, обычно неистово веселый, теперь прозвучал печально.
«По каким-то странным причинам». Только так Скорцени мог определить то, что рейх сделал с евреями. Пожалуй, он подошел к истине ближе, чем большинство германских офицеров, но все же недостаточно близко, по мнению Ягера. Полковник спросил:
— И что ты собираешься делать?
Скорцени посмотрел на него, как на идиота.
— А как ты думаешь? Я собираюсь просочиться в Лодзь и заставить сработать эту дрянь тем или другим способом. Как я сказал, надеюсь, что проблема только в антенне. Но если не в ней и евреи разнюхали каким-то образом о бомбе, мне будет весело.
— Тебе нечего и думать идти туда самому, — воскликнул Ягер. — Если евреи нашли ее, — этого он и сам не знал наверняка, — они превратят тебя в кровяную колбасу.
Скорцени снова покачал головой.
— Ошибаешься, Ягер. Это — как говорят ублюдки из британской авиации
— кусок пирога, вот что. Сейчас ведь перемирие, помнишь? Даже если жиды украли бомбу, они не будут ее охранять, как зеницу ока. Зачем им эго? Они и не заподозрят, что мы уже начали ее искать, потому что не могут предположить, что мы собирались взорвать ее во время перемирия. — Его язвительность приобретала прежнюю силу. — Конечно, нет. Мы — хорошие маленькие мальчики и девочки, правильно? С одним исключением: я нехороший маленький мальчик.
— M-м, я заметил, — сухо сказал Ягер.
Теперь смех Скорцени был снова полон его злобного недовольства — террорист быстро приходил в себя. И еще — он чертовки хорошо размышлял на ходу: каждое его слово казалось разумным.
— Когда ты отправишься?
— Вот только переоденусь, возьму пайки и позабочусь о паре вещей здесь, — ответил эсэсовец. — Если бомба взорвется, она так даст в зубы этим чешуйчатым сукиным сынам, что они это надолго запомнят.
Нелепо кокетливым жестом он сделал Ягеру ручкой и ушел.
С высоты купола «пантеры» Ягер смотрел ему вслед. Если его подразделение находится в полной боевой готовности, может ли он уйти и передать сообщение Мечиславу, чтобы тот кружными путями переправил его Анелевичу? Ответ был прост и очевиден: уйти он не может. А значит, он ничего не сможет сделать не только для тысяч евреев, которые превратятся в грибовидное облако, но и для Германии. Чем ответят ящеры Фатерланду на взрыв атомной бомбы во время перемирия? Ягер не знал. Да и не хотел знать.
Из нижней части башни «пантеры» Гюнтер Грилльпарцер спросил:
— Сегодня представление отменяется, полковник?
— Похоже, что так, — ответил Ягер и затем не удержался: — Хотя и не скажу, что сожалею.
К его удивлению, Грилльпарцер сказал:
— Аминь. — После короткой паузы наводчик, похоже, решил, что требуется какое-то объяснение. — Видите ли, господин полковник, я не сторонник жидов, но не похоже, чтобы теперь они нас тревожили в первую очередь, вы понимаете, что я имею в виду? Вот ящерам я на самом деле хотел бы дать пинка в зад, а не им. Они все равно все попадут в ад.
— Капрал, по моему мнению, вам вполне подойдут красные лампасы на брюки и генеральный штаб, — сказал Ягер. — Мне кажется, что у вас больше здравого смысла, чем у большинства наших составителей планов, и это факт.
— Если я им стану, значит, Германии помогает Бог, — сказал Грилльпарцер и рассмеялся.
— Бог помогает Германии, — согласился Ягер, но к смеху не присоединился.
Остаток дня прошел словно в летаргическом сне. Ягер и его экипаж с облегчением выбрались из своей «пантеры»: каждый раз, выступая против ящеров, вы бросаете кости, и раньше или позже на вас посмотрят «змеиные глаза» note 25. Где-то после полудня Отто Скорцени исчез. Ягер представил себе, как он пробирается в Лодзь, с мешком за плечами и, скорее всего, прикрыв гримом свой знаменитый шрам. Но под силу ли ему скрыть дьявольский блеск в глазах? Ягер сомневался.
Иоганнес Дрюккер тоже исчез ненадолго, но вскоре вернулся с триумфом, притащив столько колбасы, что ее хватило бы на ужин для всех.
— Рыцарский крест этому человеку! — воскликнул Гюнтер Грилльпарцер. Повернувшись к Ягеру, он сказал с улыбкой: — Прежде чем вы отправите меня в генеральный штаб, господин полковник, я ведь тоже могу повеселиться, не так ли?
— Идиотизм, — пробормотал советский комиссар иностранных дел Якову Донскому. Когда речь шла о фон Риббентропе, он не старался скрыть своего презрения. — Идиотизм, сифилитический парез или и то и другое вместе. Скорее всего, и то и другое.
Фон Риббентроп, тоже дожидавшийся отъезда, находился в пределах слышимости, но он не говорил по-русски. И даже если бы он говорил по-русски, Молотов не изменил бы ни слова. Переводчик бросил взгляд на германского министра иностранных дел, затем ответил почти шепотом:
— Это действительно против правил, товарищ комиссар иностранных дел, но…
Молотов сделал ему знак замолчать.
— Не надо никаких «но», Яков Вениаминович. С тех пор как мы сюда прибыли, ящеры собирали нас на заседания в одно и то же время. И чтобы ради этого наглого нациста, потребовавшего заседания еще и в полдень… — Он покачал головой. — Я считал, что только бешеные собаки и англичане выходят на улицу в полуденную жару, а вовсе не немецкие бешеные собаки.
Прежде чем Донской успел сказать что-то в ответ, перед отелем остановилось несколько машин для транспортировки личного состава. Ящерам, похоже, пришлось не по нраву перевозить всех дипломатов-людей одновременно, но фон Риббентроп не дат достаточного времени на организацию заседания, на котором он настаивал, так что ничего другого ящеры предпринять не успели.
Когда участники заседания прибыли в штаб-квартиру Атвара, охранники-ящеры постарались разделить их, чтобы Молотов не смог переговорить с Маршаллом, Иденом или Того. Не дали они и шанса переговорить с фон Риббентропом. Но это был напрасный труд: Молотову было нечего сказать германскому министру иностранных дел.
Точно в полдень главнокомандующий ящеров вошел в зал, сопровождаемый своим переводчиком. Через этого самца Атвар передал:
— Итак, представитель не-империи Германии, я согласился на ваше требование провести особое заседание в это особое время. Теперь вы объясните, почему вы этого потребовали. Я буду слушать со всей внимательностью.
Это означало — «лучше, чтобы это было что-то хорошее». Даже через двух переводчиков Молотов без труда понял смысл сказанного. До фон Риббентропа эти слова донес только один переводчик, так что ему должно было быть вдвое яснее.
Тем не менее он этого никак не выказал.
— Благодарю вас, господин адмирал, — сказал он, поднимаясь на ноги. Из внутреннего кармана пиджака он вынул сложенный лист бумаги, развернул. — Адмирал, я зачитаю вам заявление Адольфа Гитлера, фюрера германского рейха.
Когда он произносил имя Гитлера, его голос наполнился большим благочестием, чем у Римского Папы (до того, как Папа превратился в радиоактивную пыль), упоминающего Иисуса. А почему бы и нет? Фон Риббентроп считал, что Гитлер непогрешим; когда он готовил германо-советский пакт о ненападении, так грубо нарушенный фашистами впоследствии, он объявил на весь мир: «Фюрер всегда прав». При этом он в отличие от дипломатов не обладал достаточным двуличием, чтобы складно лгать.
Теперь же он напыщенным тоном читал по бумажке:
— Фюрер заявляет, что, поскольку Раса недопустимо оккупирует территорию, по праву принадлежащую Германии и отказывается покинуть эту территорию, несмотря на незаконность оккупации, то рейх полностью оправдан в принятии самых строгих мер против Расы и уже начал такие меры. Мы…
Молотов почувствовал, как у него что-то упало внутри. Таким способом нацисты могут потребовать уступок от любого государства. Фашистский режим начал новое замаскированное наступление, и теперь, следуя давно знакомому образцу, привел обоснование новому неспровоцированному акту агрессии.
Тем временем фон Риббентроп продолжал:
— …подкрепляем наши законные требования взрывом новейшей бомбы из взрывчатого металла и военными действиями, которые последуют за этим взрывом. Бог даст германскому рейху победу, которую он заслужил. — Германский министр иностранных дел сложил бумагу, убрал ее и выбросил вперед правую руку в нацистском приветствии. — Хайль Гитлер!
Энтони Иден, Шигенори Того и Джордж Маршалл выглядели такими же потрясенными, как и Молотов. Вот он, народный фронт: Гитлер ни с кем не проконсультировался, прежде чем снова начать военные действия. Он и очень возможно, что и все остальные, должны будут заплатить за это.
Уотат закончил свои шипения, похлопывания и поскрипывания для Атвара. Молотов ждал, что сейчас адмирал взорвется и пообещает ужасные разрушения в Германии за то, что уже сделано. Комиссар иностранных дел должен был встретить подобную реакцию с невозмутимостью.
Вместо этого Атвар произнес несколько слов, обращаясь к переводчику, который и объявил громогласно:
— Благородный адмирал повелел мне сказать вам, что он рассмотрит данное заявление.
Пока Уотат переводил, командующий ящеров покинул зал.
Он вернулся через несколько минут и снова заговорил с переводчиком. Одно за другим Уотат перевел его слова на английский. Одновременно Донской переводил с английского на русский для Молотова:
— Благородный адмирал удивляется, почему представитель не-империи Германия заставил нас прийти сюда, чтобы выслушать заявление, не содержащее в себе ни малейшего намека на реальность. На самом деле никакого атомного взрыва не было ни на территории Германии, ни вблизи нее. Никакой необычной военной активности среди германских войск не замечено. Благородный адмирал спрашивает: не испортились ли мозги у вас, представитель фон Риббентроп, или у вашего фюрера?
Фон Риббентроп уставился на Атвара. Молотов и остальные представители смотрели на фон Риббентропа. Где-то произошло что-то значительное, и произошло не так, как ожидалось, — это было очевидно. Но что? И где?
* * * Отто Скорцени давил на красную кнопку, пока не побелел ноготь на его большом пальце. Генрих Ягер ждал, что южный горизонт осветится новым краткоживущим солнцем и затем последует артподготовка. Он сказал через переговорное устройство Иоганнесу Дрюккеру:
— Будьте готовы запустить двигатель.
— Яволь, господин полковник, — ответил водитель.
Но новое солнце так и не взошло. Серый польский день продолжался спокойно. Скорцени снова ткнул большим пальнем в кнопку. Ничего не случилось
— Христос на кресте, — пробормотал эсэсовец. Затем, чувствуя, что это слишком слабо, чтобы удовлетворить его, добавил: — Богом проклятый ублюдок жрущей дерьмо суки.
Он еще раз нажал кнопку, прежде чем с отвращением швырнуть передатчик на землю, и обернулся к чернорубашечнику, стоявшему рядом:
— Дай мне запасной. Шнелль!
— Яволь, герр штандартенфюрер!
Другой офицер СС поспешил прочь и спешно вернулся с передатчиком и пультом, точно такими же, какие только что не сработали.
Скорцени щелкнул выключателем и нажал кнопку на новом пульте. И снова бомба в Лодзи не взорвалась.
— Дерьмо, — устало проговорил Скорцени, словно более выразительные ругательства потребовали бы от него слишком много сил.
Он было начал разбивать второй передатчик, но удержался.
Покачав головой, он сказал:
— Что-то где-то грохнулось. Иди и передай на общей частоте: «Баклажан».
— «Баклажан»? — Эсэсовец выглядел как пес, у которого отобрали лакомую кость. — Неужели мы должны?
— Бьюсь об заклад на твою задницу, Макс, другого выхода нет, — ответил Скорцени. — Если бомба не взрывается, нам не двинуться. Она не взорвалась. Теперь мы должны послать войскам сигнал отбоя, чтобы они знали, что атака задерживается. Как только она взорвется, мы пошлем сигнал «Нож». А теперь беги, черт тебя побери! Если какой-нибудь нетерпеливый идиот откроет огонь из-за того, что не получил сигнала об отмене атаки, Гиммлер пустит твои кишки на подтяжки.
Ягер никогда не видел, чтобы кто-либо двигался так быстро, как бедный Макс.
— Что теперь? — спросил он Скорцени.
Он не часто видел этого крупного грубоватого австрийца в состоянии нерешительности, но именно нерешительность овладела Скорцени.
— Будь я проклят, если знаю. Может, какой-то могильщик, или как там его называют жиды, обнаружил антенну, прикрепленную к могильному столбу, и оторвал ее? Если ничего другого не случилось, то простое повторное подключение исправит дело. А вот если что-то серьезнее, если евреи обнаружили бомбу… — Он покачал головой. — Вот это совсем худо. По каким-то странным причинам они совсем нас не любят.
И даже его смех, обычно неистово веселый, теперь прозвучал печально.
«По каким-то странным причинам». Только так Скорцени мог определить то, что рейх сделал с евреями. Пожалуй, он подошел к истине ближе, чем большинство германских офицеров, но все же недостаточно близко, по мнению Ягера. Полковник спросил:
— И что ты собираешься делать?
Скорцени посмотрел на него, как на идиота.
— А как ты думаешь? Я собираюсь просочиться в Лодзь и заставить сработать эту дрянь тем или другим способом. Как я сказал, надеюсь, что проблема только в антенне. Но если не в ней и евреи разнюхали каким-то образом о бомбе, мне будет весело.
— Тебе нечего и думать идти туда самому, — воскликнул Ягер. — Если евреи нашли ее, — этого он и сам не знал наверняка, — они превратят тебя в кровяную колбасу.
Скорцени снова покачал головой.
— Ошибаешься, Ягер. Это — как говорят ублюдки из британской авиации
— кусок пирога, вот что. Сейчас ведь перемирие, помнишь? Даже если жиды украли бомбу, они не будут ее охранять, как зеницу ока. Зачем им эго? Они и не заподозрят, что мы уже начали ее искать, потому что не могут предположить, что мы собирались взорвать ее во время перемирия. — Его язвительность приобретала прежнюю силу. — Конечно, нет. Мы — хорошие маленькие мальчики и девочки, правильно? С одним исключением: я нехороший маленький мальчик.
— M-м, я заметил, — сухо сказал Ягер.
Теперь смех Скорцени был снова полон его злобного недовольства — террорист быстро приходил в себя. И еще — он чертовки хорошо размышлял на ходу: каждое его слово казалось разумным.
— Когда ты отправишься?
— Вот только переоденусь, возьму пайки и позабочусь о паре вещей здесь, — ответил эсэсовец. — Если бомба взорвется, она так даст в зубы этим чешуйчатым сукиным сынам, что они это надолго запомнят.
Нелепо кокетливым жестом он сделал Ягеру ручкой и ушел.
С высоты купола «пантеры» Ягер смотрел ему вслед. Если его подразделение находится в полной боевой готовности, может ли он уйти и передать сообщение Мечиславу, чтобы тот кружными путями переправил его Анелевичу? Ответ был прост и очевиден: уйти он не может. А значит, он ничего не сможет сделать не только для тысяч евреев, которые превратятся в грибовидное облако, но и для Германии. Чем ответят ящеры Фатерланду на взрыв атомной бомбы во время перемирия? Ягер не знал. Да и не хотел знать.
Из нижней части башни «пантеры» Гюнтер Грилльпарцер спросил:
— Сегодня представление отменяется, полковник?
— Похоже, что так, — ответил Ягер и затем не удержался: — Хотя и не скажу, что сожалею.
К его удивлению, Грилльпарцер сказал:
— Аминь. — После короткой паузы наводчик, похоже, решил, что требуется какое-то объяснение. — Видите ли, господин полковник, я не сторонник жидов, но не похоже, чтобы теперь они нас тревожили в первую очередь, вы понимаете, что я имею в виду? Вот ящерам я на самом деле хотел бы дать пинка в зад, а не им. Они все равно все попадут в ад.
— Капрал, по моему мнению, вам вполне подойдут красные лампасы на брюки и генеральный штаб, — сказал Ягер. — Мне кажется, что у вас больше здравого смысла, чем у большинства наших составителей планов, и это факт.
— Если я им стану, значит, Германии помогает Бог, — сказал Грилльпарцер и рассмеялся.
— Бог помогает Германии, — согласился Ягер, но к смеху не присоединился.
Остаток дня прошел словно в летаргическом сне. Ягер и его экипаж с облегчением выбрались из своей «пантеры»: каждый раз, выступая против ящеров, вы бросаете кости, и раньше или позже на вас посмотрят «змеиные глаза» note 25. Где-то после полудня Отто Скорцени исчез. Ягер представил себе, как он пробирается в Лодзь, с мешком за плечами и, скорее всего, прикрыв гримом свой знаменитый шрам. Но под силу ли ему скрыть дьявольский блеск в глазах? Ягер сомневался.
Иоганнес Дрюккер тоже исчез ненадолго, но вскоре вернулся с триумфом, притащив столько колбасы, что ее хватило бы на ужин для всех.
— Рыцарский крест этому человеку! — воскликнул Гюнтер Грилльпарцер. Повернувшись к Ягеру, он сказал с улыбкой: — Прежде чем вы отправите меня в генеральный штаб, господин полковник, я ведь тоже могу повеселиться, не так ли?